Аренев Владимир. Правила игры

   Он помолчал.
   Потом небрежно бросил:
   – Ну, если хочешь, иди поспи, я останусь сегодня на страже в первую половину ночи Все равно не усну.
   Конечно, он лгал. Настоящий воин может заснуть в любой ситуации; когда ты в осаде или когда осаждаешь – все равно – время для отдыха не выбирают. Обхад лгал. Просто он хотел, чтобы его помощник сейчас ушел спать, – тысячнику нужно было поразмышлять, и он предпочел бы делать это в одиночестве.
   Джулах послушно кивнул и отправился в шалаш, а Обхад так и остался стоять у края, наблюдая за огнями вражеского войска и не замечая, что ночной ветер швыряет прямо в глаза пряди седеюших вотос

ДЕНЬ ДЕСЯТЫЙ

   – Если так пойдет и дальше, мы отсюда не выберемся и через год, – флегматично заметил Данкэн.
   Молодой человек в очках согласно блеснул ими, но промолчал, отягощенный сознанием собственной юности (он был самым молодым среди нас). Мне, признаться, было сейчас все равно. Вряд ли слова журналиста что-нибудь изменят. К тому же меня очень интересовало поведение Мугида. Вернее, даже не столько интересовало, сколько настораживало. Когда такие люди – властные, уверенные в себе, спокойные от этой уверенности, сильные, – короче, когда такие люди, как наш повествователь, начинают раздумывать, сомневаться и прочая, прочая, я, лично я, чувствую, что под ногами горит земля. И когда у меня нет возможности покинуть эту землю, остается только внимательно, очень внимательно следить за «сомневающейся скалой», дабы выяснить, что же привело ее в такое неустойчивое состояние.
   – Да, – тем временем у Данкэна появилась небольшая группа поддержки – в лице четы Валхирров, – да, господин Мугид, когда же наконец уберут камень?
   Журналист растерянно крякнул, поскольку его риторический вопрос был несколько другого плана.
   Повествователь вздохнул и покивал головой:
   – Да-да, я согласен с вами, господа внимающие. Вопиющая безалаберность со стороны службы ремонтных работ ни в коем случае не останется безнаказанной. Но поскольку у нас впереди еще несколько повествований, то я бы на вашем месте не беспокоился так сильно. К тому времени, когда мы закончим, камня у дверей, уверен, уже не будет.
   – А когда мы закончим? – повторил свой вопрос Данкэн, на сей раз – в несколько упрощенной форме.
   Мугид ответил ему прежним бесстрастным взглядом, позволив лишь чуть-чуть вспыхнуть искорке иронии (но я ее заметил, и, кажется, Данкэн – тоже):
   – Видите ли, господин журналист, мне очень сложно назвать вам точную дату. Существуют обстоятельства, которые мы не можем учитывать, например всякого рода непредвиденные случаи расстройства здоровья, как это уже было с госпожой Карной (простите, сударыня, что напоминаю об этом лишний раз). Другими словами…
   – Я понял, господин повествователь. Можете не продолжать. Благодарю вас за исчерпывающий ответ. Мугид развел руками и поклонился:
   – Сожалею.
   – Не стоит, – отмахнулся Данкэн. – Не стоит.
   Мы начали вставать и потихоньку расходиться кто куда. Как выяснилось, был ранний вечер, и оставалось время… на что? Я вот, например, собирался как следует перекусить и заняться «Феноменом». А то еще таинственные слуги «Башни» обнаружат пропажу фолианта и кинутся отбирать. Я представил себе картину «отбора» и хмыкнул: получилось впечатляюще. Трое – пятеро людей в древних костюмах вцепились в книгу с одной стороны, я – с другой, а на заднем плане, прячась за спинами слуг, мечется Мугид и, размахивая руками, вопит: «Осторожнее, не повредите» – имеется в виду, конечно, книга, а не я.
   Кстати, о книгах. Если уж господину повествователю и стоит беспокоиться, то вовсе не о «Феномене», который лежит у меня в комнате в целости и сохранности. Лучше б задумался о судьбе плесневелого фолианта, который я вышвырнул вместе с другой рухлядью, когда выбирался с того загадочного этажа. И куда это расторопные слуги могли выбросить все вещи? Он ведь, бедняга, обыскался, изнервничался, а найти не смог. Вроде бы они мусор не отправляют прямо из окон «Башни», хотя в тяжелых осадных условиях и не такое возможно. Хватило бы припасов. И еще Обхад – главное, чтобы он вовремя сориентировался и подал знак, иначе нам всем…
   Минуточку! Откуда я знаю, что именно Обхад послан Армахогом…
   Я потряс головой и громко, отчетливо выругался. Эхо неуклюже подхватило непривычные для него слова и потащило по коридору, цепляя за гобелены и электрические факелы.
   Мне стало страшно.
   /«Вы хоть знаете, что иногда внимающие повествователю отождествляют себя с теми, о ком внимают, и в конце концов сходят сума? Просто не могут вернуться обратно. Представляете себе такое, а?»/
   Так говорил мне Данкэн в день приезда сюда. Тогда эти слова не произвели на меня сильного впечатления, но сейчас, когда разум, мой разум, выдал ту чушь про Обхада, я готов был… Я еще не знал, на что готов. Но был уверен в одном: нужно выбираться отсюда, и как можно скорее.
   Но это невозможно, приятель. Ты заперт – вы все заперты в «Башне» до тех пор, пока господа спасатели не соизволят явиться и убрать камень. А до тех пор… Два дня назад, помнится, у меня уже было такое. В тот раз я списал все на сонный бред, но сейчас ведь я не спал!
   В горле появился острый першащий комок, захотелось чего-нибудь выпить. К людям, к людям, скорее к людям. Пускай даже мне попадется зануда Чрагэн, пускай Данкэн жужжит над моими обоими ушами, пускай… что угодно, лишь бы забыть, стереть это ощущение повторяемости происходящего!
   Но в Большом зале уже (или – еще?) никого не было. Налив себе из кувшина какой-то сладко-кислой гадости, я махом выпил ее и скривился: тблько хуже стало. Наверное, это субъективное, наверное, это скоро пройдет. Но это не проходило, Это, как волна, плескалось о сознание, и, хотя амплитуда колебаний проклятой волны затихала, я знал, что она опять начнет раскачиваться, стоит лишь дать толчок. А таким толчком будет повествование. Отказаться? Да, это будет лучший выход – денек посидеть в комнате, почитать книгу.
   Я решил приступить к чтению прямо сейчас. В конце концов, чтение успокаивает, в особенности же чтение на древнеашэдгунском, так как здесь приходится с головой углубляться в рассмотрение вариантов трактовки того или иного иероглифа. Тут становится не до посторонних мыслей о сумасшествии
   /и войне/
   и прочей психиатрической чуши.
   На моем четвертом этаже пришел на ум вчерашний случай с предостерегающей запиской. Возможно ли, чтобы кто-то заметил перемены во мне и решил предупредить? Или же это предупреждение касалось чего-то другого? Чего? Уж не работы ли?
   Я напомнил себе (против своей воли, как бы парадоксально это ни звучало) – напомнил о моих предшественниках. Ни один не справился с заданием: некоторые просто не появлялись в поле зрения Хинэга, а поле зрения у босса – будь здоров! А некоторые вообще отказывались от всего, возвращали задаток и разводили руками, никоим образом не мотивируя случившееся. Как будто ничего и не было.
   Ладно, прочь все черные мысли, я жив, здоров (ну, почти здоров), в полном расцвете лет. И книга, вот она, книга: читай – не хочу. Конечно, значительно интереснее было бы провести время в обществе госпожи Карны, но я сейчас слишком погано себя чувствую, чтобы быть умным, изящным собеседником и все такое, а взваливать свои проблемы на хрупкие плечи девушки (еще «пожалуется» в «башенный» медпункт!) не хочу. Остается только погрузиться в изучение «Феномена Пресветлых». Ну-ка, ну-ка…
   Книга открылась сама собой на том месте, которое было мне особенно интересно сегодня.
   …Особняком стоит феномен повествователей. Теоретически его «владельцев» можно отнести к той же группе, что и феноменоносителей Пресветлых, но, если рассматривать эту проблему детальнее, увидим, что здесь не все так просто. И прежде всего заставляет насторожиться время появления первых повествователей. Оно примерно соответствует окончательному устранению суурами носителей феномена Пресветлых. Одно то, что бродячие мудрецы не обратили свое внимание на повествователей (да простит нас читатель за невольный каламбур), говорит о многом.
   В общем, существует несколько вариантов объяснения отношения сууров к повествователям. Например, некоторые считают, что бродячие мудрецы попросту «устали» устранять феноменоносителей; так сказать, поняли, что их цель, каковой бы она ни была, является недостижимой. Признаться, эта версия слабовата – особенно если учесть то, что до появления повествователей сууры устраняли обладателей феномена Пресветлых в течение двух сотен (???) лет. Более жизнеспособным можно считать предположение о том, что сууры отнеслись к появлению повествователей отнюдь не безразлично. Просто они не продемонстрировали это так наглядно, как в случае с феноменоносителями.
   Но все же самой разумной версией, на наш взгляд, является следующая: повествователи не есть тождество носителям феномена Пресветлых. Они суть нечто другое, лишь на первый взгляд похожее на феноменоносителей. Объясним эту мысль детальнее.
   До возникновения династии Пресветлых, а если точнее, до того, как Хреган получил от Богов известный дар, между людьми и Богами существовала четкая дифференциация, заключавшаяся в следующем. Ни один человек никогда не обладал ни одной из сверхъестественных способностей, которые – в свою очередь – были свойственны исключительно Богам. Когда же последние пообещали и исполнили свое обещание, эта грань между людьми и Богами, пускай вначале очень слабо, стала размываться. Можно сказать, возникла третья разумная сущность – Пресветлые, представляющие собой нечто среднее между Богами и людьми. Поскольку к тому времени (как принято считать) Боги не могли воплощаться и приходить на землю – в связи с войной Фаал-Загура и ее последствиями, – всякий, обладающий сверхъестественными способностями, автоматически относился к династии Пресветлых. Впоследствии, после ан-тэга, на таких людей просто не обращали внимания – до недавнего времени. (По крайней мере, не обращали внимания те, кто был погружен в «суету мира».)
   Итак, повторимся: всякий человек, обладающий сверхъестественными способностями, в силу описанных выше представлений классифицировался исследователями как Пресвет-лый (впоследствии – носитель феномена Пресветлых). Вряд ли кому-нибудь могло прийти в голову, что повествователи являются некоей четвертой категорией: не людьми, не Пре-светлыми (феноменоносителями) и не Богами – другой сущностью. Тем не менее, если повествователи являются именно этой четвертой категорией, становится объяснимым, почему сууры не стали устранять их.
   Рассмотрим феномен повествователей подробнее – с целью составить мнение о том, кто же они такие или что же они такое.
   В этом месте я возбужденно хмыкнул: ну-ка, поглядим, кто вы есть, господин Мугид!
   Итак, в отличие от носителей феномена Пресветлых, повествователи обладают всего одной сверхъестественной способностью. Эта способность неизменна и, собственно, является тем признаком, по которому и можно отличить повествователя от простого человека. Повествователь повествует.
   Этот своеобразный способ передачи информации по ряду качеств отличен от других, известных и доступных людям (акустического, визуального и т. д.); вместе с тем он соединяет в себе эти способы. Можно сказать, повествование – качественно новый метод передачи информации. К сожалению – или к счастью? – повествовать могут лишь повествователи; при этом информация передается в одностороннем порядке. Отсюда и разделение на повествующего и внимающего.
   Что же и как передает повествователь? И при каких условиях?
   Что? В общем-то, любую информацию о уже происшедшем. Никогда – о том. что происходит в данный момент, и никогда – о том, что называется фантазией о грядущем, или о том, что заведомо не могло произойти/не происходило При этом следует отметить: феноменоносители повествуют, как правило, о том, что произошло очень давно, поэтому речь идет явно не об их личном опыте, не о том, что они когда-либо видели лично. Эта необъяснимая деталь представляется нам очень интересной и, возможно, ключевой в познании феномена повествователей. Но прежде чем говорить о ней подробнее, продолжим анализ процесса повествования.
   Как? Уточним: при каких условиях? Первое и необходимое: согласие реципиента/реципиентов. Только тогда, когда они склонны – желают – внимать и сообщают об этом повествователю, тот начинает передачу информации.
   Оная может продолжаться максимум сутки. Вероятно, это также связано с заботой о внимающем/внимающих. Так как в течение периода повествования инфореципиенты не питаются, то процесс, затянувшийся даже на сутки, может грозить внимающим полным или частичным истощением.
   Перед началом процесса передачи информации повествователи требуют, чтобы внимающие приняли сидячее положение. Это является необходимым условием – так как во время повествования реципиенты находятся в состоянии, похожем на сон.
   /Примечание. При изучении феномена повествователей исследователи наталкиваются на стойкое сопротивление со стороны самих повествователей. Поэтому данные, собранные в этом разделе, в большей степени базируются на свидетельствах очевидцев-внимавших./
   До сих пор неизвестно, что делает во время повествования инфодонор (повествователь). Начало процесса передачи информации ощущается реципиентом как резкая непродолжительная боль под веками, сопровождающаяся ярким разноцветным видением – тоже непродолжительным и поэтому плохо запоминающимся. Очевидцы утверждают, что ассоциации, возникающие у них при появлении этого видения, – каждый раз другие.
   Эти же боль и видение появляются у реципиента тогда, когда повествование совершает временной (и/или пространственный) прыжок.
   Что ощущает внимающий во время повествования?
   «Я чувствовал себя легкой бабочкой, которая может летать где угодно, оставаясь при этом незамеченной. Только… кто-то вел меня по происходящему вокруг, показывая мысли и чувства людей, которые умерли несколько сотен лет назад. Нет, меня не обманывали и не неволили, заставляя видеть то, что хотел показать ведущий; скорее, это было похоже на родителя, ведущего за ручку – уж простите за повтор – неразумное дитя (в данном случае – меня). Нет, я не чувствовал присутствия рядом других внимающих. Собственно, когда все это происходило, я очень смутно помнил о том, кто я такой и чем занимаюсь. Я не помнил себя. Только во время смещений (переходов от одного эпизода к другому) вспоминал о том, кто я такой».
   /из свидетельства господина…/
   «Знаете, мне кажется, если бы я помнила о том, кто я, я бы сошла с ума. Кровь, смерть – и вообще все это… очень пугает. Понимаете, я чувствовала то же самое, что чувствовали герои повествования, испытывала их страх и отчаяние – но и удовольствия, радость… и все такое. Даже… экстаз.
   А потом повествование заканчивалось, я вспоминала о том, кто я, и могла думать, анализировать случившееся отстранение. А поскольку я чувствовала все это, так сказать, на своей шкуре, подобный анализ – он более объективен, что ли? Однозначно – сильнее».
   /из свидетельства госпожи…/
   «Да, это могло бы быть аттракционом. Развлекаловкой. Но – только один раз. Для каждого человека – только один раз. Конечно, это только мое мнение, вы понимаете, но я говорил и с другими внимавшими – многие согласны со мной.
   Понимаете, сначала не веришь в то, что это так действует. Просто не можешь в это поверить. Думаешь: «Глупости». Потом приходишь и видишь – не глупости. Далеко не глупости. Это не развлекаловка – вот в чем дело! Это не может быть развлекаловкой. Одно дело – телевизор, там вы видите кровь и смерть, но и кровь и смерть там ненастоящие. Мы это знаем… Даже если и настоящие – вы не со-чувствуете, вам все равно. А во время повествования вы – даже, может быть, против своей воли – сочувствуете.
   Поймите, повторения такого сочувствия вы не пожелаете. Хотя… я бы не назвал эти ощущения негативными. Просто очень тяжело такое переживать».
   /из свидетельства господина…/
   Заканчивается повествование, как правило, одномоментно. Описанных выше резкой продолжительной боли и видения при этом не возникает. Что же касается социального положения повествователей, то и сейчас, и тогда они стремились к тому, чтобы повествовать. При этом – как уже отмечалось – подобные инфодоноры повествуют в основном о событиях «давно минувших лет, которым нет возврата».
   Как правило, повествователь находит для себя некий архитектурно-исторический памятник или музей, при котором и состоит. Подобный инфодонор принимает и обслуживает небольшие группы туристов, зарабатывая таким образом деньги на свое существование.
   Для повествователей характерна особая, прямо-таки врожденная неприязнь ко всякого рода исследователям. Непонятно как, но всегда – безошибочно они определяют и обезвреживают их.
   Таким образом, сравнивая носителей феномена Пресветлых и повествователей, находим ощутимую разницу между первыми и вторыми. Что и дает нам право считать инфодоноров некоей четвертой категорией разумных существ. Мы не знаем…
   Веселые они ребята, те, кто писал книгу! «Обезвреживают»! А конкретнее?!
   Успокоения мне прочитанное явно не принесло. Скорее наоборот. «Обезвреживают»! Словно мне своих забот сейчас было мало. Словно кто-то вознамерился меня запугать и теперь занимался этим, расчетливо, неспешно, с гаденькой ухмылочкой на узких фиолетовых губах.
   « – Почему фиолетовых?
   – Я так и знал, что по остальным пунктам возражений у вас не возникнет!»
   Еще и записка эта…
   Записка особенно не давала мне покоя, и поэтому, когда в коридоре раздались чьи-то медленные
   /угрожающие!/
   шаги, я вздрогнул и поискал взглядом что-нибудь тяжелое. Так чтоб разок припечатать стервеца и навсегда отбить у него желание подбрасывать приличным людям неприличные записки (хотя что в ней такого неприличного?..).
   Вон, подходит. Остановился. Вслушивается.
   Наверное, пытается разобрать, здесь я или где-нибудь еще. Хорошо – затаимся, подождем.
   Стучит и спрашивает: «Молодой человек, вы здесь?»
   Неожиданно меня разобрало – навалился такой неудержимый приступ смеха, что я чуть было не слетел с кровати, валясь от хохота, вздрагивая всем телом и надрываясь, как доброкачественный сумасшедший. Я представил, что заявляю утробным голосом: «Нет, я не здесь!» – и господин Чрагэн, флегматически пожимая плечами, уходит, чтобы «зайти попозже». Как говорится, у страха разум с кулачок новорожденного, а глаза – каждый с поднос для дичи.
   – К вам можно? – осторожно поинтересовался «академик».
   Слава Богам, что не спросил, все ли в порядке, а то я бы снова заржал. А так чинно-благостно заявил: «Разумеется, можно. Входите», – и даже принял сидячее положение, пусть и не успел стереть с лица идиотскую ухмылку.
   Чрагэн вошел, прижимая к груди кожаную папку темно-синего цвета, с блестящей пряжкой-застежкой. В таких папках положено хранить либо архив семьи (всякие там генеалогические древа с кустами, фотографии прабабушек в третьей степени и засохшие грамоты дедушек за хорошую успеваемость в школе и институте), либо документы, на которых оттиснуто черной краской: «Совершенно секретно».
   – Помните, вы обещали мне помочь с книгой? Я кивнул, опасаясь того, что не сдержусь и снова захохочу. Нервное.
   – Вот, принес вам одну страничку. – Он клацнул папкиной застежкой и бережно, как акушерка – младенца, извлек на свет погрызенный с краю лист.
   Я затаил дыхание, вполне справедливо опасаясь: «дунь – рассыплется».
   – Сможете разобрать? – пытливо спросил Чрагэн, выкладывая свое сокровище на столик рядом с «Феноменом Пресветлых». Мельком брошенный взгляд скользнул по фолианту и вернулся ко мне. – Попробуете?
   – Попробую, раз обещал, – кивнул я. – Ну-ка, ну-ка.
   Иероглифы были старые, похожие скорее на пиктографы, чем на настоящие древнеашэдгунские. С такими сразу не справиться.
   А господин Чрагэн навис над столиком и не желал уходить.
   – Как? – спросил он, сухо дыша в затылок.
   – Тяжело, – честно признался я, вставая с кровати и пододвигая к столику стул. – Но оставьте его мне на сутки, и все, что можно, я из него выдавлю.
   Старик занервничал, потер лысину, кашлянул.
   – Н-ну, – протянул он, – ну хорошо. Но только на сутки. Есть причины…
   Он неопределенно помахал в воздухе папкой.
   – Да, разумеется. Понимаю. Иди же, наконец!
   – Я, пожалуй, еще загляну к вам чуть позже, если позволите. Вдруг…
   Я покачал головой:
   – Не стоит. Думаю, серьезные результаты будут только к завтрашнему утру, скорее всего – даже вечером. Так что…
   – Я понял. Тогда – спокойной ночи. И душевно благодарю вас за то, что согласились помочь. Всего хорошего, молодой человек.
   Вот и появилась причина завтра отказаться от сеанса. Признаться, не хотелось бы ссылаться на здоровье.
   Я достал чистый лист бумаги, карандаш, маленький карманный словарь (если я обходился без него при чтении «Феномена», то здесь уж – никак); включил настольную лампу.
   Несколько следующих часов прошли незаметно, я даже перестал беспокоиться о всех этих неполадках с собственным здоровьем. Просто забыл об окружающем мире, и лишь сильное чувство голода заставило оторваться от дешифровки. Спустился в Большой зал (там опять никого не было), поел и снова принялся за работу.
   Заснул поздно ночью, и все время, пока лежал, потушив свет, перед глазами мелькали извивы древних знаков, скрывавших в себе мысли человека, жившего Бог весть когда. Удивительно!

ДЕНЬ ОДИННАДЦАТЫЙ

   – Вставайте, господин! У-у, зануды!
   – Уже встаю!
   Но если вы думаете, что я сейчас поскачу в вашу комнатенку на первом этаже, – ни демона подобного! Хотя…
   Вчерашняя работа по расшифровке листочка, принесенного «академиком», настроила меня на благодушный лад. В конце концов, какие-то дурацкие опасения – прочь! Я совершенно здоровый человек и докажу это себе, отправившись в проклятую комнатку и вняв Мугиду. Я совершенно здоровый человек!
   Явившись в Большой зал, я хотел было сообщить Чрагэну о том, что работа сделана, но он почему-то отвернулся и стал оживленно общаться с госпожой Валхирр. Наверное, хочет, чтобы все осталось «между нами». Пускай его!… Я сегодня великодушный.
   Когда вся наша группка спустилась вниз, на мгновение я почувствовал неуверенность и страх перед тем, на что собираюсь вновь согласиться. Я даже готов был уйти, сославшись на здоровье, на усталость какую-нибудь, но в это время Мугид, обернувшись, пристально посмотрел на меня, с этаким внимательным участием, с которым обычно смотрят… ну я не знаю, так обычно смотрят мальчишки: «Слабо?»
   Не слабо!
   Я вошел и сел в кресло. Какой же я все-таки…

ПОВЕСТВОВАНИЕ ДВЕНАДЦАТОЕ

   Какой же я все-таки дурак!
   Брэд Охтанг закрыл глаза и некоторое время рассматривал оранжевые и желтые кольца и полосы, жившие своей необяснимой жизнью, совокуплявшиеся и распадавшиеся на более мелкие. Кольца смеялись, а полосы пренебрежительно кривились: «Какой же ты все-таки дурак!»
   – Ставьте лагерь, – велел он и открыл глаза, чтобы посмотреть на тьму.
   Тьма шевелилась, устало переговаривалась и лязгала сбруей. Брэд Охтанг взглянул повыше, туда, где тьма переливалась в ночное небо. В месте соединения одного и другого возвышались гигантские распухшие пальцы – сторожевые башни Ашэдгуна. Там было тихо – ни огонька, ни движения.
   Ждут. Они все давным-давно знают и только ждут, пока мы войдем. Проклятье!
   Данн (северяне сказали бы «старэгх») совершенно неуместно зевнул и спешился. Сумасшедший, на грани сил и возможностей марш через всю страну, организованный лишь затем, чтобы теперь половина – и это в лучшем случае – войска хуминов полегла в треклятом ущелье. «Так велел Берегущий». И братьям глубоко плевать, что невозможно проскочить такое небольшое, по сути, ущельице, каковым является Крина. «Так велел Берегущий».
   Рабы уже ставили шатер, разжигали огонь в треножниках, задавали корм лошадям. Дозорные отъезжали к границе будущего лагеря, остальные спешивались, чтобы ухватить те недолгие часы отдыха, которые были им дарованы.
   К Брэду подошел Нол Угерол, поклонился:
   – Как долго мы будем стоять, данн? Да пошел ты!…
   – Еще не знаю, Собеседник. Думаю, не дольше, чем это окажется необходимым.
   Жрец нового Бога, этот плешивый шакал, кивнул, отчего тонкая заплетенная косица – все, что осталось от некогда пышной шевелюры, – вздрогнула. Не говоря более ни слова, жрец удалился.
   Брэд Охтанг с плохо скрываемым презрением посмотрел вслед Собеседнику и напомнил себе: этот человек сейчас могущественнее тебя во много раз. Вернее, могуществен не он сам, а те, кто стоит за ним, что, впрочем, мало меняет дело.
   Данн снова зевнул и направился к шатру, бросив поводья рабу-конюху. Нол Угерол – забота будущего; ущелье, «гостеприимно» ожидающее армию, – забота нынешняя.
   В шатре он скинул с себя тяжелый плащ (когда тот рухнул, пыль поднялась маленьким плотным облачком и некоторое время висела в воздухе, не желая опадать), прошел к разборной скамеечке, которую уже поставил рядом с треножником расторопный раб, опустился на нее и блаженно вытянул ноги. Несколько очень коротких минут можно ни о чем не думать. Потом… Потом одна надежда – на то, что Гук Нивил справился со своим заданием.