Страница:
выигрыши учитываются у меня, и я же буду отмечать все проигрыши. Я буду
решать, считается ли выигрыш. Тебе, Голди, запрещается обманывать туристов
своей, с позволения сказать, экспертизой. Придется уж тебе поискать другие
способы выиграть.
По глазам Брайана было хорошо видно, как мало удовольствия он
испытывает от всего этого, но он упрямо продолжал:
-- Официально заработанные деньги не считаются. И еще одно: если
кого-то из вас поймают за руку, он автоматически считается проигравшим.
Ясно?
-- Ясно, -- презрительно фыркнула Голди.
Скитер секунду яростно смотрел на нее, и глаза его горели жаждой
мщения. Маркусу припомнилось все то, что говорил ему Скитер в тот вечер,
когда напился до того, что начал выкладывать свои секреты. Маркус услышал
такое, что даже растерялся -- он никогда не думал, что такое возможно. С тех
пор он знал -- его друг носит в себе жуткий заряд холодной, расчетливой
мстительности. Неожиданный спор заставил его всерьез испугаться за Скитера.
Ему отчаянно хотелось крикнуть: "Тебе не нужно ничего доказывать!" -- но он
не мог этого сделать, и потом, было все равно уже поздно. Деньги в кармане
джинсов показались ему еще тяжелее, почти такими же тяжелыми, как груз на
сердце.
Друг проведет следующие несколько недель, занимаясь тем, от чего его
хотел бы отучить Маркус, а иначе ему придется навсегда покинуть вокзал.
Маркус боялся потерять друга почти так же, как Совет выходцев из Нижнего
Времени боялся потерять Найденного, опознанного одним из его членов. Маркус
принялся молиться всем известным ему римским и галльским богам, которые
могли бы услышать его, чтобы они помогли победить Скитеру, но никак не
Голди.
Она-то могла позволить себе начать жизнь заново где-нибудь еще.
Скитер Джексон не мог.
Маркус вдруг ощутил такое отвращение к Голди, что не мог выразить
словами. Он отвернулся и сделал вид, что занят делами за стойкой. Брайан
Хендриксон продолжал уточнять правила. Маркус не заметил, как Голди ушла. Но
когда он поднял взгляд и не нашел ее в зале, у него чуть не подогнулись ноги
от облегчения. В зале снова поднялся оживленный шум, и он с головой ушел в
работу, разнося напитки, так что не заметил и того, когда ушел Скитер. Он
пожалел о том, что упустил возможность поговорить с другом, но ему еще
предстояло много дел.
Поэтому он продолжал молча разносить питье, собирать плату и время от
времени похлопывал себя по карману джинсов, не переставая тревожиться о
судьбе своего единственного доброго друга в этом мире -- или в этом времени.
Люпус Мортиферус вряд ли пережил бы сотню боев на арене римского цирка,
если бы сдавался так просто. С самых календ он терпеливо ждал до тех пор,
пока до ид не остался всего один день, и все это время или он, или его раб
не отставали от пришельцев, появившихся из винной лавки на Аппиевой дороге.
Люпус следил за тем, как мужчины, женщины, драчливые дети и озорные
подростки глазеют на мраморные храмы, заходят в бордели, обозначенные
торчащими над входом каменными фаллосами, или возбужденно наблюдают за
поединком гладиаторов в цирке.
И все это время, почти целый месяц, Люпус терпеливо ждал своего часа,
затачивая клинок стилета. Он стоически выносил шутки и насмешки приятелей;
впрочем, кое-кто из шутников уже дошутился до могилы, окропив своей кровью
песок на арене под торжествующий рев толпы.
А потом ожидание окончилось. Они уходили, как и в прошлый раз, ночью.
Рабы в ошейниках освещали дорогу фонарями. Идти за ними оказалось до
смешного просто. Люпус отправил своего раба домой, а сам бесшумно ступал по
булыжным тротуарам, по возможности оставаясь в тени. Несколько мужчин
помоложе явно перебрали вина: они шатались, держась за рабов или друг за
друга, но старались не отставать. Когда группа подошла к винной лавке на
Аппиевой дороге, Люпус нагнал их, держась сразу за последним.
Шедший одним из первых раб выкликнул что-то на своем варварском
наречии. Пришельцы входили по двое, по трое. Люпус с беспокойством заметил,
что охранявшие группу рабы тщательно пересчитывали всех, кто входил в лавку.
Когда он уже начал остерегаться того, что его обнаружат, один из идущих
рядом с ним молодых людей согнулся почти вдвое, извергая содержимое своего
желудка. Люпус с трудом удержался от улыбки. Отлично! Вокруг парня
захлопотали рабы, поддерживая его и пытаясь подтолкнуть его вперед. Однако
вид блюющего пьяницы вызвал среди его столь же пьяных спутников ответную
реакцию. Другой юноша тоже согнулся у самой двери в кладовую. Люпус
подхватил его под руку, заслужив благодарную улыбку женщины в рабском
ошейнике.
Весьма обрадованный таким поворотом событий, Люпус оттащил несчастного
в угол и там дал возможность избавиться от вина и сладостей, которые тот,
похоже, поглощал весь день, начиная с утра. Однако тут стошнило третьего
парня. Женщины в модных платьях поспешно расступились, зажимая носы. На их
накрашенных лицах обозначилось неприкрытое отвращение.
-- Фи! -- довольно внятно произнесла маленькая девочка. Люпус не знал,
что точно означает это слово, но выражение ее лица говорило само за себя.
Даже мужчины постарше и те старались держаться подальше от пьяных юнцов.
Люпус вжался в угол рядом со стенающим парнем -- никто, кроме этого
несчастного, не обращал на него внимания.
Потом воздух начал гудеть.
Это был не звук, воспринимаемый ухом, но болезненное гудение в черепе,
точно такое же, как в прошлый раз, когда он был в этой лавке. Люпус сглотнул
неприятный ком в горле и попытался найти источник этого звука, который не
был настоящим звуком. По толпе пронесся ропот, перебиваемый звуками, что
издавали пьяные парни, и ободряющими возгласами рабов. Люпус поднял взгляд
на голую стену, не понимая, почему же все набились в эту обыкновенную
кладовую...
Стена начала мерцать. По ней забегали пятна всех цветов радуги. Люпус
громко поперхнулся, но тут же совладал с собой. Быстро оглядевшись по
сторонам, он убедился в том, что никто не заметил пота, выступившего у него
на лбу. Конечно, это принесло некоторое облегчение, но все равно вся его
смелость уходила на то, чтобы смотреть на это пульсирующее пятно на стене.
Словно зачарованный, он не мог отвести от него взгляда, даже когда в круге
разбегающихся радуг появилось темное отверстие и все его инстинкты кричали
ему: "Беги!" Отверстие быстро расширялось, пока не поглотило половину стены
кладовой. Люпус подавил еще один импульс к бегству, сглотнул слюну и
прошептал:
-- О великий бог войны Марс, прошу тебя, дай мне хоть толику твоей
смелости!
Люди один за другим шагали в эту дыру.
Они исчезали так быстро, словно их швыряла туда какая-то огромная
катапульта. Кто-то подхватил парня, которому "помогал" Люпус, и потащил его
к зияющему в стене отверстию. Люпусу хотелось остаться там, где он стоял,
вжавшись в стену от страха перед этой глотающей людей дырой. Потом, вспомнив
про месть и любовно заточенный меч-гладий, он сделал глубокий вдох и шагнул
вперед, в самую середину компании юнцов, мужественно пытавшихся справиться с
тошнотой. Мгновение он колебался на краю...
Потом крепко зажмурился и шагнул вперед.
Он падал...
"Митра! Марс! Спасите меня..."
Он упал на какую-то жесткую металлическую поверхность. Люпус открыл
глаза и обнаружил, что стоит на коленях на металлической решетке. Парня, что
шел вместе с ним, снова рвало. Мужчины с тяжелыми сумками торопливо обходили
их стороной. Люпус рывком поставил парня на ноги и поволок его в ту же
сторону, куда шли остальные, вниз по широкому решетчатому пандусу. Внизу
царил настоящий хаос -- несколько таких же пьяных парней, старавшихся не
выходить из общей очереди, безуспешно боролись с приступами рвоты. Все по
очереди совали какие-то плоские, жесткие кусочки пергамента в похожую на
ящик штуковину, но эти парни внесли в процедуру полную сумятицу. Молодая
женщина в странных одеждах произнесла что-то с видом явного отвращения и
отвернулась...
Люпус, у которого не было этого плоского, жесткого кусочка пергамента,
чтобы сунуть его в эту штуку, тихо прошмыгнул мимо нее и устремился к
ближайшему укрытию -- занавеси из виноградной лозы и цветущих кустов,
увивавших какой-то портик. Слегка задыхаясь и проклиная врожденный страх
перед неведомым, с удвоенной скоростью гнавший кровь по его жилам, словно
ему предстоял тяжелый поединок, Люпус Мортиферус в первый раз осмотрел то
место, где нашел убежище вор, укравший его деньги.
"Где я? На Олимпе?"
Подумав, он усомнился в такой возможности, несмотря на то устрашающее
волшебство, с которым то появлялась, то исчезала дыра в стене. Может, это
Атлантида? Да нет, она погибла, еще когда боги были молодыми. Если и
существовала вообще. Тогда где же он все-таки -- если единственным
цивилизованным местом в этом мире остается пока Рим? Правда, купцы
рассказывают всякие небылицы про страны далеко на востоке, откуда привозят
дорогие шелка...
Люпус не знал, как называются те восточные города, где ткут шелка, но
он сомневался, что попал в один из них. Да и вообще это нельзя было назвать
настоящим городом. Здесь не было ни открытого неба, ни земли, ни далекого
горизонта, ни ветра, шелестящего листвой и охлаждающего его покрытую потом
кожу. Все это напоминало скорее огромное... помещение, что ли. Такое
большое, что в нем без труда поместился бы египетский обелиск с Большого
Цирка и при этом между его золоченой верхушкой и далеким потолком осталось
бы еще полно места. Здесь хватило бы места даже на то, чтобы устраивать
состязания колесниц -- по меньшей мере на половинной дистанции, -- не будь
все усеяно магазинами, богато украшенными прудами и фонтанами, декоративными
скамейками и странными колоннами со светящимися шарами на верхушке,
разбросанными по всей площади вперемешку с разноцветной мишурой от пола до
потолка. Восторженные вопли вернувшейся домой детворы напомнили ему, как
одинок он здесь: любой пятилетний ребенок явно знал об этом месте гораздо
больше, чем он.
Повсюду карабкались в никуда или на платформы, которые не могли служить
ни одной разумной цели, металлические лестницы. На стенах ярко горели
разноцветные буквы, складывающиеся в надписи, которые он не мог прочесть.
Некоторые участки огорожены, хотя ничего опасного в них вроде бы не было --
так, безобидные на вид куски гладкой стены. Однако образ отверстия,
открывающегося в стене винной лавки, еще не успел изгладиться из памяти
Люпуса, и он вздрогнул, боясь даже представить себе, куда открываются эти
невинные куски стены. Люди в римских одеждах смешивались с другими, в
одеждах столь варварских, что у Люпуса не находилось слов для их описания.
"Где я?"
И где в этой мешанине лавок, лестниц и людей находится вор, которого он
ищет? На какую-то ужасную секунду он зажмурился, борясь с острым желанием
опрометью броситься вверх по пандусу, обратно сквозь отверстие в стене. С
трудом совладал он со своим дыханием, но все-таки совладал. В конце концов
он -- Волк Смерти из Большого Цирка, а не какой-нибудь молокосос, способный
испугаться первого встречного незнакомца. Люпус заставил себя снова открыть
глаза.
Отверстие в стене закрылось.
К добру или не к добру, но он оказался заперт здесь.
Еще секунду он не ощущал ничего, кроме животного ужаса. Потом, очень
медленно, Люпус ощупал рукоять своего стилета. Боги, к которым он взывал,
откликнулись на его мольбу, хотя и неожиданным образом. Да, он заперт здесь.
Но и вор -- тоже.
Все, что оставалось делать Люпусу, -- это суметь выдавать себя за
своего в этом странном, замкнутом, лишенном солнечного света мире достаточно
долго для того, чтобы выследить этого человека, потом дождаться следующего
открытия стены -- а в том, что оно будет, он не сомневался -- и при
необходимости с боем прорваться домой.
Уголки его рта скривились в безжалостной улыбке.
Этот вор еще пожалеет о той минуте, когда провел Люпуса Мортиферуса,
победителя, римского Волка Смерти. Мысль об этом помогала бороться со
страхом. Люпус покрепче взялся за рукоять меча и выскользнул из убежища.
Охота началась.
* * *
Везде, где возникают колонии нелегальных беженцев или иммигрантов, те
или иные подпольные организации возникают в их среде с той же неизбежностью,
с какой новорожденный китенок всплывает на морскую поверхность, чтобы
сделать свой первый вздох. Неосознанно, без всякого доброго или злого
умысла, но лишенные законного статуса пришельцы просто вынуждены создавать
какую-то систему взаимопомощи, если хотят выжить в незнакомом, непонятном им
мире.
На Вокзалах Времени, выросших там, где Врата образовались в достаточной
близости друг от друга, чтобы их можно было заключить в единый объем, это
неписаное правило соблюдалось так же строго, как в трущобах Лос-Анджелеса
или Нью-Йорка, собственно, как в любом прибрежном городе, куда устремились
потоки беженцев от Великого Потопа, что последовал за Происшествием, --
толпы людей, отчаявшихся найти хоть кого-то из близких, без вещей и
документов, способных подтвердить их гражданство или национальность. Этим
беженцам из Верхнего Времени приходилось бороться за выживание в условиях
еще страшнее, чем у тех, кто оказался заперт в Вокзалах Времени. И совсем уж
страшной была судьба волн беженцев от бесконечных, бессмысленных войн,
охвативших Ближний Восток и Балканы. Целые армии их нелегально
перекатывались через границы, спасаясь от геноцида; и великое множество
погибало.
Мужчины и женщины, старики и дети -- все, кто попал на вокзал через
открытые Врата и остался здесь без каких-либо законных прав и возможности
хоть какой-то социальной защиты -- ибо правительства Верхнего Времени так и
не могли решить, что же с ними делать, -- сами создавали собственные
сообщества. Некоторые из них просто сходили с ума и рвались домой через
любые открытые Врата, как правило, через нестабильные. Больше их никто не
видел. Но большинство, стараясь выжить, цеплялись друг за друга. Общаясь
часто лишь языком жестов, они как могли обменивались новостями и нужной
информацией и доходили порой даже до того, что укрывали тех новичков на
станции, которым вмешательство властей могло причинить вред.
На ВВ-86 политика Булла Моргана редко требовала таких исключительных
мер, но выходцы из Нижнего Времени все равно были связаны узами, понять
которые мог мало кто из Верхних. Их объединяло хотя бы то, что все они
чужаки здесь. Как первые христиане в Риме, собиравшиеся в катакомбах под
городом, или североамериканские повстанцы, прятавшиеся от английских
колониальных властей в любом подходящем подвале, Ла-ла-ландийский Совет
выходцев из Нижнего Времени собирался в подполье. Буквально в подполье, под
основным ярусом вокзала. В недрах конструкций, где без остановки жужжали
машины, заставлявшие гореть свет, гнавшие по трубам воду и стоки, подававшие
в помещения подогретый или охлажденный воздух; там, где стальные и бетонные
опоры врастали в скальный грунт Гималаев, -- именно там усваивали беглецы
науку выживания.
Среди лязга и завывания машин, назначение которых часто оставалось для
них непонятным, собирались они в укромных закоулках служебных цехов, чтобы
подбадривать друг друга, обмениваться важными новостями и делиться страхами,
надеждами, радостями и горестями. Немногие из них решились пойти учиться
языкам Верхнего Времени, но те, кто смог хоть немного понять мир, пленниками
которого они стали, старались объяснить это тем, кто так и не смог этого
сделать.
Местные, постоянные обитатели ВВ-86 знали об этих собраниях, но не
придавали этой "подпольной" деятельности особого значения. Администрация
вокзала даже пошла на то, что наняла психолога, единственной задачей
которого было помогать им адаптироваться, но даже он не мог по-настоящему,
собственными потрохами понять, что это значит: быть оторванными от родного
времени, оказавшись взаперти в перегруженном Вокзале Времени, какой стала
теперь Ла-ла-ландия.
Поэтому в экстренных случаях выходцы из Нижнего Времени предпочитали
обращаться к собственным, неофициальным лидерам, и одним из этих
неофициальных лидеров была Йанира Кассондра. Сидя дома в ожидании, пока
вернется с работы Маркус, она размышляла о том, что ее жизнь во многих
отношениях еще невероятнее того странного мира, в котором она жила теперь
сама и помогала жить другим. Рожденная в Эфесе, священном городе Артемиды,
Йанира обучилась у жриц таинствам древних, странных ритуалов, недоступных
пониманию мужчин. Оторванная от мира настолько, насколько это обычно для
жрицы Артемиды, она в возрасте шестнадцати лет была продана в настоящее
рабство, пусть даже оно и называлось замужеством. Из родного Эфеса ее через
Эгейское море отвезли в Афины, где на пыльной агоре мужчины степенно
обсуждали политические системы, которым предстояло изменить мир по меньшей
мере на двадцать шесть следующих столетий. И в этом непривычном ей мире
Йанира попробовала обучиться мистериям богини-покровительницы ее нового
дома, но все, что получила, -- это статус пленницы на женской половине дома
ее мужа.
Йанира-Очаровательница, танцевавшая некогда под луной на священной
поляне Артемиды, -- с луком в руке, распустив волосы, -- молила древних
богинь своей матери об освобождении... и наконец они услышали. Как-то ночью
Йанира сбежала из дома на ночные улицы Афин.
Не зная еще, что ей теперь делать -- искать ли убежища в огромном храме
Афины на скале Акрополя, или броситься вниз головой с этой скалы, только бы
не провести еще ночь в доме жестокого мужа, -- бежала она босиком,
задыхаясь, шатаясь от слабости после родов.
И там, на этих притихших ночных пыльных улицах, где мужчины меняли
историю, пока их женщины жили в вечных оковах, ее мольбы Афине, Гере,
Деметре и дочери ее Прозерпине, царице подземного мира, Артемиде, Афродите и
даже Цирцее были наконец услышаны. Преследуемая по пятам взбешенным мужем,
она бежала так быстро, как только позволяло ей истерзанное тело, прекрасно
понимая, что ждет ее, если муж догонит. Ее босые ноги вздымали облака пыли
на пустой, залитой лунным светом агоре, с одной стороны которой лепились к
склону ослепительно-белые колонны Гефестиона, а с другой высилась призрачным
силуэтом раскрашенная Стоя, где философы наставляли своих учеников.
Не утратив еще надежды добежать до белой громады Парфенона высоко на
Акрополе, Йанира рванулась в переулок, ведущий к началу подъема на скалу.
-- Эй! -- услышала она резкий оклик какого-то оборванца, сидевшего
прямо на земле. -- Не ходи туда!
Она обернулась и увидела, что муж ее нагоняет. Охваченная ужасом, она
сделала последнюю попытку добежать до храма Афины. Один неверный шаг -- и
она буквально врезалась в стену лавки башмачника, прилепившейся к каменному
откосу Акрополя; отпрянула...
...и тут-то все и случилось.
Сквозь открытую дверь лавки увидела она, как чернота раздвинулась.
Хитон ее затрепетал от дуновения ветра, как крылья бабочки; она замерла,
глядя на бьющий из двери яркий свет и какие-то радужные переливы. Она смутно
сознавала, что навстречу ей из дверей спешат люди, слышала, как бранится
муж, застрявший в толпе. Она колебалась не больше секунды. Семнадцатилетняя,
но столько уже пережившая Йанира Кассондра воздела руки, благодаря Богиню за
то, что та откликнулась на ее мольбу, -- и ринулась вперед, растолкав мужчин
и женщин, которые пытались задержать ее. Она прыгнула прямо в пульсирующее
отверстие в темноте, нимало не заботясь о том, что обнаружит по другую
сторону, почти ожидая увидеть величественные залы самого Олимпа и сияющую
Артемиду, готовую покарать свою падшую жрицу.
Вместо этого она нашла там Ла-ла-ландию и новую жизнь. Освобожденная от
гнета своих былых страхов, она снова научилась доверять и любить, нашла по
крайней мере одного человека, который прошел свою школу жизни у еще более
жестоких учителей. И что важнее всего, -- она вообще не надеялась на то, что
подобное возможно, -- она нашла настоящее чудо: молодого мужчину с
каштановыми волосами, полным любви сердцем и темными бездонными глазами,
который сумел помочь ей забыть ужас от прикосновения мужской руки. Он не
женился на ней пока. Не потому, что она сбежала от живого мужа, но потому,
что -- с его точки зрения -- он не освободился еще от долга. Йанира ни разу
не встречалась с тем человеком, которому задолжал Маркус, но иногда, когда
она впадала в глубокий транс прорицательницы, она почти видела его лицо в
окружении каких-то незнакомых ей диковин.
Кто бы и где бы он ни был, в ожидании Маркуса с работы Йанира
ненавидела этого человека так сильно, как, должно быть, Медея, когда точила
нож для убийства собственных сыновей, только бы не дать пришедшей ей на
смену царице сделать из них рабов. Во всяком случае, когда он вернется --
если он, конечно, вернется, -- Йанира сомневалась, что сможет отказать себе
в удовольствии обработать его как следует своим кинжалом. И уж это будет не
первый раз, когда она совершит человеческое жертвоприношение, заклав мужчину
во имя древней Артемиды, которую спартанцы называли Богиней-Мясником. Раньше
ей казалось, что подобных кровавых занятий от нее уже не потребуется, но,
когда безопасности ее семьи что-то грозило, Йанира Кассондра готова была на
все. В жизни ее действительно произошли большие перемены: раньше она и
представить себе не могла, что будет спать с бывшим рабом. Однако контраст
между годом "почтенного" брака и трогательной заботой Маркуса сотворил с
ней, затерянной в этом чужом мире, настоящее чудо. Разделив с Маркусом его
радости и тревоги, Йанира подарила ему детей, уняв боль в его сердце, да и в
своем собственном.
К своему удивлению, Йанира обнаружила, что ей нравятся не только
обычные заботы по дому, которых от нее раньше не требовалось, но и тот
статус, который она здесь обрела. Всеобщее поклонение перед ее способностями
и личностью приятно льстило ей. Это было даже странно -- ее общества искали
не только выходцы из Нижнего Времени, но и туристы, студенты из Верхнего
Времени, даже профессора истории. В этой странной стране Йанира обнаружила в
себе способности к самым разным полезным занятиям: к изготовлению платьев,
украшений и орнаментов, целебных травяных смесей. И после того как несколько
этих ее изделий было продано, спрос на них оказался столь велик, что ей
пришлось обратиться к Конни Логан с просьбой научить ее обращаться с этими
ее новыми швейными машинками, чтобы шить платья быстрее.
Впрочем, Конни только ухмыльнулась:
-- Ради Бога. Позволь мне ввести в мой компьютер твои вышивки и крой
платьев, а я возьму тебя в долю!
Деловой хватке Конни можно было только позавидовать. Впрочем, и Йанира
тоже была не промах.
-- Вышивки? Ни за что. А вот выкройки -- совсем другое дело.
Конни покачала головой и скорбно вздохнула:
-- Ты меня без ножа режешь, Йанира, но очень уж ты мне нравишься. И
если этот ионический хитон, который сейчас на тебе, ты шила сама... ты в
проигрыше не останешься.
Так что Йанира использовала ателье Конни Логан для пошива хитонов, что
помогло ей отложить кое-что для открытия собственного дела. Все время, что
она носила Геласию, она находила себе занятие -- то шила маленькие мешочки
для сухих трав, то училась делать нехитрые, но от этого не менее красивые
ювелирные украшения, запомнившиеся ей по дому умершего много веков назад
мужа. И в конце концов все это окупилось сторицей, когда она получила
разрешение Булла Моргана на открытие собственного киоска, а Маркус в
свободное от работы время смастерил его. Они раскрасили его в яркие,
радостные цвета и открыли-таки собственное дело.
Все это было очень даже хорошо, хоть и не настолько прибыльно, как она
надеялась иногда. Но все же хорошо, более чем хорошо для того, чтобы окупить
все затраты и оставить еще на семейные расходы (включая неприкосновенный
фонд Маркуса на выплату долга). Конечно, со стороны брак их мог показаться
странным -- Йанира категорически отказывалась считать год насилия и
истязаний в Афинах настоящим браком, ибо не давала на него согласия, -- но
при всей странности их брак с Маркусом был наполнен всем, что она могла
только пожелать. Любовью, спокойствием, детьми, счастьем с самым лучшим
человеком, которого она знала... Иногда она сама страшилась своего счастья:
что, если боги возревнуют и покарают их?
* * *
Вечером после открытия Римских Врат Маркус вернулся домой, набравшись
вина в заметно большем количестве, чем обычно позволял себе. Он лишь мотнул
головой, когда она предложила ему обед. Йанира безропотно убрала еду в эту
волшебную машину-холодильник и только тогда заметила слезы на его щеках.
-- Маркус! -- бросилась она к нему. -- Что случилось, любовь моя?
Он покачал головой и повел ее в спальню. Там, забыв даже раздеться или
раздеть ее, он прижал ее к себе, уткнувшись носом в пышные волосы, и только
дрожал, пока не успокоился настолько, что смог говорить.
-- Это... это все Скитер, Йанира. Скитер Джексон. Помнишь, я смеялся
еще над ним, когда он отправился через Римские Врата, пообещав мне
поделиться выигрышем?
-- Да, милый, конечно, помню, но...
Он пошарил в кармане, потом сунул ей в руку набитый чем-то тяжелым
кошелек.
-- Он сдержал свое обещание, -- шепнул Маркус.
решать, считается ли выигрыш. Тебе, Голди, запрещается обманывать туристов
своей, с позволения сказать, экспертизой. Придется уж тебе поискать другие
способы выиграть.
По глазам Брайана было хорошо видно, как мало удовольствия он
испытывает от всего этого, но он упрямо продолжал:
-- Официально заработанные деньги не считаются. И еще одно: если
кого-то из вас поймают за руку, он автоматически считается проигравшим.
Ясно?
-- Ясно, -- презрительно фыркнула Голди.
Скитер секунду яростно смотрел на нее, и глаза его горели жаждой
мщения. Маркусу припомнилось все то, что говорил ему Скитер в тот вечер,
когда напился до того, что начал выкладывать свои секреты. Маркус услышал
такое, что даже растерялся -- он никогда не думал, что такое возможно. С тех
пор он знал -- его друг носит в себе жуткий заряд холодной, расчетливой
мстительности. Неожиданный спор заставил его всерьез испугаться за Скитера.
Ему отчаянно хотелось крикнуть: "Тебе не нужно ничего доказывать!" -- но он
не мог этого сделать, и потом, было все равно уже поздно. Деньги в кармане
джинсов показались ему еще тяжелее, почти такими же тяжелыми, как груз на
сердце.
Друг проведет следующие несколько недель, занимаясь тем, от чего его
хотел бы отучить Маркус, а иначе ему придется навсегда покинуть вокзал.
Маркус боялся потерять друга почти так же, как Совет выходцев из Нижнего
Времени боялся потерять Найденного, опознанного одним из его членов. Маркус
принялся молиться всем известным ему римским и галльским богам, которые
могли бы услышать его, чтобы они помогли победить Скитеру, но никак не
Голди.
Она-то могла позволить себе начать жизнь заново где-нибудь еще.
Скитер Джексон не мог.
Маркус вдруг ощутил такое отвращение к Голди, что не мог выразить
словами. Он отвернулся и сделал вид, что занят делами за стойкой. Брайан
Хендриксон продолжал уточнять правила. Маркус не заметил, как Голди ушла. Но
когда он поднял взгляд и не нашел ее в зале, у него чуть не подогнулись ноги
от облегчения. В зале снова поднялся оживленный шум, и он с головой ушел в
работу, разнося напитки, так что не заметил и того, когда ушел Скитер. Он
пожалел о том, что упустил возможность поговорить с другом, но ему еще
предстояло много дел.
Поэтому он продолжал молча разносить питье, собирать плату и время от
времени похлопывал себя по карману джинсов, не переставая тревожиться о
судьбе своего единственного доброго друга в этом мире -- или в этом времени.
Люпус Мортиферус вряд ли пережил бы сотню боев на арене римского цирка,
если бы сдавался так просто. С самых календ он терпеливо ждал до тех пор,
пока до ид не остался всего один день, и все это время или он, или его раб
не отставали от пришельцев, появившихся из винной лавки на Аппиевой дороге.
Люпус следил за тем, как мужчины, женщины, драчливые дети и озорные
подростки глазеют на мраморные храмы, заходят в бордели, обозначенные
торчащими над входом каменными фаллосами, или возбужденно наблюдают за
поединком гладиаторов в цирке.
И все это время, почти целый месяц, Люпус терпеливо ждал своего часа,
затачивая клинок стилета. Он стоически выносил шутки и насмешки приятелей;
впрочем, кое-кто из шутников уже дошутился до могилы, окропив своей кровью
песок на арене под торжествующий рев толпы.
А потом ожидание окончилось. Они уходили, как и в прошлый раз, ночью.
Рабы в ошейниках освещали дорогу фонарями. Идти за ними оказалось до
смешного просто. Люпус отправил своего раба домой, а сам бесшумно ступал по
булыжным тротуарам, по возможности оставаясь в тени. Несколько мужчин
помоложе явно перебрали вина: они шатались, держась за рабов или друг за
друга, но старались не отставать. Когда группа подошла к винной лавке на
Аппиевой дороге, Люпус нагнал их, держась сразу за последним.
Шедший одним из первых раб выкликнул что-то на своем варварском
наречии. Пришельцы входили по двое, по трое. Люпус с беспокойством заметил,
что охранявшие группу рабы тщательно пересчитывали всех, кто входил в лавку.
Когда он уже начал остерегаться того, что его обнаружат, один из идущих
рядом с ним молодых людей согнулся почти вдвое, извергая содержимое своего
желудка. Люпус с трудом удержался от улыбки. Отлично! Вокруг парня
захлопотали рабы, поддерживая его и пытаясь подтолкнуть его вперед. Однако
вид блюющего пьяницы вызвал среди его столь же пьяных спутников ответную
реакцию. Другой юноша тоже согнулся у самой двери в кладовую. Люпус
подхватил его под руку, заслужив благодарную улыбку женщины в рабском
ошейнике.
Весьма обрадованный таким поворотом событий, Люпус оттащил несчастного
в угол и там дал возможность избавиться от вина и сладостей, которые тот,
похоже, поглощал весь день, начиная с утра. Однако тут стошнило третьего
парня. Женщины в модных платьях поспешно расступились, зажимая носы. На их
накрашенных лицах обозначилось неприкрытое отвращение.
-- Фи! -- довольно внятно произнесла маленькая девочка. Люпус не знал,
что точно означает это слово, но выражение ее лица говорило само за себя.
Даже мужчины постарше и те старались держаться подальше от пьяных юнцов.
Люпус вжался в угол рядом со стенающим парнем -- никто, кроме этого
несчастного, не обращал на него внимания.
Потом воздух начал гудеть.
Это был не звук, воспринимаемый ухом, но болезненное гудение в черепе,
точно такое же, как в прошлый раз, когда он был в этой лавке. Люпус сглотнул
неприятный ком в горле и попытался найти источник этого звука, который не
был настоящим звуком. По толпе пронесся ропот, перебиваемый звуками, что
издавали пьяные парни, и ободряющими возгласами рабов. Люпус поднял взгляд
на голую стену, не понимая, почему же все набились в эту обыкновенную
кладовую...
Стена начала мерцать. По ней забегали пятна всех цветов радуги. Люпус
громко поперхнулся, но тут же совладал с собой. Быстро оглядевшись по
сторонам, он убедился в том, что никто не заметил пота, выступившего у него
на лбу. Конечно, это принесло некоторое облегчение, но все равно вся его
смелость уходила на то, чтобы смотреть на это пульсирующее пятно на стене.
Словно зачарованный, он не мог отвести от него взгляда, даже когда в круге
разбегающихся радуг появилось темное отверстие и все его инстинкты кричали
ему: "Беги!" Отверстие быстро расширялось, пока не поглотило половину стены
кладовой. Люпус подавил еще один импульс к бегству, сглотнул слюну и
прошептал:
-- О великий бог войны Марс, прошу тебя, дай мне хоть толику твоей
смелости!
Люди один за другим шагали в эту дыру.
Они исчезали так быстро, словно их швыряла туда какая-то огромная
катапульта. Кто-то подхватил парня, которому "помогал" Люпус, и потащил его
к зияющему в стене отверстию. Люпусу хотелось остаться там, где он стоял,
вжавшись в стену от страха перед этой глотающей людей дырой. Потом, вспомнив
про месть и любовно заточенный меч-гладий, он сделал глубокий вдох и шагнул
вперед, в самую середину компании юнцов, мужественно пытавшихся справиться с
тошнотой. Мгновение он колебался на краю...
Потом крепко зажмурился и шагнул вперед.
Он падал...
"Митра! Марс! Спасите меня..."
Он упал на какую-то жесткую металлическую поверхность. Люпус открыл
глаза и обнаружил, что стоит на коленях на металлической решетке. Парня, что
шел вместе с ним, снова рвало. Мужчины с тяжелыми сумками торопливо обходили
их стороной. Люпус рывком поставил парня на ноги и поволок его в ту же
сторону, куда шли остальные, вниз по широкому решетчатому пандусу. Внизу
царил настоящий хаос -- несколько таких же пьяных парней, старавшихся не
выходить из общей очереди, безуспешно боролись с приступами рвоты. Все по
очереди совали какие-то плоские, жесткие кусочки пергамента в похожую на
ящик штуковину, но эти парни внесли в процедуру полную сумятицу. Молодая
женщина в странных одеждах произнесла что-то с видом явного отвращения и
отвернулась...
Люпус, у которого не было этого плоского, жесткого кусочка пергамента,
чтобы сунуть его в эту штуку, тихо прошмыгнул мимо нее и устремился к
ближайшему укрытию -- занавеси из виноградной лозы и цветущих кустов,
увивавших какой-то портик. Слегка задыхаясь и проклиная врожденный страх
перед неведомым, с удвоенной скоростью гнавший кровь по его жилам, словно
ему предстоял тяжелый поединок, Люпус Мортиферус в первый раз осмотрел то
место, где нашел убежище вор, укравший его деньги.
"Где я? На Олимпе?"
Подумав, он усомнился в такой возможности, несмотря на то устрашающее
волшебство, с которым то появлялась, то исчезала дыра в стене. Может, это
Атлантида? Да нет, она погибла, еще когда боги были молодыми. Если и
существовала вообще. Тогда где же он все-таки -- если единственным
цивилизованным местом в этом мире остается пока Рим? Правда, купцы
рассказывают всякие небылицы про страны далеко на востоке, откуда привозят
дорогие шелка...
Люпус не знал, как называются те восточные города, где ткут шелка, но
он сомневался, что попал в один из них. Да и вообще это нельзя было назвать
настоящим городом. Здесь не было ни открытого неба, ни земли, ни далекого
горизонта, ни ветра, шелестящего листвой и охлаждающего его покрытую потом
кожу. Все это напоминало скорее огромное... помещение, что ли. Такое
большое, что в нем без труда поместился бы египетский обелиск с Большого
Цирка и при этом между его золоченой верхушкой и далеким потолком осталось
бы еще полно места. Здесь хватило бы места даже на то, чтобы устраивать
состязания колесниц -- по меньшей мере на половинной дистанции, -- не будь
все усеяно магазинами, богато украшенными прудами и фонтанами, декоративными
скамейками и странными колоннами со светящимися шарами на верхушке,
разбросанными по всей площади вперемешку с разноцветной мишурой от пола до
потолка. Восторженные вопли вернувшейся домой детворы напомнили ему, как
одинок он здесь: любой пятилетний ребенок явно знал об этом месте гораздо
больше, чем он.
Повсюду карабкались в никуда или на платформы, которые не могли служить
ни одной разумной цели, металлические лестницы. На стенах ярко горели
разноцветные буквы, складывающиеся в надписи, которые он не мог прочесть.
Некоторые участки огорожены, хотя ничего опасного в них вроде бы не было --
так, безобидные на вид куски гладкой стены. Однако образ отверстия,
открывающегося в стене винной лавки, еще не успел изгладиться из памяти
Люпуса, и он вздрогнул, боясь даже представить себе, куда открываются эти
невинные куски стены. Люди в римских одеждах смешивались с другими, в
одеждах столь варварских, что у Люпуса не находилось слов для их описания.
"Где я?"
И где в этой мешанине лавок, лестниц и людей находится вор, которого он
ищет? На какую-то ужасную секунду он зажмурился, борясь с острым желанием
опрометью броситься вверх по пандусу, обратно сквозь отверстие в стене. С
трудом совладал он со своим дыханием, но все-таки совладал. В конце концов
он -- Волк Смерти из Большого Цирка, а не какой-нибудь молокосос, способный
испугаться первого встречного незнакомца. Люпус заставил себя снова открыть
глаза.
Отверстие в стене закрылось.
К добру или не к добру, но он оказался заперт здесь.
Еще секунду он не ощущал ничего, кроме животного ужаса. Потом, очень
медленно, Люпус ощупал рукоять своего стилета. Боги, к которым он взывал,
откликнулись на его мольбу, хотя и неожиданным образом. Да, он заперт здесь.
Но и вор -- тоже.
Все, что оставалось делать Люпусу, -- это суметь выдавать себя за
своего в этом странном, замкнутом, лишенном солнечного света мире достаточно
долго для того, чтобы выследить этого человека, потом дождаться следующего
открытия стены -- а в том, что оно будет, он не сомневался -- и при
необходимости с боем прорваться домой.
Уголки его рта скривились в безжалостной улыбке.
Этот вор еще пожалеет о той минуте, когда провел Люпуса Мортиферуса,
победителя, римского Волка Смерти. Мысль об этом помогала бороться со
страхом. Люпус покрепче взялся за рукоять меча и выскользнул из убежища.
Охота началась.
* * *
Везде, где возникают колонии нелегальных беженцев или иммигрантов, те
или иные подпольные организации возникают в их среде с той же неизбежностью,
с какой новорожденный китенок всплывает на морскую поверхность, чтобы
сделать свой первый вздох. Неосознанно, без всякого доброго или злого
умысла, но лишенные законного статуса пришельцы просто вынуждены создавать
какую-то систему взаимопомощи, если хотят выжить в незнакомом, непонятном им
мире.
На Вокзалах Времени, выросших там, где Врата образовались в достаточной
близости друг от друга, чтобы их можно было заключить в единый объем, это
неписаное правило соблюдалось так же строго, как в трущобах Лос-Анджелеса
или Нью-Йорка, собственно, как в любом прибрежном городе, куда устремились
потоки беженцев от Великого Потопа, что последовал за Происшествием, --
толпы людей, отчаявшихся найти хоть кого-то из близких, без вещей и
документов, способных подтвердить их гражданство или национальность. Этим
беженцам из Верхнего Времени приходилось бороться за выживание в условиях
еще страшнее, чем у тех, кто оказался заперт в Вокзалах Времени. И совсем уж
страшной была судьба волн беженцев от бесконечных, бессмысленных войн,
охвативших Ближний Восток и Балканы. Целые армии их нелегально
перекатывались через границы, спасаясь от геноцида; и великое множество
погибало.
Мужчины и женщины, старики и дети -- все, кто попал на вокзал через
открытые Врата и остался здесь без каких-либо законных прав и возможности
хоть какой-то социальной защиты -- ибо правительства Верхнего Времени так и
не могли решить, что же с ними делать, -- сами создавали собственные
сообщества. Некоторые из них просто сходили с ума и рвались домой через
любые открытые Врата, как правило, через нестабильные. Больше их никто не
видел. Но большинство, стараясь выжить, цеплялись друг за друга. Общаясь
часто лишь языком жестов, они как могли обменивались новостями и нужной
информацией и доходили порой даже до того, что укрывали тех новичков на
станции, которым вмешательство властей могло причинить вред.
На ВВ-86 политика Булла Моргана редко требовала таких исключительных
мер, но выходцы из Нижнего Времени все равно были связаны узами, понять
которые мог мало кто из Верхних. Их объединяло хотя бы то, что все они
чужаки здесь. Как первые христиане в Риме, собиравшиеся в катакомбах под
городом, или североамериканские повстанцы, прятавшиеся от английских
колониальных властей в любом подходящем подвале, Ла-ла-ландийский Совет
выходцев из Нижнего Времени собирался в подполье. Буквально в подполье, под
основным ярусом вокзала. В недрах конструкций, где без остановки жужжали
машины, заставлявшие гореть свет, гнавшие по трубам воду и стоки, подававшие
в помещения подогретый или охлажденный воздух; там, где стальные и бетонные
опоры врастали в скальный грунт Гималаев, -- именно там усваивали беглецы
науку выживания.
Среди лязга и завывания машин, назначение которых часто оставалось для
них непонятным, собирались они в укромных закоулках служебных цехов, чтобы
подбадривать друг друга, обмениваться важными новостями и делиться страхами,
надеждами, радостями и горестями. Немногие из них решились пойти учиться
языкам Верхнего Времени, но те, кто смог хоть немного понять мир, пленниками
которого они стали, старались объяснить это тем, кто так и не смог этого
сделать.
Местные, постоянные обитатели ВВ-86 знали об этих собраниях, но не
придавали этой "подпольной" деятельности особого значения. Администрация
вокзала даже пошла на то, что наняла психолога, единственной задачей
которого было помогать им адаптироваться, но даже он не мог по-настоящему,
собственными потрохами понять, что это значит: быть оторванными от родного
времени, оказавшись взаперти в перегруженном Вокзале Времени, какой стала
теперь Ла-ла-ландия.
Поэтому в экстренных случаях выходцы из Нижнего Времени предпочитали
обращаться к собственным, неофициальным лидерам, и одним из этих
неофициальных лидеров была Йанира Кассондра. Сидя дома в ожидании, пока
вернется с работы Маркус, она размышляла о том, что ее жизнь во многих
отношениях еще невероятнее того странного мира, в котором она жила теперь
сама и помогала жить другим. Рожденная в Эфесе, священном городе Артемиды,
Йанира обучилась у жриц таинствам древних, странных ритуалов, недоступных
пониманию мужчин. Оторванная от мира настолько, насколько это обычно для
жрицы Артемиды, она в возрасте шестнадцати лет была продана в настоящее
рабство, пусть даже оно и называлось замужеством. Из родного Эфеса ее через
Эгейское море отвезли в Афины, где на пыльной агоре мужчины степенно
обсуждали политические системы, которым предстояло изменить мир по меньшей
мере на двадцать шесть следующих столетий. И в этом непривычном ей мире
Йанира попробовала обучиться мистериям богини-покровительницы ее нового
дома, но все, что получила, -- это статус пленницы на женской половине дома
ее мужа.
Йанира-Очаровательница, танцевавшая некогда под луной на священной
поляне Артемиды, -- с луком в руке, распустив волосы, -- молила древних
богинь своей матери об освобождении... и наконец они услышали. Как-то ночью
Йанира сбежала из дома на ночные улицы Афин.
Не зная еще, что ей теперь делать -- искать ли убежища в огромном храме
Афины на скале Акрополя, или броситься вниз головой с этой скалы, только бы
не провести еще ночь в доме жестокого мужа, -- бежала она босиком,
задыхаясь, шатаясь от слабости после родов.
И там, на этих притихших ночных пыльных улицах, где мужчины меняли
историю, пока их женщины жили в вечных оковах, ее мольбы Афине, Гере,
Деметре и дочери ее Прозерпине, царице подземного мира, Артемиде, Афродите и
даже Цирцее были наконец услышаны. Преследуемая по пятам взбешенным мужем,
она бежала так быстро, как только позволяло ей истерзанное тело, прекрасно
понимая, что ждет ее, если муж догонит. Ее босые ноги вздымали облака пыли
на пустой, залитой лунным светом агоре, с одной стороны которой лепились к
склону ослепительно-белые колонны Гефестиона, а с другой высилась призрачным
силуэтом раскрашенная Стоя, где философы наставляли своих учеников.
Не утратив еще надежды добежать до белой громады Парфенона высоко на
Акрополе, Йанира рванулась в переулок, ведущий к началу подъема на скалу.
-- Эй! -- услышала она резкий оклик какого-то оборванца, сидевшего
прямо на земле. -- Не ходи туда!
Она обернулась и увидела, что муж ее нагоняет. Охваченная ужасом, она
сделала последнюю попытку добежать до храма Афины. Один неверный шаг -- и
она буквально врезалась в стену лавки башмачника, прилепившейся к каменному
откосу Акрополя; отпрянула...
...и тут-то все и случилось.
Сквозь открытую дверь лавки увидела она, как чернота раздвинулась.
Хитон ее затрепетал от дуновения ветра, как крылья бабочки; она замерла,
глядя на бьющий из двери яркий свет и какие-то радужные переливы. Она смутно
сознавала, что навстречу ей из дверей спешат люди, слышала, как бранится
муж, застрявший в толпе. Она колебалась не больше секунды. Семнадцатилетняя,
но столько уже пережившая Йанира Кассондра воздела руки, благодаря Богиню за
то, что та откликнулась на ее мольбу, -- и ринулась вперед, растолкав мужчин
и женщин, которые пытались задержать ее. Она прыгнула прямо в пульсирующее
отверстие в темноте, нимало не заботясь о том, что обнаружит по другую
сторону, почти ожидая увидеть величественные залы самого Олимпа и сияющую
Артемиду, готовую покарать свою падшую жрицу.
Вместо этого она нашла там Ла-ла-ландию и новую жизнь. Освобожденная от
гнета своих былых страхов, она снова научилась доверять и любить, нашла по
крайней мере одного человека, который прошел свою школу жизни у еще более
жестоких учителей. И что важнее всего, -- она вообще не надеялась на то, что
подобное возможно, -- она нашла настоящее чудо: молодого мужчину с
каштановыми волосами, полным любви сердцем и темными бездонными глазами,
который сумел помочь ей забыть ужас от прикосновения мужской руки. Он не
женился на ней пока. Не потому, что она сбежала от живого мужа, но потому,
что -- с его точки зрения -- он не освободился еще от долга. Йанира ни разу
не встречалась с тем человеком, которому задолжал Маркус, но иногда, когда
она впадала в глубокий транс прорицательницы, она почти видела его лицо в
окружении каких-то незнакомых ей диковин.
Кто бы и где бы он ни был, в ожидании Маркуса с работы Йанира
ненавидела этого человека так сильно, как, должно быть, Медея, когда точила
нож для убийства собственных сыновей, только бы не дать пришедшей ей на
смену царице сделать из них рабов. Во всяком случае, когда он вернется --
если он, конечно, вернется, -- Йанира сомневалась, что сможет отказать себе
в удовольствии обработать его как следует своим кинжалом. И уж это будет не
первый раз, когда она совершит человеческое жертвоприношение, заклав мужчину
во имя древней Артемиды, которую спартанцы называли Богиней-Мясником. Раньше
ей казалось, что подобных кровавых занятий от нее уже не потребуется, но,
когда безопасности ее семьи что-то грозило, Йанира Кассондра готова была на
все. В жизни ее действительно произошли большие перемены: раньше она и
представить себе не могла, что будет спать с бывшим рабом. Однако контраст
между годом "почтенного" брака и трогательной заботой Маркуса сотворил с
ней, затерянной в этом чужом мире, настоящее чудо. Разделив с Маркусом его
радости и тревоги, Йанира подарила ему детей, уняв боль в его сердце, да и в
своем собственном.
К своему удивлению, Йанира обнаружила, что ей нравятся не только
обычные заботы по дому, которых от нее раньше не требовалось, но и тот
статус, который она здесь обрела. Всеобщее поклонение перед ее способностями
и личностью приятно льстило ей. Это было даже странно -- ее общества искали
не только выходцы из Нижнего Времени, но и туристы, студенты из Верхнего
Времени, даже профессора истории. В этой странной стране Йанира обнаружила в
себе способности к самым разным полезным занятиям: к изготовлению платьев,
украшений и орнаментов, целебных травяных смесей. И после того как несколько
этих ее изделий было продано, спрос на них оказался столь велик, что ей
пришлось обратиться к Конни Логан с просьбой научить ее обращаться с этими
ее новыми швейными машинками, чтобы шить платья быстрее.
Впрочем, Конни только ухмыльнулась:
-- Ради Бога. Позволь мне ввести в мой компьютер твои вышивки и крой
платьев, а я возьму тебя в долю!
Деловой хватке Конни можно было только позавидовать. Впрочем, и Йанира
тоже была не промах.
-- Вышивки? Ни за что. А вот выкройки -- совсем другое дело.
Конни покачала головой и скорбно вздохнула:
-- Ты меня без ножа режешь, Йанира, но очень уж ты мне нравишься. И
если этот ионический хитон, который сейчас на тебе, ты шила сама... ты в
проигрыше не останешься.
Так что Йанира использовала ателье Конни Логан для пошива хитонов, что
помогло ей отложить кое-что для открытия собственного дела. Все время, что
она носила Геласию, она находила себе занятие -- то шила маленькие мешочки
для сухих трав, то училась делать нехитрые, но от этого не менее красивые
ювелирные украшения, запомнившиеся ей по дому умершего много веков назад
мужа. И в конце концов все это окупилось сторицей, когда она получила
разрешение Булла Моргана на открытие собственного киоска, а Маркус в
свободное от работы время смастерил его. Они раскрасили его в яркие,
радостные цвета и открыли-таки собственное дело.
Все это было очень даже хорошо, хоть и не настолько прибыльно, как она
надеялась иногда. Но все же хорошо, более чем хорошо для того, чтобы окупить
все затраты и оставить еще на семейные расходы (включая неприкосновенный
фонд Маркуса на выплату долга). Конечно, со стороны брак их мог показаться
странным -- Йанира категорически отказывалась считать год насилия и
истязаний в Афинах настоящим браком, ибо не давала на него согласия, -- но
при всей странности их брак с Маркусом был наполнен всем, что она могла
только пожелать. Любовью, спокойствием, детьми, счастьем с самым лучшим
человеком, которого она знала... Иногда она сама страшилась своего счастья:
что, если боги возревнуют и покарают их?
* * *
Вечером после открытия Римских Врат Маркус вернулся домой, набравшись
вина в заметно большем количестве, чем обычно позволял себе. Он лишь мотнул
головой, когда она предложила ему обед. Йанира безропотно убрала еду в эту
волшебную машину-холодильник и только тогда заметила слезы на его щеках.
-- Маркус! -- бросилась она к нему. -- Что случилось, любовь моя?
Он покачал головой и повел ее в спальню. Там, забыв даже раздеться или
раздеть ее, он прижал ее к себе, уткнувшись носом в пышные волосы, и только
дрожал, пока не успокоился настолько, что смог говорить.
-- Это... это все Скитер, Йанира. Скитер Джексон. Помнишь, я смеялся
еще над ним, когда он отправился через Римские Врата, пообещав мне
поделиться выигрышем?
-- Да, милый, конечно, помню, но...
Он пошарил в кармане, потом сунул ей в руку набитый чем-то тяжелым
кошелек.
-- Он сдержал свое обещание, -- шепнул Маркус.