Она увидела Курпатов. Старосту Радогоста, окруженного мужчинами, – кривичи собрались на охоту в пущу. Она увидела дом, в котором они с Ивкой провели ночь, когда останавливались в Курпатове. Старушку, хозяйку дома, которая поила их горячим сбитнем.
А потом на нее наползла черная тень. Ольга подняла голову и увидела, как небо заволакивает грозовая туча, мечущая бледные молнии. И перед глазами девушки появился обезлюдевший Полчев. Из земли снова полезли уродливые капитусы, скрежеща зубами, по улицам Полчева, погруженным во мрак, заметались призрачные лемуры, оседлавшие мертвых чудовищ. И кругом были тела – разорванные, изъеденные нечистью мужчины, женщины и дети.
Взгляд Ольги упал на восток – и ей явилось новое видение. Над ночной степью висел удушливый дым бесчисленных пожаров. Орды всадников жгли посевы, деревни, тащили на арканах полуголых израненных людей. Закончив свою кровавую работу, всадники делили пленных, деловито и бездушно насиловали пленных женщин под одобрительные крики и гогот товарищей. Дорезывали раненых и ослабевших, чтобы не возиться с ними в дороге к невольничьим рынкам, разбивали младенцам головы о камни. Вереницы пленников брели по степи, оставляя на сухой земле следы, и Ольга смотрела, как эти следы наполняются сукровицей и слезами, будто сама земля скорбела о своих детях, угоняемых в неволю.
Она увидела выжженные солнцем и разъеденные пылью улицы Итиля, его серые глинобитные дома, бесчисленные ряды войлочных юрт. И тут же высился огромный дворец, гнездо ненасытного паука, пьющего кровь из русских земель. Прямо на площади перед дворцом разноплеменные купцы покупали русских пленных, будто скот. Продавцы визжали, махали руками, расхваливали свой товар, заламывали непомерные цены, но лица купцов были спокойны – к чему торопиться с покупкой, скоро придут новые партии белых рабов из славянских земель, и цена упадет…
Ольга сжала кулаки, у нее вырвался крик боли и гнева. Это нужно остановить. Она покончит с этим. Она уничтожит огнем и железом это гнездо разбойников и работорговцев. Но пока сделать ничего нельзя. Ей остается только наблюдать за страданиями пленников, среди которых она начинает узнавать знакомые лица.
Ее враг знает, что она все видит. Те, кто напустил на нее страшную Стаю, все еще желают ее смерти. Они желают, чтобы вся Русь стала полем кровавой охоты для чудовищных черных псов. Ольга снова видит безлюдные степи под луной, уродливые каменные фигуры, в тени которых крадутся черные жуткие тени. Она видит свирепый карминовый розблеск глаз, следящих за ней из темноты, чувствует страшный запах Стаи, слышит зловещее рычание и понимает, что укрыться от приближающегося врага будет очень непросто.
Взгляд Ольги обратился на запад – и она увидела величественный город ромейских басилевсов, неприступный, утопающий в роскоши Константинополь. И ей очень захотелось увидеть его вблизи. Этот город страшил и манил ее. Оттуда приползла черная змея, которую она сорвала с шеи Ингвара. Но там было нечто, что давало ей надежду. Что же? Ольга вдруг оказалась в кольце каменных стен, которые давили на нее своей неподъемной громадой, прижимали ее к земле, вдавливали в прах. Ольга сразу ощутила себя маленькой, слабой и несчастной. Но она нашла в себе силы подняться над этими стенами. И поняла, что стоит на крыше огромного терема, покрытой золотом. На высоте, с которой может видеть весь мир.
– Ольга!
Она обернулась, подняла лицо – и ощутила упавшие сверху теплые капли. Кровь, свежая, алая и горячая. Откуда?
– Ольга!
С ней говорил человек, прибитый гвоздями за руки и за ноги к четырехконечному кресту, установленному прямо на крыше терема. Это его кровь капала на нее. Ольга вскрикнула от жалости и сострадания, но человек почему-то улыбался ей, будто не чувствовал боли.
– Кто ты? – спросила Ольга, протянув к страдальцу руки. – Кто это сделал?
– Люди, – ответил человек на кресте.
– Чем я помогу помочь тебе? Как я могу избавить тебя от страдания?
– Помоги себе, и ты поможешь мне, – ответил человек.
– Помочь себе? Как?
– Ты уже видела Тьму, Ольга. Теперь узри Свет.
– Но как?
– Кстись, Ольга! Кстись…
– Я поняла! Ты ведь Бог, про которого рассказал мне Давид, верно?
– Кстись, Ольга!
Человек печально улыбнулся, и капли его горячей крови вновь обожгли лицо Ольги. Ослепительное сияние разлилось от распятого страдальца, охватив Ольгу и наполнив ее теплом и спокойствием. Когда Ольга проснулась, ей казалось, что она продолжает видеть этот удивительный свет. Но потом ощущение чуда прошло.
Встав с ложа и переступая босыми ногами по холодным половицам, Ольга подошла к окну светелки, открыла его.
На майдане под окнами было пусто. Солнце медленно поднималось из-за вершин леса на левом берегу Днепра, и воды реки вспыхивали тысячами слепящих зайчиков. Наступал теплый и погожий сентябрьский день.
День ее свадьбы с Ингваром. И день, когда она навсегда потеряет Некраса.
Князь киевский Олег поклялся отомстить и сдержал свое слово. Прошел год после свадьбы его воспитанника Игоря, и старый князь начал свой поход на Ромею. Пробил час, восьмидесятитысячное войско Олега подошло к стенам Константинополя. Устрашенные количеством и решимостью врага, греки запросили мира. В тот самый день, когда в парадном зале Августеума был заключен унизительный для империи договор, начальник имперской разведки Василий покончил с собой. Он один догадывался, что побудило правителя Киева начать эту войну. Уже держа в руке чашу с ядом, Василий недоумевал – как могло так случиться, что его хитроумный план провалился? Что спасло Русь от участи, которую ей уготовили в Константинополе? Василий не мог ответить на эти вопросы. Он умер с убеждением, что маг Теофил просто-напросто его обманул, и медальон Орка не обладал той силой, какая ему приписывалась.
ОКОНЧАНИЕ
А потом на нее наползла черная тень. Ольга подняла голову и увидела, как небо заволакивает грозовая туча, мечущая бледные молнии. И перед глазами девушки появился обезлюдевший Полчев. Из земли снова полезли уродливые капитусы, скрежеща зубами, по улицам Полчева, погруженным во мрак, заметались призрачные лемуры, оседлавшие мертвых чудовищ. И кругом были тела – разорванные, изъеденные нечистью мужчины, женщины и дети.
Взгляд Ольги упал на восток – и ей явилось новое видение. Над ночной степью висел удушливый дым бесчисленных пожаров. Орды всадников жгли посевы, деревни, тащили на арканах полуголых израненных людей. Закончив свою кровавую работу, всадники делили пленных, деловито и бездушно насиловали пленных женщин под одобрительные крики и гогот товарищей. Дорезывали раненых и ослабевших, чтобы не возиться с ними в дороге к невольничьим рынкам, разбивали младенцам головы о камни. Вереницы пленников брели по степи, оставляя на сухой земле следы, и Ольга смотрела, как эти следы наполняются сукровицей и слезами, будто сама земля скорбела о своих детях, угоняемых в неволю.
Она увидела выжженные солнцем и разъеденные пылью улицы Итиля, его серые глинобитные дома, бесчисленные ряды войлочных юрт. И тут же высился огромный дворец, гнездо ненасытного паука, пьющего кровь из русских земель. Прямо на площади перед дворцом разноплеменные купцы покупали русских пленных, будто скот. Продавцы визжали, махали руками, расхваливали свой товар, заламывали непомерные цены, но лица купцов были спокойны – к чему торопиться с покупкой, скоро придут новые партии белых рабов из славянских земель, и цена упадет…
Ольга сжала кулаки, у нее вырвался крик боли и гнева. Это нужно остановить. Она покончит с этим. Она уничтожит огнем и железом это гнездо разбойников и работорговцев. Но пока сделать ничего нельзя. Ей остается только наблюдать за страданиями пленников, среди которых она начинает узнавать знакомые лица.
Ее враг знает, что она все видит. Те, кто напустил на нее страшную Стаю, все еще желают ее смерти. Они желают, чтобы вся Русь стала полем кровавой охоты для чудовищных черных псов. Ольга снова видит безлюдные степи под луной, уродливые каменные фигуры, в тени которых крадутся черные жуткие тени. Она видит свирепый карминовый розблеск глаз, следящих за ней из темноты, чувствует страшный запах Стаи, слышит зловещее рычание и понимает, что укрыться от приближающегося врага будет очень непросто.
Взгляд Ольги обратился на запад – и она увидела величественный город ромейских басилевсов, неприступный, утопающий в роскоши Константинополь. И ей очень захотелось увидеть его вблизи. Этот город страшил и манил ее. Оттуда приползла черная змея, которую она сорвала с шеи Ингвара. Но там было нечто, что давало ей надежду. Что же? Ольга вдруг оказалась в кольце каменных стен, которые давили на нее своей неподъемной громадой, прижимали ее к земле, вдавливали в прах. Ольга сразу ощутила себя маленькой, слабой и несчастной. Но она нашла в себе силы подняться над этими стенами. И поняла, что стоит на крыше огромного терема, покрытой золотом. На высоте, с которой может видеть весь мир.
– Ольга!
Она обернулась, подняла лицо – и ощутила упавшие сверху теплые капли. Кровь, свежая, алая и горячая. Откуда?
– Ольга!
С ней говорил человек, прибитый гвоздями за руки и за ноги к четырехконечному кресту, установленному прямо на крыше терема. Это его кровь капала на нее. Ольга вскрикнула от жалости и сострадания, но человек почему-то улыбался ей, будто не чувствовал боли.
– Кто ты? – спросила Ольга, протянув к страдальцу руки. – Кто это сделал?
– Люди, – ответил человек на кресте.
– Чем я помогу помочь тебе? Как я могу избавить тебя от страдания?
– Помоги себе, и ты поможешь мне, – ответил человек.
– Помочь себе? Как?
– Ты уже видела Тьму, Ольга. Теперь узри Свет.
– Но как?
– Кстись, Ольга! Кстись…
– Я поняла! Ты ведь Бог, про которого рассказал мне Давид, верно?
– Кстись, Ольга!
Человек печально улыбнулся, и капли его горячей крови вновь обожгли лицо Ольги. Ослепительное сияние разлилось от распятого страдальца, охватив Ольгу и наполнив ее теплом и спокойствием. Когда Ольга проснулась, ей казалось, что она продолжает видеть этот удивительный свет. Но потом ощущение чуда прошло.
Встав с ложа и переступая босыми ногами по холодным половицам, Ольга подошла к окну светелки, открыла его.
На майдане под окнами было пусто. Солнце медленно поднималось из-за вершин леса на левом берегу Днепра, и воды реки вспыхивали тысячами слепящих зайчиков. Наступал теплый и погожий сентябрьский день.
День ее свадьбы с Ингваром. И день, когда она навсегда потеряет Некраса.
Князь киевский Олег поклялся отомстить и сдержал свое слово. Прошел год после свадьбы его воспитанника Игоря, и старый князь начал свой поход на Ромею. Пробил час, восьмидесятитысячное войско Олега подошло к стенам Константинополя. Устрашенные количеством и решимостью врага, греки запросили мира. В тот самый день, когда в парадном зале Августеума был заключен унизительный для империи договор, начальник имперской разведки Василий покончил с собой. Он один догадывался, что побудило правителя Киева начать эту войну. Уже держа в руке чашу с ядом, Василий недоумевал – как могло так случиться, что его хитроумный план провалился? Что спасло Русь от участи, которую ей уготовили в Константинополе? Василий не мог ответить на эти вопросы. Он умер с убеждением, что маг Теофил просто-напросто его обманул, и медальон Орка не обладал той силой, какая ему приписывалась.
ОКОНЧАНИЕ
Антонию было холодно. День был морозный, с Днепра дул пронизывающий ветер, обжигал лицо. Прижимая к груди глиняную чашку с сочивом, завернутую в тряпицу, Антоний прибавил шаг. До келий оставалось идти совсем немного, но и это расстояние еще надо преодолеть. В кельях немногим теплее, чем на дворе, но там, по крайней мере, не будет этого леденящего ветра.
Войдя вовнутрь, Антоний остановился – после белого снега и света на улице мрак в жилых помещениях монахов казался непроглядным. Он поставил чашку с сочивом на камень, долго и усердно дышал на руки, чтобы согреть окоченевшие пальцы. Из носа у него потекло, и паренек утер нос рукавом рясы. Наконец, глаза Антония привыкли к темноте. Подхватив свою ношу, послушник направился к келье отца Константина.
Старик сидел в углу кельи на лежанке, положив непропорционально огромные для иссохших рук ладони с узловатыми пальцами на колени. Антоний вошел с поклоном, перекрестился на иконостас в углу кельи, церемонно поприветствовал старца, но тот будто не видел его. Устав монастыря запрещал монахам разговаривать друг с другом, но Антоний знал, что отцу Константину по причине его почтенного возраста позволены некоторые отступления от устава – например, сидеть и лежать на постели днем, вкушать пищу не в общей трапезной, а у себя в келье. Здесь не так темно, как в кельях прочих монахов, потому что есть окошко. Антоний также знал от монахов, что отец Константин по поручению преподобного игумена писал какую-то книгу и теперь относился к старику с благоговейным трепетом. Никогда в своей жизни Антоний не встречал человека, способного писать книги – такой человек в представлении юноши был почти равен святым евангелистам. Если не хочет с ним говорить старец Константин, Бог с ним. Значит, так ему угодно.
– Отец игумен тебе сочива прислал, – не поднимая глаз, сказал Антоний, поставил перед стариком чашку.
– Воскресенье ныне, сочельник крещенский, – медленно, с одышкой произнес старик, но на чашку даже не посмотрел.
Антоний решился, встал перед старцем на колени и попросил:
– Благослови, отче.
– Я не святой, сынок. Встань. У отца-игумена проси благословления.
– Как же не святой! – Антоний замотал головой. – Бона Господь какую долгую жизнь тебе дал!
– Жизнь? Может, и долгая она. Да только несчастливая. С той поры, как князь Игорь Старый свадьбу свою сыграл, не было в моей жизни ни дня счастья.
– О чем ты, отче?
– Присядь, отрок, послушай, – Константин так посмотрел на молодого послушника, что Антоний вздрогнул. Старик напомнил ему святых угодников с греческих икон в Пресвято-Богородицкой церкви. Весь белоснежно-седой, борода до пояса, волосы до середины груди, в лице не кровинки, а глаза серые, грозовые, как у Ильи-Громовержца. Если что и исполнено жизни в этом столетнем старце, так это глаза. Под таким взглядом о вечном хочется думать. – Чую я, последний ты, с кем в этой жизни говорить я буду.
– Что ты! – Антоний перекрестился. – Грех и думать такое.
– Грех, не грех, а жизнь из меня уходит. Сегодня впервые за двадцать один год не мог встать утром, помолиться. Ноги у меня отказали. Тебя как зовут?
– Антоний.
– То имя христианское. А отец с матерью как называли?
– В язычестве-то? Колюта. Только грешно оно, языческое имя свое помнить.
– Разве? Грешно ли помнить имя, которым отец с матерью тебя нарекли? Я вот помню. Некрасом меня звали. И большую часть жизни прожил я в язычестве. Лишь когда пятьдесят четыре года мне исполнилось, принял я святую веру Христову. Вместе с ней принял. Она и имя мне выбрала, в честь крестника своего, ромейского императора Константина Леонида. Она тогда крестилась, чтобы от власти Мары избавиться. Кровь волчья в ней проснулась.
– В ком, отче? – Антоний осмелился коснуться сухой руки старика.
– В ней, в дочери Волка. Я видел, как постепенно просыпается в ней голос крови. Сначала в Корчеве это заметил, когда хазар там осадили. Она, не Игорь, тогда войском командовала. Увидел я ее глаза в день последнего приступа – и страх меня объял великий. Варяги Асмуда ворота Корчева тараном да секирами разнесли в щепы, и хазары решили пощады просить. Стариков прислали молить о милосердии. А она сказала: «Убить всех!» И добавила: «За тебя, Давидушка! За тебя, Воршенька! За тебя, Ивка!» Хазар ненавидела люто, крови их жаждала, аки волчица ненасытная, – ненавидела за то зло, что они ей и всей земле нашей причинили. Велела убивать, и воины ее резали хазар без жалости. И я убивал, чтобы угодить ей…
Заговаривается, подумал Антоний – и испугался. Что-то появилось в глазах старика, что-то жесткое, суровое, холодное. Будто холодом обдало Антония, и юноша смешался, не зная, что сказать. И еще, он понял, о ком рассказывает ему сейчас отец Константин.
– Потом я видел ее глаза в тот час, когда Свенельд сказал ей о смерти ее мужа. О том, как древляне его воинов перебили, а потом самого Игоря привязали к деревьям за ноги и, отпустив деревья, разорвали пополам. В ее глазах было безумие. Я видел, как она мстила. Как убивала послов, как жгла Искоростень. Все видел, и того забыть не могу.
– Ты о княгине Ольге говоришь, отче?
– Сын ее был в мать. – Старик замолчал, задышал тяжело и прерывисто. – И я был рядом с ним и в степях хазарских, и в Болгарии, и в Доростоле. Много мы тогда крови пролили, много! До сих пор во сне кровавые реки вижу. До сих мнится мне, что на моих руках руда алеет…
– Дозволь уйти, отче, – попросил Антоний, чувствуя, что им все больше овладевает необъяснимый смутный страх.
– Иди, – взгляд Константина будто потеплел. – Иди и молись за меня. За нее молись. Хотя нет, не надо за нее молиться. Потому как святая она. Пришла к Богу живому через великие страдания, через искушения, через боль великую. Нет боли страшнее, чем от потерянной любви. Она с этой болью долгие годы прожила. И я с ней по сей час живу. Более не побеседую я с тобой, Антоний. Но то не беда. Я успел. Все записал, как помнил. Теперь могу и уйти. Прах к праху, дух к духу. Иди, сынок. Ступай, Господь с тобою!
Юноша в замешательстве поцеловал старцу руку, схватил тряпицу, в которую была завернута чашка с сочивом, и поспешно покинул келью. На прощание оглянулся – старец сидел на своем ложе и взгляд его был направлен куда-то в угол кельи. Во взгляде старика более не было грозовой суровости – только свет и умиротворение. И послушник внезапно подумал, что отец Константин сейчас видит то, чего он, Антоний, видеть не может.
Старец Константин тихо скончался на следующее утро. После отпевания и похорон старца игумен Афиноген уединился у себя в келье и еще раз, внимательно, с начала до конца прочитал повесть покойного Константина.
– Бесовская ересь! – восклицал он негромко время от времени, в сердцах хлопал ладонью по лавке – но продолжал читать. Лишь когда колокола церкви зазвонили к вечерне, игумен спохватился, собрал листы пергамента и спрятал в ларь. Но совершенно забыть о книге Афиноген уже не мог. Странно, но во время повечерия он все время не о Боге, не о вечном думал, а ловил себя на мысли, что должен обязательно дочитать эту богохульную книгу. И он дочитал ее – засиделся над ней за полночь, когда вся братия уже видела десятый сон.
– Константин, Константин! – прошептал он, когда последняя страница была дочитана. – Ты сейчас на Божий суд прибыл, сам за все дашь ответ перед Господом. Не то ты должен был написать, ох, не то! Анафеме тебя предать за это мало! И чтобы это, да самому князю показать… Не приведи Бог! Нет у меня выбора, Константин. Сам знал, что с повестью твоей станется.
Святые на иконах, подсвеченных тусклой лампадкой, смотрели на Афиногена с одобрением. Игумен вздохнул, свернул листы пергамента в свиток и вложил в кожаный тубус. Эта книга просуществует ровно столько времени, сколько понадобится для приготовления состава, смывающего краску с пергамента – и ни часом дольше. Такое бесовское сочинение и в руках-то держать – смертный грех. А все она, проклятая лень. Воистину есть семь смертных грехов, и лень – худший из всех. Надо было с самого начала самому писать житие, а не доверять это дело безумному старику. Понадеялся, глупец, на искушенность покойного Константина в плетении словес, на его образованность. Теперь расхлебывай, Афиноген! Вот оно тебе, житие, курам на смех, княжескому роду на посрамление. Князю такое показать? Афиноген пока не знал, что скажет киевскому владыке. Но на то и дан человеку ум, чтобы искать выход из любого затруднительного положения. На худой конец, можно и самому написать повесть о житии Ольги. Только без всей этой ереси богопротивной, что Константин, земля ему пухом, наворотил. Переписать, исправить, что надо убрать, что нужно – добавить…
Хорошая мысль, с радостью подумал Афиноген, глядя на тубус с повестью. Так он и поступит. Бог не осудит, люди не узнают. Он сам напишет житие, какое ждет от него великий князь киевский. Мол, со слов старца Константина писанное. Напишет так, что князь Владимир останется доволен.
А пока надо приготовить состав для смывания краски с пергамента.
Войдя вовнутрь, Антоний остановился – после белого снега и света на улице мрак в жилых помещениях монахов казался непроглядным. Он поставил чашку с сочивом на камень, долго и усердно дышал на руки, чтобы согреть окоченевшие пальцы. Из носа у него потекло, и паренек утер нос рукавом рясы. Наконец, глаза Антония привыкли к темноте. Подхватив свою ношу, послушник направился к келье отца Константина.
Старик сидел в углу кельи на лежанке, положив непропорционально огромные для иссохших рук ладони с узловатыми пальцами на колени. Антоний вошел с поклоном, перекрестился на иконостас в углу кельи, церемонно поприветствовал старца, но тот будто не видел его. Устав монастыря запрещал монахам разговаривать друг с другом, но Антоний знал, что отцу Константину по причине его почтенного возраста позволены некоторые отступления от устава – например, сидеть и лежать на постели днем, вкушать пищу не в общей трапезной, а у себя в келье. Здесь не так темно, как в кельях прочих монахов, потому что есть окошко. Антоний также знал от монахов, что отец Константин по поручению преподобного игумена писал какую-то книгу и теперь относился к старику с благоговейным трепетом. Никогда в своей жизни Антоний не встречал человека, способного писать книги – такой человек в представлении юноши был почти равен святым евангелистам. Если не хочет с ним говорить старец Константин, Бог с ним. Значит, так ему угодно.
– Отец игумен тебе сочива прислал, – не поднимая глаз, сказал Антоний, поставил перед стариком чашку.
– Воскресенье ныне, сочельник крещенский, – медленно, с одышкой произнес старик, но на чашку даже не посмотрел.
Антоний решился, встал перед старцем на колени и попросил:
– Благослови, отче.
– Я не святой, сынок. Встань. У отца-игумена проси благословления.
– Как же не святой! – Антоний замотал головой. – Бона Господь какую долгую жизнь тебе дал!
– Жизнь? Может, и долгая она. Да только несчастливая. С той поры, как князь Игорь Старый свадьбу свою сыграл, не было в моей жизни ни дня счастья.
– О чем ты, отче?
– Присядь, отрок, послушай, – Константин так посмотрел на молодого послушника, что Антоний вздрогнул. Старик напомнил ему святых угодников с греческих икон в Пресвято-Богородицкой церкви. Весь белоснежно-седой, борода до пояса, волосы до середины груди, в лице не кровинки, а глаза серые, грозовые, как у Ильи-Громовержца. Если что и исполнено жизни в этом столетнем старце, так это глаза. Под таким взглядом о вечном хочется думать. – Чую я, последний ты, с кем в этой жизни говорить я буду.
– Что ты! – Антоний перекрестился. – Грех и думать такое.
– Грех, не грех, а жизнь из меня уходит. Сегодня впервые за двадцать один год не мог встать утром, помолиться. Ноги у меня отказали. Тебя как зовут?
– Антоний.
– То имя христианское. А отец с матерью как называли?
– В язычестве-то? Колюта. Только грешно оно, языческое имя свое помнить.
– Разве? Грешно ли помнить имя, которым отец с матерью тебя нарекли? Я вот помню. Некрасом меня звали. И большую часть жизни прожил я в язычестве. Лишь когда пятьдесят четыре года мне исполнилось, принял я святую веру Христову. Вместе с ней принял. Она и имя мне выбрала, в честь крестника своего, ромейского императора Константина Леонида. Она тогда крестилась, чтобы от власти Мары избавиться. Кровь волчья в ней проснулась.
– В ком, отче? – Антоний осмелился коснуться сухой руки старика.
– В ней, в дочери Волка. Я видел, как постепенно просыпается в ней голос крови. Сначала в Корчеве это заметил, когда хазар там осадили. Она, не Игорь, тогда войском командовала. Увидел я ее глаза в день последнего приступа – и страх меня объял великий. Варяги Асмуда ворота Корчева тараном да секирами разнесли в щепы, и хазары решили пощады просить. Стариков прислали молить о милосердии. А она сказала: «Убить всех!» И добавила: «За тебя, Давидушка! За тебя, Воршенька! За тебя, Ивка!» Хазар ненавидела люто, крови их жаждала, аки волчица ненасытная, – ненавидела за то зло, что они ей и всей земле нашей причинили. Велела убивать, и воины ее резали хазар без жалости. И я убивал, чтобы угодить ей…
Заговаривается, подумал Антоний – и испугался. Что-то появилось в глазах старика, что-то жесткое, суровое, холодное. Будто холодом обдало Антония, и юноша смешался, не зная, что сказать. И еще, он понял, о ком рассказывает ему сейчас отец Константин.
– Потом я видел ее глаза в тот час, когда Свенельд сказал ей о смерти ее мужа. О том, как древляне его воинов перебили, а потом самого Игоря привязали к деревьям за ноги и, отпустив деревья, разорвали пополам. В ее глазах было безумие. Я видел, как она мстила. Как убивала послов, как жгла Искоростень. Все видел, и того забыть не могу.
– Ты о княгине Ольге говоришь, отче?
– Сын ее был в мать. – Старик замолчал, задышал тяжело и прерывисто. – И я был рядом с ним и в степях хазарских, и в Болгарии, и в Доростоле. Много мы тогда крови пролили, много! До сих пор во сне кровавые реки вижу. До сих мнится мне, что на моих руках руда алеет…
– Дозволь уйти, отче, – попросил Антоний, чувствуя, что им все больше овладевает необъяснимый смутный страх.
– Иди, – взгляд Константина будто потеплел. – Иди и молись за меня. За нее молись. Хотя нет, не надо за нее молиться. Потому как святая она. Пришла к Богу живому через великие страдания, через искушения, через боль великую. Нет боли страшнее, чем от потерянной любви. Она с этой болью долгие годы прожила. И я с ней по сей час живу. Более не побеседую я с тобой, Антоний. Но то не беда. Я успел. Все записал, как помнил. Теперь могу и уйти. Прах к праху, дух к духу. Иди, сынок. Ступай, Господь с тобою!
Юноша в замешательстве поцеловал старцу руку, схватил тряпицу, в которую была завернута чашка с сочивом, и поспешно покинул келью. На прощание оглянулся – старец сидел на своем ложе и взгляд его был направлен куда-то в угол кельи. Во взгляде старика более не было грозовой суровости – только свет и умиротворение. И послушник внезапно подумал, что отец Константин сейчас видит то, чего он, Антоний, видеть не может.
* * *
Старец Константин тихо скончался на следующее утро. После отпевания и похорон старца игумен Афиноген уединился у себя в келье и еще раз, внимательно, с начала до конца прочитал повесть покойного Константина.
– Бесовская ересь! – восклицал он негромко время от времени, в сердцах хлопал ладонью по лавке – но продолжал читать. Лишь когда колокола церкви зазвонили к вечерне, игумен спохватился, собрал листы пергамента и спрятал в ларь. Но совершенно забыть о книге Афиноген уже не мог. Странно, но во время повечерия он все время не о Боге, не о вечном думал, а ловил себя на мысли, что должен обязательно дочитать эту богохульную книгу. И он дочитал ее – засиделся над ней за полночь, когда вся братия уже видела десятый сон.
– Константин, Константин! – прошептал он, когда последняя страница была дочитана. – Ты сейчас на Божий суд прибыл, сам за все дашь ответ перед Господом. Не то ты должен был написать, ох, не то! Анафеме тебя предать за это мало! И чтобы это, да самому князю показать… Не приведи Бог! Нет у меня выбора, Константин. Сам знал, что с повестью твоей станется.
Святые на иконах, подсвеченных тусклой лампадкой, смотрели на Афиногена с одобрением. Игумен вздохнул, свернул листы пергамента в свиток и вложил в кожаный тубус. Эта книга просуществует ровно столько времени, сколько понадобится для приготовления состава, смывающего краску с пергамента – и ни часом дольше. Такое бесовское сочинение и в руках-то держать – смертный грех. А все она, проклятая лень. Воистину есть семь смертных грехов, и лень – худший из всех. Надо было с самого начала самому писать житие, а не доверять это дело безумному старику. Понадеялся, глупец, на искушенность покойного Константина в плетении словес, на его образованность. Теперь расхлебывай, Афиноген! Вот оно тебе, житие, курам на смех, княжескому роду на посрамление. Князю такое показать? Афиноген пока не знал, что скажет киевскому владыке. Но на то и дан человеку ум, чтобы искать выход из любого затруднительного положения. На худой конец, можно и самому написать повесть о житии Ольги. Только без всей этой ереси богопротивной, что Константин, земля ему пухом, наворотил. Переписать, исправить, что надо убрать, что нужно – добавить…
Хорошая мысль, с радостью подумал Афиноген, глядя на тубус с повестью. Так он и поступит. Бог не осудит, люди не узнают. Он сам напишет житие, какое ждет от него великий князь киевский. Мол, со слов старца Константина писанное. Напишет так, что князь Владимир останется доволен.
А пока надо приготовить состав для смывания краски с пергамента.