Она в ответ на побои изо всех сил впилась в него зубами - так глубоко,
как только доставали ее собачьи челюсти; но сжав острые клыки и почувствовав
на синеватых деснах теплую кровь Лино Лусеро, она понемногу разжала зубы и
вытянулась на земле, на стыке моря и банановой рощи.
Лино Лусеро не терял времени. Нос у него был заложен, а ртом он дышал с
трудом; он обливался потом, тело его, казалось, рвали на куски. Но времени
он не терял - склонился над ней, упершись коленями в землю, с тоской убийцы
в душе. Уже он забрался руками под покров из водорослей на единственной ноге
- второй у нее не было. И внезапно его до краев затопила тоска человека,
который хочет выскочить из собственной кожи, или того, кто не в силах
добраться до чего-то самого заветного - знает, что надо отступить, и не
отступает, но в конце концов отступит, чтобы взять верх.
Она вырвалась, исчезла.
- Лино! Вот ты где, проклятый! - в пятом часу утра разбудил его легким
пинком Макарио Айук Гайтан. - Смотри куда ты забрался во сне... жена тебя
повсюду ищет... напился ты, что ли? Дерево обхватил, думал, небось, это
женщина... со мной тоже так было когда-то...
В жарком утреннем тумане Лино Лусеро свернулся клубочком возле Макарио
Айук Гайтана, Косматого. Только Лино мог понять Макарио. И Макарио
рассказал:
- Так вот, я не соврал, со мной это было. Только не во сне - я был в
своем уме и твердой памяти. В душу мне забрался какой-то злой жар и стал
толкать меня. И загнал сюда, в это самое место. Полумесяц на небе и зной:
зной от земли, зной в воздухе, все так и пышет жаром. Много ли прошло
времени, мало ли, я брел наобум, вдруг из бананового ствола ко мне
протянулись зеленые руки - пухлые, свежие, как у молодых покойниц, - такие
являются нам во сне... От ярости, что меня искушает дьявол, я набросился на
нее и зарубил своим мачете.
- Какая жестокость! - воскликнул Лино и весь съежился, словно это на
него обрушились удары ножа.
- Да, Лино, жестокость. Ствол раскрылся и упал на меня, но это уже было
не дерево, а женщина с одной ногой... Листья что-то шептали мне на ухо...
Зеленый свет свежих сочных побегов мешался с сиянием луны... Один я знаю,
братец, какое это наслаждение... Я навалился на самку... Да, жаль, что я
сразу же ушел и больше с ней не встретился...
Помолчали. Теплое, соленое, дышащее соблазном море... Донимала жара,
еще до восхода солнца.
- Надо же так... Я рассказал тебе свою историю только потому, что и с
тобой случилось похожее. Ты обнимал вон тот банановый ствол.
- Не знаю и никогда не узнаю, Макарио, что меня пригнало сюда и в
котором часу я ушел из дому... Одно точно - моя ночная женщина живет не в
банановой роще, а в море. Я видел, как она нырнула в пену прибоя, вон там,
смотри, там, где свет играет с тенью... Я побоялся плыть за ней...
- Еще чего! Слава богу, что не утоп и не превратился в акулу, ящерицу
или рыбу. А что ты думаешь, Лино, о рассказах Рито Перраха?
Лино дрожал в приступе лихорадки.
- Если здесь, на земле, - толковал Макарио Косматый, - мы видим целый
мир, то и там, под водой, на глубине каких-нибудь двух-трех сотен метров,
водятся чудища с человечьими головами и глазами ястребов. Они приросли к
скалам, как окаменевшие деревья, но между ветвей колышется слизь, да плотная
такая... Раки же до того прожорливы, что если в море попадает овца, от нее в
один миг не остается ни косточки, ни шерстинки - копыта и те сгложут. А
вслед за раками тысячи золотых рыбок проворно очищают воду от кровяных
пятен... А еще есть морские звезды, которые ходят и говорят...
- Не морочь мне голову своими баснями, я и так весь дрожу от страха!
- Теперь, чтобы избавиться от мерзкого осадка, тебе надо одно - и
будешь чистенький, словно тело тебе вылизал теленок, - в полдень, когда
жарче всего печет солнце, приложи ко лбу серебряную монету: холод металла
дойдет до сердца и прогонит усталость от объятий рыбы.
- Лино Лусеро, ты не можешь взять меня к себе в дом, потому что там не
едят того, что ем я!
- А что такое ты ешь, ну-ка?
- Чешую рыб со дна морского...
Лино схватил ее, горя желанием поцеловать, но она ускользнула,
ослепительно сверкнув зубами под покровом жаркой звездной ночи. Глаза козы -
только морской,впалый лоб, черные гладкие волосы, влажные от соленой воды и
пота жгучей женщины.
- Лино Лусеро, ты не можешь взять меня к себе в дом, потому что там
спят не так, как я.
- Как же ты спишь?
- На матрасе из пены, в простынях из глубинной воды.
Он поймал ртом ее губы. Послышался тихий стон, когда, уклоняясь от
поцелуя, она повернула шею и прижалась головой к земле банановой рощи -
сырой, пористой, с песком, еще хранящим под холодной, зернистой и как бы
металлической поверхностью остатки солнечного жара.
- Лино Лусеро не может взять меня к себе в дом, потому что там не пьют
того, что пью я, - морской водички.
Скользкая, будто вся в мыле, она вырвалась из объятий Лино и пустилась
наутек - хвост крутился словно вихрь и нес ее с быстротой ветра. Лино гнался
за ней, но поймать не мог. Наконец он догнал " ее. Она далась ему в руки. Он
прижал ее к груди, прильнул всем телом и поцеловал взасос. Она смеялась,
переводя дух, невинно резвясь, а глаза блестели от жары.
Косматый беспокоился о Лино и, разыскивая его, не пожалел ног. Тем
временем их приятели отправились на рыбную ловлю и помогали знатокам
забросить сети, но не в море, а в устье безбрежной реки - там, где вода
неслась по узким бороздам из тины, песка, веток, там, где жабы, скалистые
уступы, гниль.
Макарио Айук Гайтан привел Лино к рыболовам; с берегов кричали:
- Выловите мне славную рыбку!
- Мне самую красивую!
- Согласен на аленький ротик! Косматый протянул Лино гитару.
- Гитара, - сказал он ему на ухо, - похожа формой на твою зазнобу,
только хвост у нее вверху.
И Лино Лусеро, прежде чем заиграть, щупал и гладил гитару, водил
пальцами по струнам, и дрожь струн передавалась ему.
- Где ты, где ты, голубица,
неужели умерла?
Вся душа моя томится
с той поры, как ты ушла.
- Я рыдала и страдала,
горевала по тебе,
и плакучей ивой стала,
покорившись злой судьбе
{Стихи в переводе Н. Трауберг.}.
Рыбаки на берегу прохаживались около костров, зажженных, чтобы
отпугивать ягуаров, чьи шаги по опавшей листве становились слышны, как
только немного стихал грохот моря, а главари перекидывались в карты и
потягивали ром из горлышка бутылки.
Исполнив песню, Лино Лусеро вновь удалился. Глаза у него слипались от
наводящей спячку полночной жары, тело, покрытое крупными каплями пота, было
цвета лимонно-желтой глины.
Он схватил ее за волосы и притянул к тому месту, где перед тем лежал,
глядя, как с ревом разбиваются о берег свирепые волны. То был банановый
ствол и в то же время - женское тело. И он приник к нему, чтобы целовать без
конца, молча, ничего не видя и не слыша. Весь - трепет души и плоти.
Тишину нарушал только рокот моря, а кроме моря - лишь тяжелое дыхание
Лино, ставшего зверем; а она стала человеческим существом, хоть и лилась
водяными струями, отражавшими алмазы звезд; она - бесконечно глубокая, как
безмолвие, царившее в устье реки.
- Отстань! - крикнул Лино Лусеро.
- Нет, старина, я тебя не брошу, неровен час утонешь! - говорил Айук
Гайтан, увлекая юношу за собой к кострам лагеря. - Пропусти глоточек,
глядишь, оно и пройдет...
- Ладно...
И Лино не выпускал бутылку, пока Макарио ее не отнял, - одним духом
проглотил почти полбутылки рома!
Подошло время вынимать сети, и завязался спор. Некоторые предлагали
бросить в воду барбаско, чтобы сок этого растения оглушил побольше рыбы и
можно было похвастать уловом.
Лино Лусеро точно обезумел. Он пришел в неистовство из-за того, что в
море решили бросить яд. Просто голову потерял. Кто-то в изумлении крикнул:
- Эй, ты, можно подумать, у тебя в воде родня! Лусеро выхватил из-за
пояса мачете и замахнулся,
но противник выбил у него нож; несколько человек поспешили убрать
оружие.
- Нет, так нельзя! - воскликнул кто-то. - Этот молокосос напился и
сразу лезет в драку!.. Всыпать ему по первое число! Кто не умеет пить, пусть
не подходит к бутылке... Пить должны настоящие мужчины, а тебе, Лино,
заказано...
После приступа ярости Лино обмяк как тряпка. Когда у него отняли
мачете, он на коленях молил, чтобы в воду не кидали барбаско, заклиная
рыбаков самым святым.
Макарио, желая унять ссору, стал объяснять:
- Ребята, я про своего дружка знаю, а потому вам говорю: дело в том,
что он влюбился в женщинурыбу...
Все мрачно замолчали, ворочая в уме вопросы и ответы. Парень, которого
хотел обезглавить Лино, подошел и обнял беднягу.
- Прости, Лусеро, я не знал, что ты под мухой и веришь в такие чудеса!
- Ладно, не будем бросать барбаско. Кто хочет играть в карты? Созвать
всю компанию!
Лино начал играть с неохотой, но потом стал выигрывать, да еще как
выигрывать! Стоило ему пожелать себе карту, и она немедленно приходила. Он
загадывал, и загаданное сбывалось.
Один из игроков подошел и сказал ему:
- Давай играть на пару, может, женщина-рыба приносит счастье и мне
чуток перепадет.
- Верно сказано, пусть и мне хоть немного достанется!
- Дайте ему гитару, - посоветовал третий.Пусть лучше поет, чем нас
общипывать. Везучий ты, Лино. Твоя рыба научила тебя угадывать карты!
Рыбы в вынутых сетях задыхались на суше, метались, как ошалелые,
выпучив круглые остекленевшие глаза. Жгучий голубовато-золотой свет утренней
зари заливал бесконечную зеленую гладь моря и зеленую тьму банановых рощ.
Лино пел надтреснутым голосом:
Рыбка, странница морская,
приплыви, побудь со мной!
Я рыдаю и страдаю,
околдован злой тоской.
Я навеки уезжаю,
покидаю край родной,
чтоб жениться, дорогая,
на русалке на морской.
Как только Лестер Мид вернулся из столицы с выпущенными на свободу
Бастиансито и Хуанчо, Макарио Косматый тайком навестил его, чтобы
рассказать, со всеми красотами и чудесами, про любовь Лино к морской деве.
Позже наведалась к Мидам и донья Роселия - поблагодарить, что вызволили
Хуанчо, и сообщить, какую беду наслал господь на Лино...
Лестер ворочал зелеными зрачками по белкам глаз, не говоря ни слова,
даже пальцем не шевельнув, что было для него крайне необычно. Ни совета, ни
помощи. А надо было откликнуться, принять меры, помочь Лино избавиться от
чар рыбы. Но ничего подобного. Историю Лино Мид сразу словно похоронил.
- Недаром он - молчок, и ушли от него ни с чем, - говорили те, кто
прознал про неудачу.Ведь он сам - сын морской женщины и вышел сюда на берег,
смеясь как тронутый.
- И впрямь, зеленые глаза - от сирены, а тело белое, как у свежей рыбы!
- Да, рыбье он отродье, вот и молчит!
Лиленд сказала мужу, что навестила жену Лино. Бедняга плачет в три
ручья, но смирилась с горем.
- И на том спасибо... - проворчал Лестер.
- Она, конечно, не очень-то верит в морскую соперницу...
- Да это все равно как если бы муж изменил ей с испанской балериной! -
воскликнул Мид, которого наконец-то прорвало. Больше он не мог молчать.
- Во всяком случае, ты обязан поговорить с Лусеро как мужчина с
мужчиной. Надо этому положить конец... Пусть он возьмется за ум... бросит
глупости...
Мид не ответил. Его сирена звалась Сокоррито Крус - с телом упругим,
как струна гитары, и с пальцами, пахнущими сандалом. Воспоминание о ней
мешало ему говорить.
- Поговори ты, - предложил он жене после долгой паузы. - Заступись за
Лино, скажи, чтобы его оставили в покое, дурь сама собой пройдет. Я слышал,
что старик Лусеро выгнал сына из дому и даже грозил зарубить его... Глупец!
Почти все отцы, когда наказывают детей, ведут себя как настоящие дикари. Но
это понимают лишь бездетные супруги.
Через несколько дней, за десертом, Лиленд коснулась вопроса, существуют
ли на самом деле сирены.
- Я бы ни капельки не удивилась, - заметила миссис О'Бринд, задыхаясь
от жары; жара была своего рода острой приправой к кушаньям, так что от них
бросало в пот.
- Всякая женщина, кроме своей, - прекрасная сирена, - заявил мистер
О'Бринд, яростно утирая носовым платком пот, обильно струившийся по толстым
щекам, лбу, носу, подбородку, ушам и затылку.
- Вот, вот, - поддержал Лестер.
- Все это глупости, - вставила миссис О'Бринд.
- Но, возвращаясь к теме, - продолжила Лиленд,верите вы в сирен или
нет?
- В молодости, учась в университете, я кое-что разузнал насчет сирен. И
до сих пор помню наизусть.
- Просим! - воскликнул Мид.
- Ой, ради бога, не надо! - взмолилась миссис О'Бринд. - Я тоже знаю
все про сирен почти наизусть: он мне твердит это, когда мы ждем поезда или
трамвая, за бритьем и когда устает читать.
- Да, но мы-то не знаем и хотим услышать. Вы эгоистка, миссис.
- Я слышал про сирен...
- Ну, началась лекция! Пойду пройдусь, пока мой благоверный вещает! -
воскликнула миссис О'Бринд, встав из-за стола с чашечкой кофе в руках, и
укрылась в тени - горячей и черной, как ее кофе.
- Я слышал про сирен, но не верил, что они существуют. В ту тропическую
ночь, в открытом море, далеко от Антильских островов, жара стояла адская.
Ничто не нарушало моего первого сна. Судно плыло с попутным ветром, и
дружелюбное море качало его, как детскую люльку. Издалека за кораблем
следили звезды, и столько их высыпало, что небо походило на золотой вихрь.
Но в одном месте, в глубокой тени, вспыхнул и погас свет, озарив рыбу из
брильянтов. Она извивалась... Я вскочил. Была ли то сирена?;. Но вскочил я,
не проснувшись, и лишь много времени спустя заметил, что вот-вот упаду в
море. Больше я ничего не видел. Была ли то сирена? У меня есть основания
думать, что да. С той ночи я чувствую вокруг тела опаловый свет - то
холодный, то теплый, как бывает, когда натрешься ментоловым маслом. Я
чувствую себя более привлекательным и... как бы это сказать... во власти
стихии. Пусть не смеются надо мной те, кто этого не испытал. И жалеть меня
не нужно. Потрите об меня свои руки - обычные руки, без чудес - и увидите,
исчезнут ли мои чары и не потечет ли по вашим жилам немного света от той
сирены. Но я спрашиваю вас и себя, действительно ли я видел ее. Хоть я не
помню ее фигуры, лица и даже цвета ее глаз, я все же утверждаю, что видел.
Мы часто просыпаемся, потрясенные тем, что таинственным образом узнали во
сне кого-то, чей облик нам совершенно чужд, как облик привидения. К тому же
аромат той ночи, теплый воздух, ритмичный танец моря, кружевная тень
гамаков... От всего этого воспоминание о трепетном огоньке, который,
пробежав по моему телу, мгновенно канул в бездну океана, стало чисто
сексуальным.
Лиленд приготовилась аплодировать, но Лестер ее остановил:
- Не прерывай, он еще не кончил. Пожалуйста, продолжайте, все это так
интересно, и какая у вас прекрасная память!
- Путешественники рассказывают, что муравьи пожирают сирен,
заблудившихся в тропических широтах и выброшенных на прибрежные дорожки, где
растут бананы и колючие кусты. Порой одна из таких сирен, выплеснутых
морскими волнами, увлекает с собой миллионы муравьев, и эти муравьи начинают
светиться, плавая в бурных водах...
Там, где железная дорога делала большой изгиб, похожий на хвост сирены,
Лино Лусеро бродил по шпалам, а устав, присаживался возле одного из путейцев
- перемолвиться словечком или просто подремать. Он разваливался на земле, не
чуя ног, с ломотой в пояснице, сдвинув сомбреро на затылок; земля словно
поглощала его, и близость земли заставляла его говорить. Он охотно работал
бы дорожным рабочим, но только ночью. Работать под палящим солнцем слишком
утомительно. Путейцы, несколько негров, сверкая белыми зубами и белками
глаз, смеялись над лунатиком. Солнце работе не мешает. Печет, конечно, но
зато как радостно на душе от солнечного света! Лино чихал от пыли платформ с
балластом - из ноздрей выходила сажа. Хотя Лино не работал на путях, он был
как путейцы, столько он проглотил черного дыма, извергаемого поездами.
Дорожные рабочие, пропитавшиеся дымом и машинным маслом, вечно в тучах песка
и дыма, говорили осипшими старческими голосами.
Глянцевитые, потные от зноя тела, с мускулами, которые при малейшем
движении выпирали из-под кожи, словно под ней был анатомический муляж. Одни
из путейцев курили сигары или сигареты, другие опрокидывали в горло бутылки
водки. Лино Лусеро нравилось быть среди путейцев, в чьих руках огромные
молотки становились игрушками, нравилось быть возле шпал, костылей и
рельсов, напоминавших желе из гуаябы.
Все окружали лунатика и просили спеть "Кто-кто". Побренчав на гитаре,
Лусеро кивал головой, и все затягивали: "Кто-кто, кто-кто..."
Лино делал им знак понизить голос, не переставая повторять:
Кто скачет, кто плачет,
кто пляшет на рельсах раскаленных?
Железнодорожный рабочий!
Две рельсы, две рельсы,
две рельсы у моей гитары...
Кто тонет, кто стонет,
кто спит на железной дороге?
Железнодорожный рабочий!
Шесть суток, шесть суток,
шесть суток в рабочей неделе...
Кто скажет, кто знает,
кто скажет, рабочий,
кто знает, мертвый ты или живой?
Два года, три года, пять лет,
и тебе, бедняге, крышка...
Эта песня-рассказ затягивалась до бесконечности и порой становилась
неприличной. Вступали удалые голоса:
Кто платит, кто плачет,
кто кровью плюет, блюет и плачет?
Железнодорожный рабочий!
Кто чахнет, кто сохнет,
кто дохнет и падает на шпалы?
Железнодорожный рабочий!
И так до захода солнца - курить, пить и повторять "Кто-кто"...
Неподвижная духота ночного воздуха убаюкивала. Цикады, лягушки и сонное
марево, казалось, подчинялись ритму песни. Лино незаметно удирал в поисках,
как он говорил, "волшебной, божественной женщины с телом зеленым, словно
водоросли, которая, выходя на берег, превращается в банановое дерево". Но он
больше ее не встречал. Ноги его подкашивались от пьянства. Гайтан Косматый
за ним приглядывал. И все время твердил:
- У тебя есть дети, жена, ты должен заниматься делом, а не мучиться
дурью!..
Лино только качал головой, неподвижно устремив вперед глаза, разинув
рот.
В иные дни пьяный Лино ночевал среди пеонов плантаций, напевая им:
Усебья, когда я сдохну,
жуя бананы,
не рой для меня могилы,
а жуй бананы.
Хочу я лежать в конюшне,
жевать бананы,
пускай меня топчут кони
и мнут бананы.
Поставь в головах табличку
под цвет банана:
"Покоится тут бедняга,
а в нем бананы,
бананы, бананы, бананы,
одни бананы".
- Ты пропащий, видит бог! - обличал его Хуанчо Лусеро, брат. - Толку от
тебя никакого. Лучше бы умер. Ты всех нас извел. Мама слепнет от слез. Пойди
к Сарахобальде, крестной, может, она тебя вылечит. С каждым днем все больше
с ума сходишь. Налакаешься спиртного, и сирена тебе мерещится. Сирена в
водочной бутылке!
Трудность получить совет от колдуна состояла в том, объяснила Лино его
крестная, чтобы сразу угадать, который Рито Перрах перед тобой - дед, отец
или сын. Надо было, приветствуя, безошибочно и не колеблясь сказать "Рито
Перрах - дед", или "Рито Перрах - отец", или "Рито Перрах - сын", смотря по
тому, кто выйдет навстречу.
Лино не собирался обращаться к колдуну, но жизнь взяла его за горло. К
нему привязалась малярия. Лихорадка обвила его холодной змеей: руки стали
как ледышки, волосы словно у покойника, во рту - вкус бычьей желчи, суставы
свела судорога. Болезнь не красит. Болезнь хоть на край света погонит. От
лица остались только глаза и скулы, кожа была в грязных пятнах - из-за
скитаний в непогоду и ночевок в сырой банановой роще, где он искал тепла
своей призрачной возлюбленной. Иногда Лино показывал Косматому или Хуанчо
внутренность бананового ствола: маленькие зазоры между волокнами были похожи
на чешуйки хвоста его сирены. Они были как ячейки сот, набухшие кислой
жидкостью. Наконец пойти к колдуну вынудило Лино то, что, ощупав себя, он
самому себе стал жалок. Теперь он мог работать на плантации только кенке -
опрыскивателем, как те тряпичные чучела, городские пришельцы, у кого на лице
вечный отпечаток семейных забот. "Нет, этого я не допущу! - сказал Лино про
себя. - Чем сделаться кенке, лучше на паперти милостыню просить. Работать
надо, конечно, но пеоном либо путейцем". Хоть и здесь, если хорошенько
подумать, было препятствие: Карла - один итальянец сказал ему, что так зовут
его сирену, - все время гнала из него семя! Лино Лусеро шатается и чуть не
плачет. Лино Лусеро годится Только для работы кенке. Как бы он хотел не
слышать причитаний сердобольных негров у платформ с балластом! И вот он
отправился к колдуну, как лист бананового дерева, увлекаемый тысячами
красных муравьев. Длинные волосы с синеватым отливом были спутаны - ведь он
уже под стать кенке! "Карла - не женщина и не сирена! - повторял ему
голубоглазый итальянец, который запродал себя "Тропикаль платанере" ради
бутылок кьянти, ежедневно получаемых в управлении. - Карла моя, ни женщина,
ни сирена, виноград Италии, моей Италии!"
Колдун собирался закрыть дверь на замок, когда появился Лино Лусеро с
лицом лунатика. Начиналась глухая тропическая ночь с огромной луной на
горизонте. Теплая луна побережья, которая в момент восхода обдает легкой
дрожью холодного купанья, Лино повезло, ему удалось правильно окликнуть
колдуна:
- Рито Перрах - дед...
Рука деда, державшая засов, опустилась. Он высунул седую голову. За
ним, в тени, маячили сын и внук, поэтому Лино, не растерявшись, прибавил:
- Добрый вечер также Рито Перраху - отцу и Рито Перраху - сыну.
В полутьме виднелись три лица с желтыми маисовыми зернами зубов. Но на
лице деда улыбка скоро погасла, и он, ответив на приветствие Лино, пригласил
его войти.
Жесткие руки колдуна - к костяшкам пальцев уже подкрадывалась смерть -
ощупали больного при трепетном свете мексиканской сосны, горевшей в
маленькой кухне, смежной с комнатой, где Рито Перрах уложил его на большую
циновку.
Лино Лусеро словно утратил свое "я", хотя всячески цеплялся за
привычный ход мыслей: его зовут Лино Лусеро де Леон, он сын Аделаидо Лусеро
и Роселии де Леон де Лусеро, брат Хуанчо Лусеро и малыша Ящерки, близкий
друг Гайтана Косматого, член кооператива...
От дыхания колдуна все конкретное становилось абстрактным. Лино был
теперь не взрослый мужчина, а комочек абстрактной плоти, еще не приявшей
таинства крещения; плоть матери и отца, их взаимное желание любить друг
друга - во времени, которое для него, Лино, перестало существовать.
Когда впервые он ощутил себя во времени?
Шестого апреля... тысяча... тысяча... даже дату своего рождения он
забыл!
Колдун растворил его, унес на кончиках пальцев - прерывисто дыша,
издавая старческие стоны, - унес в пещеру летучих мышей, ошалевших от блох и
от жары - улететь они не могли, потому что их сковывал сон. Под крыльями
этих летучих мышей, в паутине, прячется ветер, и вылетают они раз в сто лет,
если колдун не выпустит их раньше. Озверевшие блохи насосались крови Лино,
когда он шел по пещере, трясясь в лихорадке, словно его жалили москиты.
Перед глазами у него пошли круги вроде колечек нарезанного лука, - круги,
круги, круги, будто в глаза бросили по камню. Вместо лба у Лино был,
казалось, тяжелый мекапаль. Колдун утирал ему с волос липкий пот, чтобы не
смешивался с соком листьев мяты, которым он его намазал, и не попадал в
глаза и уши.
Он очнулся от сна - и это все, что он знал, - но не в доме своей жены,
а в родительском доме и услыхал голос матери, похожий на струйку чистой
воды; мать объясняла его жене, что колдун велел дать Лино слабительное,
когда больной проснется. От семечка сапоте Лино в две-три недели выздоровел
и окреп. Плод разламывали, снимали черную кожуру, которая покрывает ядро,
толкли ядро, и Лино принимал его маленькими порциями -от общей слабости и
для восстановления мужской силы.
Старик Лусеро, скрюченный ревматизмом, твердил:
- Хорошо я сделал, что выгнал сына из дому, теперь не нарадуюсь, что он
опять здесь. Теперь он мой сын вдвойне...
- Замолчи, Аделаидо, довольно вздор молоть... Лестер Мид подошел
неслышно. Уже давно он не
появлялся здесь. Донья Роселия поспешила ему навстречу. Войдя, Мид
обнял старика и Лино. Потом все уселись в кружок около стула хозяина,
любуясь видом, который открывался с галереи "Семирамиды". Мид объявил, что
Лино должен переехать в столицу.
- Как же он будет жить, когда там такая дороговизна... - после минуты
молчания пробормотала донья Роселия.
- У него есть сбережения.
- А кем он будет работать? - осмелился спросить старик Лусеро, хотя
знал, что предложения Лестера Мида почти всегда были приказами. - Вы не
помогли нам в истории с сиреной, а теперь хотите отнять у нас Лино.
- Работу выберет себе по душе. Важно не забыть гитару и научиться
играть, как настоящие музыканты.
Старик Лусеро, который уже приготовился заявить, что не отпустит сына,
почувствовал себя польщенным. Отцовское тщеславие - самое сильное из всех
возможных форм тщеславия. Донья Роселия застыла, уйдя в себя; она
зажмурилась, чтобы не видеть даже мысленно гитару Лино - ведь в ней
запрятана сирена, а этот любезный господин хочет, чтобы Лино учился музыке.
как только доставали ее собачьи челюсти; но сжав острые клыки и почувствовав
на синеватых деснах теплую кровь Лино Лусеро, она понемногу разжала зубы и
вытянулась на земле, на стыке моря и банановой рощи.
Лино Лусеро не терял времени. Нос у него был заложен, а ртом он дышал с
трудом; он обливался потом, тело его, казалось, рвали на куски. Но времени
он не терял - склонился над ней, упершись коленями в землю, с тоской убийцы
в душе. Уже он забрался руками под покров из водорослей на единственной ноге
- второй у нее не было. И внезапно его до краев затопила тоска человека,
который хочет выскочить из собственной кожи, или того, кто не в силах
добраться до чего-то самого заветного - знает, что надо отступить, и не
отступает, но в конце концов отступит, чтобы взять верх.
Она вырвалась, исчезла.
- Лино! Вот ты где, проклятый! - в пятом часу утра разбудил его легким
пинком Макарио Айук Гайтан. - Смотри куда ты забрался во сне... жена тебя
повсюду ищет... напился ты, что ли? Дерево обхватил, думал, небось, это
женщина... со мной тоже так было когда-то...
В жарком утреннем тумане Лино Лусеро свернулся клубочком возле Макарио
Айук Гайтана, Косматого. Только Лино мог понять Макарио. И Макарио
рассказал:
- Так вот, я не соврал, со мной это было. Только не во сне - я был в
своем уме и твердой памяти. В душу мне забрался какой-то злой жар и стал
толкать меня. И загнал сюда, в это самое место. Полумесяц на небе и зной:
зной от земли, зной в воздухе, все так и пышет жаром. Много ли прошло
времени, мало ли, я брел наобум, вдруг из бананового ствола ко мне
протянулись зеленые руки - пухлые, свежие, как у молодых покойниц, - такие
являются нам во сне... От ярости, что меня искушает дьявол, я набросился на
нее и зарубил своим мачете.
- Какая жестокость! - воскликнул Лино и весь съежился, словно это на
него обрушились удары ножа.
- Да, Лино, жестокость. Ствол раскрылся и упал на меня, но это уже было
не дерево, а женщина с одной ногой... Листья что-то шептали мне на ухо...
Зеленый свет свежих сочных побегов мешался с сиянием луны... Один я знаю,
братец, какое это наслаждение... Я навалился на самку... Да, жаль, что я
сразу же ушел и больше с ней не встретился...
Помолчали. Теплое, соленое, дышащее соблазном море... Донимала жара,
еще до восхода солнца.
- Надо же так... Я рассказал тебе свою историю только потому, что и с
тобой случилось похожее. Ты обнимал вон тот банановый ствол.
- Не знаю и никогда не узнаю, Макарио, что меня пригнало сюда и в
котором часу я ушел из дому... Одно точно - моя ночная женщина живет не в
банановой роще, а в море. Я видел, как она нырнула в пену прибоя, вон там,
смотри, там, где свет играет с тенью... Я побоялся плыть за ней...
- Еще чего! Слава богу, что не утоп и не превратился в акулу, ящерицу
или рыбу. А что ты думаешь, Лино, о рассказах Рито Перраха?
Лино дрожал в приступе лихорадки.
- Если здесь, на земле, - толковал Макарио Косматый, - мы видим целый
мир, то и там, под водой, на глубине каких-нибудь двух-трех сотен метров,
водятся чудища с человечьими головами и глазами ястребов. Они приросли к
скалам, как окаменевшие деревья, но между ветвей колышется слизь, да плотная
такая... Раки же до того прожорливы, что если в море попадает овца, от нее в
один миг не остается ни косточки, ни шерстинки - копыта и те сгложут. А
вслед за раками тысячи золотых рыбок проворно очищают воду от кровяных
пятен... А еще есть морские звезды, которые ходят и говорят...
- Не морочь мне голову своими баснями, я и так весь дрожу от страха!
- Теперь, чтобы избавиться от мерзкого осадка, тебе надо одно - и
будешь чистенький, словно тело тебе вылизал теленок, - в полдень, когда
жарче всего печет солнце, приложи ко лбу серебряную монету: холод металла
дойдет до сердца и прогонит усталость от объятий рыбы.
- Лино Лусеро, ты не можешь взять меня к себе в дом, потому что там не
едят того, что ем я!
- А что такое ты ешь, ну-ка?
- Чешую рыб со дна морского...
Лино схватил ее, горя желанием поцеловать, но она ускользнула,
ослепительно сверкнув зубами под покровом жаркой звездной ночи. Глаза козы -
только морской,впалый лоб, черные гладкие волосы, влажные от соленой воды и
пота жгучей женщины.
- Лино Лусеро, ты не можешь взять меня к себе в дом, потому что там
спят не так, как я.
- Как же ты спишь?
- На матрасе из пены, в простынях из глубинной воды.
Он поймал ртом ее губы. Послышался тихий стон, когда, уклоняясь от
поцелуя, она повернула шею и прижалась головой к земле банановой рощи -
сырой, пористой, с песком, еще хранящим под холодной, зернистой и как бы
металлической поверхностью остатки солнечного жара.
- Лино Лусеро не может взять меня к себе в дом, потому что там не пьют
того, что пью я, - морской водички.
Скользкая, будто вся в мыле, она вырвалась из объятий Лино и пустилась
наутек - хвост крутился словно вихрь и нес ее с быстротой ветра. Лино гнался
за ней, но поймать не мог. Наконец он догнал " ее. Она далась ему в руки. Он
прижал ее к груди, прильнул всем телом и поцеловал взасос. Она смеялась,
переводя дух, невинно резвясь, а глаза блестели от жары.
Косматый беспокоился о Лино и, разыскивая его, не пожалел ног. Тем
временем их приятели отправились на рыбную ловлю и помогали знатокам
забросить сети, но не в море, а в устье безбрежной реки - там, где вода
неслась по узким бороздам из тины, песка, веток, там, где жабы, скалистые
уступы, гниль.
Макарио Айук Гайтан привел Лино к рыболовам; с берегов кричали:
- Выловите мне славную рыбку!
- Мне самую красивую!
- Согласен на аленький ротик! Косматый протянул Лино гитару.
- Гитара, - сказал он ему на ухо, - похожа формой на твою зазнобу,
только хвост у нее вверху.
И Лино Лусеро, прежде чем заиграть, щупал и гладил гитару, водил
пальцами по струнам, и дрожь струн передавалась ему.
- Где ты, где ты, голубица,
неужели умерла?
Вся душа моя томится
с той поры, как ты ушла.
- Я рыдала и страдала,
горевала по тебе,
и плакучей ивой стала,
покорившись злой судьбе
{Стихи в переводе Н. Трауберг.}.
Рыбаки на берегу прохаживались около костров, зажженных, чтобы
отпугивать ягуаров, чьи шаги по опавшей листве становились слышны, как
только немного стихал грохот моря, а главари перекидывались в карты и
потягивали ром из горлышка бутылки.
Исполнив песню, Лино Лусеро вновь удалился. Глаза у него слипались от
наводящей спячку полночной жары, тело, покрытое крупными каплями пота, было
цвета лимонно-желтой глины.
Он схватил ее за волосы и притянул к тому месту, где перед тем лежал,
глядя, как с ревом разбиваются о берег свирепые волны. То был банановый
ствол и в то же время - женское тело. И он приник к нему, чтобы целовать без
конца, молча, ничего не видя и не слыша. Весь - трепет души и плоти.
Тишину нарушал только рокот моря, а кроме моря - лишь тяжелое дыхание
Лино, ставшего зверем; а она стала человеческим существом, хоть и лилась
водяными струями, отражавшими алмазы звезд; она - бесконечно глубокая, как
безмолвие, царившее в устье реки.
- Отстань! - крикнул Лино Лусеро.
- Нет, старина, я тебя не брошу, неровен час утонешь! - говорил Айук
Гайтан, увлекая юношу за собой к кострам лагеря. - Пропусти глоточек,
глядишь, оно и пройдет...
- Ладно...
И Лино не выпускал бутылку, пока Макарио ее не отнял, - одним духом
проглотил почти полбутылки рома!
Подошло время вынимать сети, и завязался спор. Некоторые предлагали
бросить в воду барбаско, чтобы сок этого растения оглушил побольше рыбы и
можно было похвастать уловом.
Лино Лусеро точно обезумел. Он пришел в неистовство из-за того, что в
море решили бросить яд. Просто голову потерял. Кто-то в изумлении крикнул:
- Эй, ты, можно подумать, у тебя в воде родня! Лусеро выхватил из-за
пояса мачете и замахнулся,
но противник выбил у него нож; несколько человек поспешили убрать
оружие.
- Нет, так нельзя! - воскликнул кто-то. - Этот молокосос напился и
сразу лезет в драку!.. Всыпать ему по первое число! Кто не умеет пить, пусть
не подходит к бутылке... Пить должны настоящие мужчины, а тебе, Лино,
заказано...
После приступа ярости Лино обмяк как тряпка. Когда у него отняли
мачете, он на коленях молил, чтобы в воду не кидали барбаско, заклиная
рыбаков самым святым.
Макарио, желая унять ссору, стал объяснять:
- Ребята, я про своего дружка знаю, а потому вам говорю: дело в том,
что он влюбился в женщинурыбу...
Все мрачно замолчали, ворочая в уме вопросы и ответы. Парень, которого
хотел обезглавить Лино, подошел и обнял беднягу.
- Прости, Лусеро, я не знал, что ты под мухой и веришь в такие чудеса!
- Ладно, не будем бросать барбаско. Кто хочет играть в карты? Созвать
всю компанию!
Лино начал играть с неохотой, но потом стал выигрывать, да еще как
выигрывать! Стоило ему пожелать себе карту, и она немедленно приходила. Он
загадывал, и загаданное сбывалось.
Один из игроков подошел и сказал ему:
- Давай играть на пару, может, женщина-рыба приносит счастье и мне
чуток перепадет.
- Верно сказано, пусть и мне хоть немного достанется!
- Дайте ему гитару, - посоветовал третий.Пусть лучше поет, чем нас
общипывать. Везучий ты, Лино. Твоя рыба научила тебя угадывать карты!
Рыбы в вынутых сетях задыхались на суше, метались, как ошалелые,
выпучив круглые остекленевшие глаза. Жгучий голубовато-золотой свет утренней
зари заливал бесконечную зеленую гладь моря и зеленую тьму банановых рощ.
Лино пел надтреснутым голосом:
Рыбка, странница морская,
приплыви, побудь со мной!
Я рыдаю и страдаю,
околдован злой тоской.
Я навеки уезжаю,
покидаю край родной,
чтоб жениться, дорогая,
на русалке на морской.
Как только Лестер Мид вернулся из столицы с выпущенными на свободу
Бастиансито и Хуанчо, Макарио Косматый тайком навестил его, чтобы
рассказать, со всеми красотами и чудесами, про любовь Лино к морской деве.
Позже наведалась к Мидам и донья Роселия - поблагодарить, что вызволили
Хуанчо, и сообщить, какую беду наслал господь на Лино...
Лестер ворочал зелеными зрачками по белкам глаз, не говоря ни слова,
даже пальцем не шевельнув, что было для него крайне необычно. Ни совета, ни
помощи. А надо было откликнуться, принять меры, помочь Лино избавиться от
чар рыбы. Но ничего подобного. Историю Лино Мид сразу словно похоронил.
- Недаром он - молчок, и ушли от него ни с чем, - говорили те, кто
прознал про неудачу.Ведь он сам - сын морской женщины и вышел сюда на берег,
смеясь как тронутый.
- И впрямь, зеленые глаза - от сирены, а тело белое, как у свежей рыбы!
- Да, рыбье он отродье, вот и молчит!
Лиленд сказала мужу, что навестила жену Лино. Бедняга плачет в три
ручья, но смирилась с горем.
- И на том спасибо... - проворчал Лестер.
- Она, конечно, не очень-то верит в морскую соперницу...
- Да это все равно как если бы муж изменил ей с испанской балериной! -
воскликнул Мид, которого наконец-то прорвало. Больше он не мог молчать.
- Во всяком случае, ты обязан поговорить с Лусеро как мужчина с
мужчиной. Надо этому положить конец... Пусть он возьмется за ум... бросит
глупости...
Мид не ответил. Его сирена звалась Сокоррито Крус - с телом упругим,
как струна гитары, и с пальцами, пахнущими сандалом. Воспоминание о ней
мешало ему говорить.
- Поговори ты, - предложил он жене после долгой паузы. - Заступись за
Лино, скажи, чтобы его оставили в покое, дурь сама собой пройдет. Я слышал,
что старик Лусеро выгнал сына из дому и даже грозил зарубить его... Глупец!
Почти все отцы, когда наказывают детей, ведут себя как настоящие дикари. Но
это понимают лишь бездетные супруги.
Через несколько дней, за десертом, Лиленд коснулась вопроса, существуют
ли на самом деле сирены.
- Я бы ни капельки не удивилась, - заметила миссис О'Бринд, задыхаясь
от жары; жара была своего рода острой приправой к кушаньям, так что от них
бросало в пот.
- Всякая женщина, кроме своей, - прекрасная сирена, - заявил мистер
О'Бринд, яростно утирая носовым платком пот, обильно струившийся по толстым
щекам, лбу, носу, подбородку, ушам и затылку.
- Вот, вот, - поддержал Лестер.
- Все это глупости, - вставила миссис О'Бринд.
- Но, возвращаясь к теме, - продолжила Лиленд,верите вы в сирен или
нет?
- В молодости, учась в университете, я кое-что разузнал насчет сирен. И
до сих пор помню наизусть.
- Просим! - воскликнул Мид.
- Ой, ради бога, не надо! - взмолилась миссис О'Бринд. - Я тоже знаю
все про сирен почти наизусть: он мне твердит это, когда мы ждем поезда или
трамвая, за бритьем и когда устает читать.
- Да, но мы-то не знаем и хотим услышать. Вы эгоистка, миссис.
- Я слышал про сирен...
- Ну, началась лекция! Пойду пройдусь, пока мой благоверный вещает! -
воскликнула миссис О'Бринд, встав из-за стола с чашечкой кофе в руках, и
укрылась в тени - горячей и черной, как ее кофе.
- Я слышал про сирен, но не верил, что они существуют. В ту тропическую
ночь, в открытом море, далеко от Антильских островов, жара стояла адская.
Ничто не нарушало моего первого сна. Судно плыло с попутным ветром, и
дружелюбное море качало его, как детскую люльку. Издалека за кораблем
следили звезды, и столько их высыпало, что небо походило на золотой вихрь.
Но в одном месте, в глубокой тени, вспыхнул и погас свет, озарив рыбу из
брильянтов. Она извивалась... Я вскочил. Была ли то сирена?;. Но вскочил я,
не проснувшись, и лишь много времени спустя заметил, что вот-вот упаду в
море. Больше я ничего не видел. Была ли то сирена? У меня есть основания
думать, что да. С той ночи я чувствую вокруг тела опаловый свет - то
холодный, то теплый, как бывает, когда натрешься ментоловым маслом. Я
чувствую себя более привлекательным и... как бы это сказать... во власти
стихии. Пусть не смеются надо мной те, кто этого не испытал. И жалеть меня
не нужно. Потрите об меня свои руки - обычные руки, без чудес - и увидите,
исчезнут ли мои чары и не потечет ли по вашим жилам немного света от той
сирены. Но я спрашиваю вас и себя, действительно ли я видел ее. Хоть я не
помню ее фигуры, лица и даже цвета ее глаз, я все же утверждаю, что видел.
Мы часто просыпаемся, потрясенные тем, что таинственным образом узнали во
сне кого-то, чей облик нам совершенно чужд, как облик привидения. К тому же
аромат той ночи, теплый воздух, ритмичный танец моря, кружевная тень
гамаков... От всего этого воспоминание о трепетном огоньке, который,
пробежав по моему телу, мгновенно канул в бездну океана, стало чисто
сексуальным.
Лиленд приготовилась аплодировать, но Лестер ее остановил:
- Не прерывай, он еще не кончил. Пожалуйста, продолжайте, все это так
интересно, и какая у вас прекрасная память!
- Путешественники рассказывают, что муравьи пожирают сирен,
заблудившихся в тропических широтах и выброшенных на прибрежные дорожки, где
растут бананы и колючие кусты. Порой одна из таких сирен, выплеснутых
морскими волнами, увлекает с собой миллионы муравьев, и эти муравьи начинают
светиться, плавая в бурных водах...
Там, где железная дорога делала большой изгиб, похожий на хвост сирены,
Лино Лусеро бродил по шпалам, а устав, присаживался возле одного из путейцев
- перемолвиться словечком или просто подремать. Он разваливался на земле, не
чуя ног, с ломотой в пояснице, сдвинув сомбреро на затылок; земля словно
поглощала его, и близость земли заставляла его говорить. Он охотно работал
бы дорожным рабочим, но только ночью. Работать под палящим солнцем слишком
утомительно. Путейцы, несколько негров, сверкая белыми зубами и белками
глаз, смеялись над лунатиком. Солнце работе не мешает. Печет, конечно, но
зато как радостно на душе от солнечного света! Лино чихал от пыли платформ с
балластом - из ноздрей выходила сажа. Хотя Лино не работал на путях, он был
как путейцы, столько он проглотил черного дыма, извергаемого поездами.
Дорожные рабочие, пропитавшиеся дымом и машинным маслом, вечно в тучах песка
и дыма, говорили осипшими старческими голосами.
Глянцевитые, потные от зноя тела, с мускулами, которые при малейшем
движении выпирали из-под кожи, словно под ней был анатомический муляж. Одни
из путейцев курили сигары или сигареты, другие опрокидывали в горло бутылки
водки. Лино Лусеро нравилось быть среди путейцев, в чьих руках огромные
молотки становились игрушками, нравилось быть возле шпал, костылей и
рельсов, напоминавших желе из гуаябы.
Все окружали лунатика и просили спеть "Кто-кто". Побренчав на гитаре,
Лусеро кивал головой, и все затягивали: "Кто-кто, кто-кто..."
Лино делал им знак понизить голос, не переставая повторять:
Кто скачет, кто плачет,
кто пляшет на рельсах раскаленных?
Железнодорожный рабочий!
Две рельсы, две рельсы,
две рельсы у моей гитары...
Кто тонет, кто стонет,
кто спит на железной дороге?
Железнодорожный рабочий!
Шесть суток, шесть суток,
шесть суток в рабочей неделе...
Кто скажет, кто знает,
кто скажет, рабочий,
кто знает, мертвый ты или живой?
Два года, три года, пять лет,
и тебе, бедняге, крышка...
Эта песня-рассказ затягивалась до бесконечности и порой становилась
неприличной. Вступали удалые голоса:
Кто платит, кто плачет,
кто кровью плюет, блюет и плачет?
Железнодорожный рабочий!
Кто чахнет, кто сохнет,
кто дохнет и падает на шпалы?
Железнодорожный рабочий!
И так до захода солнца - курить, пить и повторять "Кто-кто"...
Неподвижная духота ночного воздуха убаюкивала. Цикады, лягушки и сонное
марево, казалось, подчинялись ритму песни. Лино незаметно удирал в поисках,
как он говорил, "волшебной, божественной женщины с телом зеленым, словно
водоросли, которая, выходя на берег, превращается в банановое дерево". Но он
больше ее не встречал. Ноги его подкашивались от пьянства. Гайтан Косматый
за ним приглядывал. И все время твердил:
- У тебя есть дети, жена, ты должен заниматься делом, а не мучиться
дурью!..
Лино только качал головой, неподвижно устремив вперед глаза, разинув
рот.
В иные дни пьяный Лино ночевал среди пеонов плантаций, напевая им:
Усебья, когда я сдохну,
жуя бананы,
не рой для меня могилы,
а жуй бананы.
Хочу я лежать в конюшне,
жевать бананы,
пускай меня топчут кони
и мнут бананы.
Поставь в головах табличку
под цвет банана:
"Покоится тут бедняга,
а в нем бананы,
бананы, бананы, бананы,
одни бананы".
- Ты пропащий, видит бог! - обличал его Хуанчо Лусеро, брат. - Толку от
тебя никакого. Лучше бы умер. Ты всех нас извел. Мама слепнет от слез. Пойди
к Сарахобальде, крестной, может, она тебя вылечит. С каждым днем все больше
с ума сходишь. Налакаешься спиртного, и сирена тебе мерещится. Сирена в
водочной бутылке!
Трудность получить совет от колдуна состояла в том, объяснила Лино его
крестная, чтобы сразу угадать, который Рито Перрах перед тобой - дед, отец
или сын. Надо было, приветствуя, безошибочно и не колеблясь сказать "Рито
Перрах - дед", или "Рито Перрах - отец", или "Рито Перрах - сын", смотря по
тому, кто выйдет навстречу.
Лино не собирался обращаться к колдуну, но жизнь взяла его за горло. К
нему привязалась малярия. Лихорадка обвила его холодной змеей: руки стали
как ледышки, волосы словно у покойника, во рту - вкус бычьей желчи, суставы
свела судорога. Болезнь не красит. Болезнь хоть на край света погонит. От
лица остались только глаза и скулы, кожа была в грязных пятнах - из-за
скитаний в непогоду и ночевок в сырой банановой роще, где он искал тепла
своей призрачной возлюбленной. Иногда Лино показывал Косматому или Хуанчо
внутренность бананового ствола: маленькие зазоры между волокнами были похожи
на чешуйки хвоста его сирены. Они были как ячейки сот, набухшие кислой
жидкостью. Наконец пойти к колдуну вынудило Лино то, что, ощупав себя, он
самому себе стал жалок. Теперь он мог работать на плантации только кенке -
опрыскивателем, как те тряпичные чучела, городские пришельцы, у кого на лице
вечный отпечаток семейных забот. "Нет, этого я не допущу! - сказал Лино про
себя. - Чем сделаться кенке, лучше на паперти милостыню просить. Работать
надо, конечно, но пеоном либо путейцем". Хоть и здесь, если хорошенько
подумать, было препятствие: Карла - один итальянец сказал ему, что так зовут
его сирену, - все время гнала из него семя! Лино Лусеро шатается и чуть не
плачет. Лино Лусеро годится Только для работы кенке. Как бы он хотел не
слышать причитаний сердобольных негров у платформ с балластом! И вот он
отправился к колдуну, как лист бананового дерева, увлекаемый тысячами
красных муравьев. Длинные волосы с синеватым отливом были спутаны - ведь он
уже под стать кенке! "Карла - не женщина и не сирена! - повторял ему
голубоглазый итальянец, который запродал себя "Тропикаль платанере" ради
бутылок кьянти, ежедневно получаемых в управлении. - Карла моя, ни женщина,
ни сирена, виноград Италии, моей Италии!"
Колдун собирался закрыть дверь на замок, когда появился Лино Лусеро с
лицом лунатика. Начиналась глухая тропическая ночь с огромной луной на
горизонте. Теплая луна побережья, которая в момент восхода обдает легкой
дрожью холодного купанья, Лино повезло, ему удалось правильно окликнуть
колдуна:
- Рито Перрах - дед...
Рука деда, державшая засов, опустилась. Он высунул седую голову. За
ним, в тени, маячили сын и внук, поэтому Лино, не растерявшись, прибавил:
- Добрый вечер также Рито Перраху - отцу и Рито Перраху - сыну.
В полутьме виднелись три лица с желтыми маисовыми зернами зубов. Но на
лице деда улыбка скоро погасла, и он, ответив на приветствие Лино, пригласил
его войти.
Жесткие руки колдуна - к костяшкам пальцев уже подкрадывалась смерть -
ощупали больного при трепетном свете мексиканской сосны, горевшей в
маленькой кухне, смежной с комнатой, где Рито Перрах уложил его на большую
циновку.
Лино Лусеро словно утратил свое "я", хотя всячески цеплялся за
привычный ход мыслей: его зовут Лино Лусеро де Леон, он сын Аделаидо Лусеро
и Роселии де Леон де Лусеро, брат Хуанчо Лусеро и малыша Ящерки, близкий
друг Гайтана Косматого, член кооператива...
От дыхания колдуна все конкретное становилось абстрактным. Лино был
теперь не взрослый мужчина, а комочек абстрактной плоти, еще не приявшей
таинства крещения; плоть матери и отца, их взаимное желание любить друг
друга - во времени, которое для него, Лино, перестало существовать.
Когда впервые он ощутил себя во времени?
Шестого апреля... тысяча... тысяча... даже дату своего рождения он
забыл!
Колдун растворил его, унес на кончиках пальцев - прерывисто дыша,
издавая старческие стоны, - унес в пещеру летучих мышей, ошалевших от блох и
от жары - улететь они не могли, потому что их сковывал сон. Под крыльями
этих летучих мышей, в паутине, прячется ветер, и вылетают они раз в сто лет,
если колдун не выпустит их раньше. Озверевшие блохи насосались крови Лино,
когда он шел по пещере, трясясь в лихорадке, словно его жалили москиты.
Перед глазами у него пошли круги вроде колечек нарезанного лука, - круги,
круги, круги, будто в глаза бросили по камню. Вместо лба у Лино был,
казалось, тяжелый мекапаль. Колдун утирал ему с волос липкий пот, чтобы не
смешивался с соком листьев мяты, которым он его намазал, и не попадал в
глаза и уши.
Он очнулся от сна - и это все, что он знал, - но не в доме своей жены,
а в родительском доме и услыхал голос матери, похожий на струйку чистой
воды; мать объясняла его жене, что колдун велел дать Лино слабительное,
когда больной проснется. От семечка сапоте Лино в две-три недели выздоровел
и окреп. Плод разламывали, снимали черную кожуру, которая покрывает ядро,
толкли ядро, и Лино принимал его маленькими порциями -от общей слабости и
для восстановления мужской силы.
Старик Лусеро, скрюченный ревматизмом, твердил:
- Хорошо я сделал, что выгнал сына из дому, теперь не нарадуюсь, что он
опять здесь. Теперь он мой сын вдвойне...
- Замолчи, Аделаидо, довольно вздор молоть... Лестер Мид подошел
неслышно. Уже давно он не
появлялся здесь. Донья Роселия поспешила ему навстречу. Войдя, Мид
обнял старика и Лино. Потом все уселись в кружок около стула хозяина,
любуясь видом, который открывался с галереи "Семирамиды". Мид объявил, что
Лино должен переехать в столицу.
- Как же он будет жить, когда там такая дороговизна... - после минуты
молчания пробормотала донья Роселия.
- У него есть сбережения.
- А кем он будет работать? - осмелился спросить старик Лусеро, хотя
знал, что предложения Лестера Мида почти всегда были приказами. - Вы не
помогли нам в истории с сиреной, а теперь хотите отнять у нас Лино.
- Работу выберет себе по душе. Важно не забыть гитару и научиться
играть, как настоящие музыканты.
Старик Лусеро, который уже приготовился заявить, что не отпустит сына,
почувствовал себя польщенным. Отцовское тщеславие - самое сильное из всех
возможных форм тщеславия. Донья Роселия застыла, уйдя в себя; она
зажмурилась, чтобы не видеть даже мысленно гитару Лино - ведь в ней
запрятана сирена, а этот любезный господин хочет, чтобы Лино учился музыке.