нравилась ее деликатность, ее изнеженное кокетство. Хоть и похожая на
мужчину, она отличалась восторженностью и умела льстить. Словом, она была
красивой мужеподобной женщиной; в шесть утра делала гимнастику, на завтрак
ела фрукты, работала, как машина, до вечера, пообедав среди дня овощами, а
дома, на свободе, валялась, как тигрица, на тахте, поджидая подруг, из
которых сейчас ей больше всех нравилась Нелли Алькантара.
Оттуда, где строился поселок, доносился колокольный звон. Церковь еще
не достроили, но колокол уже звонил, и народ ходил молиться, хотя были и
такие, которые являлись просто поглазеть. Тут ничего никогда не случалось,
но ведь могло случиться, и тогда это нельзя было пропустить. А где же и
случаться, как не там, где пребывает бог?
Аделаидо Лусеро с женой и детьми, двумя старшими мальчиками Лино и
Хуаном и маленьким Ящеркой, тоже были тут - как им не быть, если все пришли
на площадь поглядеть, послушать, обновы показать! На углу маячили какие-то
всадники. Не иначе как из добровольных блюстителей порядка. Кто-то играл в
лотерею, деньги тратил. А на что еще деньги? Был тут и Самуэль из Чамелко, и
его невеста, поглядывавшая украдкой на духи в витрине у китайца. Какой-то
негр, а с ним еще двое поджидали, когда начнутся танцы.
Лусеро с женой и детьми зашел в парикмахерскую "Равноденствие".
Парикмахер нахмурился, думая, что все хотят стричься, но понял, что они
пришли в гости, обнял мальчиков, а Ящерку взял на руки. Потом он предложил
всем кресла. Донья Роселия не хотела садиться там, где сидят одни мужчины, и
села на стул. А муж ее договаривался с парикмахером о земле, которую давно
мечтал купить.
- Видишь, Роселия, вот тебе и новость. Для того бог по воскресеньям с
нами. Теперь у нас будет что детям оставить. Лино и Хуан Лусеро -
землевладельцы... да...
- А знаешь, - сказала донья Роселия, вернувшись домой и ставя рядом с
мисками бобов, политых горячим перечным соусом, чашки крепкого, густого,
горячего кофе, подслащенного неочищенным сахаром, - знаешь, о чем я дорогой
думала? Им вот, при земле, будет лучше, чем нам. У нас-то ничего своего не
было, потому и мы сами не вышли в люди.
- Да, плохо, когда ничего своего нету. Кто на других работает, так и
промается всю жизнь. Вот я сколько лет тружусь, и все одно, даже хуже стало;
раньше трудились да помалкивали, а что получат, тому и рады. Теперь не то.
- Оно верно...
- Проснулись они, и зря я им твержу, что надо потерпеть, все
уладится...
- Да, они уже коготки показали. Тебе, наверное, Лино говорил.
Лино поднял глаза от миски с бобами, проглотил еду и не совсем ясно -
он еще не все дожевал - объяснил матери:
- Это мы не денег ради, это...
- Ах да! - сказал отец. - Это они из-за женщин. Сама знаешь, женщине
одной ходить опасно, того и гляди, обидят.
- Хуже всего, что начальники зазывают их обманом к себе, а там и
обижают, - горячо сказал Хуан, другой сын Лусеро, по-видимому очень
взволнованный этой низостью.
- Очень ты горюешь, сынок! С чего бы это? Скажи, я же тебе отец!
- Не в том дело, что я горюю, а в том, что всем нам горе.
- Исключительно летучая жидкость... - сказал мистер Пайл, стоя лицом к
шкафу и вынимая из него флакончик бензина для зажигалки. Потом он
повернулся, и расстроенный Карл Розе увидел, что он улыбается.
Расстаться с таким давним другом, как Джон Пайл, было так больно,
словно тебе отрезают руку или ногу. Карл Розе печально ушел, попросив
напоследок, чтобы друг хотя бы не вынуждал подбросить его и вещи на станцию
в старенькой машине. Чтобы отвертеться, он нашел предлог: мотор перекалился,
прямо прыгает от пара, а пар бьет из радиатора и оседает на ветровом стекле,
никак не вытрешь. Если же плохо видно - не побеседуешь, а если не
побеседуешь - зачем вместе ехать?
Уступив этим доводам, Джон Пайл в последний раз воспользовался
служебной машиной, которую вел негр по имени Соледад. Тот знал, что
начальник уезжает совсем, и был с ним любезней, чем всегда, помогал
укладывать вещи, плащи и прочее барахло...
После развода Джон Пайл мог жениться снова. Только этим и огорчил его
развод: того и гляди, женят. Тьюри Дэзин и Нелли Алькантара пришли
попрощаться. Нелли передала с ним письмо к подруге в Чикаго. Когда машина
проезжала мимо домика Лусеро, донья Роселия не смогла скрыть печали. Она
плакала, хоть и была немолода, приговаривая: "Дай вам бог, сеньор Пайл".
Эрни Уокер, картежник с зачесом и с вечной сигаретой из виргинского табака,
поджидал на станции. Хоть кто-то пожал по-мужски Руку на прощанье.
Джон Пайл никогда прежде не замечал, что поля так зелены, шофер так
черен, утренние облака так молочно-белы, гроздья так тяжелы, бордосский яд
так лазорев, вырываясь вверх из шлангов, и так немощны больные деревья.
В поезде он сел на единственное свободное место, рядом с толстой дамой,
чьи телеса, как бы по собственной воле, растекались и на ту часть скамьи,
где он пытался втиснуть свои кости между краем и даминым задом. В конце
концов ему показалось, будто он сам - толстый. Рядом с такой махиной кто
хочешь толстым станет.
Полдень. Жара все сильнее. Тесно. Душно. Вагон битком набит. Джон Пайл
засучил рукава рубахи. Дама два раза сладко улыбнулась ему, как улыбается
толстая школьница. Пальцами в перстнях она, словно гаммы играла, барабанила
по стеклу оконца, закрытого, чтобы не налетела пыль с гор, дрожавших от
грохота вагонов, и паровозный дым с искрами и кусочками угля. Жара была
такая, что не поговоришь, но, освежившись немного, они заговорили друг с
другом. В конце концов, судьба свела их, тело к телу, на крохотном кусочке
пространства. А что иное, в сущности, любой союз мужчины и женщины? Джон
Пайл заказал несколько бутылок пива, дама вынула из свертка бутерброды с
ветчиной, сыром, курицей и крутыми яйцами. Теперь, когда путники сдружились,
Пайл смог разместиться поудобней, высвободить кость-другую из-под груды
сала. Прочие кости так и остались на время пути мягко прикрыты жирными
телесами прекрасной спутницы.
- Езжу я по этой дороге шестьдесят раз в году, - говорила она, - и все
прошу, все прошу, чтобы для пассажиров из Мексики прибавили вагонов. А то
битком набито, жизни нет. Вы, видно, из начальства, так вот и похлопочите.
Всем польза, вам - первым, а то теряете вы тут доверие, не за что вас
любить...
Мистер Пайл не ответил.
- Оглохли вы, я вижу, от моих слов. Ладно, скажу вам, что мы вас очень
любим, нравитесь вы нам, соки сосете хорошо.
- Что до меня, премного благодарен...
- Мы вас по одному не различаем, мы вас гуртом любим, всех, кто сюда
приехал с нашим климатом схватиться, чтобы вашим, которые позже явятся,
удобно жилось. Правда, те, кто тут распоряжается, у себя поубавили бы прыти.
Но уж так оно повелось...
Здесь, на плоскогорье, деревья были молодые, листья - блестящие, с
зеленым маслянистым узором. В ветвях гулял ветер, и от этого возникало
ощущение свежести и свободы. Деревьями можно было дышать, они сочились в
ноздри, входили в легкие и возвращались снова туда, где росли. А там, на
побережье, деревья плотные, сбитые и давят зеленым тюфяком, который у цыган
вместо одеяла.
Пассажиры стали надевать куртки, свитера и пальто.
- Выйти раздетым нельзя, мы ж от моря приехали, - сказала спутница
мистера Пайла; она уже сообщила ему на прощанье, что ее зовут Галой, а
прозвали Галкой за черный цвет волос. - В отеле "Вид на Аютлу" так и
спросите Галку, и вас обслужат на славу...
Мужчина, дремавший сзади них, приоткрыл глаза и выговорил, не поднимая
головы:
- Накормят, как короля...
Она обернулась.
- Чего надо, мерзавец? Кто за язык тянет?
- Никто не тянет... - пробормотал он. Голова его лежала на спинке
сиденья, лицо было прикрыто шляпой, и дышал он с трудом.
Гала презрела его слова. Пайл спустил рукава рубахи, закрыв худые и
мохнатые руки, проверил ручной багаж, надел пиджак. Плечи он отряхнул. Вечно
эта перхоть!"
К друзьям своим, Тортонам, он ехать не захотел и остановился в
гостинице. Придвинул стул к круглому столу, покрытому скатертью (на ней,
судя по мокрым пятнам, гладили мужской костюм), и принялся вскрывать письма,
которые вез разным людям. Прежде он никогда бы так не сделал, но однажды ему
взбрело в голову вскрыть конверт, и он увидел слова: "Дурак, который
передаст тебе это письмо..." С тех пор, набирая почту "с оказией", он
просматривал скучные письма и внимательно читал занятные.
Поправив очки, он стал читать, что пишет матери милейшая мисс Хэвишем.
Ей было под пятьдесят, она пыталась всем понравиться и вела себя как в
высшей степени воспитанная особа, но не нравилась никому - в ней было что-то
сухое, высокомерное, учительское, она не прощала малейших нарушений
дисциплины и долга. Стоило завести речь о точности, твердости,
пунктуальности и других любезных ей добродетелях, и она кривила губы (усики
она выщипывала), хмурилась, весь ее облик менялся.
Вот что она писала матери о разводе Джона Пайла и Лиленд Фостер:
"Посмотри по карте... та карта, которую я тебе послала года два назад,
и сейчас более или менее соответствует действительности. Мне кажется, на
решение Лиленд Фостер в немалой степени повлияла возвышенность, изобилующая
птицами с красивым оперением, которую ты найдешь в северной части карты.
Возвышенности, где слои минералов покрыты толстым слоем земли и растений,
пропитывают нервную ткань испарениями, порождающими смутную печаль и
неудовлетворенность настоящим. Миссис Пайл смеялась, когда я предостерегала
ее против верховых прогулок в той местности. Но вот личность ее, казалось бы
приспособившаяся к нашим строгим нравам, сломилась. Остальное ты знаешь из
прежних моих писем. Ее соблазнил авантюрист, а бедный супруг..."
Как и положено бедному супругу, мистер Пайл почесал за ухом и стал
читать дальше.
"...бедный супруг - из тех, кто полагает, что мы, женщины, по природе
своей отличны от мужчин. Он жил в постоянном восторге и пытался вызвать
восторг в других перед так называемой эпопеей тех, кто сделал это великое
дело, силой вырвал у сельвы плодоносную землю. Когда же Лиленд увидела
воочию одного из этих людей, она, ослепленная, приняла его, не размышляя,
ибо мы, женщины средних лет, именно так принимаем тех, кого любим.
Вспоминаешь ушедшую юность, дорогая мама, и перед тобой проходит бесконечная
череда дней, когда тебе было дано любить и оставаться зрячей..."
Пайл со вкусом посмеялся. Все, что случилось, было изложено с
приблизительной точностью. Единственной новостью для него были слова о
возвышенности, изобилующей птицами с красивым оперением, где слои минералов
покрыты толстым слоем земли и растений.
Он положил на стол письмо несравненной мисс Хэвишем и принялся за
послание Нелли Алькантара, подруги Тьюри Дэзин. Мистеру Пайлу эти девицы
очень нравились: они держались в стороне, к удобству мужчин, в отличие от
прочих женщин, открыто пренебрегали сильным полом, и, беседуя с ними,
старина Джон с удовольствием чувствовал, что защищаться не надо, главное -
не надо глядеть в оба, как бы тебя не обольстили. Можно расслабиться, ничего
не бояться, словно плывешь на спине.
"Лиленд Фостер, - писала Нелли Алькантара,разошлась с мужем, поистине
очаровательным в своей беззащитности. Так думает о нем Тьюри Дэзин, которая
сейчас пылко ухаживает за мной. Видно, возвращаются времена, когда однополая
любовь считалась единственно счастливой. Жаль только, что Лиленд снова
увлеклась мужчиной и выходит за него замуж, а он порет дикую чушь о том, что
надо вернуть в мир человечность, воскресить правду... Слушать тошно! На
Лиленд приятно смотреть, когда она играет на рояле, особенно Моцарта, и
Тьюри Дэзин ревнует меня - не к Моцарту, а к пальчикам Лиленд. Кстати, из-за
моей любви к музыке вышел тут забавный случай. Возвращаясь с верховой
прогулки, мы остановились отдохнуть у одних симпатичных и честных туземцев
по фамилии Лусеро. Заговорили мы о музыке, заспорили, и я почему-то
несколько раз повторила "соль!., верхнее соль!..". Наши дикари тем временем
таращились на нас. И что бы ты думала, когда мы поспали, хозяин ждал меня у
дверей и предложил мне поесть соленого. И смешней всего, они решили, что мне
хочется солененького, так как я беременна. У них поверье: если будущей
матери не потакать, ребенок родится дураком. Это я-то беременна! От Тьюри,
не иначе, но это уж будет, когда боги вернутся на землю".
Прочел он еще пять писем от своих сослуживцев - из тех, кому поручено,
чтобы глупость не иссякала в этом мире. Один из них, свинцовый м-р Коблер,
порицал его за склонность к фантазиям и за то, что он держался на службе
особняком. Из этого вытекало, что Лиленд, преданная Компании, как истинная
дочь Соединенных Штатов, поразуверилась в его методах и решила искать других
путей, а какие пути находят женщины, это уж всем известно...
Мистер Пайл смял письма и выругался. В конце концов, чего и ждать от
достопочтенного хряка, который отрывает зад от кресла только для того, чтобы
пукнуть, вечно сидит, уткнувшись в счетные книги, и жена у него истеричка...
Пайл снова зажег сигарету - она погасла и висела на нижней губе, пока
он читал письма. Не ему судить сослуживцев. Он и сам написал друзьям в
Нью-Йорк, когда лекарь, знахарь или колдун Рито Перрах вылечил миссис Коблер
от истерии.
Он велел взгромоздить ее верхом на кокосовую пальму и тянуть
веревочными петлями, продетыми под мышки, но выходило так, будто она сама,
пыхтя, извиваясь и потея, карабкается вверх. И, верьте не верьте, припадков
у нее не было около года.
Когда же они начались, снова позвали Рито Перраха. Великий знахарь
понюхал больную и сказал: "Она опять хочет с бревном переспать".
Хорошенький вид был у мистера Коблера...
Пайл изорвал все письма на мелкие кусочки. Он не хотел ни везти их, ни
оставлять у себя. В каждом из них была какая-то правда. Даже в двух
следующих, где его звали "великолепным рогоносцем" и "Отелло в пасторских
очках", и в третьем, где говорилось, что жена его просто поменяла одного
психа на другого. Когда он собрал клочки, чтобы спустить их в уборную, его
огорчило только, что он порвал письмо о "возвышенности, изобилующей птицами
с красивым оперением, где слои минералов покрыты толстым слоем земли и
растений".
"Ничего себе, причина для развода", - думал он, пока отбивающая запах
вода, нежно журча, уносила клочки бумаги. Потом вернулся в комнату, разделся
машинально и лег. В чемодане у него была бутылка виски. Человек, уважающий
себя по заслугам да еще проживший много лет у моря, не заснет, пока не
выпьет хоть четверть бутылки. Он попробовал виски и налил в в простой
стакан, от которого пахло зубной пастой.
Новый день - новая жизнь. Он отправился с утра в контору, оставались
кое-какие дела с начальством. Когда он шел вдоль резных панелей, мимо окон с
решетками в испано-калифорнийском стиле, ноги его утопали в сиреневых
коврах, словно его ждал сам архиепископ. Но при его появлении из-за стола
привстал человек чуть повыше его, зычно поздоровался с ним и взглянул -на
него из-под нависшего узкого лба, над которым вверх и в стороны стоял
хохолок вроде петушиного хвоста. Сзади он казался худее, чем спереди. Седая
секретарша бесшумно печатала на машинке.
Восседая под картами и красивыми фотографиями плантаций и зданий
Компании, высшее начальство громко вещало, не отрывая глаз от Пайла, кривя
губы и морща лоб под хохолком волос.
Не обращая внимания на приглушенный звонок телефона, оно взяло со стола
папку бумаг и протянуло ее посетителю. Потом повернулось всем неподвижным
корпусом, словно на шарнирах, взяло трубку длинными, утолщенными на концах
пальцами и сказало: "Алло".
Мистер Пайл на бумаги почти не взглянул, он их знал. Держа их в руке,
он дождался, пока начальство повесит трубку, и медленно заговорил:
- Дальше нам идти не стоит. Я думаю так: если бы мы не основывали новых
плантаций, а покупали фрукты у частных лиц, это дало бы в перспективе
немалую выгоду. Условия труда меняются во всем мире с каждым днем, а у нас,
как это ни жаль, нет яда, убивающего социализм так же верно, как бордосская
жидкость убивает болезнь на деревьях.
- Прекрасно. Скоро доклад будет составлен, и мы отправим его наверх.
Туманное слово, которым начальство определяло верховную чикагскую
власть "Тропикаль платанеры", всегда раздражало Джона Пайла, но сейчас он
просто взорвался.
- На этом вашем верху скоро узнают, что у нас творится! Тогда нам не
помогут ни угрозы, что мы уберемся, ни корабли, ни дипломаты!
- Быть может, все думают так же, но выход, как всегда, есть. Там,
наверху, сделают сперва дела срочные, а потом и этим займутся - выслушают
ваш приговор, мистер Пайл.
Старина Джон простился с начальством, которое, как-то глупо опустив
руки, осталось сидеть за столом. Нельзя терять время, беседуя попусту с
теми, кто не видит грядущей действительности, сменяющей действительность
сегодняшнюю.
Чтобы утешиться, он пошел в Американский клуб. Там он всех знал. И
бармен, и официанты сердечно поздоровались с ним, и негр-швейцар, и
распорядитель по имени Чило. Заказывать выпивку ему не пришлось. Пока он
укладывал шляпу и бумаги на большую стойку, перед ним поставили обычную
стопку виски и бутылку минеральной воды, которая улыбалась ему всеми
пузырьками.
- Горяченького поешьте, мистер Пайл.. - сказал ему бармен Хасинто
Монтес.
Друзья, встречавшиеся тут каждый день, подошли выпить и в честь
прибытия старины Джона пропустить лишний глоток. Каждый подсчитывал, сколько
они не виделись. Одни были недавно на плантациях, другие давно, и как-то
выходило из этих подсчетов, что выпить еще надо. К вечеру в зале оставались
лишь Хасинто Монтес, мистер Пайл и два-три официанта, поджидавших, когда же
уйдет последний посетитель и можно будет уйти самим.
- Вот мое дело теперь, Хасинто, - говорил посетитель, показывая бармену
стопку, словно извиняясь, что он тут пьет, когда другие служат. Он всегда
чувствовал себя виноватым, если был не на службе, словно кого-то обкрадывал.
Чтобы не молчать, Хасинто Монтес рассказал ему, что у семинарии убили
одну его знакомую. Старина Джон и ухом не повел, он наклонял свою стопку
так, что драгоценная влага проливалась.
-- Бедняга! - говорил Хасинто. - Вот до чего дошла. Как безжалостно ее
прикончили!
В клубе зажгли свет. Пайл сидел, мертвецки пьяный, над полной стопкой и
лыка не вязал. Он не мог видеть стопку пустой, и в нее все время наливали;
когда же он видел ее полной, он ее выпивал.
- Я не потому пью, что это мне нравится, и не потому, что мне выпить
надо, и не просто так, а вот почему: не могу видеть полной стопки.
А выпив, он яростно стучал ею и глухо кричал:
- Не могу видеть пустых стопок. Налейте!..
Ее наполняли, и, не теряя времени, он с трудом повторял, что не терпит
полных стопок, и опрокидывал ее, заливая виски весь подбородок.
Негр-швейцар принес вечернюю газету. Там была фотография знакомой
бармена, которую убили. Бармен разостлал газету на стойке, словно простыню,
и мистер Пайл поглядел на портрет. Это была его спутница.
- Я ее знаю... я знаю, кто убил, - сказал Пайл, роняя голову на стойку.
Шляпа съехала у него до самых бровей.
Хасинто Монтес сделал знак официантам ночной смены - мол, бедный гринго
не ведает, что плетет; но ; старина Джон, как бы догадавшись об этом, встал
с трудом и велел вызвать такси. Он поедет в полицию. Он знает, кто убийца.
Хасинто Монтес как раз сменялся и предложил его проводить. Он взял
Пайла под руку. К счастью, Пайл весил мало. Невысоких пьяниц тащить легче. В
полиции Пайл сообщил все, что слышал в поезде. Некая личность, сидевшая
сзади и притворявшаяся спящей, оскорбила пострадавшую в месте прибытия,
когда поезд останавливался.
Вдруг старину Джона охватила любовь к несчастной Галке. Качая головой,
он потребовал взять такси за его счет и отвезти его в ам-фи-би-атр. Он
должен ее еще раз увидеть. То он вроде плакал, то получалось, что он икает
спьяну.
- Лучше нам поехать, - сказал Монтес приятелю, который подошел к ним на
улице. Тот тоже знал Галу.
Они поймали такси у телеграфа и погрузили драгоценный американский
товар на заднее сиденье. Монтес сел рядом, приятель - впереди.
Пайл мгновенно протрезвел, когда увидел кафельные плиты, на которых
покоилась обнаженная Гала. Угольно-черные густые волосы стали ей траурной
подушкой. Лицо ее распухло, исказилось, полуоткрытые глаза недвижно глядели
в пустоту, двойной подбородок свесился на сторону - туда, куда склонилась
голова. Под темной грудью с тугим соском начиналась рана, а ниже, к животу,
в разрезе виднелись кровь и жир.
Посетители молча вышли. Сторож - хромая химера, спрут, паук с торчащими
ложками ушей, - мелко трясясь, подхватил монету, которую дал ему Монтес, и
благодарно осклабил белые зубы.
Хасинто с приятелем отвезли мистера Пайла в Американский клуб, и к часу
закрытия он все еще пил и пил, пытаясь вычеркнуть из памяти ножевую или
кинжальную рану, которая отняла жизнь у его несчастной спутницы. Один
официант сказал, что это случилось не у семинарии, а у статуи Колумба.
Два регента в длинной, до полу, одежде, шесть мавров с хвостами и
рожками, осел со слона величиной и сам он, обнаженный, с тазом в руке. Это
был сон. Ступни - лопаты с бахромой, колени - вздутия ствола. За ним едет
секретарша высшего начальства верхом на смычке. Два чемодана, двадцать
чемоданов, тридцать. Нелегко путешествовать, когда ты не частное лицо, а
представитель театральной труппы. Он прыгнул с трамплина в пересохший пруд и
не попал. Этих, которые наверху, не видать, а все же, прежде чем оторваться
от трамплина, он воплощал их на плантации. Как-никак он, Джон Пайл, был
одной десятимиллионной этих, "верхних", тридцать шесть лет, три месяца,
двадцать три дня. Недурная тактика - одно противопоставлять другому. Народ
ее очень любит за простоту, Черному противопоставишь белое, грязному -
чистое, гнусному - прекрасное. Вот, например, начнем таким манером: "Ваши
дома - четыре метра в длину, у них одни сады метров по четыреста. У вас нет
ничего, у них всего много. У вас женщины ходят в грубом белье, у них - в
шелковом, тонком, как бабочкино крыло. Не вы одни - шелковичные черви и те
на них работают! SOS! Пришлите поскорей десять броненосцев, шесть линкоров,
девять торпед, чтобы сокрушить возмутительную мысль о шелковичных червях!
Да, пойти за судьей, статуя Колумба скажет, кто Галу убил. На что Колумб
Америку открывал, если такого не знает? Ее убил человек, у которого одна
рука и один рукав. Нож он держал рукавом. А Гала рухнула наземь мешком
черного песка..."
...Он долго лежал, проснувшись, и не знал, где он. Свет лился из окна,
но комнаты он не узнавал. Вот постель, вот пледы, рядом - столик, а где это
все - неизвестно. Только не в его сне, а в каком-то доме, в здании каком-то.
Судя по мебели, в гостинице. На вешалке - его шляпа. Он решился позвонить,
пришел слуга. Это был отель "Метрополия".
- "Метрополь"? - спросил он для верности.
- Нет, сеньор, - отвечал слуга, - "Метрополия". Тут было вроде получше,
чем в той, первой. Надо бы
послать за вещами. Надо заплатить. Пошлите кого-нибудь. Так сказал он
слуге и, оставшись в одиночестве, пробормотал: "Судьба занесла меня сюда,
тут и останусь, жаль, портфеля нет, забыл, видно, в клубе".
Слуга сообщил, что его, Пайла, привезли под утро, часа в три, какие-то
Люди, говорившие по-английски, и заплатили за ночь. Пайл натянул плед на
голову и заснул.
Обо всем этом он рассказывал днем своему другу Тортону. И Тортон, и
жена его очень обижались, что он не поехал прямо к ним. У них ведь всегда
есть место для друзей, а накормить всего легче: только плесни воды в бульон.
Пайл неуверенно извинился и наконец решил сказать все прямо:
- Я не хотел к вам ехать. Вы люди добрые, но взглядом вы все равно
спросили бы меня про Лиленд, а мне тяжело о ней говорить, даже и взглядом.
Она от меня ушла, и теперь я до самой смерти буду один.
Потом он ушел в свою "Метрополию", уговорить его не удалось. Тортоны
проводили его до ворот сада и шли обратно, как с похорон.
Наконец Тортон сказал:
- Просто не верится!.. Лиленд влюбилась в этого чудака и ветрогона.
Такая уравновешенная, такая красивая женщина - и вот голову потеряла...
Джон Пайл прислал из Нью-Йорка открытку на рождество и Новый год, и
больше никто о нем ничего не слышал.
Клещеватый вернулся домой совсем другим и охотно показывался маловерам,
которые пророчили, что он в больнице умрет. Ему стало настолько лучше, что
он мог обуть башмаки - парусиновые, правда, но все же настоящие. Прежде он
оборачивал ступни все новым и новым тряпьем, и, поскольку ему становилось
только хуже, со временем у него на ногах образовались настоящие подушки.
Крестная Лино Лусеро Сара Хобальда обожгла ногу полвека тому назад,
прыгая через костер в Иванову ночь, и до сих пор не забыла, как раздулась
ступня и как мучились и бились родители, чтобы она не осталась калекой.
Поэтому она понимала, какая мука, когда болит не одна нога, а обе, и теперь
хлопала по спине героя дня, поздравляя его с чудесным исцелением.
Когда ее имя и фамилию произносили в одно слово -
Сарахобальда,получалось страшно, и она впрямь становилась одной из
опаснейших женщин в округе. Все боялись ее, хотя никто не знал, почему
именно.
Клещеватый порылся в холщовом мешке, где лежали подарки, и вынул
несколько стручков ванили. У Сарахобальды были темные, как ваниль, глаза.
мужчину, она отличалась восторженностью и умела льстить. Словом, она была
красивой мужеподобной женщиной; в шесть утра делала гимнастику, на завтрак
ела фрукты, работала, как машина, до вечера, пообедав среди дня овощами, а
дома, на свободе, валялась, как тигрица, на тахте, поджидая подруг, из
которых сейчас ей больше всех нравилась Нелли Алькантара.
Оттуда, где строился поселок, доносился колокольный звон. Церковь еще
не достроили, но колокол уже звонил, и народ ходил молиться, хотя были и
такие, которые являлись просто поглазеть. Тут ничего никогда не случалось,
но ведь могло случиться, и тогда это нельзя было пропустить. А где же и
случаться, как не там, где пребывает бог?
Аделаидо Лусеро с женой и детьми, двумя старшими мальчиками Лино и
Хуаном и маленьким Ящеркой, тоже были тут - как им не быть, если все пришли
на площадь поглядеть, послушать, обновы показать! На углу маячили какие-то
всадники. Не иначе как из добровольных блюстителей порядка. Кто-то играл в
лотерею, деньги тратил. А на что еще деньги? Был тут и Самуэль из Чамелко, и
его невеста, поглядывавшая украдкой на духи в витрине у китайца. Какой-то
негр, а с ним еще двое поджидали, когда начнутся танцы.
Лусеро с женой и детьми зашел в парикмахерскую "Равноденствие".
Парикмахер нахмурился, думая, что все хотят стричься, но понял, что они
пришли в гости, обнял мальчиков, а Ящерку взял на руки. Потом он предложил
всем кресла. Донья Роселия не хотела садиться там, где сидят одни мужчины, и
села на стул. А муж ее договаривался с парикмахером о земле, которую давно
мечтал купить.
- Видишь, Роселия, вот тебе и новость. Для того бог по воскресеньям с
нами. Теперь у нас будет что детям оставить. Лино и Хуан Лусеро -
землевладельцы... да...
- А знаешь, - сказала донья Роселия, вернувшись домой и ставя рядом с
мисками бобов, политых горячим перечным соусом, чашки крепкого, густого,
горячего кофе, подслащенного неочищенным сахаром, - знаешь, о чем я дорогой
думала? Им вот, при земле, будет лучше, чем нам. У нас-то ничего своего не
было, потому и мы сами не вышли в люди.
- Да, плохо, когда ничего своего нету. Кто на других работает, так и
промается всю жизнь. Вот я сколько лет тружусь, и все одно, даже хуже стало;
раньше трудились да помалкивали, а что получат, тому и рады. Теперь не то.
- Оно верно...
- Проснулись они, и зря я им твержу, что надо потерпеть, все
уладится...
- Да, они уже коготки показали. Тебе, наверное, Лино говорил.
Лино поднял глаза от миски с бобами, проглотил еду и не совсем ясно -
он еще не все дожевал - объяснил матери:
- Это мы не денег ради, это...
- Ах да! - сказал отец. - Это они из-за женщин. Сама знаешь, женщине
одной ходить опасно, того и гляди, обидят.
- Хуже всего, что начальники зазывают их обманом к себе, а там и
обижают, - горячо сказал Хуан, другой сын Лусеро, по-видимому очень
взволнованный этой низостью.
- Очень ты горюешь, сынок! С чего бы это? Скажи, я же тебе отец!
- Не в том дело, что я горюю, а в том, что всем нам горе.
- Исключительно летучая жидкость... - сказал мистер Пайл, стоя лицом к
шкафу и вынимая из него флакончик бензина для зажигалки. Потом он
повернулся, и расстроенный Карл Розе увидел, что он улыбается.
Расстаться с таким давним другом, как Джон Пайл, было так больно,
словно тебе отрезают руку или ногу. Карл Розе печально ушел, попросив
напоследок, чтобы друг хотя бы не вынуждал подбросить его и вещи на станцию
в старенькой машине. Чтобы отвертеться, он нашел предлог: мотор перекалился,
прямо прыгает от пара, а пар бьет из радиатора и оседает на ветровом стекле,
никак не вытрешь. Если же плохо видно - не побеседуешь, а если не
побеседуешь - зачем вместе ехать?
Уступив этим доводам, Джон Пайл в последний раз воспользовался
служебной машиной, которую вел негр по имени Соледад. Тот знал, что
начальник уезжает совсем, и был с ним любезней, чем всегда, помогал
укладывать вещи, плащи и прочее барахло...
После развода Джон Пайл мог жениться снова. Только этим и огорчил его
развод: того и гляди, женят. Тьюри Дэзин и Нелли Алькантара пришли
попрощаться. Нелли передала с ним письмо к подруге в Чикаго. Когда машина
проезжала мимо домика Лусеро, донья Роселия не смогла скрыть печали. Она
плакала, хоть и была немолода, приговаривая: "Дай вам бог, сеньор Пайл".
Эрни Уокер, картежник с зачесом и с вечной сигаретой из виргинского табака,
поджидал на станции. Хоть кто-то пожал по-мужски Руку на прощанье.
Джон Пайл никогда прежде не замечал, что поля так зелены, шофер так
черен, утренние облака так молочно-белы, гроздья так тяжелы, бордосский яд
так лазорев, вырываясь вверх из шлангов, и так немощны больные деревья.
В поезде он сел на единственное свободное место, рядом с толстой дамой,
чьи телеса, как бы по собственной воле, растекались и на ту часть скамьи,
где он пытался втиснуть свои кости между краем и даминым задом. В конце
концов ему показалось, будто он сам - толстый. Рядом с такой махиной кто
хочешь толстым станет.
Полдень. Жара все сильнее. Тесно. Душно. Вагон битком набит. Джон Пайл
засучил рукава рубахи. Дама два раза сладко улыбнулась ему, как улыбается
толстая школьница. Пальцами в перстнях она, словно гаммы играла, барабанила
по стеклу оконца, закрытого, чтобы не налетела пыль с гор, дрожавших от
грохота вагонов, и паровозный дым с искрами и кусочками угля. Жара была
такая, что не поговоришь, но, освежившись немного, они заговорили друг с
другом. В конце концов, судьба свела их, тело к телу, на крохотном кусочке
пространства. А что иное, в сущности, любой союз мужчины и женщины? Джон
Пайл заказал несколько бутылок пива, дама вынула из свертка бутерброды с
ветчиной, сыром, курицей и крутыми яйцами. Теперь, когда путники сдружились,
Пайл смог разместиться поудобней, высвободить кость-другую из-под груды
сала. Прочие кости так и остались на время пути мягко прикрыты жирными
телесами прекрасной спутницы.
- Езжу я по этой дороге шестьдесят раз в году, - говорила она, - и все
прошу, все прошу, чтобы для пассажиров из Мексики прибавили вагонов. А то
битком набито, жизни нет. Вы, видно, из начальства, так вот и похлопочите.
Всем польза, вам - первым, а то теряете вы тут доверие, не за что вас
любить...
Мистер Пайл не ответил.
- Оглохли вы, я вижу, от моих слов. Ладно, скажу вам, что мы вас очень
любим, нравитесь вы нам, соки сосете хорошо.
- Что до меня, премного благодарен...
- Мы вас по одному не различаем, мы вас гуртом любим, всех, кто сюда
приехал с нашим климатом схватиться, чтобы вашим, которые позже явятся,
удобно жилось. Правда, те, кто тут распоряжается, у себя поубавили бы прыти.
Но уж так оно повелось...
Здесь, на плоскогорье, деревья были молодые, листья - блестящие, с
зеленым маслянистым узором. В ветвях гулял ветер, и от этого возникало
ощущение свежести и свободы. Деревьями можно было дышать, они сочились в
ноздри, входили в легкие и возвращались снова туда, где росли. А там, на
побережье, деревья плотные, сбитые и давят зеленым тюфяком, который у цыган
вместо одеяла.
Пассажиры стали надевать куртки, свитера и пальто.
- Выйти раздетым нельзя, мы ж от моря приехали, - сказала спутница
мистера Пайла; она уже сообщила ему на прощанье, что ее зовут Галой, а
прозвали Галкой за черный цвет волос. - В отеле "Вид на Аютлу" так и
спросите Галку, и вас обслужат на славу...
Мужчина, дремавший сзади них, приоткрыл глаза и выговорил, не поднимая
головы:
- Накормят, как короля...
Она обернулась.
- Чего надо, мерзавец? Кто за язык тянет?
- Никто не тянет... - пробормотал он. Голова его лежала на спинке
сиденья, лицо было прикрыто шляпой, и дышал он с трудом.
Гала презрела его слова. Пайл спустил рукава рубахи, закрыв худые и
мохнатые руки, проверил ручной багаж, надел пиджак. Плечи он отряхнул. Вечно
эта перхоть!"
К друзьям своим, Тортонам, он ехать не захотел и остановился в
гостинице. Придвинул стул к круглому столу, покрытому скатертью (на ней,
судя по мокрым пятнам, гладили мужской костюм), и принялся вскрывать письма,
которые вез разным людям. Прежде он никогда бы так не сделал, но однажды ему
взбрело в голову вскрыть конверт, и он увидел слова: "Дурак, который
передаст тебе это письмо..." С тех пор, набирая почту "с оказией", он
просматривал скучные письма и внимательно читал занятные.
Поправив очки, он стал читать, что пишет матери милейшая мисс Хэвишем.
Ей было под пятьдесят, она пыталась всем понравиться и вела себя как в
высшей степени воспитанная особа, но не нравилась никому - в ней было что-то
сухое, высокомерное, учительское, она не прощала малейших нарушений
дисциплины и долга. Стоило завести речь о точности, твердости,
пунктуальности и других любезных ей добродетелях, и она кривила губы (усики
она выщипывала), хмурилась, весь ее облик менялся.
Вот что она писала матери о разводе Джона Пайла и Лиленд Фостер:
"Посмотри по карте... та карта, которую я тебе послала года два назад,
и сейчас более или менее соответствует действительности. Мне кажется, на
решение Лиленд Фостер в немалой степени повлияла возвышенность, изобилующая
птицами с красивым оперением, которую ты найдешь в северной части карты.
Возвышенности, где слои минералов покрыты толстым слоем земли и растений,
пропитывают нервную ткань испарениями, порождающими смутную печаль и
неудовлетворенность настоящим. Миссис Пайл смеялась, когда я предостерегала
ее против верховых прогулок в той местности. Но вот личность ее, казалось бы
приспособившаяся к нашим строгим нравам, сломилась. Остальное ты знаешь из
прежних моих писем. Ее соблазнил авантюрист, а бедный супруг..."
Как и положено бедному супругу, мистер Пайл почесал за ухом и стал
читать дальше.
"...бедный супруг - из тех, кто полагает, что мы, женщины, по природе
своей отличны от мужчин. Он жил в постоянном восторге и пытался вызвать
восторг в других перед так называемой эпопеей тех, кто сделал это великое
дело, силой вырвал у сельвы плодоносную землю. Когда же Лиленд увидела
воочию одного из этих людей, она, ослепленная, приняла его, не размышляя,
ибо мы, женщины средних лет, именно так принимаем тех, кого любим.
Вспоминаешь ушедшую юность, дорогая мама, и перед тобой проходит бесконечная
череда дней, когда тебе было дано любить и оставаться зрячей..."
Пайл со вкусом посмеялся. Все, что случилось, было изложено с
приблизительной точностью. Единственной новостью для него были слова о
возвышенности, изобилующей птицами с красивым оперением, где слои минералов
покрыты толстым слоем земли и растений.
Он положил на стол письмо несравненной мисс Хэвишем и принялся за
послание Нелли Алькантара, подруги Тьюри Дэзин. Мистеру Пайлу эти девицы
очень нравились: они держались в стороне, к удобству мужчин, в отличие от
прочих женщин, открыто пренебрегали сильным полом, и, беседуя с ними,
старина Джон с удовольствием чувствовал, что защищаться не надо, главное -
не надо глядеть в оба, как бы тебя не обольстили. Можно расслабиться, ничего
не бояться, словно плывешь на спине.
"Лиленд Фостер, - писала Нелли Алькантара,разошлась с мужем, поистине
очаровательным в своей беззащитности. Так думает о нем Тьюри Дэзин, которая
сейчас пылко ухаживает за мной. Видно, возвращаются времена, когда однополая
любовь считалась единственно счастливой. Жаль только, что Лиленд снова
увлеклась мужчиной и выходит за него замуж, а он порет дикую чушь о том, что
надо вернуть в мир человечность, воскресить правду... Слушать тошно! На
Лиленд приятно смотреть, когда она играет на рояле, особенно Моцарта, и
Тьюри Дэзин ревнует меня - не к Моцарту, а к пальчикам Лиленд. Кстати, из-за
моей любви к музыке вышел тут забавный случай. Возвращаясь с верховой
прогулки, мы остановились отдохнуть у одних симпатичных и честных туземцев
по фамилии Лусеро. Заговорили мы о музыке, заспорили, и я почему-то
несколько раз повторила "соль!., верхнее соль!..". Наши дикари тем временем
таращились на нас. И что бы ты думала, когда мы поспали, хозяин ждал меня у
дверей и предложил мне поесть соленого. И смешней всего, они решили, что мне
хочется солененького, так как я беременна. У них поверье: если будущей
матери не потакать, ребенок родится дураком. Это я-то беременна! От Тьюри,
не иначе, но это уж будет, когда боги вернутся на землю".
Прочел он еще пять писем от своих сослуживцев - из тех, кому поручено,
чтобы глупость не иссякала в этом мире. Один из них, свинцовый м-р Коблер,
порицал его за склонность к фантазиям и за то, что он держался на службе
особняком. Из этого вытекало, что Лиленд, преданная Компании, как истинная
дочь Соединенных Штатов, поразуверилась в его методах и решила искать других
путей, а какие пути находят женщины, это уж всем известно...
Мистер Пайл смял письма и выругался. В конце концов, чего и ждать от
достопочтенного хряка, который отрывает зад от кресла только для того, чтобы
пукнуть, вечно сидит, уткнувшись в счетные книги, и жена у него истеричка...
Пайл снова зажег сигарету - она погасла и висела на нижней губе, пока
он читал письма. Не ему судить сослуживцев. Он и сам написал друзьям в
Нью-Йорк, когда лекарь, знахарь или колдун Рито Перрах вылечил миссис Коблер
от истерии.
Он велел взгромоздить ее верхом на кокосовую пальму и тянуть
веревочными петлями, продетыми под мышки, но выходило так, будто она сама,
пыхтя, извиваясь и потея, карабкается вверх. И, верьте не верьте, припадков
у нее не было около года.
Когда же они начались, снова позвали Рито Перраха. Великий знахарь
понюхал больную и сказал: "Она опять хочет с бревном переспать".
Хорошенький вид был у мистера Коблера...
Пайл изорвал все письма на мелкие кусочки. Он не хотел ни везти их, ни
оставлять у себя. В каждом из них была какая-то правда. Даже в двух
следующих, где его звали "великолепным рогоносцем" и "Отелло в пасторских
очках", и в третьем, где говорилось, что жена его просто поменяла одного
психа на другого. Когда он собрал клочки, чтобы спустить их в уборную, его
огорчило только, что он порвал письмо о "возвышенности, изобилующей птицами
с красивым оперением, где слои минералов покрыты толстым слоем земли и
растений".
"Ничего себе, причина для развода", - думал он, пока отбивающая запах
вода, нежно журча, уносила клочки бумаги. Потом вернулся в комнату, разделся
машинально и лег. В чемодане у него была бутылка виски. Человек, уважающий
себя по заслугам да еще проживший много лет у моря, не заснет, пока не
выпьет хоть четверть бутылки. Он попробовал виски и налил в в простой
стакан, от которого пахло зубной пастой.
Новый день - новая жизнь. Он отправился с утра в контору, оставались
кое-какие дела с начальством. Когда он шел вдоль резных панелей, мимо окон с
решетками в испано-калифорнийском стиле, ноги его утопали в сиреневых
коврах, словно его ждал сам архиепископ. Но при его появлении из-за стола
привстал человек чуть повыше его, зычно поздоровался с ним и взглянул -на
него из-под нависшего узкого лба, над которым вверх и в стороны стоял
хохолок вроде петушиного хвоста. Сзади он казался худее, чем спереди. Седая
секретарша бесшумно печатала на машинке.
Восседая под картами и красивыми фотографиями плантаций и зданий
Компании, высшее начальство громко вещало, не отрывая глаз от Пайла, кривя
губы и морща лоб под хохолком волос.
Не обращая внимания на приглушенный звонок телефона, оно взяло со стола
папку бумаг и протянуло ее посетителю. Потом повернулось всем неподвижным
корпусом, словно на шарнирах, взяло трубку длинными, утолщенными на концах
пальцами и сказало: "Алло".
Мистер Пайл на бумаги почти не взглянул, он их знал. Держа их в руке,
он дождался, пока начальство повесит трубку, и медленно заговорил:
- Дальше нам идти не стоит. Я думаю так: если бы мы не основывали новых
плантаций, а покупали фрукты у частных лиц, это дало бы в перспективе
немалую выгоду. Условия труда меняются во всем мире с каждым днем, а у нас,
как это ни жаль, нет яда, убивающего социализм так же верно, как бордосская
жидкость убивает болезнь на деревьях.
- Прекрасно. Скоро доклад будет составлен, и мы отправим его наверх.
Туманное слово, которым начальство определяло верховную чикагскую
власть "Тропикаль платанеры", всегда раздражало Джона Пайла, но сейчас он
просто взорвался.
- На этом вашем верху скоро узнают, что у нас творится! Тогда нам не
помогут ни угрозы, что мы уберемся, ни корабли, ни дипломаты!
- Быть может, все думают так же, но выход, как всегда, есть. Там,
наверху, сделают сперва дела срочные, а потом и этим займутся - выслушают
ваш приговор, мистер Пайл.
Старина Джон простился с начальством, которое, как-то глупо опустив
руки, осталось сидеть за столом. Нельзя терять время, беседуя попусту с
теми, кто не видит грядущей действительности, сменяющей действительность
сегодняшнюю.
Чтобы утешиться, он пошел в Американский клуб. Там он всех знал. И
бармен, и официанты сердечно поздоровались с ним, и негр-швейцар, и
распорядитель по имени Чило. Заказывать выпивку ему не пришлось. Пока он
укладывал шляпу и бумаги на большую стойку, перед ним поставили обычную
стопку виски и бутылку минеральной воды, которая улыбалась ему всеми
пузырьками.
- Горяченького поешьте, мистер Пайл.. - сказал ему бармен Хасинто
Монтес.
Друзья, встречавшиеся тут каждый день, подошли выпить и в честь
прибытия старины Джона пропустить лишний глоток. Каждый подсчитывал, сколько
они не виделись. Одни были недавно на плантациях, другие давно, и как-то
выходило из этих подсчетов, что выпить еще надо. К вечеру в зале оставались
лишь Хасинто Монтес, мистер Пайл и два-три официанта, поджидавших, когда же
уйдет последний посетитель и можно будет уйти самим.
- Вот мое дело теперь, Хасинто, - говорил посетитель, показывая бармену
стопку, словно извиняясь, что он тут пьет, когда другие служат. Он всегда
чувствовал себя виноватым, если был не на службе, словно кого-то обкрадывал.
Чтобы не молчать, Хасинто Монтес рассказал ему, что у семинарии убили
одну его знакомую. Старина Джон и ухом не повел, он наклонял свою стопку
так, что драгоценная влага проливалась.
-- Бедняга! - говорил Хасинто. - Вот до чего дошла. Как безжалостно ее
прикончили!
В клубе зажгли свет. Пайл сидел, мертвецки пьяный, над полной стопкой и
лыка не вязал. Он не мог видеть стопку пустой, и в нее все время наливали;
когда же он видел ее полной, он ее выпивал.
- Я не потому пью, что это мне нравится, и не потому, что мне выпить
надо, и не просто так, а вот почему: не могу видеть полной стопки.
А выпив, он яростно стучал ею и глухо кричал:
- Не могу видеть пустых стопок. Налейте!..
Ее наполняли, и, не теряя времени, он с трудом повторял, что не терпит
полных стопок, и опрокидывал ее, заливая виски весь подбородок.
Негр-швейцар принес вечернюю газету. Там была фотография знакомой
бармена, которую убили. Бармен разостлал газету на стойке, словно простыню,
и мистер Пайл поглядел на портрет. Это была его спутница.
- Я ее знаю... я знаю, кто убил, - сказал Пайл, роняя голову на стойку.
Шляпа съехала у него до самых бровей.
Хасинто Монтес сделал знак официантам ночной смены - мол, бедный гринго
не ведает, что плетет; но ; старина Джон, как бы догадавшись об этом, встал
с трудом и велел вызвать такси. Он поедет в полицию. Он знает, кто убийца.
Хасинто Монтес как раз сменялся и предложил его проводить. Он взял
Пайла под руку. К счастью, Пайл весил мало. Невысоких пьяниц тащить легче. В
полиции Пайл сообщил все, что слышал в поезде. Некая личность, сидевшая
сзади и притворявшаяся спящей, оскорбила пострадавшую в месте прибытия,
когда поезд останавливался.
Вдруг старину Джона охватила любовь к несчастной Галке. Качая головой,
он потребовал взять такси за его счет и отвезти его в ам-фи-би-атр. Он
должен ее еще раз увидеть. То он вроде плакал, то получалось, что он икает
спьяну.
- Лучше нам поехать, - сказал Монтес приятелю, который подошел к ним на
улице. Тот тоже знал Галу.
Они поймали такси у телеграфа и погрузили драгоценный американский
товар на заднее сиденье. Монтес сел рядом, приятель - впереди.
Пайл мгновенно протрезвел, когда увидел кафельные плиты, на которых
покоилась обнаженная Гала. Угольно-черные густые волосы стали ей траурной
подушкой. Лицо ее распухло, исказилось, полуоткрытые глаза недвижно глядели
в пустоту, двойной подбородок свесился на сторону - туда, куда склонилась
голова. Под темной грудью с тугим соском начиналась рана, а ниже, к животу,
в разрезе виднелись кровь и жир.
Посетители молча вышли. Сторож - хромая химера, спрут, паук с торчащими
ложками ушей, - мелко трясясь, подхватил монету, которую дал ему Монтес, и
благодарно осклабил белые зубы.
Хасинто с приятелем отвезли мистера Пайла в Американский клуб, и к часу
закрытия он все еще пил и пил, пытаясь вычеркнуть из памяти ножевую или
кинжальную рану, которая отняла жизнь у его несчастной спутницы. Один
официант сказал, что это случилось не у семинарии, а у статуи Колумба.
Два регента в длинной, до полу, одежде, шесть мавров с хвостами и
рожками, осел со слона величиной и сам он, обнаженный, с тазом в руке. Это
был сон. Ступни - лопаты с бахромой, колени - вздутия ствола. За ним едет
секретарша высшего начальства верхом на смычке. Два чемодана, двадцать
чемоданов, тридцать. Нелегко путешествовать, когда ты не частное лицо, а
представитель театральной труппы. Он прыгнул с трамплина в пересохший пруд и
не попал. Этих, которые наверху, не видать, а все же, прежде чем оторваться
от трамплина, он воплощал их на плантации. Как-никак он, Джон Пайл, был
одной десятимиллионной этих, "верхних", тридцать шесть лет, три месяца,
двадцать три дня. Недурная тактика - одно противопоставлять другому. Народ
ее очень любит за простоту, Черному противопоставишь белое, грязному -
чистое, гнусному - прекрасное. Вот, например, начнем таким манером: "Ваши
дома - четыре метра в длину, у них одни сады метров по четыреста. У вас нет
ничего, у них всего много. У вас женщины ходят в грубом белье, у них - в
шелковом, тонком, как бабочкино крыло. Не вы одни - шелковичные черви и те
на них работают! SOS! Пришлите поскорей десять броненосцев, шесть линкоров,
девять торпед, чтобы сокрушить возмутительную мысль о шелковичных червях!
Да, пойти за судьей, статуя Колумба скажет, кто Галу убил. На что Колумб
Америку открывал, если такого не знает? Ее убил человек, у которого одна
рука и один рукав. Нож он держал рукавом. А Гала рухнула наземь мешком
черного песка..."
...Он долго лежал, проснувшись, и не знал, где он. Свет лился из окна,
но комнаты он не узнавал. Вот постель, вот пледы, рядом - столик, а где это
все - неизвестно. Только не в его сне, а в каком-то доме, в здании каком-то.
Судя по мебели, в гостинице. На вешалке - его шляпа. Он решился позвонить,
пришел слуга. Это был отель "Метрополия".
- "Метрополь"? - спросил он для верности.
- Нет, сеньор, - отвечал слуга, - "Метрополия". Тут было вроде получше,
чем в той, первой. Надо бы
послать за вещами. Надо заплатить. Пошлите кого-нибудь. Так сказал он
слуге и, оставшись в одиночестве, пробормотал: "Судьба занесла меня сюда,
тут и останусь, жаль, портфеля нет, забыл, видно, в клубе".
Слуга сообщил, что его, Пайла, привезли под утро, часа в три, какие-то
Люди, говорившие по-английски, и заплатили за ночь. Пайл натянул плед на
голову и заснул.
Обо всем этом он рассказывал днем своему другу Тортону. И Тортон, и
жена его очень обижались, что он не поехал прямо к ним. У них ведь всегда
есть место для друзей, а накормить всего легче: только плесни воды в бульон.
Пайл неуверенно извинился и наконец решил сказать все прямо:
- Я не хотел к вам ехать. Вы люди добрые, но взглядом вы все равно
спросили бы меня про Лиленд, а мне тяжело о ней говорить, даже и взглядом.
Она от меня ушла, и теперь я до самой смерти буду один.
Потом он ушел в свою "Метрополию", уговорить его не удалось. Тортоны
проводили его до ворот сада и шли обратно, как с похорон.
Наконец Тортон сказал:
- Просто не верится!.. Лиленд влюбилась в этого чудака и ветрогона.
Такая уравновешенная, такая красивая женщина - и вот голову потеряла...
Джон Пайл прислал из Нью-Йорка открытку на рождество и Новый год, и
больше никто о нем ничего не слышал.
Клещеватый вернулся домой совсем другим и охотно показывался маловерам,
которые пророчили, что он в больнице умрет. Ему стало настолько лучше, что
он мог обуть башмаки - парусиновые, правда, но все же настоящие. Прежде он
оборачивал ступни все новым и новым тряпьем, и, поскольку ему становилось
только хуже, со временем у него на ногах образовались настоящие подушки.
Крестная Лино Лусеро Сара Хобальда обожгла ногу полвека тому назад,
прыгая через костер в Иванову ночь, и до сих пор не забыла, как раздулась
ступня и как мучились и бились родители, чтобы она не осталась калекой.
Поэтому она понимала, какая мука, когда болит не одна нога, а обе, и теперь
хлопала по спине героя дня, поздравляя его с чудесным исцелением.
Когда ее имя и фамилию произносили в одно слово -
Сарахобальда,получалось страшно, и она впрямь становилась одной из
опаснейших женщин в округе. Все боялись ее, хотя никто не знал, почему
именно.
Клещеватый порылся в холщовом мешке, где лежали подарки, и вынул
несколько стручков ванили. У Сарахобальды были темные, как ваниль, глаза.