поддерживали Стонера в его борьбе за пересмотр финансовой политики Компании;
смеялась с дамами, которые поздравляли ее и находили очаровательной. Лиленд
даже вызвала улыбку у важной особы из государственного департамента,
рассказав, как ее муж выдавал себя за Швея, "Все для шитья", и Лиленд
закатилась хохотом - "аха-ха-ха", - который все еще шумел у нее в ушах,
словно струя воды, льющейся из нагретой лейки.
Лестер отвел ее на террасу. Она опьянела от бокала шампанского?..
Опьянела от веселья?
Вместо ответа Лиленд обняла мужа за шею, поцеловала его и сказала:
- Я пьяна тобой...
Камерный оркестр исполнял любимые пьесы Лиленд. Когда после танцев
супруги вернулись на террасу, Лиленд уже не смеялась.
- Я плачу... - пробормотала она с мокрым от слез лицом.
Они были одни. Гости рассеялись, как исчезают посторонние, даже друзья,
когда остаются с глазу на глаз влюбленные, словно пара в раю. Да, гости,
которых оценивали в унциях золота сообразно с числом их акций в Компании,
разбрелись. Ушел старичок с насмешливым взглядом из-под седых бровей, с
бакенбардами и бородкой, с пухлыми руками, сложенными на животе, - один из
инициаторов плана новой финансовой политики "Тропикаль платанеры". В отличие
от более умеренных коллег, он стоял за коренные перемены и даже за
социализацию фирмы.
Музыка умолкла, но звуки ее еще раздавались в душе. Лиленд вырвалась из
объятий Стонера и побежала в сад.
- Куда ты? - крикнул Лестер.
- Туда, где меня ждет Мид, бедняга!
- Он ждет тебя не в саду, а здесь, в пьесе Шекспира!
Лиленд вынуждена была признать свое поражение как актрисы.
- Пройдоха, - сказала она, вернувшись. - Брось воображать себя
Пройдохой, или эта мечта станет правдой. - И она ласково погладила мужа по
щеке.
На самом деле гости еще не разошлись. За Лиленд стал ухаживать старичок
с бакенбардами и бородкой, которому другой пайщик, еврей с остроконечной
головой, объяснял, как Стонер затеял эту историю с банановыми плантациями,
потому что ему опостылела жизнь миллионера.
Мало-помалу Лиленд приходила в себя. После смеха, после слез, после
побега в сад. Ее окружали гости, в том числе адвокаты-близнецы, а на пальце
у нее был перстень, и она не только любовалась им, но и поминутно трогала.
То был изумруд, но нет, скорее не изумруд, а зеленый глаз Лестера Мида. Для
нее он останется Мидом.
Гости прощались. Лиленд, успокоившись, протягивала им руку для поцелуя.
Они все еще шли, откланивались...
- Да, милый, Лестер Стонер остается в Нью-Йорке, в этом доме, а я
возвращаюсь на плантации с тобой, Лестером Мидом. Хочешь, я скажу тебе одну
вещь?
- Говори все что угодно, любимая...
- Я предпочитаю Лестера Мида. Лестер Стонер - бессердечный миллионер,
для которого жить с чистыми руками - непозволительная роскошь. Миллионер из
"Уолдорф Астория", миллионер с яхтой, беговыми лошадьми и продажными
женщинами... Миллионер за карточным столом или рулеткой, тратящий в игре
доходы от трудового пота бедноты... Миллионер, поддерживающий при помощи
политических махинаций правительства стран, где он орудует, как алчный
осьминог... Я предпочитаю Лестера Мида, того, кто организовал кооперативы
земледельцев, основал фабрику банановой муки и, словно неожиданный поцелуй
бога, обрел любовь. Да, милый, Лестер Стонер остается в Нью-Йорке, в этом
доме, а со мной едет назад мой безумец, который смеялся на плантациях, мой
миллионер, ставший простым тружеником...
- Меня злили мои деньги, потому что я не знал, на что их потратить, у
меня уже не было никаких желаний... И вот я сговорился с адвокатами и
некоторыми пайщиками, что предприму за свой счет обследование условий, в
каких действует наша Компания в тропиках. Скверно то... да нет, не скверно,
а хорошо... что вернуться к прежнему образу жизни я уже не смогу - я
охотник, сам попавший в капкан.
- Зато подцепивший славную жену...
- Давай ложиться, завтра рано вставать...
- Я только поставлю на полку "Укрощение строптивой", чтобы все было на
своем месте.
Беспощадное солнце шпарило так, что сотни, тысячи пауков непрерывным
потоком лезли из-под камней, чтобы не изжариться в земле. Кошмарное пекло
день и ночь, и ни капли влаги. Люди - потные, задыхающиеся, с пересохшим
горлом - останавливались поглядеть на небо. Синяя мгла неба. Животные,
измученные зноем и жаждой, валились с ног, словно тряпичные чучела. В
огромном костре, как застывшие языки пламени, стояли деревья, а банановые
пальмы высасывали из почвы всю воду без остатка. Колдун взял приготовленные
заранее ведра с известью и отправился на кладбище. На всем пространстве до
горизонта, сколько хватало глаз, он был один. Шагал один-одинешенек с
ведрами извести. На кладбище земля трещала под ногами. Надо было
воспользоваться этим полуднем, полуднем девятого марта. Колдун вошел за
ограду. Один. Недавно похороненные мертвецы могли бы схватить его своими ру-
ками, огненными и ледяными одновременно, - земля была как раскаленный горн,
и мертвые сравнялись температурой с живыми. Погост нагретых костей, погост
зеленых и красноватых мух, которые, жужжа, словно вентиляторы, летали над
блеклой растительностью.
Он один. Он так одинок, что с ним могли бы заговорить мертвецы.
Низенького роста, в заношенной бурой одежде - в складки въелась пыль, а пыль
размочили дожди, и костюм стал жестким, корявым, почти картонным. Пиджак,
без наплечников, застегнут до горла. Все щеки колдуна были в угольно-черных
пятнах лишаев вроде щетины. Ему стоило огромного труда открыть глаза,
утонувшие в морщинах; веки, лоб, ушивсе это были сплошь морщины.
Морщинистыми были и пальцы на руках и ногах.
- Дуй-плюй, дуй-плюй...
С этим заклинанием колдун вошел на кладбище. Из ведер проливалась
известь, капала на дорожку, обливала ему ноги. Белые струйки и капли. Он
медленно прошел мимо могил у входа. Дуй-плюй, дуй-плюй... Оставил позади и
другие могилы, расположенные против первых. Дуй-плюй, дуй-плюй... Он шел и
шел мимо могил.
Морщинистая маска его лица изменила выражение: из печальной она стала
веселой. Он поднял голову в фетровом котелке (эдакие надглазья жабы!), чтобы
разглядеть местность: щелочками глаз он плохо видел, а потому напружинивал и
вытягивал шею. Почти ощупью добрался он до каменистого бугра и поставил там
ведра с известью. Потом долго сидел на корточках и ждал невесть чего.
Какого-нибудь знака... Дуй-плюй, дуй-плюй...
У колдуна слипались глаза под набрякшими веками, но он не спал. Вдруг
он вскочил, словно от удара током. Из свежей могилы, на которой деревянный
крест был еще новехонек, а буквы надписи отчетливо видны, он вытащил труп.
Богатырским ударом ножа отрубил голову и бросил ее в одно из ведер с
известью. Потом пошел назад той же дорогой. Один как перст - дуй-плюй,
дуй-плюй, - один-одинешенек, с двумя ведрами извести: одно, чтобы запутать
следы, а другое - с черепом Эрменехило Пуака.
Вернувшись домой, Рито Перрах вынул из ведра голову мертвеца.
Разбухшую, зловонную, белую от извести - меж лиловых губ видны были крупные
крепкие зубы. Колдун опять бросил ее в ведро. Он отправится к морю, когда
зайдет эта луна, не принесшая дождей, а вместо себя оставит здесь голову
Пуака - лицом на восток, на подстилке из ястребиных перьев.
Колдун снял не шляпу, но крышу своей хижины - она была как бы сомбреро
из пальмовых волокон поверх его котелка. Шажок за шажком - по два, по три,
по пять, по десять - он двигался в сторону моря. Балки хижины стали его
ребрами, руками, бедрами. А камни фундамента - ногами. Потом он вернулся,
налетел с моря, круша и сотрясая все вокруг.
"Хижина улетела в воздух..." - говорили люди; они прятались, потому что
задул сильный ветер, все набиравший и набиравший мощь, опустошительный
ураган...
У Эрменехило Пуака остановилось сердце, когда он выяснил, что ему не с
кем бороться. Вот отчего он умер! А бороться было не с кем. Когда он решил
убить управляющего, дружок сказал ему: "Убьешь этого, назначат нового
управляющего, убьешь нового, назначат еще..."
Пуак изо всех сил сжал свои кулаки труженика, так что ногти вонзились в
мясо. Что же делать? Надо было написать в Чикаго. Последнее слово было за
тамошними людьми, за "главными". Эрменехило Пуак не знал, где находится
Чикаго, но готов был ползти туда на четвереньках, чтобы спастись от
разорения. Но не спасся. Он все спрашивал, кто эти "главные". Все, казалось,
знали - кто, но уклонялись от прямого ответа. Чикаго. Тамошние люди.
Хозяева.
В тот день, когда у него отказались купить банановые гроздья -
величиной с человека среднего роста, - Пуак заплакал и сказал:
- Гринго, шлюхино отродье! Коли они давят нас невесть чем, коли нельзя
их побороть даже убийством, то и мы... Я оскоплю себя, если не отомщу!
И он пошел к колдуну, чтобы тот нашел против этой незримой, безличной
силы другую силу, которая уничтожит "главных". Колдун потребовал его жизнь,
и Пуак отдал жизнь; колдун потребовал голову, и Пуак отдал голову, лишь бы
грянуло возмездие.
Сила, которая все и вся валит с ног. Такую просил Эрменехило Пуак.
Низовый ветер. Неотступный, цепкий, все более сильный, метущий по земле;
этот ветер с корнем вырывал банановые деревья плантаций. Вонзающий клыки в
землю, грязный, соленый ветер выворачивал из земли все, даже мертвецов. О
таком молил Эрменехило Пуак остановившимся своим сердцем и головой, которую
он отдал Рито Перраху. Все ли вокруг сдастся ветру? Все. Рельсы на железной
дороге изогнутся, как змеи. Ничто не устоит. Жалкие попытки растений
сопротивляться бушующим стихиям будут побеждены сверхъестественной силой -
разрушительной силой мага, наплывом морских чудищ... Непрерывными ударами по
корням деревьев, фундаментам домов, лапам животных и ногам насмерть
перепуганных людей. Этого просил Эрменехило Пуак.
Лавина урагана, воздушный шквал, шторм на суше придет по просьбе Пуака,
по заклинанию колдуна, в чьих пальцах водяное и каменное дыхание богов
Урагана и Кабракана!
Та ночь. И следующий день. Вторая ночь. И второй день. Третья ночь. И
третий день. Вагоны, гонимые силой ветра, сходили с рельсов, а скот, дико
мычавший в загонах, вырывался оттуда беспорядочным стадом, попадал под
колеса паровозов и опрокидывал их. Ветер дул с такой силой, что срывал дома
с фундаментов. Оросительные трубы мелькали, как падающие звезды; разлетались
на куски стальные вышки; валились телеграфные столбы, а от банановых
плантаций не уцелело ни деревца - взрытая земля, неподвижные, жалкие останки
растений.
Послушный металл урагана в руках колдуна Рито Перраха разил яростно,
как клинок шпаги. Порыв банановых деревьев к сопротивлению был смят в
зародыше, на них обрушился бушующий океан вихрей, вырывая саженцы с корнями,
ломая стволы, торопя рухнуть, чтобы расчистить дорогу ветру, который сметал
дома, скот, поезда, словно выметал мусор.
Председатели Компании, их заместители, управляющие зоной,
суперинтенданты... все они, все представители "главных", людей без лица и
тела, но с неумолимой волей... Все они метались, светлокожие крысы, одетые в
белое, с очками на близоруких глазах, растерянные... Их дома шатались, ветер
грозил уволочь их с минуты на минуту. Все эти люди тщетно искали лицо
незримого врага, который не подчинялся их приказам, бросал им вызов
неумолимой стихии, уничтожал их, несмотря на все их бумажные гарантии против
возможного ущерба.
Ветер - сухой, горячий, словно жидкий огонь, - не только уничтожал все
на своем пути, но испепелял, превращал в сухую паклю; он высасывал все соки
из поваленных банановых пальм, будто они многомного дней жарились здесь на
солнце. Дуй-плюй, дуй-плюй...
Колдун вернулся на кладбище с головой Эрменехило Пуака и зарыл ее.
Кресты на могилах разлетелись в щепки под дыханием урагана. От селения,
кормившего погост своими мертвецами, остались одни развалины - величавые
скорбные остовы. Искалеченные дома, одни без крыши, другие без стен, словно
им вспороли брюхо и выставили мебель внутренностей под бич непогоды. На
пустынных улочках кое-где уцелели витрины магазинов, лавок и столовых -
среди трупов кошек, собак, кур, а то и детей.
Дуй-плюй, дуй-плюй...
Неодушевленные предметы обуял ужас перед напором ветра: он дул, не
затихая, не оставляя ничего на месте; все мчалось прочь; то, что
сопротивлялось, платило дорогую цену разрушений и страданий. Казалось, сама
природа признала себя побежденной и вступила в игру с ураганом, надеясь
спасти большие деревья - они вздымали вверх гибкие стволы с ветвями,
отданными во власть шквала.
- Лиленд!..
Лестер безотчетно выкрикивал имя жены, направляясь к дому и борясь с
ветром.
- Лиленд!.. Лиленд!..
Нутром - нервами, кровеносными сосудами и мускулами гортани - он ощущал
желание закатиться своим безрадостным смехом давних времен, когда
рекламировал "все для шитья". Он поднес к губам сведенную судорогой руку,
чтобы подавить это желание - хохотать, хохотать, хохотать.
- Лиленд!.. Лиленд!.. Лиленд!..
Лестер едва держался на ногах, слабея, скользя по вязкой массе
растений, скомканных дыханием бури. Идти, держась за стволы деревьев, стало
невозможно. Он падал ничком, полз то на четвереньках, то прижавшись к земле
по-змеиному, чтобы ураган, безжалостный и неодолимый, позволил ему добрести
до дома.
- Лиленд!.. Лиленд!..
Смех былых времен - "а-ха-ха-ха!" - подступал ему к горлу, как кровавый
клубок, и, ощущая на зубах его вкус, Лестер глотал его, гнал внутрь. Вода
стала ветром, морские волны стали ветром, камни и деревья стали ветром, свет
дня стал ветром... Жестокий ветер, с запахом океанского зверя, безумный,
осатанелый, смесь вопля расходившейся стихии и стона земных созданий,
томимых предсмертной мукой. Ветер вырывал банановые пальмы, подбрасывал их в
воздух и швырял далеко-далеко, куда, казалось, и забросить-то было
невозможно. Искореженные столы, стулья, кровати были разбросаны на много
километров вокруг, поверх деревьев, под мостами, где бушевали сговорившиеся
с бурей реки - вода в них не прибыла, но ее вздымал и крутил ураган.
- Лиленд!.. Лиленд!..
Лестер уже готов был дать волю смеху, когда увидел жену. Буря пригнала
ее к дому, растрепала волосы, разодрала одежду, и Лиленд застряла между
лошадью и двуколкой.
- Лиленд!..
Он схватил Лиленд, как схватил бы ее порыв этого ветра. Обнять ее.
Обнять. Убедиться, что она цела. Что ветер не унес ее, не расколошматил. Не
уволок мертвую или потерявшую сознание, подобно тысячам холодных трупов,
которые оставляла на своем пути буря.
- Лиленд!..
Она не отвечала, онемев от ужаса, от кошмарной мысли, что пришел ее
последний час. Скорее то была не мысль, а чувство, ощущение, что она, да и
все вокруг нее, подчиняется какому-то жестокому и неумолимому велению,
чему-то абсолютно неизбежному, подчинялось и будет подчиняться впредь...
Едва лошадь вывели из каменного загона на задах дома - где были также
курятник, каретный сарай и хлев, - как она припустила галопом. Двуколка
мчалась словно метеор, а Лестер Стонер (от опасности стучало в ушах его
настоящее имя) вспоминал золотые дни молодости, когда на озорном
студенческом торжестве он, облаченный в тогу, правил римской колесницей.
Вместо рукоплесканий тысяч зрителей здесь была безудержная дрожь тысяч
листьев, тысяч веток, изведавших вкус безмолвной и горькой доблести - не по-
кидать ствол, не дать увлечь себя в воздух, в круговорот бессильных
предметов. Колеса экипажа начали вихлять. Порой седоки чувствовали, что едут
на одном колесе. К счастью, верх старой коляски пока держался, и у супругов
оставалась надежда спастись, добраться до селения, хотя бы до дома Лусеро.
Лиленд всем телом прижалась к мужу, слилась с ним в одно существо и спрятала
голову у него на затылке, чтобы не мешать ему править. Однако для большей
безопасности она, как крепкой веревкой, обвила рукой его талию. Если им
суждено упасть, они упадут вместе; что бы ни случилось, будут вместе; если
их ждет смерть, они умрут вместе. В ушах отдавался рев хаоса, порывы ветра,
шквалы; грохот сотен тысяч банановых стволов, которые летали, словно все
листья вдруг превратились в крылья зеленых стервятников и несли их в облаке
пыли, скрывавшем все от взора - ничего не видно уже в нескольких шагах.
Дорога шла по отлогому склону, но вдруг двуколка налетела на камень,
скатившийся вниз, и после ужасного толчка их выбросило на землю вместе с
кожаными сиденьями. Лестер с обрывками вожжей в руках упал навзничь на
Лиленд, чье лицо было изуродовано рваной раной от лба до уха. Но она не
чувствовала боли, а только страх. Страх не перед неизбежным концом, ибо
конец уже наступил: у них было слишком мало шансов выжить теперь, когда
каменные глыбы катились на них подобно немым мирам... Лошадь ниже по склону
была раздавлена гигантским деревом - оно рухнуло под обломками скал,
летевших в пропасть. Несчастное животное упало с перебитыми ногами -
кровавое месиво, в котором только по ржанью можно было узнать лошадь.
Лестер хорошо знал местность, но в такой катастрофе, дрожа за участь
Лиленд, он растерялся. Будь он один, он бы знал, куда ползти, но с ней...
Он слегка приподнялся над дорогой, где они лежали, уцепившись за корни
деревьев, чтобы их не утащил ветер, и определил, что они находятся недалеко
от пещер, известных под названием Пещер Старателя, в пол-легуа от дома
Лусеро.
"Стихийное бедствие охватило обширную зону..." Так гласила сводка
метеорологического института. Если бы это знал Колдун, если бы это знал
вымазанный известью череп Эрменехило Пуака, вновь опущенный в могилу!
Впрочем, череп знал; всем своим оскалом смеялся он над гринго, над их
властью, их машинами, над всеми "главными", а их было не два и не три -
незримые головы всех акционеров прятались в огромной голове Зеленого Папы.
Белый череп Эрменехило Пуака смеялся над десятками миллионов банановых
деревьев, которые сбил ураган, разбросав их по мокрой земле, как теннисные
мячики.
Лестер и Лиленд доползли до маленькой котловины, где идти было легче, и
шли друг за другом, согнувшись в три погибели, чтобы укрыть голову от ветра,
двигаясь боком, нетвердыми шагами, как пьяные.
Добравшись до пещер, Лиленд почти лишилась чувств и только слабо,
сквозь сжатые зубы, стонала - единственный признак жизни. Восковая белизна
ее лица резко выделялась под тусклым золотом волос, в воздухе, мутном, как
соленая вода. Лестер принес из двуколки кожаную подушку, набитую конским
волосом, и подложил ее жене под голову; он также вытер платком струйку крови
у нее за ухом. Причудливые тени деревьев, которых теперь уже не было, но
которые раньше тут росли, начали вползать в пещеру, подобно гигантским
животным. Лестер об этом знал. Сарахобальда всем это рассказывала. Когда
налетает буря, тени деревьев, срубленных давным-давно, крадутся, словно
привидения, в Пещеры Старателя, и если кого там найдут, то высасывают из
несчастного все соки, оставив только кости да кожу - жалкое чучело. Лестер
широко раскрыл зеленые глаза, словно увидел готового к броску хищного зверя,
снова подавил комок смеха, который рвался из груди, как лопнувшая пружина
будильника, и крикнул:
- Лиленд!.. Лиленд!..
Гигантские тени загубленных деревьев - черное дерево, красное дерево,
гуайако, ахросы, матилисгуате - надвигались, будто привидения, - вот-вот они
прыгнут, как ягуар, или навалятся, как волны бурного моря.
- Лиленд, бежим отсюда, иначе нас настигнут тени, - Лестер указал на
них негнущимся пальцем,смотри, они крадутся, ползут, ширятся, загоняют нас в
угол... Если они схватят нас, то высосут всю нашу кровь, и завтра здесь
найдут лишь два уродливых чучела!
Они так поспешно выскочили из пещеры, что Лиленд порвала платье, и
теперь ее бедро было обнажено. Беглецы продолжали двигаться к дому Лусеро,
мимо высоких деревьев, на чьих кронах плясал отдаленный свет зари, вторя
содроганиям почвы. Лестер и Лиленд шли, устремив взор в неизбежное, чудом
спасаясь от огромных камней, которыми ураган ворочал, как пушинками.
Задыхаясь, еле волоча ноги, почти не соображая, они добрались до рощи
неподалеку от дома Лусеро. Здесь они укрылись от ветра. Горячая пыль,
облаком висевшая над землей, застила свет. И лишь при редких вспышках
сознания можно было все-таки разглядеть картину катастрофы, которая грозила
их прикончить,грузовик, похожий на крышу дома, катился вместе с телеграфным
столбом, еще сохранившим провода... Казалось, то был не столб, но грозный
перст, вещавший: вот, я не пощадил ни телеграфных проводов, ни сбежавшийся к
ним скот - сотни голов скота, коровы и овцы, стали сморщенной шкурой, с
ногами и хвостами как палки... Здесь были также развалины школы с партами и
грифельными досками - чудилось, они выбежали на переменку... И все тонуло в
тысячах банановых стволов, которые словно не из земли были вырваны, но
обрушились с неба...
- Лиленд, остановимся. Будем здесь ждать конца, потому что все кончено.
Я знал...
Ветер дул между деревьев, к которым они прижались, вовлеченные в поток
разрушения. Тент от солнца с обломком скамейки крутился в воздухе наподобие
огромной распластанной птицы. Ветер швырял спинки стульев, кухонную утварь,
постели; вещи валились на землю, но через минуту ветер снова их подхватывал,
чтобы забросить туда, где ничего никому не нужно. Тент от солнца был из дома
Тьюри Дэзин. Пронеслась человеческая фигура, похожая на соломенное чучело
Иуды, но только корчась, как попавшее в капкан животное. Лиленд и Лестер
этого человека не узнали. Несколько минут совсем близко был слышен женский
визг. Но он умолк. И снова - лишь жуткая музыка, под которую плясал ураган.
Целые птичники с курами; голубятни с перепуганными ослепленными голубями;
платяные шкафы, выбрасывающие свое содержимое словно кишки; зеркала, в
которых отражались и дробились лики катастрофы. Циновки крутились по воле
ветра, точно обрывки бумаги...
Теперь они уже ничего не видели. Лестер повторял, задыхаясь от
изнеможения и тоски:
- Лиленд, остановимся, здесь нам надо ждать конца, потому что все
кончено. Я знал...
Галопом мчались лошади, поднимая тучи пыли, и она лениво смешивалась с
частицами соленой воды, помутившими воздух. Только по силуэтам вырвавшихся
на волю животных, по силуэтам на фоне пыли можно было угадать, что это
мчались лошади, потому что топот копыт ураган заглушал. А нефтяные плевки и
брызги говорили о том, что, по-видимому, взорвались склады, где хранился
газолин.
Лицо Лиленд, неподвижное и белое как молоко, лишь изредка искажалось
гримасой - когда она силилась проглотить густую вязкую слюну или когда
начинался приступ боли, боли неописуемой и невыразимой. У Лиленд больше не
было сил. Кто бы мог подумать, что такое случится! Покрытая с ног до головы
грязью, она хотела внушить мужу, что они вместе, что, она с ним и в
несчастье, но рассуждать, говорить она не могла, а только прижималась к
Лестеру, он же все твердил:
- Лиленд, остановимся, здесь мы должны ждать, пока все кончится, потому
что всему конец. Я знал, знал, что нас ждет непроглядный мрак, всесильная
тьма, время без меры, ждет ураган в обличье рыбы с огромной плоской головой,
беспощадная месть... Да-да... беспощадная месть... Клубок природных сил,
безраздельная стихия ветра, неистового, улюлюкающего, держит нас в плену...
Его спина, деревья, ночь без единой звездочки, без единого огонька,
свинцовая тяжесть тьмы...
- Лиленд, я знал, знал, что нас ждет непроглядный мрак...
Они уже не глядели друг на друга. Не глядели. Только слушали. Целиком
превратились в слух. Но вот уже и слушать перестали. Для чего?.. Слушать,
как на них наступает море? Теперь, когда они очутились в полной темноте, они
ждали, что их вот-вот слизнет огромный язык, который извивался, но ничего
внятного не произносил, а только издавал один и тот же дребезжащий звук. То
был огромный язык жаркого моря, ставшего ветром - на своем пути он все
сжигал, истреблял, мел, высушивал, опрокидывал, уволакивал...
- Лиленд, остановимся, здесь мы должны ждать, пока все кончится, потому
что всему конец. Я знал, знал, что нас ждет непроглядный мрак...
Для Лиленд все слилось в одну глубокую пропасть у ее ног; она
чувствовала, как падает в яму усталости и больше не в силах держаться прямо;
спиной она прислонялась к дереву, но и дерево, казалось, было объято ужасом.
Лиленд сползала все ниже и ниже по громадному стволу и наконец опустилась на
землю. Она была измочалена, как несчастные животные, которые тщетно пытались
спастись от урагана и попадали в лапы смерти - здесь, совсем близко,
рядом... Да, Лиленд словно отделилась от собственного тела и рухнула наземь,
как сплошная неизмеримая усталость. Но тело еще цеплялось за нее, и она была
тело и усталость одновременно - слитный неподвижный предмет, сдавшийся на
милость божью...
- Лиленд!.. Лиленд!.. Лиленд!..
Мид звал ее и безжалостно тряс, как будто и в него вселился ураган. Он
ощупывал ее горячими, дрожащими руками, искал сердце под грудью, и ему было
больно, что он не ласкает ее как прежде, а нащупывает нечто от него
ускользающее... Но наконец - да, вот оно...
- Лиленд! - Он нагнулся к ней и поцеловал в стиснутые зубы, а потом
тихо повторил, почти шепотом: - Я знал, знал, что непроглядный мрак нас
ожидает...
Он будет бодрствовать возле нее. Он соорудил ей подушку из веток и
осторожно поднял за талию - Лиленд упала, надломившись, подобно ветке
смеялась с дамами, которые поздравляли ее и находили очаровательной. Лиленд
даже вызвала улыбку у важной особы из государственного департамента,
рассказав, как ее муж выдавал себя за Швея, "Все для шитья", и Лиленд
закатилась хохотом - "аха-ха-ха", - который все еще шумел у нее в ушах,
словно струя воды, льющейся из нагретой лейки.
Лестер отвел ее на террасу. Она опьянела от бокала шампанского?..
Опьянела от веселья?
Вместо ответа Лиленд обняла мужа за шею, поцеловала его и сказала:
- Я пьяна тобой...
Камерный оркестр исполнял любимые пьесы Лиленд. Когда после танцев
супруги вернулись на террасу, Лиленд уже не смеялась.
- Я плачу... - пробормотала она с мокрым от слез лицом.
Они были одни. Гости рассеялись, как исчезают посторонние, даже друзья,
когда остаются с глазу на глаз влюбленные, словно пара в раю. Да, гости,
которых оценивали в унциях золота сообразно с числом их акций в Компании,
разбрелись. Ушел старичок с насмешливым взглядом из-под седых бровей, с
бакенбардами и бородкой, с пухлыми руками, сложенными на животе, - один из
инициаторов плана новой финансовой политики "Тропикаль платанеры". В отличие
от более умеренных коллег, он стоял за коренные перемены и даже за
социализацию фирмы.
Музыка умолкла, но звуки ее еще раздавались в душе. Лиленд вырвалась из
объятий Стонера и побежала в сад.
- Куда ты? - крикнул Лестер.
- Туда, где меня ждет Мид, бедняга!
- Он ждет тебя не в саду, а здесь, в пьесе Шекспира!
Лиленд вынуждена была признать свое поражение как актрисы.
- Пройдоха, - сказала она, вернувшись. - Брось воображать себя
Пройдохой, или эта мечта станет правдой. - И она ласково погладила мужа по
щеке.
На самом деле гости еще не разошлись. За Лиленд стал ухаживать старичок
с бакенбардами и бородкой, которому другой пайщик, еврей с остроконечной
головой, объяснял, как Стонер затеял эту историю с банановыми плантациями,
потому что ему опостылела жизнь миллионера.
Мало-помалу Лиленд приходила в себя. После смеха, после слез, после
побега в сад. Ее окружали гости, в том числе адвокаты-близнецы, а на пальце
у нее был перстень, и она не только любовалась им, но и поминутно трогала.
То был изумруд, но нет, скорее не изумруд, а зеленый глаз Лестера Мида. Для
нее он останется Мидом.
Гости прощались. Лиленд, успокоившись, протягивала им руку для поцелуя.
Они все еще шли, откланивались...
- Да, милый, Лестер Стонер остается в Нью-Йорке, в этом доме, а я
возвращаюсь на плантации с тобой, Лестером Мидом. Хочешь, я скажу тебе одну
вещь?
- Говори все что угодно, любимая...
- Я предпочитаю Лестера Мида. Лестер Стонер - бессердечный миллионер,
для которого жить с чистыми руками - непозволительная роскошь. Миллионер из
"Уолдорф Астория", миллионер с яхтой, беговыми лошадьми и продажными
женщинами... Миллионер за карточным столом или рулеткой, тратящий в игре
доходы от трудового пота бедноты... Миллионер, поддерживающий при помощи
политических махинаций правительства стран, где он орудует, как алчный
осьминог... Я предпочитаю Лестера Мида, того, кто организовал кооперативы
земледельцев, основал фабрику банановой муки и, словно неожиданный поцелуй
бога, обрел любовь. Да, милый, Лестер Стонер остается в Нью-Йорке, в этом
доме, а со мной едет назад мой безумец, который смеялся на плантациях, мой
миллионер, ставший простым тружеником...
- Меня злили мои деньги, потому что я не знал, на что их потратить, у
меня уже не было никаких желаний... И вот я сговорился с адвокатами и
некоторыми пайщиками, что предприму за свой счет обследование условий, в
каких действует наша Компания в тропиках. Скверно то... да нет, не скверно,
а хорошо... что вернуться к прежнему образу жизни я уже не смогу - я
охотник, сам попавший в капкан.
- Зато подцепивший славную жену...
- Давай ложиться, завтра рано вставать...
- Я только поставлю на полку "Укрощение строптивой", чтобы все было на
своем месте.
Беспощадное солнце шпарило так, что сотни, тысячи пауков непрерывным
потоком лезли из-под камней, чтобы не изжариться в земле. Кошмарное пекло
день и ночь, и ни капли влаги. Люди - потные, задыхающиеся, с пересохшим
горлом - останавливались поглядеть на небо. Синяя мгла неба. Животные,
измученные зноем и жаждой, валились с ног, словно тряпичные чучела. В
огромном костре, как застывшие языки пламени, стояли деревья, а банановые
пальмы высасывали из почвы всю воду без остатка. Колдун взял приготовленные
заранее ведра с известью и отправился на кладбище. На всем пространстве до
горизонта, сколько хватало глаз, он был один. Шагал один-одинешенек с
ведрами извести. На кладбище земля трещала под ногами. Надо было
воспользоваться этим полуднем, полуднем девятого марта. Колдун вошел за
ограду. Один. Недавно похороненные мертвецы могли бы схватить его своими ру-
ками, огненными и ледяными одновременно, - земля была как раскаленный горн,
и мертвые сравнялись температурой с живыми. Погост нагретых костей, погост
зеленых и красноватых мух, которые, жужжа, словно вентиляторы, летали над
блеклой растительностью.
Он один. Он так одинок, что с ним могли бы заговорить мертвецы.
Низенького роста, в заношенной бурой одежде - в складки въелась пыль, а пыль
размочили дожди, и костюм стал жестким, корявым, почти картонным. Пиджак,
без наплечников, застегнут до горла. Все щеки колдуна были в угольно-черных
пятнах лишаев вроде щетины. Ему стоило огромного труда открыть глаза,
утонувшие в морщинах; веки, лоб, ушивсе это были сплошь морщины.
Морщинистыми были и пальцы на руках и ногах.
- Дуй-плюй, дуй-плюй...
С этим заклинанием колдун вошел на кладбище. Из ведер проливалась
известь, капала на дорожку, обливала ему ноги. Белые струйки и капли. Он
медленно прошел мимо могил у входа. Дуй-плюй, дуй-плюй... Оставил позади и
другие могилы, расположенные против первых. Дуй-плюй, дуй-плюй... Он шел и
шел мимо могил.
Морщинистая маска его лица изменила выражение: из печальной она стала
веселой. Он поднял голову в фетровом котелке (эдакие надглазья жабы!), чтобы
разглядеть местность: щелочками глаз он плохо видел, а потому напружинивал и
вытягивал шею. Почти ощупью добрался он до каменистого бугра и поставил там
ведра с известью. Потом долго сидел на корточках и ждал невесть чего.
Какого-нибудь знака... Дуй-плюй, дуй-плюй...
У колдуна слипались глаза под набрякшими веками, но он не спал. Вдруг
он вскочил, словно от удара током. Из свежей могилы, на которой деревянный
крест был еще новехонек, а буквы надписи отчетливо видны, он вытащил труп.
Богатырским ударом ножа отрубил голову и бросил ее в одно из ведер с
известью. Потом пошел назад той же дорогой. Один как перст - дуй-плюй,
дуй-плюй, - один-одинешенек, с двумя ведрами извести: одно, чтобы запутать
следы, а другое - с черепом Эрменехило Пуака.
Вернувшись домой, Рито Перрах вынул из ведра голову мертвеца.
Разбухшую, зловонную, белую от извести - меж лиловых губ видны были крупные
крепкие зубы. Колдун опять бросил ее в ведро. Он отправится к морю, когда
зайдет эта луна, не принесшая дождей, а вместо себя оставит здесь голову
Пуака - лицом на восток, на подстилке из ястребиных перьев.
Колдун снял не шляпу, но крышу своей хижины - она была как бы сомбреро
из пальмовых волокон поверх его котелка. Шажок за шажком - по два, по три,
по пять, по десять - он двигался в сторону моря. Балки хижины стали его
ребрами, руками, бедрами. А камни фундамента - ногами. Потом он вернулся,
налетел с моря, круша и сотрясая все вокруг.
"Хижина улетела в воздух..." - говорили люди; они прятались, потому что
задул сильный ветер, все набиравший и набиравший мощь, опустошительный
ураган...
У Эрменехило Пуака остановилось сердце, когда он выяснил, что ему не с
кем бороться. Вот отчего он умер! А бороться было не с кем. Когда он решил
убить управляющего, дружок сказал ему: "Убьешь этого, назначат нового
управляющего, убьешь нового, назначат еще..."
Пуак изо всех сил сжал свои кулаки труженика, так что ногти вонзились в
мясо. Что же делать? Надо было написать в Чикаго. Последнее слово было за
тамошними людьми, за "главными". Эрменехило Пуак не знал, где находится
Чикаго, но готов был ползти туда на четвереньках, чтобы спастись от
разорения. Но не спасся. Он все спрашивал, кто эти "главные". Все, казалось,
знали - кто, но уклонялись от прямого ответа. Чикаго. Тамошние люди.
Хозяева.
В тот день, когда у него отказались купить банановые гроздья -
величиной с человека среднего роста, - Пуак заплакал и сказал:
- Гринго, шлюхино отродье! Коли они давят нас невесть чем, коли нельзя
их побороть даже убийством, то и мы... Я оскоплю себя, если не отомщу!
И он пошел к колдуну, чтобы тот нашел против этой незримой, безличной
силы другую силу, которая уничтожит "главных". Колдун потребовал его жизнь,
и Пуак отдал жизнь; колдун потребовал голову, и Пуак отдал голову, лишь бы
грянуло возмездие.
Сила, которая все и вся валит с ног. Такую просил Эрменехило Пуак.
Низовый ветер. Неотступный, цепкий, все более сильный, метущий по земле;
этот ветер с корнем вырывал банановые деревья плантаций. Вонзающий клыки в
землю, грязный, соленый ветер выворачивал из земли все, даже мертвецов. О
таком молил Эрменехило Пуак остановившимся своим сердцем и головой, которую
он отдал Рито Перраху. Все ли вокруг сдастся ветру? Все. Рельсы на железной
дороге изогнутся, как змеи. Ничто не устоит. Жалкие попытки растений
сопротивляться бушующим стихиям будут побеждены сверхъестественной силой -
разрушительной силой мага, наплывом морских чудищ... Непрерывными ударами по
корням деревьев, фундаментам домов, лапам животных и ногам насмерть
перепуганных людей. Этого просил Эрменехило Пуак.
Лавина урагана, воздушный шквал, шторм на суше придет по просьбе Пуака,
по заклинанию колдуна, в чьих пальцах водяное и каменное дыхание богов
Урагана и Кабракана!
Та ночь. И следующий день. Вторая ночь. И второй день. Третья ночь. И
третий день. Вагоны, гонимые силой ветра, сходили с рельсов, а скот, дико
мычавший в загонах, вырывался оттуда беспорядочным стадом, попадал под
колеса паровозов и опрокидывал их. Ветер дул с такой силой, что срывал дома
с фундаментов. Оросительные трубы мелькали, как падающие звезды; разлетались
на куски стальные вышки; валились телеграфные столбы, а от банановых
плантаций не уцелело ни деревца - взрытая земля, неподвижные, жалкие останки
растений.
Послушный металл урагана в руках колдуна Рито Перраха разил яростно,
как клинок шпаги. Порыв банановых деревьев к сопротивлению был смят в
зародыше, на них обрушился бушующий океан вихрей, вырывая саженцы с корнями,
ломая стволы, торопя рухнуть, чтобы расчистить дорогу ветру, который сметал
дома, скот, поезда, словно выметал мусор.
Председатели Компании, их заместители, управляющие зоной,
суперинтенданты... все они, все представители "главных", людей без лица и
тела, но с неумолимой волей... Все они метались, светлокожие крысы, одетые в
белое, с очками на близоруких глазах, растерянные... Их дома шатались, ветер
грозил уволочь их с минуты на минуту. Все эти люди тщетно искали лицо
незримого врага, который не подчинялся их приказам, бросал им вызов
неумолимой стихии, уничтожал их, несмотря на все их бумажные гарантии против
возможного ущерба.
Ветер - сухой, горячий, словно жидкий огонь, - не только уничтожал все
на своем пути, но испепелял, превращал в сухую паклю; он высасывал все соки
из поваленных банановых пальм, будто они многомного дней жарились здесь на
солнце. Дуй-плюй, дуй-плюй...
Колдун вернулся на кладбище с головой Эрменехило Пуака и зарыл ее.
Кресты на могилах разлетелись в щепки под дыханием урагана. От селения,
кормившего погост своими мертвецами, остались одни развалины - величавые
скорбные остовы. Искалеченные дома, одни без крыши, другие без стен, словно
им вспороли брюхо и выставили мебель внутренностей под бич непогоды. На
пустынных улочках кое-где уцелели витрины магазинов, лавок и столовых -
среди трупов кошек, собак, кур, а то и детей.
Дуй-плюй, дуй-плюй...
Неодушевленные предметы обуял ужас перед напором ветра: он дул, не
затихая, не оставляя ничего на месте; все мчалось прочь; то, что
сопротивлялось, платило дорогую цену разрушений и страданий. Казалось, сама
природа признала себя побежденной и вступила в игру с ураганом, надеясь
спасти большие деревья - они вздымали вверх гибкие стволы с ветвями,
отданными во власть шквала.
- Лиленд!..
Лестер безотчетно выкрикивал имя жены, направляясь к дому и борясь с
ветром.
- Лиленд!.. Лиленд!..
Нутром - нервами, кровеносными сосудами и мускулами гортани - он ощущал
желание закатиться своим безрадостным смехом давних времен, когда
рекламировал "все для шитья". Он поднес к губам сведенную судорогой руку,
чтобы подавить это желание - хохотать, хохотать, хохотать.
- Лиленд!.. Лиленд!.. Лиленд!..
Лестер едва держался на ногах, слабея, скользя по вязкой массе
растений, скомканных дыханием бури. Идти, держась за стволы деревьев, стало
невозможно. Он падал ничком, полз то на четвереньках, то прижавшись к земле
по-змеиному, чтобы ураган, безжалостный и неодолимый, позволил ему добрести
до дома.
- Лиленд!.. Лиленд!..
Смех былых времен - "а-ха-ха-ха!" - подступал ему к горлу, как кровавый
клубок, и, ощущая на зубах его вкус, Лестер глотал его, гнал внутрь. Вода
стала ветром, морские волны стали ветром, камни и деревья стали ветром, свет
дня стал ветром... Жестокий ветер, с запахом океанского зверя, безумный,
осатанелый, смесь вопля расходившейся стихии и стона земных созданий,
томимых предсмертной мукой. Ветер вырывал банановые пальмы, подбрасывал их в
воздух и швырял далеко-далеко, куда, казалось, и забросить-то было
невозможно. Искореженные столы, стулья, кровати были разбросаны на много
километров вокруг, поверх деревьев, под мостами, где бушевали сговорившиеся
с бурей реки - вода в них не прибыла, но ее вздымал и крутил ураган.
- Лиленд!.. Лиленд!..
Лестер уже готов был дать волю смеху, когда увидел жену. Буря пригнала
ее к дому, растрепала волосы, разодрала одежду, и Лиленд застряла между
лошадью и двуколкой.
- Лиленд!..
Он схватил Лиленд, как схватил бы ее порыв этого ветра. Обнять ее.
Обнять. Убедиться, что она цела. Что ветер не унес ее, не расколошматил. Не
уволок мертвую или потерявшую сознание, подобно тысячам холодных трупов,
которые оставляла на своем пути буря.
- Лиленд!..
Она не отвечала, онемев от ужаса, от кошмарной мысли, что пришел ее
последний час. Скорее то была не мысль, а чувство, ощущение, что она, да и
все вокруг нее, подчиняется какому-то жестокому и неумолимому велению,
чему-то абсолютно неизбежному, подчинялось и будет подчиняться впредь...
Едва лошадь вывели из каменного загона на задах дома - где были также
курятник, каретный сарай и хлев, - как она припустила галопом. Двуколка
мчалась словно метеор, а Лестер Стонер (от опасности стучало в ушах его
настоящее имя) вспоминал золотые дни молодости, когда на озорном
студенческом торжестве он, облаченный в тогу, правил римской колесницей.
Вместо рукоплесканий тысяч зрителей здесь была безудержная дрожь тысяч
листьев, тысяч веток, изведавших вкус безмолвной и горькой доблести - не по-
кидать ствол, не дать увлечь себя в воздух, в круговорот бессильных
предметов. Колеса экипажа начали вихлять. Порой седоки чувствовали, что едут
на одном колесе. К счастью, верх старой коляски пока держался, и у супругов
оставалась надежда спастись, добраться до селения, хотя бы до дома Лусеро.
Лиленд всем телом прижалась к мужу, слилась с ним в одно существо и спрятала
голову у него на затылке, чтобы не мешать ему править. Однако для большей
безопасности она, как крепкой веревкой, обвила рукой его талию. Если им
суждено упасть, они упадут вместе; что бы ни случилось, будут вместе; если
их ждет смерть, они умрут вместе. В ушах отдавался рев хаоса, порывы ветра,
шквалы; грохот сотен тысяч банановых стволов, которые летали, словно все
листья вдруг превратились в крылья зеленых стервятников и несли их в облаке
пыли, скрывавшем все от взора - ничего не видно уже в нескольких шагах.
Дорога шла по отлогому склону, но вдруг двуколка налетела на камень,
скатившийся вниз, и после ужасного толчка их выбросило на землю вместе с
кожаными сиденьями. Лестер с обрывками вожжей в руках упал навзничь на
Лиленд, чье лицо было изуродовано рваной раной от лба до уха. Но она не
чувствовала боли, а только страх. Страх не перед неизбежным концом, ибо
конец уже наступил: у них было слишком мало шансов выжить теперь, когда
каменные глыбы катились на них подобно немым мирам... Лошадь ниже по склону
была раздавлена гигантским деревом - оно рухнуло под обломками скал,
летевших в пропасть. Несчастное животное упало с перебитыми ногами -
кровавое месиво, в котором только по ржанью можно было узнать лошадь.
Лестер хорошо знал местность, но в такой катастрофе, дрожа за участь
Лиленд, он растерялся. Будь он один, он бы знал, куда ползти, но с ней...
Он слегка приподнялся над дорогой, где они лежали, уцепившись за корни
деревьев, чтобы их не утащил ветер, и определил, что они находятся недалеко
от пещер, известных под названием Пещер Старателя, в пол-легуа от дома
Лусеро.
"Стихийное бедствие охватило обширную зону..." Так гласила сводка
метеорологического института. Если бы это знал Колдун, если бы это знал
вымазанный известью череп Эрменехило Пуака, вновь опущенный в могилу!
Впрочем, череп знал; всем своим оскалом смеялся он над гринго, над их
властью, их машинами, над всеми "главными", а их было не два и не три -
незримые головы всех акционеров прятались в огромной голове Зеленого Папы.
Белый череп Эрменехило Пуака смеялся над десятками миллионов банановых
деревьев, которые сбил ураган, разбросав их по мокрой земле, как теннисные
мячики.
Лестер и Лиленд доползли до маленькой котловины, где идти было легче, и
шли друг за другом, согнувшись в три погибели, чтобы укрыть голову от ветра,
двигаясь боком, нетвердыми шагами, как пьяные.
Добравшись до пещер, Лиленд почти лишилась чувств и только слабо,
сквозь сжатые зубы, стонала - единственный признак жизни. Восковая белизна
ее лица резко выделялась под тусклым золотом волос, в воздухе, мутном, как
соленая вода. Лестер принес из двуколки кожаную подушку, набитую конским
волосом, и подложил ее жене под голову; он также вытер платком струйку крови
у нее за ухом. Причудливые тени деревьев, которых теперь уже не было, но
которые раньше тут росли, начали вползать в пещеру, подобно гигантским
животным. Лестер об этом знал. Сарахобальда всем это рассказывала. Когда
налетает буря, тени деревьев, срубленных давным-давно, крадутся, словно
привидения, в Пещеры Старателя, и если кого там найдут, то высасывают из
несчастного все соки, оставив только кости да кожу - жалкое чучело. Лестер
широко раскрыл зеленые глаза, словно увидел готового к броску хищного зверя,
снова подавил комок смеха, который рвался из груди, как лопнувшая пружина
будильника, и крикнул:
- Лиленд!.. Лиленд!..
Гигантские тени загубленных деревьев - черное дерево, красное дерево,
гуайако, ахросы, матилисгуате - надвигались, будто привидения, - вот-вот они
прыгнут, как ягуар, или навалятся, как волны бурного моря.
- Лиленд, бежим отсюда, иначе нас настигнут тени, - Лестер указал на
них негнущимся пальцем,смотри, они крадутся, ползут, ширятся, загоняют нас в
угол... Если они схватят нас, то высосут всю нашу кровь, и завтра здесь
найдут лишь два уродливых чучела!
Они так поспешно выскочили из пещеры, что Лиленд порвала платье, и
теперь ее бедро было обнажено. Беглецы продолжали двигаться к дому Лусеро,
мимо высоких деревьев, на чьих кронах плясал отдаленный свет зари, вторя
содроганиям почвы. Лестер и Лиленд шли, устремив взор в неизбежное, чудом
спасаясь от огромных камней, которыми ураган ворочал, как пушинками.
Задыхаясь, еле волоча ноги, почти не соображая, они добрались до рощи
неподалеку от дома Лусеро. Здесь они укрылись от ветра. Горячая пыль,
облаком висевшая над землей, застила свет. И лишь при редких вспышках
сознания можно было все-таки разглядеть картину катастрофы, которая грозила
их прикончить,грузовик, похожий на крышу дома, катился вместе с телеграфным
столбом, еще сохранившим провода... Казалось, то был не столб, но грозный
перст, вещавший: вот, я не пощадил ни телеграфных проводов, ни сбежавшийся к
ним скот - сотни голов скота, коровы и овцы, стали сморщенной шкурой, с
ногами и хвостами как палки... Здесь были также развалины школы с партами и
грифельными досками - чудилось, они выбежали на переменку... И все тонуло в
тысячах банановых стволов, которые словно не из земли были вырваны, но
обрушились с неба...
- Лиленд, остановимся. Будем здесь ждать конца, потому что все кончено.
Я знал...
Ветер дул между деревьев, к которым они прижались, вовлеченные в поток
разрушения. Тент от солнца с обломком скамейки крутился в воздухе наподобие
огромной распластанной птицы. Ветер швырял спинки стульев, кухонную утварь,
постели; вещи валились на землю, но через минуту ветер снова их подхватывал,
чтобы забросить туда, где ничего никому не нужно. Тент от солнца был из дома
Тьюри Дэзин. Пронеслась человеческая фигура, похожая на соломенное чучело
Иуды, но только корчась, как попавшее в капкан животное. Лиленд и Лестер
этого человека не узнали. Несколько минут совсем близко был слышен женский
визг. Но он умолк. И снова - лишь жуткая музыка, под которую плясал ураган.
Целые птичники с курами; голубятни с перепуганными ослепленными голубями;
платяные шкафы, выбрасывающие свое содержимое словно кишки; зеркала, в
которых отражались и дробились лики катастрофы. Циновки крутились по воле
ветра, точно обрывки бумаги...
Теперь они уже ничего не видели. Лестер повторял, задыхаясь от
изнеможения и тоски:
- Лиленд, остановимся, здесь нам надо ждать конца, потому что все
кончено. Я знал...
Галопом мчались лошади, поднимая тучи пыли, и она лениво смешивалась с
частицами соленой воды, помутившими воздух. Только по силуэтам вырвавшихся
на волю животных, по силуэтам на фоне пыли можно было угадать, что это
мчались лошади, потому что топот копыт ураган заглушал. А нефтяные плевки и
брызги говорили о том, что, по-видимому, взорвались склады, где хранился
газолин.
Лицо Лиленд, неподвижное и белое как молоко, лишь изредка искажалось
гримасой - когда она силилась проглотить густую вязкую слюну или когда
начинался приступ боли, боли неописуемой и невыразимой. У Лиленд больше не
было сил. Кто бы мог подумать, что такое случится! Покрытая с ног до головы
грязью, она хотела внушить мужу, что они вместе, что, она с ним и в
несчастье, но рассуждать, говорить она не могла, а только прижималась к
Лестеру, он же все твердил:
- Лиленд, остановимся, здесь мы должны ждать, пока все кончится, потому
что всему конец. Я знал, знал, что нас ждет непроглядный мрак, всесильная
тьма, время без меры, ждет ураган в обличье рыбы с огромной плоской головой,
беспощадная месть... Да-да... беспощадная месть... Клубок природных сил,
безраздельная стихия ветра, неистового, улюлюкающего, держит нас в плену...
Его спина, деревья, ночь без единой звездочки, без единого огонька,
свинцовая тяжесть тьмы...
- Лиленд, я знал, знал, что нас ждет непроглядный мрак...
Они уже не глядели друг на друга. Не глядели. Только слушали. Целиком
превратились в слух. Но вот уже и слушать перестали. Для чего?.. Слушать,
как на них наступает море? Теперь, когда они очутились в полной темноте, они
ждали, что их вот-вот слизнет огромный язык, который извивался, но ничего
внятного не произносил, а только издавал один и тот же дребезжащий звук. То
был огромный язык жаркого моря, ставшего ветром - на своем пути он все
сжигал, истреблял, мел, высушивал, опрокидывал, уволакивал...
- Лиленд, остановимся, здесь мы должны ждать, пока все кончится, потому
что всему конец. Я знал, знал, что нас ждет непроглядный мрак...
Для Лиленд все слилось в одну глубокую пропасть у ее ног; она
чувствовала, как падает в яму усталости и больше не в силах держаться прямо;
спиной она прислонялась к дереву, но и дерево, казалось, было объято ужасом.
Лиленд сползала все ниже и ниже по громадному стволу и наконец опустилась на
землю. Она была измочалена, как несчастные животные, которые тщетно пытались
спастись от урагана и попадали в лапы смерти - здесь, совсем близко,
рядом... Да, Лиленд словно отделилась от собственного тела и рухнула наземь,
как сплошная неизмеримая усталость. Но тело еще цеплялось за нее, и она была
тело и усталость одновременно - слитный неподвижный предмет, сдавшийся на
милость божью...
- Лиленд!.. Лиленд!.. Лиленд!..
Мид звал ее и безжалостно тряс, как будто и в него вселился ураган. Он
ощупывал ее горячими, дрожащими руками, искал сердце под грудью, и ему было
больно, что он не ласкает ее как прежде, а нащупывает нечто от него
ускользающее... Но наконец - да, вот оно...
- Лиленд! - Он нагнулся к ней и поцеловал в стиснутые зубы, а потом
тихо повторил, почти шепотом: - Я знал, знал, что непроглядный мрак нас
ожидает...
Он будет бодрствовать возле нее. Он соорудил ей подушку из веток и
осторожно поднял за талию - Лиленд упала, надломившись, подобно ветке