собой, денег, что я выручил за дрова, хватило лишь на половину участка, а
больше я рассказывать не буду, пускай ребята приедут и сами подивятся. У
Гауделии уже много кур, с полкурятника будет. Она вам очень кланяется.
Повстречаете крестного, скажите, что сеньор Лусеро, к которому он нас
послал, очень нам помог, не знаем, чем и отплатить ему, и жене его, сеньоре
Роселии, и деткам, Лино и Хуану, они уже совсем большие. Крестный их не
видел. Мы купили участок рядом с их семейством, и все вместе работаем. По
другую руку и позади нас земля одних иностранцев, она - донья Лиленд, он -
дон Лестер. Мы с ними подружились, они тоже бананы разводят..."
- Дон Тео, - перебил дон Бастиан, уже увидевший, что старик
рад,пойду-ка я бумажки свои отнесу. Письмо вам оставлю, только сыновьям не
давайте, еще поедут туда...
. - Да пускай их! Лучше смолоду удачи искать. А то что мы тут живем,
маемся... Одно слово, что сыновья мои землей владеют. На самом деле
дровосеки они.
- Ох, дон Тео, и что вы только говорите!
- Правду говорю. Кто живет, где родился, хоть и жизнь у него как у
дохлой курицы, - глупый человек. Думает, значит, нигде ничего получше и
нету...
Спустился вечер. В селенье загорелись два-три огонька, незаметных, как
и домики. Река, сжатая скалами, шумела во мраке, будто пьяный.
- А Педрито все у нас, - сказал дон Бастиан, вернувшись домой.
- Да, все не еду, тут такое дело...
- Какое, Педрито?
- Такое...
- Скажи нам, Педрито, родные ведь, не кто-нибудь.
- Да вот дочка моя, которая за Губерио...
- За Губерио у вас Мария Луиса...
- Представь себе, она уже было поправилась, да вот Губерио... денег не
платят там, куда он носит дрова; он ведь дрова рубит и носит.
- Кому говорить, Педрито! Я сам бумажки носил, а на них и не взглянули.
Ничего не дают за эти земли, выжжены они, голые...
- Дрова хоть денег стоят...
- Уголь дороже, Педрито, но его индейцы жгут, тут работать надо, а мы
вот дрова рубим, это дело немудреное, на то мы и зовемся арендаторами, чтоб
дрова рубить...
- Хотел бы я...
- Так уж оно повелось, Педрито, коня не расседлывать, он-то всегда
готов работать, а мы лежим- брюхом вверх, или беседуем, или в карты
играем...
- Ну, дай мне воды попить...
- Ладно, Педрито, дам, только я очень расстроенный, что денег за
бумажки мои не дали, и у тебя вот беда, с дочками твоими, хоть они и вроде
самостоятельные.
Тут пришла мать Бастиансито, донья Никомедес Сан-Хуан Кохубуль. Голова
у нее была замотана платком, плечи прикрыты вязаной шалью - она вечно зябла,
- нижние юбки шуршали, а золотые, с медным отливом, кольца сверкали на
толстых грубых пальцах.
- Слава святому причастию! - сказала она. В руке у нее была свеча, она
искала подсвечник, чтобы ее поставить.
Мужчины сняли шляпы, опустили головы и повторили коротенькую молитву.
Хозяйка же поставила свечу и поздоровалась с ними.
- Так я водицы принесу, Педрито... - сказал дон Бастиан, направляясь к
кухне.
- Не бери у него, Педро, - вмешалась донья Никомедес, - с моего
муженька станется, в тыкве принесет...
- Верно... - сказал, возвращаясь, Бастиан. - Только не в простой, а в
маленькой. Я сам и не напьюсь, если не в тыковке вода или не в кувшине.
- Да что ты, вот стакан! Не слушай его, Педро. Донья Никомедес взяла
тыковку, полную прозрачнейшей влаги, перелила воду в стакан и подала брату.
- Дай тебе бог... Ну, пойду, забот много... чего еще от детей
дождешься. Вы-то хоть от своего избавились...
- Тебе муж не говорил, как они там хорошо устроились? Попроси, даст
письмо почитать. Лисандро, Макарио и Хуан Состенес к ним туда ехали.
- Да и твоим зятьям, брат, недурно бы туда поехать.
- Не хотят они, сестра. Вроде бы ради земли женились и доят ее, доят.
Дубы рубят, ничего им не жаль...
- Значит, Педро, женились они на дровах...
- Верно, сестра. Их сколько раз на побережье на это звали, а вот не
хотят, страшно им...
- Чего им страшно?.. - вмешался дон Бастиан.
- Лентяи они, работать не любят, - пояснила донья Никомедес, - все им
тяжело. Им одно по вкусу: гнездо греть, словно они куры, и детей плодить,
чтобы те стали скотами, как мы, и состарились пораньше. Лень, она рано
старит.
Когда трое стариков увидели, какое перепуганное лицо у Губерио и с
каким трудом он удерживает слезы, они замолчали. Наконец он сам смог
заговорить. Говорил он так, будто тело его шелушилось словами от боли и он
снимал их с волос, выбившихся на груди, из-под рубахи. Голос его был грустен
и горестен.
Донья Никомедес принесла воды в другом стакане, капнула туда настойки
из апельсинового цвета, дала Губерио, а потом отпили и все прочие.
Народ шел к дому по всем дорогам. Бесчисленные родственники, друзья,
приятели, даже просто знакомые бросали дела, чтобы посетить обитель беды.
Старый Педро, отделенный от всех своей бедой, молчал, как молчит
несчастный, изнуренный работой вол, тихо плакал и вглядывался во тьму.
Свинцовая луна поднималась над дальними холмами. Все казалось мертвым. Люди
снова и снова подходили к нему, обнимали его, жалели. Тяжелые, неспешные
шаги ступали отовсюду к дому, где увяла свежая роза, жертва преждевременных
родов. Он не слушал, но слышал...
- Зять ваш, дядюшка Педро, истинный дурак. Что ж он, скотина, отдохнуть
женщине не дает! Вот и вышло... Он ее и убил, потому что любил, как бык
корову. Нет, когда замуж выходишь, надо глаз да глаз. Замуж надо выходить за
человека, а не за скота, который жену не щадит, и ей, несчастной, приходится
жить не по-божески, плодить детей и плодить, будто в этом благодать.
Вдовец бродил среди гостей, не говоря ни слова, и
вата его тоски все больше пропитывалась водкой.
Дети, только что лишившиеся матери, ходили повсюду за ним. Младшенькая
уцепилась за его колено, чтобы он взял ее на руки - у нее озябли ножки, и
некому было ее обуть. Он поднял ее. Она пустила лужу, промочила ему весь
рукав. Но он не успел даже отряхнуться - старший мальчик позвал его, чтобы
он зажег свет на кухне, а второй, поменьше, дергал его за полы, просился в
кроватку.
Холод смерти пропитал комнату, где лежало тело: и воздух, и свет
свечей, и мебель, и фигурки святых, и ветки вербного воскресенья, и
реликвии, охраняющие от грозы. Натруженные руки покойной, исхудавшие от
стольких родов, были сложены на груди, продолговатое лицо белело, глаза ее
были закрыты, широкий лоб - спокоен в обрамлении черных, уже причесанных
волос, а толстые губы мирно улыбались, пока кто-то не подвязал платком ей
челюсть, словно у нее, несчастной, болели зубы. "А пускай бы и отвисла,думал
Педро,что ей теперь, отвисает, не отвисает - все едино..."
Тем временем на кладбище, на холме, двое мужчин копали могилу, прерывая
иногда работу, чтобы вдохнуть пьянящий, тяжелый запах разрытой земли. Уже
стемнело, трудились они при свете костра. Они хотели все сделать, а потом
уж, на свободе, идти туда, к телу; и ударяли в землю, словно били в немой
колокол. Один врезался в грунт ударом острой лопаты, другой вслед за ним
наклонялся все ниже, все глубже, и вынимал из ямы осыпавшуюся землю сперва
лопатой, потом - сапогом, который насыпал доверху и с трудом тащил наверх.
Пот лил с них ручьем. Звезды глядели на них, словно люди, которые видят
сквозь воду. Люди с золотыми глазами. Небесные люди. Наверное, ангелы.
- Печка уже горячая. Идите, а то остынет!..крикнул несколько раз
женский голос где-то за домами.
Ничего не разглядишь - луна взошла рано и сразу скрылась за тучами. Вот
дерево, как на ступеньках лестницы, сидят на нем птицы, но они молчат,
только трепещут, словно знают, что в дом пришла смерть. Вот колода с водой
для свиней. Вот камни, вроде вешалки - да, на них развешаны чьи-то штаны,и
две кадки с водой, в которой плавает мусор, а ночь отражается в ней зрачком
крокодила.
- Ты мне в глаз заехал! - закричал кто-то, судя по голосу, мужчина. Это
двое гостей шли к печке.
- А ты не лезь! Я б его и выбил... ты что думаешь? Тоже, разгулялся...
уваженья нет... не видишь, покойник в доме!..
- Ну, чего ты!..
- А ты не ори...
- Печка остывает, идите скорей, чего вы там копаетесь!
- Ладно, я еще тебе покажу!.. Слыхал, зовут нас...
За домом, во дворе, где было еще темнее, шушукалось множество
влюбленных, словно петухи и куры возомнили себя людьми, а люди стали там, за
домом, курами и петухами на эту ночь.
Время от времени из дома выходила старуха с фонарем. Она поднимала руку
повыше, но не видела ничего.
На галерейке, где был вход, расставили стулья и кушетки - все, что было
в доме и у соседей. Тот, кто входил, держа в руке шляпу, шел между рядами
уже усевшихся гостей; женщины и мужчины отвечали на его приветствие тихо,
как вежливость велит, или чуть посердечнее, если он был им другом или
родственником. Потом, тоже тихо, они подвигались и предлагали ему присесть.
По комнатам мыкались родственники, словно их гнал и стегал неведомо
кто. Одни, намыкавшись, садились на кровать или раскладушку, другие курили и
разговаривали стоя. Какие-то люди услужливо подносили им стопочку, кто-то
раскладывал еду и хлеб, чтобы угостить народ после полуночи.
Письмо Бастиансито Кохубуля ходило по рукам, и только те, кому говорить
не хотелось, не сказали о нем дурного или доброго слова.
- Враки! - говорил один из зятьев Педро, другой, не Губерио. - А если
бы и правда, кто ж это родителей оставит, чтобы принести плод в чужом крае!
Педро не слушал, но слышал.
"Вы, зятья мои, - думал он, - принесли здесь горький плод, плод смерти.
Когда ты ленишься, сидишь сложа руки, тебя только и тянет что ни час спать с
женой. Благословенны дети, которые оставляют родителей, отрываются от них и
расцветают пышным деревом там, где господу угодно! Благословенны дети,
которые не засыхают тут черствой коркой - от нее нам, старым, только суше -
и уходят далеко, дают побеги и гроздья, а потом сами они или весточка от них
приносят молодость старому стволу, и мы, родители, оживаем от того, что они
выжали из жизни живительный сок, а не покоятся здесь тихим пеплом смерти!"
- Ничего в письме нового нету, - говорил еще один гость...
- Кто не знает, что бананы дают самый лучший урожай? Зато в тех краях
одни болезни да опасности... Вот хоть Кучо, к примеру, как в бубен бьет,
когда закашляется...
- Тоже мне, сказал! Чем-то рисковать надо. Все бы рады, чтоб картошка
чищеной росла, чтоб земля тебе родила и доход давала без всяких опасностей.
Тогда ты лучше умри и отправься на небо. Оно верно, если кому и тут хорошо,
ему ехать незачем. Многого недостает, но он уж приноравливается, ему так
легче...
Педро не слушал, но слышал.
"Вырастить дерево, - думал он, - вырастить сына! У нас тут у всех по
многу детей, но никого мы толком не вырастили, никто не продолжает нашу
жизнь... А что до деревьев - черта с два, мы их на дровишки рубим, тем и
живем, что губим лес!"
Ночной ветерок заносил порой в дом сухие листья, и казалось, что,
улетая, он вот-вот унесет покойницу. Отдаляясь от жизни, она все больше
желтела, обращаясь в сухой мешок из кожи, которая сморщилась, а к утру и
посинела.
Вошла Доминика, другая дочка дяди Педро; живот у нее был огромный. Муж
ее, молодой крестьянин с жесткими волосами, разговаривал о письме
Бастианамладшего.
- Вот ты тут рассуждаешь, Бехуко... - начал Бастиан-старший; когда он
зашел в комнату, тот курил с доном Тео сигары.
- Не рассуждаю я, а не могу вынести, чтобы меня на это побережье гнали,
там всяких мошек полно! Да и зачем, мне и тут хорошо. Оно, конечно, доходу
немного, земля вся выжатая, на бобы да на маис больно смотреть, а все ж,
если ее удобрить...
- Удобрения дорогие, - сказал дон Тео. - Разве что оставить нам в покое
последние дубовые рощи и отправиться в поля по большой нужде.
- Ох, вечно вы, дон Тео! Грубиян вы...
- А ты - палка палкой: куда воткнули, там и стоишь. Семью какую
наплодил, а отвечать за нее не хочешь. Доминика ведь седьмого родит!..
- Что, лучше будет, если я, чтобы перед людьми выставляться, к морю
уеду да от лихорадки какой помру или вернусь, как Кучо?
- А тут ты помрешь от нищеты, потихонькуполегоньку, и не ты один, а со
всей семьей,. потому что ее нечем кормить, и лекарство купить не на что, и
детей по-людски вырастить, вот какие растут, ножки - проволочки, личики
тощие, чисто зародыши, пузо подвело, а все потому, что матери их толком
покормить не могут.
По кашлю можно было узнать, где сейчас Кучо. Он еще больше ссутулился,
глаза ввалились, остекленели, веки сморщились и набрякли, нос обтянуло, как
у мертвеца.
- Ну, кто же я такой? - спрашивал он у слепого, который подошел к нему
поздороваться и ощупывал грубую одежду из жесткой шерсти, потому что те, кто
стоял рядом, просили угадать, кто перед ним.
- Я по голосу скажу... Кто ты?
- Отгадай загадку!.. Я - больной, а проповедую жизнь тем, кого бог не
обидел ни здоровьем, ни разумом, и руки у них есть, чтоб трудиться, и много
лет впереди.
- А, ты деловой мертвец!
Даже Кучо рассмеялся таким словам.
- Верно, деловой мертвец. И дело мое гроб, но я последний голос трачу,
чтобы целое войско молодых и живых людей убиралось отсюда туда, на
побережье. Там идет борьба, достойная мужчины, надо отвоевать у моря землю.
- Говорить ты, Кучо, горазд, а их не убедишь...сказал кто-то.
- А черт вас дери, вы бы хоть слушали! Какие вы мужчины? От лени
обабились. Бродят тут дураки дураками, лучше бы юбки надели!
Кучо кашлял, кашлял, кашлял... Когда приступ прошел, он вынул шелковый
платок, чтобы высморкаться и снять с замерзшего носа холод, пробежавший по
спине к щиколоткам, запястьям, прозрачным мочкам больших ушей.
- С морем бороться, говоришь? Ой, уморил! - Сказавший это подошел к
Кучо и ласково похлопал его по плечу.
- Были бы у меня глаза, бог свидетель, я бы с морем сцепился. Кто кого!
Сдается мне, не так оно опасно, как говорят. Глаза у вас есть, а храбрости
нет, чтобы бросить эту высосанную землю и отправиться поглядеть, что там
наработать можно!
- Ты объясни нам, Кучо, как это с морем борются. Сдается мне, ты и сам
толком не знаешь, что говоришь.
- Что вам объяснять, когда вы за материнские юбки держитесь! А кто уже
не держится, тот за женину уцепился. Я считаю, с морем бороться - это как
деревья на берегу, по маковку в воде. Пена там, камни, а видны зеленые
ветки. Это мангры и другие крепкие деревья сажают у самого моря. Тысячами
стоят - стволы, ветки, листья, вечно с морем борются, а хуже всего, когда во
время бури вода землю из-под них уносит. А кто за этими деревьями? Кто там?
Никого из нас.;.
- Все у тебя море да море... И я его видел, Кучо...
- Вечно буду вам твердить, что людям здоровым место там, в низинах,?
где зелень - зеленая, как попугай, и все тебе даром дается... На что сеять
больше маиса, если початки множатся сами, а бобы - как темные пятна у
беременной на лице. Вы поймите, когда я гляжу на ваши посевы, мне все
кажется, что это не листья лезут из земли, а перья мертвых куриц...
- Когда я был молод, - сказал слепой, - проходил тут один человек,
искал драгоценную древесину и хотел меня увести, чтобы обрабатывать земли у
Тихого океана. Я уж было собрался, а не пошел, вспомнил, как в родительском
доме хорошо, и удержала меня сыновья любовь. Не хотел оставлять стариков,
родню, к которой в гости ходишь, танцы, невесту, словом - все, чего я
лишился, когда в канун Непорочного Зачатия ракета разорвалась и обожгла мне
глаза... А ушел бы я с ним, может, видел бы теперь или, если уж непременно
бог мне велит быть слепым, не побирался бы... - Слепой глубоко вздохнул,
покачал головой, обросшей жесткими пегими волосами, и прибавил: - Черт меня
дери... Пощупаю-ка я лицо покойнице - она ли это умерла, добрая такая
женщина... ей бы жить и жить... узнаю, какой меня ждет холод, когда я без
помощи остался... ведь она тут, на галерее, кров мне давала, на кухне меня
кормила... Когда детей наплодишь, как поросят, зачем же умирать?.. А все
из-за Губерио, подлеца... разве не он виновный?.. Нет, вы мне не говорите, я
хоть и слепой, а ушами все вижу. Напьется, дурак, и к ней лезет, будит ее,
щупает, будто отродясь с женщиной не спал... подлец он... плохой человек!..
Не так уж и молод, а как мальчишка лезет к той, что ему детей нарожала... и
знает ведь, что рано ли, поздно сиротами их оставит... "так оно и вышло, а
не должно бы... Нет правды в мире, нет правды у бога, и у человека нет
правды!
Слезы текли по его щекам горячей грязью. Подойдя к телу, он наклонился,
вдохнул запах цветов и миртовых веток и ощупал мертвое лицо, чтобы
убедиться, что это она, добрая, нежная, слабая.
Из какой-то двери вышел мальчик и стал колотить его, чтоб он ушел.
Бедняга подумал, что его маму бьют. Мальчика унесли и стали успокаивать, он
страшно сердился на слепого.
Горестному детскому плачу, пронзительному, звериному реву детеныша,
вторил тихий плач слепого старика с длинной бородой и прямыми седыми
волосами, похожими на хвост пегой лошади.
По дому сновали, разнося кофе, водку, хлеб и желтые сигареты, набитые
кукурузными листьями, женщины в черных накидках и шалях, а по углам, у керо-
синовых ламп сидели на корточках мужчины, игравшие в карты или в домино.
Влюбленный парень ощущал во сне, как под левой рукой, под самым
кончиком пальца, струится по жилке кровь его возлюбленной. Ночь смерти была
для него и для нее первой ночью любви, и это наполняло их сердца знакомой
юности тоской.
"Любить хорошо, - думал Педро, - но подальше от выжженных земель, где
из золы делают щелок, где растут лишь колючие кусты да зеленые шпаги магуэя
и смоковниц. Любить хорошо, но подальше от известковых глыб, на которых
никогда не расцветет цветок... И умирать, даже умирать надо не здесь, а там,
где тело твое обратится не в жалкое и чахлое дерево, не в сухой лес, не в
кружево паутины с дохлыми мухами, не в скипидар, сочащийся из растений, и
росу, подобную слезам... Если бы я мог, я бы унес мою дочь и похоронил ее
подальше, подальше от каменистых земель, от холодной глины, чтобы после, да
хоть завтра, она стала цветком, плодом, листочком, а не кирпичом - ведь наши
мертвецы рано или поздно становятся глиной, или чахлым стеблем, или деревом,
которому вовек не расцвести".
Перед самым рассветом женщины в комнате у мертвой встали на колени и
начали молиться. Свечи едва виднелись над подсвечниками, они всю ночь
горели. На скамьях и стульях, прикрыв лицо шляпой, дремали мужчины,
проведшие ночь без сна; а другие, завернувшись от холода в пончо и пледы,
шли, тихо ступая, на кухню посмотреть, нет ли там горячего кофе и лепешки с
бобами, которая наутро немного подуглилась, но есть ее все же можно. Те, кто
играл в домино и в карты, так и сидели у ламп на корточках, хотя уже занялся
день, и делали последние ходы с таким видом, словно сейчас покончат с собой.
Был тут и пьяный, икавший во сне. Кашлял Кучо, и кашель его звучал страшней
при дневном свете. А влюбленный ощущал, как под левой его рукой, под
кончиком пальца, струится по жилке кровь его возлюбленной.
В доме Лиленд Фостер, бывшей супруги старого Джона Пайла, а теперь жены
Лестера Мида, по-прежнему собирались друзья. Жалко было отказаться от
поездок в такое место: плоский, как стол, берег покрыт, будто праздничной
скатертью, белоснежной пеной, все вокруг залито ярким солнцем, высятся
пальмы, кричат морские птицы, а к вечеру в уютной гостиной - звуки рояля,
виски, сигареты, журналы и книги. Новым приятелем был один только Том Бекер,
до того длинный, что голова его где-то там, наверху, казалась совсем
крошечной. Волосы у Тома светлые, почти белые, как цветочный мед, верхние
зубы торчат, и от этого Том напоминает большого пса, симпатичного и доброго.
Лиленд облокотилась на крышку рояля, протянула руку к нотам на пюпитре,
муж подал их. Но Лиленд тотчас сложила ноты - Том Бекер начал говорить:
- Она меня за муки полюбила.//А я ее - за состраданье к ним.//Вот чары
все, к которым прибегал я.//Она идет - спросите у нее.
- Светлейший дож, я доказала миру,//тем, что пошла открыто и
бесстрашно//навстречу всем превратностям судьбы. - Лиленд тряхнула кудрями,
отливающими тусклым золотом. Длинный Том скалил зубы в холодной недоверчивой
улыбке. - Что для того я мавра полюбила, чтоб с мавром жить {Шекспир.
Отелло, акт I. Перевод П. И. Вейнберга}.
Карл Розе, тощий как щепка, еле живой после очередного приступа
дизентерии, появился в дверях и завопил во все горло:
- Будь осторожен, мавр! "Ведь обмануть умела// она отца, когда пошла за
вас".
Том Бекер сжал губы и заявил мрачно:
- Сию минуту бросаюсь в море. Все расхохотались.
Море, как бы аккомпанируя, звенело рядом. Изнемогшие от жары гости с
бокалами в руках потянулись к Лиленд. Она разливала виски. Содовую и лед
каждый добавлял сам. На зеленую тарелочку, где лежали уже оливки, соленый
миндаль и сыру Лестер Мид выкладывал анчоусы, постукивал по дну баночки.
Аппетитный запах наполнил маленькую гостиную.
Эрни Уокер вечно опаздывал, но на этот раз пришел еще позже, чем
обычно. Он сообщил, как всегда, что ноги его "никак не поспевают за
стрелками часов", пригладил зачес на лбу и наполнил бокал любимым своим
ароматным старым шотландским виски.
- Потрясающий скандал! Тьюри Дэзин порвала с Нелли Алькантара. Не хотят
даже видеть друг друга. Разошлись как в море корабли. Но предварительно,
говорят, дрались шесть часов подряд.
- Предлагаю минуту молчания, в знак сочувствия, - сказал Карл Розе и
поглядел, ища поддержки, на Тома. Том не отвечал, выставив зубы, похожие на
гребень.
- Неплохая идея, - откликнулся он наконец. - Я думаю, это особенно
должно понравиться Лестеру, он и так вечно молчит и никогда не смеется.
- Ты достаточно посмеялся в своей жизни, не правда ли, милый? -
поспешила Лиленд на помощь мужу. И в эту минуту Лестер Мид, окруженный
приятелями, как бы исчез. На его месте Лиленд увидела длинноволосого Швея в
коротеньких брючках и рваных ботинках, он предлагал "все для шитья" и
вызывающе хохотал: "А-ха-ха-ха-ха!"
- Все знают, что я больше люблю слушать, чем говорить, - сказал Лестер
и погладил руку жены. Лиленд предложила гостям сесть - так будет удобнее.
- Вовсе нет, сидеть теперь не принято. Никто не сидит. Все стали очень
уж деловые, работают день и ночь, коктейль пьют - и то стоя. Разговаривают -
тоже стоя. Садиться не положено. Бедные мы, несчастные! Сидели же люди в
добрые старые времена и на диванах, и на креслах, и на стульях. Теперь все
эти вещи из моды вышли, сидеть ни у кого времени нет. Вот и топчутся часами,
как лошади в конюшне. В Нью-Йорке мне больше всего именно это действовало на
нервы - хочешь выпить коктейль после работы, изволь стоять.
Вышли подышать немного морским воздухом, а когда вернулись, Лиленд
появилась в гостиной, толкая перед собой столик на колесах, на котором
стояли виски, содовая, лед, тарелки с оливками и другими деликатесами.
Однако на этот раз гости ни к чему не притронулись - так увлекла их беседа о
новом средстве против малярии, говорят, более эффективном, чем хинин.
- А по мне, так любая лихорадка лучше, чем бессонница. Придумали бы
какое-нибудь средство, чтобы спать. Ведь это ужас - сосешь, сосешь ночь, как
леденец, и конца ему не видно, и приходится наконец, хочешь не хочешь, этот
проклятый леденец глотать. Право, едва начинает темнеть, я уже чувствую, как
ночь стоит у меня поперек горла и жжет, и во рту сохнет, и начинается
озноб...
- Я одно время тоже не спал, глаз не смыкал,сказал Том только для того,
чтобы нарушить мрачную паузу, последовавшую за словами Эрни Уокера.
- От этого нет лекарств, - добавил Розе.
- Вот и досадно! Придумывают то одно, то другое, от лихорадки, от
сифилиса, от цинги, от черта и дьявола, а вот такого не могут отыскать, чтоб
человек положил голову на подушку, закрыл глаза и заснул сном праведника.
- Так это же не болезнь.
- Да? А что же?
- Просто скверная привычка.
- Скверная привычка? Тогда почему дома у меня была привычка спать
девять часов в сутки? А вот приехал сюда и ночи напролет не смыкаю глаз,
бросаюсь от снотворного к виски, от виски к снотворному...
Помолчали. Лиленд села к роялю. Чистые звуки Моцарта наполнили душную
гостиную. Стараясь не шуметь, гости один за другим расселись вокруг рояля.
Лишь Том Бекер остался стоять.
За карты в этот вечер сели поздно. Лестер тасовал колоду, глядел на
гостей, едва скрывая усталость.
Прошел час, два, три... Жара сгущалась. Гудели бесполезные вентиляторы,
мелькали их крылья, руки, карты... Партия, партия, партия... Ну, эта
последняя.. Нет, нет, еще одну, еще только одну... Еще одну... Когда же
наконец последняя? Но вот - "играем на честное слово", это уж в самом деле
последняя. Четыре часа утра.
Лестер Мид сел на своего каракового жеребца и отправился в "Семирамиду"
повидать Аделаидо Лусеро или его сыновей. Стоило выехать за ворота, и он
снова почувствовал себя Швеем, тем прежним Швеем, что торговал "всем для
шитья" и смеялся "а-ха-ха-ха-ха!". Швей... Лестер дорожил этим прозвищем,
своей кличкой. Противно все-таки проводить ночи за картами - сидишь, словно
приговоренный, и смотришь, как за окном встает новый день, прекрасный и
беспощадный.
Навстречу шла толпа рубщиков. Вздымая меднокрасные, как языки пламени,
руки, сверкая белыми зубами, они кричали, грозили, и даже простые мирные
слова звучали в их устах как проклятия. Швей, Лестер Мид, Стонер (так его
тоже иногда называли) был свой - безобидный малый без царя в голове. Они его
знали, помнили его хохот "а-ха-ха-ха-ха!". От Швея скрываться нечего. И
Лестеру тут же выложили все.
- Мы не требуем, чтоб больше платили! - кричали они. - Ладно! Но пусть
не трогают наших женщин! Пусть уважают их! Не то мы всех перебьем!
Они кричали, яростно размахивали мачете, и каждый ощущал запах женщины,
больше я рассказывать не буду, пускай ребята приедут и сами подивятся. У
Гауделии уже много кур, с полкурятника будет. Она вам очень кланяется.
Повстречаете крестного, скажите, что сеньор Лусеро, к которому он нас
послал, очень нам помог, не знаем, чем и отплатить ему, и жене его, сеньоре
Роселии, и деткам, Лино и Хуану, они уже совсем большие. Крестный их не
видел. Мы купили участок рядом с их семейством, и все вместе работаем. По
другую руку и позади нас земля одних иностранцев, она - донья Лиленд, он -
дон Лестер. Мы с ними подружились, они тоже бананы разводят..."
- Дон Тео, - перебил дон Бастиан, уже увидевший, что старик
рад,пойду-ка я бумажки свои отнесу. Письмо вам оставлю, только сыновьям не
давайте, еще поедут туда...
. - Да пускай их! Лучше смолоду удачи искать. А то что мы тут живем,
маемся... Одно слово, что сыновья мои землей владеют. На самом деле
дровосеки они.
- Ох, дон Тео, и что вы только говорите!
- Правду говорю. Кто живет, где родился, хоть и жизнь у него как у
дохлой курицы, - глупый человек. Думает, значит, нигде ничего получше и
нету...
Спустился вечер. В селенье загорелись два-три огонька, незаметных, как
и домики. Река, сжатая скалами, шумела во мраке, будто пьяный.
- А Педрито все у нас, - сказал дон Бастиан, вернувшись домой.
- Да, все не еду, тут такое дело...
- Какое, Педрито?
- Такое...
- Скажи нам, Педрито, родные ведь, не кто-нибудь.
- Да вот дочка моя, которая за Губерио...
- За Губерио у вас Мария Луиса...
- Представь себе, она уже было поправилась, да вот Губерио... денег не
платят там, куда он носит дрова; он ведь дрова рубит и носит.
- Кому говорить, Педрито! Я сам бумажки носил, а на них и не взглянули.
Ничего не дают за эти земли, выжжены они, голые...
- Дрова хоть денег стоят...
- Уголь дороже, Педрито, но его индейцы жгут, тут работать надо, а мы
вот дрова рубим, это дело немудреное, на то мы и зовемся арендаторами, чтоб
дрова рубить...
- Хотел бы я...
- Так уж оно повелось, Педрито, коня не расседлывать, он-то всегда
готов работать, а мы лежим- брюхом вверх, или беседуем, или в карты
играем...
- Ну, дай мне воды попить...
- Ладно, Педрито, дам, только я очень расстроенный, что денег за
бумажки мои не дали, и у тебя вот беда, с дочками твоими, хоть они и вроде
самостоятельные.
Тут пришла мать Бастиансито, донья Никомедес Сан-Хуан Кохубуль. Голова
у нее была замотана платком, плечи прикрыты вязаной шалью - она вечно зябла,
- нижние юбки шуршали, а золотые, с медным отливом, кольца сверкали на
толстых грубых пальцах.
- Слава святому причастию! - сказала она. В руке у нее была свеча, она
искала подсвечник, чтобы ее поставить.
Мужчины сняли шляпы, опустили головы и повторили коротенькую молитву.
Хозяйка же поставила свечу и поздоровалась с ними.
- Так я водицы принесу, Педрито... - сказал дон Бастиан, направляясь к
кухне.
- Не бери у него, Педро, - вмешалась донья Никомедес, - с моего
муженька станется, в тыкве принесет...
- Верно... - сказал, возвращаясь, Бастиан. - Только не в простой, а в
маленькой. Я сам и не напьюсь, если не в тыковке вода или не в кувшине.
- Да что ты, вот стакан! Не слушай его, Педро. Донья Никомедес взяла
тыковку, полную прозрачнейшей влаги, перелила воду в стакан и подала брату.
- Дай тебе бог... Ну, пойду, забот много... чего еще от детей
дождешься. Вы-то хоть от своего избавились...
- Тебе муж не говорил, как они там хорошо устроились? Попроси, даст
письмо почитать. Лисандро, Макарио и Хуан Состенес к ним туда ехали.
- Да и твоим зятьям, брат, недурно бы туда поехать.
- Не хотят они, сестра. Вроде бы ради земли женились и доят ее, доят.
Дубы рубят, ничего им не жаль...
- Значит, Педро, женились они на дровах...
- Верно, сестра. Их сколько раз на побережье на это звали, а вот не
хотят, страшно им...
- Чего им страшно?.. - вмешался дон Бастиан.
- Лентяи они, работать не любят, - пояснила донья Никомедес, - все им
тяжело. Им одно по вкусу: гнездо греть, словно они куры, и детей плодить,
чтобы те стали скотами, как мы, и состарились пораньше. Лень, она рано
старит.
Когда трое стариков увидели, какое перепуганное лицо у Губерио и с
каким трудом он удерживает слезы, они замолчали. Наконец он сам смог
заговорить. Говорил он так, будто тело его шелушилось словами от боли и он
снимал их с волос, выбившихся на груди, из-под рубахи. Голос его был грустен
и горестен.
Донья Никомедес принесла воды в другом стакане, капнула туда настойки
из апельсинового цвета, дала Губерио, а потом отпили и все прочие.
Народ шел к дому по всем дорогам. Бесчисленные родственники, друзья,
приятели, даже просто знакомые бросали дела, чтобы посетить обитель беды.
Старый Педро, отделенный от всех своей бедой, молчал, как молчит
несчастный, изнуренный работой вол, тихо плакал и вглядывался во тьму.
Свинцовая луна поднималась над дальними холмами. Все казалось мертвым. Люди
снова и снова подходили к нему, обнимали его, жалели. Тяжелые, неспешные
шаги ступали отовсюду к дому, где увяла свежая роза, жертва преждевременных
родов. Он не слушал, но слышал...
- Зять ваш, дядюшка Педро, истинный дурак. Что ж он, скотина, отдохнуть
женщине не дает! Вот и вышло... Он ее и убил, потому что любил, как бык
корову. Нет, когда замуж выходишь, надо глаз да глаз. Замуж надо выходить за
человека, а не за скота, который жену не щадит, и ей, несчастной, приходится
жить не по-божески, плодить детей и плодить, будто в этом благодать.
Вдовец бродил среди гостей, не говоря ни слова, и
вата его тоски все больше пропитывалась водкой.
Дети, только что лишившиеся матери, ходили повсюду за ним. Младшенькая
уцепилась за его колено, чтобы он взял ее на руки - у нее озябли ножки, и
некому было ее обуть. Он поднял ее. Она пустила лужу, промочила ему весь
рукав. Но он не успел даже отряхнуться - старший мальчик позвал его, чтобы
он зажег свет на кухне, а второй, поменьше, дергал его за полы, просился в
кроватку.
Холод смерти пропитал комнату, где лежало тело: и воздух, и свет
свечей, и мебель, и фигурки святых, и ветки вербного воскресенья, и
реликвии, охраняющие от грозы. Натруженные руки покойной, исхудавшие от
стольких родов, были сложены на груди, продолговатое лицо белело, глаза ее
были закрыты, широкий лоб - спокоен в обрамлении черных, уже причесанных
волос, а толстые губы мирно улыбались, пока кто-то не подвязал платком ей
челюсть, словно у нее, несчастной, болели зубы. "А пускай бы и отвисла,думал
Педро,что ей теперь, отвисает, не отвисает - все едино..."
Тем временем на кладбище, на холме, двое мужчин копали могилу, прерывая
иногда работу, чтобы вдохнуть пьянящий, тяжелый запах разрытой земли. Уже
стемнело, трудились они при свете костра. Они хотели все сделать, а потом
уж, на свободе, идти туда, к телу; и ударяли в землю, словно били в немой
колокол. Один врезался в грунт ударом острой лопаты, другой вслед за ним
наклонялся все ниже, все глубже, и вынимал из ямы осыпавшуюся землю сперва
лопатой, потом - сапогом, который насыпал доверху и с трудом тащил наверх.
Пот лил с них ручьем. Звезды глядели на них, словно люди, которые видят
сквозь воду. Люди с золотыми глазами. Небесные люди. Наверное, ангелы.
- Печка уже горячая. Идите, а то остынет!..крикнул несколько раз
женский голос где-то за домами.
Ничего не разглядишь - луна взошла рано и сразу скрылась за тучами. Вот
дерево, как на ступеньках лестницы, сидят на нем птицы, но они молчат,
только трепещут, словно знают, что в дом пришла смерть. Вот колода с водой
для свиней. Вот камни, вроде вешалки - да, на них развешаны чьи-то штаны,и
две кадки с водой, в которой плавает мусор, а ночь отражается в ней зрачком
крокодила.
- Ты мне в глаз заехал! - закричал кто-то, судя по голосу, мужчина. Это
двое гостей шли к печке.
- А ты не лезь! Я б его и выбил... ты что думаешь? Тоже, разгулялся...
уваженья нет... не видишь, покойник в доме!..
- Ну, чего ты!..
- А ты не ори...
- Печка остывает, идите скорей, чего вы там копаетесь!
- Ладно, я еще тебе покажу!.. Слыхал, зовут нас...
За домом, во дворе, где было еще темнее, шушукалось множество
влюбленных, словно петухи и куры возомнили себя людьми, а люди стали там, за
домом, курами и петухами на эту ночь.
Время от времени из дома выходила старуха с фонарем. Она поднимала руку
повыше, но не видела ничего.
На галерейке, где был вход, расставили стулья и кушетки - все, что было
в доме и у соседей. Тот, кто входил, держа в руке шляпу, шел между рядами
уже усевшихся гостей; женщины и мужчины отвечали на его приветствие тихо,
как вежливость велит, или чуть посердечнее, если он был им другом или
родственником. Потом, тоже тихо, они подвигались и предлагали ему присесть.
По комнатам мыкались родственники, словно их гнал и стегал неведомо
кто. Одни, намыкавшись, садились на кровать или раскладушку, другие курили и
разговаривали стоя. Какие-то люди услужливо подносили им стопочку, кто-то
раскладывал еду и хлеб, чтобы угостить народ после полуночи.
Письмо Бастиансито Кохубуля ходило по рукам, и только те, кому говорить
не хотелось, не сказали о нем дурного или доброго слова.
- Враки! - говорил один из зятьев Педро, другой, не Губерио. - А если
бы и правда, кто ж это родителей оставит, чтобы принести плод в чужом крае!
Педро не слушал, но слышал.
"Вы, зятья мои, - думал он, - принесли здесь горький плод, плод смерти.
Когда ты ленишься, сидишь сложа руки, тебя только и тянет что ни час спать с
женой. Благословенны дети, которые оставляют родителей, отрываются от них и
расцветают пышным деревом там, где господу угодно! Благословенны дети,
которые не засыхают тут черствой коркой - от нее нам, старым, только суше -
и уходят далеко, дают побеги и гроздья, а потом сами они или весточка от них
приносят молодость старому стволу, и мы, родители, оживаем от того, что они
выжали из жизни живительный сок, а не покоятся здесь тихим пеплом смерти!"
- Ничего в письме нового нету, - говорил еще один гость...
- Кто не знает, что бананы дают самый лучший урожай? Зато в тех краях
одни болезни да опасности... Вот хоть Кучо, к примеру, как в бубен бьет,
когда закашляется...
- Тоже мне, сказал! Чем-то рисковать надо. Все бы рады, чтоб картошка
чищеной росла, чтоб земля тебе родила и доход давала без всяких опасностей.
Тогда ты лучше умри и отправься на небо. Оно верно, если кому и тут хорошо,
ему ехать незачем. Многого недостает, но он уж приноравливается, ему так
легче...
Педро не слушал, но слышал.
"Вырастить дерево, - думал он, - вырастить сына! У нас тут у всех по
многу детей, но никого мы толком не вырастили, никто не продолжает нашу
жизнь... А что до деревьев - черта с два, мы их на дровишки рубим, тем и
живем, что губим лес!"
Ночной ветерок заносил порой в дом сухие листья, и казалось, что,
улетая, он вот-вот унесет покойницу. Отдаляясь от жизни, она все больше
желтела, обращаясь в сухой мешок из кожи, которая сморщилась, а к утру и
посинела.
Вошла Доминика, другая дочка дяди Педро; живот у нее был огромный. Муж
ее, молодой крестьянин с жесткими волосами, разговаривал о письме
Бастианамладшего.
- Вот ты тут рассуждаешь, Бехуко... - начал Бастиан-старший; когда он
зашел в комнату, тот курил с доном Тео сигары.
- Не рассуждаю я, а не могу вынести, чтобы меня на это побережье гнали,
там всяких мошек полно! Да и зачем, мне и тут хорошо. Оно, конечно, доходу
немного, земля вся выжатая, на бобы да на маис больно смотреть, а все ж,
если ее удобрить...
- Удобрения дорогие, - сказал дон Тео. - Разве что оставить нам в покое
последние дубовые рощи и отправиться в поля по большой нужде.
- Ох, вечно вы, дон Тео! Грубиян вы...
- А ты - палка палкой: куда воткнули, там и стоишь. Семью какую
наплодил, а отвечать за нее не хочешь. Доминика ведь седьмого родит!..
- Что, лучше будет, если я, чтобы перед людьми выставляться, к морю
уеду да от лихорадки какой помру или вернусь, как Кучо?
- А тут ты помрешь от нищеты, потихонькуполегоньку, и не ты один, а со
всей семьей,. потому что ее нечем кормить, и лекарство купить не на что, и
детей по-людски вырастить, вот какие растут, ножки - проволочки, личики
тощие, чисто зародыши, пузо подвело, а все потому, что матери их толком
покормить не могут.
По кашлю можно было узнать, где сейчас Кучо. Он еще больше ссутулился,
глаза ввалились, остекленели, веки сморщились и набрякли, нос обтянуло, как
у мертвеца.
- Ну, кто же я такой? - спрашивал он у слепого, который подошел к нему
поздороваться и ощупывал грубую одежду из жесткой шерсти, потому что те, кто
стоял рядом, просили угадать, кто перед ним.
- Я по голосу скажу... Кто ты?
- Отгадай загадку!.. Я - больной, а проповедую жизнь тем, кого бог не
обидел ни здоровьем, ни разумом, и руки у них есть, чтоб трудиться, и много
лет впереди.
- А, ты деловой мертвец!
Даже Кучо рассмеялся таким словам.
- Верно, деловой мертвец. И дело мое гроб, но я последний голос трачу,
чтобы целое войско молодых и живых людей убиралось отсюда туда, на
побережье. Там идет борьба, достойная мужчины, надо отвоевать у моря землю.
- Говорить ты, Кучо, горазд, а их не убедишь...сказал кто-то.
- А черт вас дери, вы бы хоть слушали! Какие вы мужчины? От лени
обабились. Бродят тут дураки дураками, лучше бы юбки надели!
Кучо кашлял, кашлял, кашлял... Когда приступ прошел, он вынул шелковый
платок, чтобы высморкаться и снять с замерзшего носа холод, пробежавший по
спине к щиколоткам, запястьям, прозрачным мочкам больших ушей.
- С морем бороться, говоришь? Ой, уморил! - Сказавший это подошел к
Кучо и ласково похлопал его по плечу.
- Были бы у меня глаза, бог свидетель, я бы с морем сцепился. Кто кого!
Сдается мне, не так оно опасно, как говорят. Глаза у вас есть, а храбрости
нет, чтобы бросить эту высосанную землю и отправиться поглядеть, что там
наработать можно!
- Ты объясни нам, Кучо, как это с морем борются. Сдается мне, ты и сам
толком не знаешь, что говоришь.
- Что вам объяснять, когда вы за материнские юбки держитесь! А кто уже
не держится, тот за женину уцепился. Я считаю, с морем бороться - это как
деревья на берегу, по маковку в воде. Пена там, камни, а видны зеленые
ветки. Это мангры и другие крепкие деревья сажают у самого моря. Тысячами
стоят - стволы, ветки, листья, вечно с морем борются, а хуже всего, когда во
время бури вода землю из-под них уносит. А кто за этими деревьями? Кто там?
Никого из нас.;.
- Все у тебя море да море... И я его видел, Кучо...
- Вечно буду вам твердить, что людям здоровым место там, в низинах,?
где зелень - зеленая, как попугай, и все тебе даром дается... На что сеять
больше маиса, если початки множатся сами, а бобы - как темные пятна у
беременной на лице. Вы поймите, когда я гляжу на ваши посевы, мне все
кажется, что это не листья лезут из земли, а перья мертвых куриц...
- Когда я был молод, - сказал слепой, - проходил тут один человек,
искал драгоценную древесину и хотел меня увести, чтобы обрабатывать земли у
Тихого океана. Я уж было собрался, а не пошел, вспомнил, как в родительском
доме хорошо, и удержала меня сыновья любовь. Не хотел оставлять стариков,
родню, к которой в гости ходишь, танцы, невесту, словом - все, чего я
лишился, когда в канун Непорочного Зачатия ракета разорвалась и обожгла мне
глаза... А ушел бы я с ним, может, видел бы теперь или, если уж непременно
бог мне велит быть слепым, не побирался бы... - Слепой глубоко вздохнул,
покачал головой, обросшей жесткими пегими волосами, и прибавил: - Черт меня
дери... Пощупаю-ка я лицо покойнице - она ли это умерла, добрая такая
женщина... ей бы жить и жить... узнаю, какой меня ждет холод, когда я без
помощи остался... ведь она тут, на галерее, кров мне давала, на кухне меня
кормила... Когда детей наплодишь, как поросят, зачем же умирать?.. А все
из-за Губерио, подлеца... разве не он виновный?.. Нет, вы мне не говорите, я
хоть и слепой, а ушами все вижу. Напьется, дурак, и к ней лезет, будит ее,
щупает, будто отродясь с женщиной не спал... подлец он... плохой человек!..
Не так уж и молод, а как мальчишка лезет к той, что ему детей нарожала... и
знает ведь, что рано ли, поздно сиротами их оставит... "так оно и вышло, а
не должно бы... Нет правды в мире, нет правды у бога, и у человека нет
правды!
Слезы текли по его щекам горячей грязью. Подойдя к телу, он наклонился,
вдохнул запах цветов и миртовых веток и ощупал мертвое лицо, чтобы
убедиться, что это она, добрая, нежная, слабая.
Из какой-то двери вышел мальчик и стал колотить его, чтоб он ушел.
Бедняга подумал, что его маму бьют. Мальчика унесли и стали успокаивать, он
страшно сердился на слепого.
Горестному детскому плачу, пронзительному, звериному реву детеныша,
вторил тихий плач слепого старика с длинной бородой и прямыми седыми
волосами, похожими на хвост пегой лошади.
По дому сновали, разнося кофе, водку, хлеб и желтые сигареты, набитые
кукурузными листьями, женщины в черных накидках и шалях, а по углам, у керо-
синовых ламп сидели на корточках мужчины, игравшие в карты или в домино.
Влюбленный парень ощущал во сне, как под левой рукой, под самым
кончиком пальца, струится по жилке кровь его возлюбленной. Ночь смерти была
для него и для нее первой ночью любви, и это наполняло их сердца знакомой
юности тоской.
"Любить хорошо, - думал Педро, - но подальше от выжженных земель, где
из золы делают щелок, где растут лишь колючие кусты да зеленые шпаги магуэя
и смоковниц. Любить хорошо, но подальше от известковых глыб, на которых
никогда не расцветет цветок... И умирать, даже умирать надо не здесь, а там,
где тело твое обратится не в жалкое и чахлое дерево, не в сухой лес, не в
кружево паутины с дохлыми мухами, не в скипидар, сочащийся из растений, и
росу, подобную слезам... Если бы я мог, я бы унес мою дочь и похоронил ее
подальше, подальше от каменистых земель, от холодной глины, чтобы после, да
хоть завтра, она стала цветком, плодом, листочком, а не кирпичом - ведь наши
мертвецы рано или поздно становятся глиной, или чахлым стеблем, или деревом,
которому вовек не расцвести".
Перед самым рассветом женщины в комнате у мертвой встали на колени и
начали молиться. Свечи едва виднелись над подсвечниками, они всю ночь
горели. На скамьях и стульях, прикрыв лицо шляпой, дремали мужчины,
проведшие ночь без сна; а другие, завернувшись от холода в пончо и пледы,
шли, тихо ступая, на кухню посмотреть, нет ли там горячего кофе и лепешки с
бобами, которая наутро немного подуглилась, но есть ее все же можно. Те, кто
играл в домино и в карты, так и сидели у ламп на корточках, хотя уже занялся
день, и делали последние ходы с таким видом, словно сейчас покончат с собой.
Был тут и пьяный, икавший во сне. Кашлял Кучо, и кашель его звучал страшней
при дневном свете. А влюбленный ощущал, как под левой его рукой, под
кончиком пальца, струится по жилке кровь его возлюбленной.
В доме Лиленд Фостер, бывшей супруги старого Джона Пайла, а теперь жены
Лестера Мида, по-прежнему собирались друзья. Жалко было отказаться от
поездок в такое место: плоский, как стол, берег покрыт, будто праздничной
скатертью, белоснежной пеной, все вокруг залито ярким солнцем, высятся
пальмы, кричат морские птицы, а к вечеру в уютной гостиной - звуки рояля,
виски, сигареты, журналы и книги. Новым приятелем был один только Том Бекер,
до того длинный, что голова его где-то там, наверху, казалась совсем
крошечной. Волосы у Тома светлые, почти белые, как цветочный мед, верхние
зубы торчат, и от этого Том напоминает большого пса, симпатичного и доброго.
Лиленд облокотилась на крышку рояля, протянула руку к нотам на пюпитре,
муж подал их. Но Лиленд тотчас сложила ноты - Том Бекер начал говорить:
- Она меня за муки полюбила.//А я ее - за состраданье к ним.//Вот чары
все, к которым прибегал я.//Она идет - спросите у нее.
- Светлейший дож, я доказала миру,//тем, что пошла открыто и
бесстрашно//навстречу всем превратностям судьбы. - Лиленд тряхнула кудрями,
отливающими тусклым золотом. Длинный Том скалил зубы в холодной недоверчивой
улыбке. - Что для того я мавра полюбила, чтоб с мавром жить {Шекспир.
Отелло, акт I. Перевод П. И. Вейнберга}.
Карл Розе, тощий как щепка, еле живой после очередного приступа
дизентерии, появился в дверях и завопил во все горло:
- Будь осторожен, мавр! "Ведь обмануть умела// она отца, когда пошла за
вас".
Том Бекер сжал губы и заявил мрачно:
- Сию минуту бросаюсь в море. Все расхохотались.
Море, как бы аккомпанируя, звенело рядом. Изнемогшие от жары гости с
бокалами в руках потянулись к Лиленд. Она разливала виски. Содовую и лед
каждый добавлял сам. На зеленую тарелочку, где лежали уже оливки, соленый
миндаль и сыру Лестер Мид выкладывал анчоусы, постукивал по дну баночки.
Аппетитный запах наполнил маленькую гостиную.
Эрни Уокер вечно опаздывал, но на этот раз пришел еще позже, чем
обычно. Он сообщил, как всегда, что ноги его "никак не поспевают за
стрелками часов", пригладил зачес на лбу и наполнил бокал любимым своим
ароматным старым шотландским виски.
- Потрясающий скандал! Тьюри Дэзин порвала с Нелли Алькантара. Не хотят
даже видеть друг друга. Разошлись как в море корабли. Но предварительно,
говорят, дрались шесть часов подряд.
- Предлагаю минуту молчания, в знак сочувствия, - сказал Карл Розе и
поглядел, ища поддержки, на Тома. Том не отвечал, выставив зубы, похожие на
гребень.
- Неплохая идея, - откликнулся он наконец. - Я думаю, это особенно
должно понравиться Лестеру, он и так вечно молчит и никогда не смеется.
- Ты достаточно посмеялся в своей жизни, не правда ли, милый? -
поспешила Лиленд на помощь мужу. И в эту минуту Лестер Мид, окруженный
приятелями, как бы исчез. На его месте Лиленд увидела длинноволосого Швея в
коротеньких брючках и рваных ботинках, он предлагал "все для шитья" и
вызывающе хохотал: "А-ха-ха-ха-ха!"
- Все знают, что я больше люблю слушать, чем говорить, - сказал Лестер
и погладил руку жены. Лиленд предложила гостям сесть - так будет удобнее.
- Вовсе нет, сидеть теперь не принято. Никто не сидит. Все стали очень
уж деловые, работают день и ночь, коктейль пьют - и то стоя. Разговаривают -
тоже стоя. Садиться не положено. Бедные мы, несчастные! Сидели же люди в
добрые старые времена и на диванах, и на креслах, и на стульях. Теперь все
эти вещи из моды вышли, сидеть ни у кого времени нет. Вот и топчутся часами,
как лошади в конюшне. В Нью-Йорке мне больше всего именно это действовало на
нервы - хочешь выпить коктейль после работы, изволь стоять.
Вышли подышать немного морским воздухом, а когда вернулись, Лиленд
появилась в гостиной, толкая перед собой столик на колесах, на котором
стояли виски, содовая, лед, тарелки с оливками и другими деликатесами.
Однако на этот раз гости ни к чему не притронулись - так увлекла их беседа о
новом средстве против малярии, говорят, более эффективном, чем хинин.
- А по мне, так любая лихорадка лучше, чем бессонница. Придумали бы
какое-нибудь средство, чтобы спать. Ведь это ужас - сосешь, сосешь ночь, как
леденец, и конца ему не видно, и приходится наконец, хочешь не хочешь, этот
проклятый леденец глотать. Право, едва начинает темнеть, я уже чувствую, как
ночь стоит у меня поперек горла и жжет, и во рту сохнет, и начинается
озноб...
- Я одно время тоже не спал, глаз не смыкал,сказал Том только для того,
чтобы нарушить мрачную паузу, последовавшую за словами Эрни Уокера.
- От этого нет лекарств, - добавил Розе.
- Вот и досадно! Придумывают то одно, то другое, от лихорадки, от
сифилиса, от цинги, от черта и дьявола, а вот такого не могут отыскать, чтоб
человек положил голову на подушку, закрыл глаза и заснул сном праведника.
- Так это же не болезнь.
- Да? А что же?
- Просто скверная привычка.
- Скверная привычка? Тогда почему дома у меня была привычка спать
девять часов в сутки? А вот приехал сюда и ночи напролет не смыкаю глаз,
бросаюсь от снотворного к виски, от виски к снотворному...
Помолчали. Лиленд села к роялю. Чистые звуки Моцарта наполнили душную
гостиную. Стараясь не шуметь, гости один за другим расселись вокруг рояля.
Лишь Том Бекер остался стоять.
За карты в этот вечер сели поздно. Лестер тасовал колоду, глядел на
гостей, едва скрывая усталость.
Прошел час, два, три... Жара сгущалась. Гудели бесполезные вентиляторы,
мелькали их крылья, руки, карты... Партия, партия, партия... Ну, эта
последняя.. Нет, нет, еще одну, еще только одну... Еще одну... Когда же
наконец последняя? Но вот - "играем на честное слово", это уж в самом деле
последняя. Четыре часа утра.
Лестер Мид сел на своего каракового жеребца и отправился в "Семирамиду"
повидать Аделаидо Лусеро или его сыновей. Стоило выехать за ворота, и он
снова почувствовал себя Швеем, тем прежним Швеем, что торговал "всем для
шитья" и смеялся "а-ха-ха-ха-ха!". Швей... Лестер дорожил этим прозвищем,
своей кличкой. Противно все-таки проводить ночи за картами - сидишь, словно
приговоренный, и смотришь, как за окном встает новый день, прекрасный и
беспощадный.
Навстречу шла толпа рубщиков. Вздымая меднокрасные, как языки пламени,
руки, сверкая белыми зубами, они кричали, грозили, и даже простые мирные
слова звучали в их устах как проклятия. Швей, Лестер Мид, Стонер (так его
тоже иногда называли) был свой - безобидный малый без царя в голове. Они его
знали, помнили его хохот "а-ха-ха-ха-ха!". От Швея скрываться нечего. И
Лестеру тут же выложили все.
- Мы не требуем, чтоб больше платили! - кричали они. - Ладно! Но пусть
не трогают наших женщин! Пусть уважают их! Не то мы всех перебьем!
Они кричали, яростно размахивали мачете, и каждый ощущал запах женщины,