Она понюхала подарок и, блеснув безупречными зубами, поблагодарила сеньора
Бласа за любезность.
- Клещеватый Блас здоровый вернулся, - кричали в ухо глухому Амбросио
Диасу, который явился в эти края обутым, а теперь, при бедности, ходил
босым.
Сеньор Амбросио Диас отправился в "Семирамиду" к Лусеро, чтобы увидеть
чудо воочию и потрогать его собственными перстами. Он увидел, потрогал и,
цедя смешок сквозь серые, как тряпка, зубы, спросил, нет ли такого
лекарства, чтобы у него сами собой выросли башмаки.
- Пошел ты к черту! - отвечал Клещеватый, но слишком тихо, и гость не
понял толком, куда ему идти.
Хозяйка, сеньора Роселия Лусеро, и супруга Клещеватого, ее мамаша,
приготовили прохладительный напиток для тех, кто пришел посмотреть, как
исцеляются от парши.
- У тебя ведь парша была... - утверждала супруга, забывшая о том, как
она голосила, когда прежде, до отъезда дона Бласа, кто-нибудь не то что
говорил, а намекал на паршу.
- Это все клещи да водка... - твердила она повсюду, чтобы народ знал:
супруг ее страдает только от водки и клещей.
Теперь, когда он исцелился, она не ведала ни клещей, ни водки, одну
паршу. Она очень ею гордилась - еще бы, это вам не кот начхал, паршой болел,
говорят, сам Филипп II! А потом, она не заразная, верьте не верьте. Я вот с
ним жила, как жена с мужем, и хоть бы что. А главное, мало кто вылечивается,
мой-то - первый.
Сарахобальда со вкусом пила прохладительный напиток. "Говорят, вчера
вечером десятника чуть не мертвого нашли, лошадь его залягала", - сообщил
кто-то. Напиток был из дыни, и Сарахобальда, услышав эти слова, проглотила
несколько косточек.
Только она заметила, что через комнату пронесся испуганный взгляд
девицы, которой не под силу скрыть свои чувства; только она увидела, что
одна гостья вся дрожит, и поглядела на нее холодными черными глазами, как бы
говоря: "Что, рада? Ходи к нему в больницу, сколько тебя пустят, ухаживай за
ним, лелей его. Теперь он твой. Дорого это обошлось, а твой, ничего не
скажешь!"
Аделаидо вернулся поздно, он как раз навещал одного из своих
десятников, которого лягнула лошадь. За хозяином шли его старшие сыновья.
Они были совсем большие, но еще стеснялись взрослых.
- Идите, не робейте! - говорил отец, чуть ли не подталкивая
Хуана.Поздоровайтесь с дедушкой, и с сеньорой Сарой, и с сеньором Амбросио,
и с Паблитой... А что это Паблита уходить собралась?
- И то! Трое мужчин ее, видать, испугали...
- Особенно старший, верно, Роселия?
Сарахобальда знала, куда спешит ее клиентка. Любить мужчину накладно.
Сколько ни ходи, все мало. Этого дурня пришлось с лошади сбросить, чтобы
меньше о себе понимал. Несчастная девица сохла по нему, а он - хоть бы что.
Однако на все есть управа. Пострадает и одумается.
- Да тут совсем сахару нету... - говорил Лусеро.
- Тебе бы все чистый сироп, - отвечала жена, глядя, где сахарница,
чтобы подсластить питье.
- Умру, черви спасибо скажут, сладенького поедят.
- Не много им достанется.
- Обида меня изъела. Вы подумайте, что тесть со мной сотворил! Женил
насильно на дочке своей...Роселия сердито и нежно покосилась на мужа. - Ну и
тайну свою рассказал: как он пальцы вычернил, липким смазал, чтобы все
думали, у него парша, и носились с ним, жалели... А потом отыскал он лекаря,
чтобы тот ему платил за чудесное исцеление.
- Если я совсем вылечусь, он меня в Париж повезет, во Францию. Без меня
кто ему поверит! Сколько он такую паршу ни изучай, все ни к чему. То ли
дело, когда я при нем!
- А меня, значит, псу под хвост... - подхватила его супруга. - Кто тебе
дочку вынянчил? Кто тебе всю жизнь твои ноги нянчил? Вылечился, важный стал,
теперь только с врачом и ездить.
- У нас тут, - сказал Лусеро, - только самый главный начальник ездит со
своим врачом.
- Считай, стало два начальника. Ваш-то врачу платит, а я - денежки
беру!
- Ты бы мне рассказал про эти его тайны, а то жила, жизни не видела, в
поселок некогда сходить порастрястись.
- Свинья наш куманек... - со значением проговорила Сарахобальда.
Лино и Хуан напились до отвала дынного питья и пошли расседлать коней,
дремавших в райских кущах, где их жалили жаркие слепни.
Мать чуть не плакала, когда их видела. Старший, Лино, уже хорошо читал.
Второй, Хуансито, поотстал немного. Нелегко их тащить, жизнь тяжелая. Вот
хоть поселок - не было его, а теперь пухнет и пухнет, как отцова гнилая
нога. Весь прогнил, разит от него, и грехов в нем не прибавляется, потому
что других и на свете нет. Что ж, бог ему судья. Только жаль, Аделаидо
пускает их туда на гулянье. Гулянье - будто бумага для мух: сладко, а
ядовито.
Сарахобальда стала прощаться, довольная и питьем, и печеньем, и
ванилью, которую ей привез, не забыл, сеньор Блас, услужливый, как
состарившийся любезник.
- Увидишь, - сказал он ей, - мы с тобой еще спляшем в поселке!
- Давай, давай. Я платье пошью, не так же идти, что люди скажут и
твоего зятя начальник, который с врачом ездит.
Все засмеялись. Ну и забавница эта Сарахобальда, подумали хозяева. Но
что-то в ней такое, непонятное... "Гниль завелась, как у тестя моего было",
- размышлял Аделаидо Лусеро.
Вернулись Лино с Хуаном, звеня шпорами. Выпили еще водицы и легли,
каждый на свою кровать. Гамак на дворе качался пустой. Лусеро с Роселией
считали монеты, надо было за землю вносить. Они купили ее в рассрочку.
- Вот увидишь, - говорил Аделаидо жене, - я тебе всегда говорю и сейчас
повторяю: рад я, что Лино с Хуаном сами будут бананы выращивать. Я только
одно и хочу им оставить - независимость. Такой я отец. Не нравится мне,
чтобы моими сыновьями распоряжались... Мы как раз говорили с мордатым
Сальдиваром...
- Этот с нами не очень-то...
- Для меня, Роселия, главное наследство - свобода. Не пойму, как это
отцы, которые сами под другими ходили, не заботятся о свободе для своих
детей. И ты мне не говори, что служба - не рабство! Еще и самое худшее. Ох и
хочу я, чтобы у них была своя земля и они бы ею жили, ни от кого не
зависели! Бедные, зато свободные...
- Вот Кучо тебе передал, что многие бы хотели приехать бананы тут
растить.
- Хорошо бы он сам приехал... Да нет, крестника своего шлет, как бишь
его?..
- Не знаю, тебе ведь сказали.
- Ну забыл. Он к нам и приедет.
- Кучо хороший был друг...
- Да уж, Сальдивару не чета. Тот вроде бы мерзавец... Прости меня,
господи, а сдается мне, что чахотка Кучо доконала.
- Я его не видела, но ты мне говорил, он очень сильно болел. Кашлял он,
а это не к добру, особенно тут, у нас.
- Мы с тобой познакомились, когда я Кучо провожал. Шел я со станции,
повстречал отца твоего и попался...
- Совести нет!
- Что ж, разве меня не силой женили?
- Так ты же меня обидеть хотел!
- Ах ты, ах ты, все того хотят, да не всех за это женят!
- Что ж, иди, не держу...
Аделаидо, улыбаясь, считал, сколько надо еще внести за землю. Сыновья
его храпели. Скоро заснула и жена. Только он все складывал и умножал -
сколько они посеют и сколько гроздьев соберут, и сколько им заплатят за
каждую гроздь.
Кучо повстречал своего крестника Бастиансито и, сильно кашляя, сказал
ему своим больным голосом несколько слов. Если бы слова эти рассыпались в
воздухе, словно комья сухой земли, рассыпающейся пылью, они все равно
остались бы навеки в сознании Бастиана, и он с этой поры мог услышать их,
как только хотел.
- Ты не скот, Бастиансито, чтоб работать, когда земля уже не родит!
Нечего тебе тут торчать, как твои старики, еле-еле зарабатывать на жизнь и
дубы на дрова вырубать. Ты посуди, что тебя ждет? Старики совсем ослабели,
они рубят дровишки на продажу, а ты, Бастиан...
Бастиан шел один по лесу и тщетно оглядывал овраги и пригорки, чтобы
выискать возражения на доводы крестного. Он бы холм руками вырвал, если бы
мог сказать; я живу тут ради... Но он не мог даже сказать, что остается
здесь, потому что он здешний,крестный считал, что человек - оттуда, где
земля к нему добра, а эти земли среди обрывов были недобрыми ко всем. Нельзя
было и сказать, что у родителей тут кое-что имеется - поля их выгорели,
камни искрошились, вся земля пошла прахом.
Бастиан ударял себя кулаком по голове и топал ногой, чувствуя, что
блестящий взгляд крестного разделил его надвое: с одной стороны, он жалкий
нищий, с другой - презренный трус.
Думать об этом он перестал, когда увидел вдалеке лошадь, а на ней
какого-то всадника. Они быстро приближались, и наконец он всадника узнал -
это был его дядя по имени Педро. Дядя подъехал к нему, похлопал его по плечу
и спросил, что он делает.
- Теленок сбежал, дядя Педрито, я его ищу. А вы куда едете?
- К твоим еду, Бастиансито. Выехал с утра пораньше, чтобы повидать
твоего отца до полудня. Он меня ждет, я ему вчера передал, что буду. Ну, я
поехал, там увидимся, а сейчас дай тебе бог теленка найти. Всадник пришпорил
коня и исчез в облаке пыли, за неживыми грязными деревьями, похожими на
пружины из старого матраса.
"Дядя Педрито! - думал Бастиан, глядя вслед всаднику. - Вот как тут
живут... Ничего не делает, только старится да плодит детей от тети, и не от
нее одной". Больше выдержать он не мог. Махнув рукой на теленка, он побежал
через поле к дому крестного. Он, он сам, Бастиансито Кохубуль, будет
несмышленым теленком, если останется здесь.
Бастиан шел впереди, жена - за ним. Долговязый Бастиансито Кохубуль шел
и шел большими шагами, жена, мелко семеня, поспешала за ним. Остановились
они далеко от пустого дома, на повороте дороги. Надо было разжечь огонь,
сварить кофе. Занималось утро. Бастиан побежал по тропке на дно оврага
набрать воды из речки. Жена пока что собирала сухие веточки, искала спички.
В корзине было все: и кофе, и спички, и сахар. Когда огонь разгорелся, обоим
стало веселее. Они не сказали об этом друг другу, но оба это знали. Вскоре
закипела вода в котелке. Тогда жена бросила туда горсть кофе, а потом
подлила холодной водицы, чтобы осела гуща. Так любил Бастиансито. А он вынул
из котомки куски лепешек и немного постного сыра. Оставшейся водой они
залили костер и пошли дальше. Кого оставили они позади? Родителей, кого же
еще! К кому они направлялись? К другу крестного. Что взяли с собой? Немного
денег, чтобы купить земли у моря... себя самих: он - крепкого парня, который
легко взваливал на спину тяжелый мешок, она - себя и еще кое-что. Женщины,
бывает, берут всякое, и сами не знают о том. И мужчины тоже. Нет, то -
другое! У мужчин это всегда с собой, а у женщин - только тогда, когда они в
таком положении, как Гауделия Айук Гайтан, жена Бастиансито.
Они решили, по совету крестного, купить земли и выращивать бананы. У
бананов, говорил им Кучо больным голосом, невесело смеясь, у бананов листья
как листки золота. Вроде бы тростина, на которой одежду вешают, и вся, ну
прямо вся в таких листках. Вот что такое банановый лист. А гроздья -
потяжелее листьев, как будто золото спрессовали в зеленоватотусклые слитки.
Самое трудное было проститься с родителями. Бастиансито и Гауделия ушли
к ним в субботу и пробыли до вторника, а потом вернулись в свой дом, где
теперь уже никто не живет. У стариков Кохубуль они провели дня два.
Бастиан-старший говорил глупости, о болезнях толковал, о бедах. Когда сын
уже уходил, он поднес ему рюмочку водки. У родителей жены, Айук Гайтанов,
они были недолго. Там им дали пива. Они выпили за здоровье всей семьи и за
счастливый путь.
У Айук Гайтанов молодой Бастиан отвечал на все вопросы твердо, как
человек, который знает, чего хочет. Разыщу такого Лусеро, он крестному
большой друг, посмотрим с ним, как там купить земли, посадить бананы. Все,
что тут у нас было: всю скотину, все, что в амбаре оставалось, инструменты,
упряжь, шесть телят, коров, - мы с Гауделией продали, и неплохо, но тратить
деньги не будем, прибережем, чтобы землю купить. Братья Гауделии ругали
Бастиансито за глупость. Выдумщик ты, твердили они, пока курили перед
прощаньем, уже в шляпах, и сплевывали на землю.
Того, что они решили потратить, как раз хватало на билеты. Кроме кофе,
они в тот день не проглотили ничего. Он - впереди, она - сзади пересекли они
город, почти не глядя по сторонам, чтобы не увидеть еды, пришли на вокзал и
направились прямо к кассе.
Бастиан вынул сбережения из нового бумажника, красного, как свежее
мясо, и положил туда два картонных билетика одинакового размера, с
одинаковыми буквами и цифрами. И стоили они одинаково. Он посмотрел, где бы
присесть, и нашел скамью совсем рядом. Они с женой не беседовали, не глядели
друг на друга, уже не видели друг друга, столько были вместе. Может быть,
они друг на друга взглянули только тогда, на свадьбе. Они сели на деревянную
скамью. За окном, выходившим на перрон, виднелись вагоны и платформы.
Они вышли затемно, озябли, проголодались, их клонило ко сну, но ни он,
ни она не говорили ни слова. В вагоне второго класса, где они нашли себе
места, вернее - место, одно на двоих, царил полумрак и пассажиры не
различали лиц друг друга. Смутно виднелись лишь фигуры, фетровые шляпы,
плетеные шляпы - этих было больше. На каждые две босые ноги - плетеная
шляпа. На каждые две обутые - фетровая. Поезд тронулся; какие-то люди
снаружи раскачивали фонари, светившие белым, зеленым и красным светом.
Гауделия зевнула, укуталась в шаль и примостилась поудобней, рядом с
каким-то старичком, от которого несло скипидаром. Бастиан и видел ее, и не
видел, но зевнул вслед за ней. Военный, сидевший перед ними, встал, чтобы
размять ноги, и у него чуть не упал револьвер, а он подхватил его, словно
вывалившуюся кишку.
Когда миновали пригород, поезд пошел плавно, словно все его части
сработались, чтобы катиться совместно в одну сторону долго, часами, всю
ночь.
Гауделия заснула у мужа на плече. Бастиан не спал - боялся, что деньги
стянут. Он вглядывался в полумрак вагона или глядел в пол, будто видел, как
там, внизу, убегают назад рельсы, шпалы и земля, и слушал, как жует свою
жвачку железо, жадно пожирает пространство, оставляя по себе темный навоз
уходящего во мрак полотна.
Пассажиры чесались - шурух-шурух-шурух. Кто храпел, кто просто дышал,
прикорнув на жестком сиденье, и воздух становился все тяжелей, разве что
дверь откроют и потянет ветром с поля. Шел... а кто его знает, который шел
час!
Поезд остановился, засвистел - какие-то вагоны отцепили, не то
прицепили - и двинулся дальше. Кости заныли от утреннего холода. Бастиан
храпел, закинув голову на спинку сиденья и приоткрыв рот. От свистка и он и
жена проснулись. Зазвенел колокол, а поезд уже останавливался у станции.
Бастиан выглянул в окно, и глаза его мигом пропитались лиловой, сиреневой,
голубой, розовой, золотистой влагой. Влагой и светом. В этот час влага и
свет едины. Бастиан увидел незнакомые листья, бахромчатые, сердечком, и
другие, тигровой масти, и еще какие-то, с красным пятном, похожим на
звериное сердце. Бананов не было нигде, не было листьев, подобных листкам
золота, за которыми они с Гауделией и поехали по совету крестного.
Они вышли и постояли на перроне, пока паровоз полз набирать воду. Из
большой воронки высунулась воронка поменьше и утолила его жажду. Паровоз за-
пыхтел белым паром, расчихался и, проходя мимо них, окутал их облаком, от
которого вся их одежда намокла.
Они спросили, как пройти к плантациям, и - Бастиан впереди, жена сзади
- пошли сквозь рощу. Им сказали, что так надо идти. С деревьев взлетали
кровавые и огненные птицы, и Бастиан объяснил жене, что их называют
кардиналами. Другие птицы, вроде сизых голубок с черным хохолком и золотыми
глазками, и большие попугаи, и множество попугаев маленьких, летали, словно
листья, с сейбы на сейбу.
По обеим сторонам шел лес. На дороге уже появились рабочие, и телеги,
запряженные волами или мулами, и всадники на резвых конях. Бастиан с женой
прошли немало, пока не спросили какого-то рыжего человека, где тут такое
место - "Семирамида". Он им все объяснил. Это еще не близко, но дорога ведет
туда. И они пошли дальше, Бастиан - впереди, жена - сзади.
Лусеро, вот как зовут того, кто дружил с крестным. "Семирамида. Сеньору
дону Аделаидо Лусеро"- было написано на конверте, который бережно нес сеньор
Себастьян. Кучо дал им письмо. Там сказано, что они хотят купить землю и
выращивать бананы.
- Се-ми-ра...
Бастиансито не договорил и замер вместе с женой, разинув рот. На них,
больно хлеща, посыпались, полились дождем ярко-зеленые листья, и цвет был не
такой, как дома, не такой, как лес или попугаи. Зелень моря смешивалась в
нем с той зеленью, что рождалась вверху из золотистого света, из глубокого
сочного света, из морского, зеленого, изумрудного света, падающего вниз.
Солнце словно лилось сквозь порванный шелк и створоживалось алмазами в
негустой тени. Справа, слева, повсюду росли бананы, недвижные и шевелящиеся,
осеняя путь к "Семирамиде".
Бастиан и Гауделия согласно взглянули друг на друга. Крестный не
обманул. Именно об этом рассказывал он своим больным голосом, когда говорил
им, что в банановой роще - как в море, где нет ни рыбы, ни воды, а все же
это море, море, и колонны стволов рассекают мечами огненный воздух, а
наверху сверкают оперенные стрелы листьев, нежных, как сон, свежих, как
живительная ткань, которая затягивает раны. И сами банановые деревья
живительны, как эта ткань.
Лусеро... "Семирамида"... Наконец они встретили того, кого искали. Он
ехал верхом на работу. Чтобы тень не мешала ему читать письмо от Кучо, он
сдвинул шляпу со лба.
- Так, хорошо... значит, приехали... очень хорошо... приехали... так...
Говорить удобнее дома. Он показал им, куда идти.
- Идите вот тут, где листья шевелятся, - а листья, надо сказать,
шевелились, и шевелились, и шевелились вперед по дороге на километр, не
меньше, - от перекрестка сверните направо, и скоро будет пригорок. Это и
есть "Семирамида". Она наверху. Там мой дом стоит. Скажите жене, что мы с
вами встретились, потолковали и вы от Кучо. Я к обеду вернусь, и мы все
обговорим.
Пока он читал, Бастиан глядел на него. Гауделия тоже на него глядела,
пока он объяснял, куда идти. Он им обоим понравился. Значит, и тут крестный
не обманул. Сказал, что друг его человек хороший, и вот он хороший и есть.
Себастьян Херонимо Кохубуль (а теперь, когда сын вырос, - дон
Бастиан-большой) заглянул к родителям невестки, Гауделии Айук Гайтан, чтобы
с ними потолковать о том, как нежданно снялись с места их дети и поехали на
побережье счастье искать. Братьев Гауделии не было дома, старики сидели
одни, когда дон Бастиан пришел к ним и хрипло заговорил:
- Сказали, на поезде поедут. С них, с отчаянных, станется... Я им
толковал, что человек, который не на своей земле сеет, как на своей, снова
как дикий становится, приключений ищет. Нехорошо их искать на чужой земле,
если у тебя свое добро есть.
Теща Бастиансито, мать Гауделии, сдвинула брови, чтобы лучше видеть, и
что-то пробормотала, а муж повторил это, не разжимая губ, громко, словно бы
в рупор. С тех пор как поженились, они всегда так разговаривали, непременно
вместе: она пробормочет что-нибудь, он громко и ясно повторит.
- Да они и нас не пожалели. Правда, мы-то им сказали, что в их годы так
же сделали бы, на побережье платят хорошо, лучше, чем тут, у нас ведь ничего
не наживешь, только разоришься. Бастиансито вроде говорил, земля в тех краях
чуть не даровая, и всего дела лес повырубить, выжечь, шестов настрогать для
подпорок, поле пробороздить и рассаду посадить.
- Говорить-то говорил, а кто его знает, так ли это. Сказать легко, а на
самом деле там и жара большая, здоровью вредит, и звери ядовитые укусят, не
дай бог, а человек весь раздуется, как жаба. У нас жары нету, я так скажу,
голодать не голодаем, воду свежую пьем, а у моря, когда солнце печет, они по
ней стоскуются.
Старики помолчали. Теща Бастиансито похлопывала себя худыми, словно
тростины, руками по слабым старческим ногам. Потом, все похлопывая, она
заговорила, а дон Бастиан тем временем доставал связку сигар из кукурузных
листьев, чтобы самому покурить и родню угостить.
- Прости меня, господи, это им Кучо голову задурил. Он и сказал, что
бананы эти покупают прямо тут же иностранцы и платят золотом. Такие сказки
им плел, горбатый...
- Кучо мне кум, Бастиансито он крестный, а все же... - начал дон
Бастиан, поднося сигару, которую он уже раскурил, к сигаре свата, но тот
перебил его и сказал, прежде чем закурить:
- Чахоточные вечно выдумывают. Они все так, больные, мерещится им...
- Одно мы знаем: дети-то ушли... - проговорила хозяйка, и голос ее был
словно влажный пепел. Сигару она сосала, жевала губами и беззубыми деснами.
Солнце уже пекло, и сухие деревья чуть не горели в полуденном зное, как
табачные листья.
Гость долго и медленно курил, глубоко затягиваясь, а потом собрался
уходить, но тут вернулись братья Гауделии - Хуан Состенес, Макарио и
Лисандро. Они приехали верхом, еще в седле поздоровались с доном Бастианом и
сказали, что им встретился какой-то пеший человек, который нес ему письмо от
Бастиансито.
Под полуденным солнцем еще печальней и пустынней были земли, высосанные
посевами. Деревья тут вырубили, и хорошую землю размыло, остались камни да
известь, голые овраги и, в знак беды, печи для выжигания извести.
Братья Айук Гайтан сказали дону Бастиану про письмо, спешились,
привязали коней и, один за другим сняв шляпы, скрестили руки и поздоровались
с отцом и матерью, а старый Бастиан, не задерживаясь, пошел искать
письмоношу.
Вскоре Хуан Состенес, а за ним Макарио и Лисандро пришли к Кохубулям
справиться, что там еще в письме. Таким хитрым способом они давали понять,
что немного уже знают. Но сеньор Бастиан, человек дошлый, тут же их оборвал:
- М-м-м... Мало там чего...
- Отец велел нам, - сказал Хуан Состенес, парень кривоногий и
большеголовый, - чтобы мы ему весть принесли, здорова ли сестрица, и как там
Бастиансито, и нашли они работу или нет...
- М-м-м... Все у них хорошо, не болеют, крыша над головой есть. Я лучше
сам поеду к отцу. Или вот как: мне в село надо, так вы ему скажите, чтоб он
меня у мостика поджидал, я там поеду...
- Бедная сестрица! - воскликнул Лисандро, прибивая сестриного свекра
гвоздями черных глаз и молотком сердитого сердцебиения к воображаемому
кресту, на котором, по его мнению, тому следовало бы провисеть всю жизнь. И
еще нагло добавил:- Хоть вы и не виноваты, а бедная она, бедная.
Кривоногий, коренастый, большеголовый Хуан
Состенес ушел; за ним, сказав свое слово, и Лисандро, а потом и
смугло-зеленый, словно бутылка, Макарио. Когда они удалились, дон Бастиан
встал в дверях, качая седой головой - седые пряди падали ему на лоб, - и
развздыхался.
- Как же, все им скажи... Да ни за что на свете...
По дороге в село дон Бастиан увидел у моста, переброшенного через
каменистую речку, невысокого человека, а подойдя поближе, узнал свата. Тот
поджидал его. Иногда дон Бастиан забывал, как того зовут. И сейчас вот
забыл. Как же зовут Айук Гайтана? Подъехав вплотную и наклонившись к нему в
седле, он вдруг припомнил: Тео.
- Заждались меня, дон Тео, а я... - вежливо начал он. - Не думал я, что
вы так рано выйдете, и долго бумажки одни искал...
- Как они мне передали, я сразу пошел, думаю, скорей об дочке узнаю.
Непонятно что-то с этим письмом, забеспокоился я, может, им плохо, а вы
ребяткам не хотели сказать...
- Вот письмо, дон Тео, вон оно, тут...
- Слово - одно, а правда - другое, она похуже, дон Бастиан. Бывает,
слышишь что-нибудь или читаешь и думаешь: был бы мост вроде этого, через
речку из слов, на ту сторону... Да вы не сходите с коня, я и сам пойду чего
купить, дома нужно... свечек там, мучицы, соли...
Маленькое селенье - соломенные хижины, укрывшиеся под деревьями,словно
спускалось к речке, чтобы вымыть ноги, выстирать тряпки, разложенные на
берегу. На главной улице, крутой и мощеной и названной в память страстей
господних, находились торговые заведения. В облупленных домишках, похожих на
скорлупки окаменевших яиц, продавали преимущественно водку.
- Хотел я вас рюмочкой угостить, мы бы и письмо почитали, читайте вы, я
его наизусть помню. Пришлось шестьдесят с лишним раз прочитать...
В кабачке свисали с потолка бамбук и серпантин - наверное, здесь
готовились к празднику. Старики сели к столику, чтобы прочитать письмо.
Перед ними стояли две стопки водки, принесенные служанкой, и тарелка со
щепотью соли и тремя ломтиками зеленого манго.
Дон Бастиан вынул письмо Бастиансито из жестяной трубочки, в которой
носил свернутые бумаги, и протянул его дону Тео Айук Гайтану. Старый Айук
взял письмо, положил ногу на ногу, одну слабую старую ногу на другую, и
потянулся за рюмкой, чтобы выпить, прежде чем приступить к чтению. Вроде бы
дурных вестей быть не должно. Дон Бастиан искоса глядел на него, чтобы
увидеть, как заиграет радость в его морщинах.
- "Мак-ка-ве-и..." - разбирал дон Тео. "Маккавеи". И как только
вспомнил, что это место зовется "Маккавеями"? Невеселое имечко - так и тянет
забыть. А вот они, молодые, ничего не забудут. Значит, "Маккавеи",
сеньору... дону... дону... дону...
- Особенно все помнится, дон Тео, когда уедешь подальше. Блох и тех
припомнишь, и где они тебя кусали...
- "До-ро-гие ро-ди-те-ли... кланяемся вам, - то про себя, то вслух
читал дон Тео, - и надеемся, что все у вас по-старому. У нас божьей милостью
все хорошо, и я вас прошу, покажите письмо родителям моей жены, чтобы они
про нас знали, и поклонитесь им от нас. И еще хорошо, если ребята, братья
Гауделии, тоже приехали бы сюда, к нам. Тут очень много земли, прямо стыдно
на ней не сеять. Мы уже купили участок и дом почти что построили. Само
Бласа за любезность.
- Клещеватый Блас здоровый вернулся, - кричали в ухо глухому Амбросио
Диасу, который явился в эти края обутым, а теперь, при бедности, ходил
босым.
Сеньор Амбросио Диас отправился в "Семирамиду" к Лусеро, чтобы увидеть
чудо воочию и потрогать его собственными перстами. Он увидел, потрогал и,
цедя смешок сквозь серые, как тряпка, зубы, спросил, нет ли такого
лекарства, чтобы у него сами собой выросли башмаки.
- Пошел ты к черту! - отвечал Клещеватый, но слишком тихо, и гость не
понял толком, куда ему идти.
Хозяйка, сеньора Роселия Лусеро, и супруга Клещеватого, ее мамаша,
приготовили прохладительный напиток для тех, кто пришел посмотреть, как
исцеляются от парши.
- У тебя ведь парша была... - утверждала супруга, забывшая о том, как
она голосила, когда прежде, до отъезда дона Бласа, кто-нибудь не то что
говорил, а намекал на паршу.
- Это все клещи да водка... - твердила она повсюду, чтобы народ знал:
супруг ее страдает только от водки и клещей.
Теперь, когда он исцелился, она не ведала ни клещей, ни водки, одну
паршу. Она очень ею гордилась - еще бы, это вам не кот начхал, паршой болел,
говорят, сам Филипп II! А потом, она не заразная, верьте не верьте. Я вот с
ним жила, как жена с мужем, и хоть бы что. А главное, мало кто вылечивается,
мой-то - первый.
Сарахобальда со вкусом пила прохладительный напиток. "Говорят, вчера
вечером десятника чуть не мертвого нашли, лошадь его залягала", - сообщил
кто-то. Напиток был из дыни, и Сарахобальда, услышав эти слова, проглотила
несколько косточек.
Только она заметила, что через комнату пронесся испуганный взгляд
девицы, которой не под силу скрыть свои чувства; только она увидела, что
одна гостья вся дрожит, и поглядела на нее холодными черными глазами, как бы
говоря: "Что, рада? Ходи к нему в больницу, сколько тебя пустят, ухаживай за
ним, лелей его. Теперь он твой. Дорого это обошлось, а твой, ничего не
скажешь!"
Аделаидо вернулся поздно, он как раз навещал одного из своих
десятников, которого лягнула лошадь. За хозяином шли его старшие сыновья.
Они были совсем большие, но еще стеснялись взрослых.
- Идите, не робейте! - говорил отец, чуть ли не подталкивая
Хуана.Поздоровайтесь с дедушкой, и с сеньорой Сарой, и с сеньором Амбросио,
и с Паблитой... А что это Паблита уходить собралась?
- И то! Трое мужчин ее, видать, испугали...
- Особенно старший, верно, Роселия?
Сарахобальда знала, куда спешит ее клиентка. Любить мужчину накладно.
Сколько ни ходи, все мало. Этого дурня пришлось с лошади сбросить, чтобы
меньше о себе понимал. Несчастная девица сохла по нему, а он - хоть бы что.
Однако на все есть управа. Пострадает и одумается.
- Да тут совсем сахару нету... - говорил Лусеро.
- Тебе бы все чистый сироп, - отвечала жена, глядя, где сахарница,
чтобы подсластить питье.
- Умру, черви спасибо скажут, сладенького поедят.
- Не много им достанется.
- Обида меня изъела. Вы подумайте, что тесть со мной сотворил! Женил
насильно на дочке своей...Роселия сердито и нежно покосилась на мужа. - Ну и
тайну свою рассказал: как он пальцы вычернил, липким смазал, чтобы все
думали, у него парша, и носились с ним, жалели... А потом отыскал он лекаря,
чтобы тот ему платил за чудесное исцеление.
- Если я совсем вылечусь, он меня в Париж повезет, во Францию. Без меня
кто ему поверит! Сколько он такую паршу ни изучай, все ни к чему. То ли
дело, когда я при нем!
- А меня, значит, псу под хвост... - подхватила его супруга. - Кто тебе
дочку вынянчил? Кто тебе всю жизнь твои ноги нянчил? Вылечился, важный стал,
теперь только с врачом и ездить.
- У нас тут, - сказал Лусеро, - только самый главный начальник ездит со
своим врачом.
- Считай, стало два начальника. Ваш-то врачу платит, а я - денежки
беру!
- Ты бы мне рассказал про эти его тайны, а то жила, жизни не видела, в
поселок некогда сходить порастрястись.
- Свинья наш куманек... - со значением проговорила Сарахобальда.
Лино и Хуан напились до отвала дынного питья и пошли расседлать коней,
дремавших в райских кущах, где их жалили жаркие слепни.
Мать чуть не плакала, когда их видела. Старший, Лино, уже хорошо читал.
Второй, Хуансито, поотстал немного. Нелегко их тащить, жизнь тяжелая. Вот
хоть поселок - не было его, а теперь пухнет и пухнет, как отцова гнилая
нога. Весь прогнил, разит от него, и грехов в нем не прибавляется, потому
что других и на свете нет. Что ж, бог ему судья. Только жаль, Аделаидо
пускает их туда на гулянье. Гулянье - будто бумага для мух: сладко, а
ядовито.
Сарахобальда стала прощаться, довольная и питьем, и печеньем, и
ванилью, которую ей привез, не забыл, сеньор Блас, услужливый, как
состарившийся любезник.
- Увидишь, - сказал он ей, - мы с тобой еще спляшем в поселке!
- Давай, давай. Я платье пошью, не так же идти, что люди скажут и
твоего зятя начальник, который с врачом ездит.
Все засмеялись. Ну и забавница эта Сарахобальда, подумали хозяева. Но
что-то в ней такое, непонятное... "Гниль завелась, как у тестя моего было",
- размышлял Аделаидо Лусеро.
Вернулись Лино с Хуаном, звеня шпорами. Выпили еще водицы и легли,
каждый на свою кровать. Гамак на дворе качался пустой. Лусеро с Роселией
считали монеты, надо было за землю вносить. Они купили ее в рассрочку.
- Вот увидишь, - говорил Аделаидо жене, - я тебе всегда говорю и сейчас
повторяю: рад я, что Лино с Хуаном сами будут бананы выращивать. Я только
одно и хочу им оставить - независимость. Такой я отец. Не нравится мне,
чтобы моими сыновьями распоряжались... Мы как раз говорили с мордатым
Сальдиваром...
- Этот с нами не очень-то...
- Для меня, Роселия, главное наследство - свобода. Не пойму, как это
отцы, которые сами под другими ходили, не заботятся о свободе для своих
детей. И ты мне не говори, что служба - не рабство! Еще и самое худшее. Ох и
хочу я, чтобы у них была своя земля и они бы ею жили, ни от кого не
зависели! Бедные, зато свободные...
- Вот Кучо тебе передал, что многие бы хотели приехать бананы тут
растить.
- Хорошо бы он сам приехал... Да нет, крестника своего шлет, как бишь
его?..
- Не знаю, тебе ведь сказали.
- Ну забыл. Он к нам и приедет.
- Кучо хороший был друг...
- Да уж, Сальдивару не чета. Тот вроде бы мерзавец... Прости меня,
господи, а сдается мне, что чахотка Кучо доконала.
- Я его не видела, но ты мне говорил, он очень сильно болел. Кашлял он,
а это не к добру, особенно тут, у нас.
- Мы с тобой познакомились, когда я Кучо провожал. Шел я со станции,
повстречал отца твоего и попался...
- Совести нет!
- Что ж, разве меня не силой женили?
- Так ты же меня обидеть хотел!
- Ах ты, ах ты, все того хотят, да не всех за это женят!
- Что ж, иди, не держу...
Аделаидо, улыбаясь, считал, сколько надо еще внести за землю. Сыновья
его храпели. Скоро заснула и жена. Только он все складывал и умножал -
сколько они посеют и сколько гроздьев соберут, и сколько им заплатят за
каждую гроздь.
Кучо повстречал своего крестника Бастиансито и, сильно кашляя, сказал
ему своим больным голосом несколько слов. Если бы слова эти рассыпались в
воздухе, словно комья сухой земли, рассыпающейся пылью, они все равно
остались бы навеки в сознании Бастиана, и он с этой поры мог услышать их,
как только хотел.
- Ты не скот, Бастиансито, чтоб работать, когда земля уже не родит!
Нечего тебе тут торчать, как твои старики, еле-еле зарабатывать на жизнь и
дубы на дрова вырубать. Ты посуди, что тебя ждет? Старики совсем ослабели,
они рубят дровишки на продажу, а ты, Бастиан...
Бастиан шел один по лесу и тщетно оглядывал овраги и пригорки, чтобы
выискать возражения на доводы крестного. Он бы холм руками вырвал, если бы
мог сказать; я живу тут ради... Но он не мог даже сказать, что остается
здесь, потому что он здешний,крестный считал, что человек - оттуда, где
земля к нему добра, а эти земли среди обрывов были недобрыми ко всем. Нельзя
было и сказать, что у родителей тут кое-что имеется - поля их выгорели,
камни искрошились, вся земля пошла прахом.
Бастиан ударял себя кулаком по голове и топал ногой, чувствуя, что
блестящий взгляд крестного разделил его надвое: с одной стороны, он жалкий
нищий, с другой - презренный трус.
Думать об этом он перестал, когда увидел вдалеке лошадь, а на ней
какого-то всадника. Они быстро приближались, и наконец он всадника узнал -
это был его дядя по имени Педро. Дядя подъехал к нему, похлопал его по плечу
и спросил, что он делает.
- Теленок сбежал, дядя Педрито, я его ищу. А вы куда едете?
- К твоим еду, Бастиансито. Выехал с утра пораньше, чтобы повидать
твоего отца до полудня. Он меня ждет, я ему вчера передал, что буду. Ну, я
поехал, там увидимся, а сейчас дай тебе бог теленка найти. Всадник пришпорил
коня и исчез в облаке пыли, за неживыми грязными деревьями, похожими на
пружины из старого матраса.
"Дядя Педрито! - думал Бастиан, глядя вслед всаднику. - Вот как тут
живут... Ничего не делает, только старится да плодит детей от тети, и не от
нее одной". Больше выдержать он не мог. Махнув рукой на теленка, он побежал
через поле к дому крестного. Он, он сам, Бастиансито Кохубуль, будет
несмышленым теленком, если останется здесь.
Бастиан шел впереди, жена - за ним. Долговязый Бастиансито Кохубуль шел
и шел большими шагами, жена, мелко семеня, поспешала за ним. Остановились
они далеко от пустого дома, на повороте дороги. Надо было разжечь огонь,
сварить кофе. Занималось утро. Бастиан побежал по тропке на дно оврага
набрать воды из речки. Жена пока что собирала сухие веточки, искала спички.
В корзине было все: и кофе, и спички, и сахар. Когда огонь разгорелся, обоим
стало веселее. Они не сказали об этом друг другу, но оба это знали. Вскоре
закипела вода в котелке. Тогда жена бросила туда горсть кофе, а потом
подлила холодной водицы, чтобы осела гуща. Так любил Бастиансито. А он вынул
из котомки куски лепешек и немного постного сыра. Оставшейся водой они
залили костер и пошли дальше. Кого оставили они позади? Родителей, кого же
еще! К кому они направлялись? К другу крестного. Что взяли с собой? Немного
денег, чтобы купить земли у моря... себя самих: он - крепкого парня, который
легко взваливал на спину тяжелый мешок, она - себя и еще кое-что. Женщины,
бывает, берут всякое, и сами не знают о том. И мужчины тоже. Нет, то -
другое! У мужчин это всегда с собой, а у женщин - только тогда, когда они в
таком положении, как Гауделия Айук Гайтан, жена Бастиансито.
Они решили, по совету крестного, купить земли и выращивать бананы. У
бананов, говорил им Кучо больным голосом, невесело смеясь, у бананов листья
как листки золота. Вроде бы тростина, на которой одежду вешают, и вся, ну
прямо вся в таких листках. Вот что такое банановый лист. А гроздья -
потяжелее листьев, как будто золото спрессовали в зеленоватотусклые слитки.
Самое трудное было проститься с родителями. Бастиансито и Гауделия ушли
к ним в субботу и пробыли до вторника, а потом вернулись в свой дом, где
теперь уже никто не живет. У стариков Кохубуль они провели дня два.
Бастиан-старший говорил глупости, о болезнях толковал, о бедах. Когда сын
уже уходил, он поднес ему рюмочку водки. У родителей жены, Айук Гайтанов,
они были недолго. Там им дали пива. Они выпили за здоровье всей семьи и за
счастливый путь.
У Айук Гайтанов молодой Бастиан отвечал на все вопросы твердо, как
человек, который знает, чего хочет. Разыщу такого Лусеро, он крестному
большой друг, посмотрим с ним, как там купить земли, посадить бананы. Все,
что тут у нас было: всю скотину, все, что в амбаре оставалось, инструменты,
упряжь, шесть телят, коров, - мы с Гауделией продали, и неплохо, но тратить
деньги не будем, прибережем, чтобы землю купить. Братья Гауделии ругали
Бастиансито за глупость. Выдумщик ты, твердили они, пока курили перед
прощаньем, уже в шляпах, и сплевывали на землю.
Того, что они решили потратить, как раз хватало на билеты. Кроме кофе,
они в тот день не проглотили ничего. Он - впереди, она - сзади пересекли они
город, почти не глядя по сторонам, чтобы не увидеть еды, пришли на вокзал и
направились прямо к кассе.
Бастиан вынул сбережения из нового бумажника, красного, как свежее
мясо, и положил туда два картонных билетика одинакового размера, с
одинаковыми буквами и цифрами. И стоили они одинаково. Он посмотрел, где бы
присесть, и нашел скамью совсем рядом. Они с женой не беседовали, не глядели
друг на друга, уже не видели друг друга, столько были вместе. Может быть,
они друг на друга взглянули только тогда, на свадьбе. Они сели на деревянную
скамью. За окном, выходившим на перрон, виднелись вагоны и платформы.
Они вышли затемно, озябли, проголодались, их клонило ко сну, но ни он,
ни она не говорили ни слова. В вагоне второго класса, где они нашли себе
места, вернее - место, одно на двоих, царил полумрак и пассажиры не
различали лиц друг друга. Смутно виднелись лишь фигуры, фетровые шляпы,
плетеные шляпы - этих было больше. На каждые две босые ноги - плетеная
шляпа. На каждые две обутые - фетровая. Поезд тронулся; какие-то люди
снаружи раскачивали фонари, светившие белым, зеленым и красным светом.
Гауделия зевнула, укуталась в шаль и примостилась поудобней, рядом с
каким-то старичком, от которого несло скипидаром. Бастиан и видел ее, и не
видел, но зевнул вслед за ней. Военный, сидевший перед ними, встал, чтобы
размять ноги, и у него чуть не упал револьвер, а он подхватил его, словно
вывалившуюся кишку.
Когда миновали пригород, поезд пошел плавно, словно все его части
сработались, чтобы катиться совместно в одну сторону долго, часами, всю
ночь.
Гауделия заснула у мужа на плече. Бастиан не спал - боялся, что деньги
стянут. Он вглядывался в полумрак вагона или глядел в пол, будто видел, как
там, внизу, убегают назад рельсы, шпалы и земля, и слушал, как жует свою
жвачку железо, жадно пожирает пространство, оставляя по себе темный навоз
уходящего во мрак полотна.
Пассажиры чесались - шурух-шурух-шурух. Кто храпел, кто просто дышал,
прикорнув на жестком сиденье, и воздух становился все тяжелей, разве что
дверь откроют и потянет ветром с поля. Шел... а кто его знает, который шел
час!
Поезд остановился, засвистел - какие-то вагоны отцепили, не то
прицепили - и двинулся дальше. Кости заныли от утреннего холода. Бастиан
храпел, закинув голову на спинку сиденья и приоткрыв рот. От свистка и он и
жена проснулись. Зазвенел колокол, а поезд уже останавливался у станции.
Бастиан выглянул в окно, и глаза его мигом пропитались лиловой, сиреневой,
голубой, розовой, золотистой влагой. Влагой и светом. В этот час влага и
свет едины. Бастиан увидел незнакомые листья, бахромчатые, сердечком, и
другие, тигровой масти, и еще какие-то, с красным пятном, похожим на
звериное сердце. Бананов не было нигде, не было листьев, подобных листкам
золота, за которыми они с Гауделией и поехали по совету крестного.
Они вышли и постояли на перроне, пока паровоз полз набирать воду. Из
большой воронки высунулась воронка поменьше и утолила его жажду. Паровоз за-
пыхтел белым паром, расчихался и, проходя мимо них, окутал их облаком, от
которого вся их одежда намокла.
Они спросили, как пройти к плантациям, и - Бастиан впереди, жена сзади
- пошли сквозь рощу. Им сказали, что так надо идти. С деревьев взлетали
кровавые и огненные птицы, и Бастиан объяснил жене, что их называют
кардиналами. Другие птицы, вроде сизых голубок с черным хохолком и золотыми
глазками, и большие попугаи, и множество попугаев маленьких, летали, словно
листья, с сейбы на сейбу.
По обеим сторонам шел лес. На дороге уже появились рабочие, и телеги,
запряженные волами или мулами, и всадники на резвых конях. Бастиан с женой
прошли немало, пока не спросили какого-то рыжего человека, где тут такое
место - "Семирамида". Он им все объяснил. Это еще не близко, но дорога ведет
туда. И они пошли дальше, Бастиан - впереди, жена - сзади.
Лусеро, вот как зовут того, кто дружил с крестным. "Семирамида. Сеньору
дону Аделаидо Лусеро"- было написано на конверте, который бережно нес сеньор
Себастьян. Кучо дал им письмо. Там сказано, что они хотят купить землю и
выращивать бананы.
- Се-ми-ра...
Бастиансито не договорил и замер вместе с женой, разинув рот. На них,
больно хлеща, посыпались, полились дождем ярко-зеленые листья, и цвет был не
такой, как дома, не такой, как лес или попугаи. Зелень моря смешивалась в
нем с той зеленью, что рождалась вверху из золотистого света, из глубокого
сочного света, из морского, зеленого, изумрудного света, падающего вниз.
Солнце словно лилось сквозь порванный шелк и створоживалось алмазами в
негустой тени. Справа, слева, повсюду росли бананы, недвижные и шевелящиеся,
осеняя путь к "Семирамиде".
Бастиан и Гауделия согласно взглянули друг на друга. Крестный не
обманул. Именно об этом рассказывал он своим больным голосом, когда говорил
им, что в банановой роще - как в море, где нет ни рыбы, ни воды, а все же
это море, море, и колонны стволов рассекают мечами огненный воздух, а
наверху сверкают оперенные стрелы листьев, нежных, как сон, свежих, как
живительная ткань, которая затягивает раны. И сами банановые деревья
живительны, как эта ткань.
Лусеро... "Семирамида"... Наконец они встретили того, кого искали. Он
ехал верхом на работу. Чтобы тень не мешала ему читать письмо от Кучо, он
сдвинул шляпу со лба.
- Так, хорошо... значит, приехали... очень хорошо... приехали... так...
Говорить удобнее дома. Он показал им, куда идти.
- Идите вот тут, где листья шевелятся, - а листья, надо сказать,
шевелились, и шевелились, и шевелились вперед по дороге на километр, не
меньше, - от перекрестка сверните направо, и скоро будет пригорок. Это и
есть "Семирамида". Она наверху. Там мой дом стоит. Скажите жене, что мы с
вами встретились, потолковали и вы от Кучо. Я к обеду вернусь, и мы все
обговорим.
Пока он читал, Бастиан глядел на него. Гауделия тоже на него глядела,
пока он объяснял, куда идти. Он им обоим понравился. Значит, и тут крестный
не обманул. Сказал, что друг его человек хороший, и вот он хороший и есть.
Себастьян Херонимо Кохубуль (а теперь, когда сын вырос, - дон
Бастиан-большой) заглянул к родителям невестки, Гауделии Айук Гайтан, чтобы
с ними потолковать о том, как нежданно снялись с места их дети и поехали на
побережье счастье искать. Братьев Гауделии не было дома, старики сидели
одни, когда дон Бастиан пришел к ним и хрипло заговорил:
- Сказали, на поезде поедут. С них, с отчаянных, станется... Я им
толковал, что человек, который не на своей земле сеет, как на своей, снова
как дикий становится, приключений ищет. Нехорошо их искать на чужой земле,
если у тебя свое добро есть.
Теща Бастиансито, мать Гауделии, сдвинула брови, чтобы лучше видеть, и
что-то пробормотала, а муж повторил это, не разжимая губ, громко, словно бы
в рупор. С тех пор как поженились, они всегда так разговаривали, непременно
вместе: она пробормочет что-нибудь, он громко и ясно повторит.
- Да они и нас не пожалели. Правда, мы-то им сказали, что в их годы так
же сделали бы, на побережье платят хорошо, лучше, чем тут, у нас ведь ничего
не наживешь, только разоришься. Бастиансито вроде говорил, земля в тех краях
чуть не даровая, и всего дела лес повырубить, выжечь, шестов настрогать для
подпорок, поле пробороздить и рассаду посадить.
- Говорить-то говорил, а кто его знает, так ли это. Сказать легко, а на
самом деле там и жара большая, здоровью вредит, и звери ядовитые укусят, не
дай бог, а человек весь раздуется, как жаба. У нас жары нету, я так скажу,
голодать не голодаем, воду свежую пьем, а у моря, когда солнце печет, они по
ней стоскуются.
Старики помолчали. Теща Бастиансито похлопывала себя худыми, словно
тростины, руками по слабым старческим ногам. Потом, все похлопывая, она
заговорила, а дон Бастиан тем временем доставал связку сигар из кукурузных
листьев, чтобы самому покурить и родню угостить.
- Прости меня, господи, это им Кучо голову задурил. Он и сказал, что
бананы эти покупают прямо тут же иностранцы и платят золотом. Такие сказки
им плел, горбатый...
- Кучо мне кум, Бастиансито он крестный, а все же... - начал дон
Бастиан, поднося сигару, которую он уже раскурил, к сигаре свата, но тот
перебил его и сказал, прежде чем закурить:
- Чахоточные вечно выдумывают. Они все так, больные, мерещится им...
- Одно мы знаем: дети-то ушли... - проговорила хозяйка, и голос ее был
словно влажный пепел. Сигару она сосала, жевала губами и беззубыми деснами.
Солнце уже пекло, и сухие деревья чуть не горели в полуденном зное, как
табачные листья.
Гость долго и медленно курил, глубоко затягиваясь, а потом собрался
уходить, но тут вернулись братья Гауделии - Хуан Состенес, Макарио и
Лисандро. Они приехали верхом, еще в седле поздоровались с доном Бастианом и
сказали, что им встретился какой-то пеший человек, который нес ему письмо от
Бастиансито.
Под полуденным солнцем еще печальней и пустынней были земли, высосанные
посевами. Деревья тут вырубили, и хорошую землю размыло, остались камни да
известь, голые овраги и, в знак беды, печи для выжигания извести.
Братья Айук Гайтан сказали дону Бастиану про письмо, спешились,
привязали коней и, один за другим сняв шляпы, скрестили руки и поздоровались
с отцом и матерью, а старый Бастиан, не задерживаясь, пошел искать
письмоношу.
Вскоре Хуан Состенес, а за ним Макарио и Лисандро пришли к Кохубулям
справиться, что там еще в письме. Таким хитрым способом они давали понять,
что немного уже знают. Но сеньор Бастиан, человек дошлый, тут же их оборвал:
- М-м-м... Мало там чего...
- Отец велел нам, - сказал Хуан Состенес, парень кривоногий и
большеголовый, - чтобы мы ему весть принесли, здорова ли сестрица, и как там
Бастиансито, и нашли они работу или нет...
- М-м-м... Все у них хорошо, не болеют, крыша над головой есть. Я лучше
сам поеду к отцу. Или вот как: мне в село надо, так вы ему скажите, чтоб он
меня у мостика поджидал, я там поеду...
- Бедная сестрица! - воскликнул Лисандро, прибивая сестриного свекра
гвоздями черных глаз и молотком сердитого сердцебиения к воображаемому
кресту, на котором, по его мнению, тому следовало бы провисеть всю жизнь. И
еще нагло добавил:- Хоть вы и не виноваты, а бедная она, бедная.
Кривоногий, коренастый, большеголовый Хуан
Состенес ушел; за ним, сказав свое слово, и Лисандро, а потом и
смугло-зеленый, словно бутылка, Макарио. Когда они удалились, дон Бастиан
встал в дверях, качая седой головой - седые пряди падали ему на лоб, - и
развздыхался.
- Как же, все им скажи... Да ни за что на свете...
По дороге в село дон Бастиан увидел у моста, переброшенного через
каменистую речку, невысокого человека, а подойдя поближе, узнал свата. Тот
поджидал его. Иногда дон Бастиан забывал, как того зовут. И сейчас вот
забыл. Как же зовут Айук Гайтана? Подъехав вплотную и наклонившись к нему в
седле, он вдруг припомнил: Тео.
- Заждались меня, дон Тео, а я... - вежливо начал он. - Не думал я, что
вы так рано выйдете, и долго бумажки одни искал...
- Как они мне передали, я сразу пошел, думаю, скорей об дочке узнаю.
Непонятно что-то с этим письмом, забеспокоился я, может, им плохо, а вы
ребяткам не хотели сказать...
- Вот письмо, дон Тео, вон оно, тут...
- Слово - одно, а правда - другое, она похуже, дон Бастиан. Бывает,
слышишь что-нибудь или читаешь и думаешь: был бы мост вроде этого, через
речку из слов, на ту сторону... Да вы не сходите с коня, я и сам пойду чего
купить, дома нужно... свечек там, мучицы, соли...
Маленькое селенье - соломенные хижины, укрывшиеся под деревьями,словно
спускалось к речке, чтобы вымыть ноги, выстирать тряпки, разложенные на
берегу. На главной улице, крутой и мощеной и названной в память страстей
господних, находились торговые заведения. В облупленных домишках, похожих на
скорлупки окаменевших яиц, продавали преимущественно водку.
- Хотел я вас рюмочкой угостить, мы бы и письмо почитали, читайте вы, я
его наизусть помню. Пришлось шестьдесят с лишним раз прочитать...
В кабачке свисали с потолка бамбук и серпантин - наверное, здесь
готовились к празднику. Старики сели к столику, чтобы прочитать письмо.
Перед ними стояли две стопки водки, принесенные служанкой, и тарелка со
щепотью соли и тремя ломтиками зеленого манго.
Дон Бастиан вынул письмо Бастиансито из жестяной трубочки, в которой
носил свернутые бумаги, и протянул его дону Тео Айук Гайтану. Старый Айук
взял письмо, положил ногу на ногу, одну слабую старую ногу на другую, и
потянулся за рюмкой, чтобы выпить, прежде чем приступить к чтению. Вроде бы
дурных вестей быть не должно. Дон Бастиан искоса глядел на него, чтобы
увидеть, как заиграет радость в его морщинах.
- "Мак-ка-ве-и..." - разбирал дон Тео. "Маккавеи". И как только
вспомнил, что это место зовется "Маккавеями"? Невеселое имечко - так и тянет
забыть. А вот они, молодые, ничего не забудут. Значит, "Маккавеи",
сеньору... дону... дону... дону...
- Особенно все помнится, дон Тео, когда уедешь подальше. Блох и тех
припомнишь, и где они тебя кусали...
- "До-ро-гие ро-ди-те-ли... кланяемся вам, - то про себя, то вслух
читал дон Тео, - и надеемся, что все у вас по-старому. У нас божьей милостью
все хорошо, и я вас прошу, покажите письмо родителям моей жены, чтобы они
про нас знали, и поклонитесь им от нас. И еще хорошо, если ребята, братья
Гауделии, тоже приехали бы сюда, к нам. Тут очень много земли, прямо стыдно
на ней не сеять. Мы уже купили участок и дом почти что построили. Само