присаживались на корточки. У тех, кто жил тут подольше, глаза даже вечером
были какие-то стеклянные и от жары, и от жара. Они уже заболевали.
Новоприбывшие были покрепче; они пошучивали, делились воспоминаниями, им
хотелось поскорей подцепить стоящую шлюху. А там, в плотной полутьме,
обрамленные дверным проемом, маячили златозубые призраки, подманивая
прохожих: "Иди сюда, миленький!", "Ко мне, красавчик!", "Нет, ко мне,
лапочка!"
Стояла тишина, но тихо не было - шуршала листва на ветках, на молодых
побегах, на стволах, отделявшихся от корня над землей и струящихся вверх,
словно фонтан, с шумом бьющий выше куста и выше дерева; да и звери осторожно
шуршали во тьме, искали прибежища и пищи.
Аделаидо Лусеро, один из надсмотрщиков на плантации "Ла-Марома",
позавтракал, когда ушла теща. Сказала, что идет, и ушла, опасаясь, как бы
дом не ограбили, пока мужа нету; все ж и Клещеватый на что-то годился, хоть
дом сторожил. Итак, Аделаидо позавтракал и сам ушел из дому, а проходя мимо
жены, то ли нежно, то ли в шутку примерил ей сомбреро, чтобы не забывала
мужа, пока он не вернется.
Широкополая шляпа защищала его от солнца, и были на нем крепкие штаны,
краги, куртка с бахромой. Не успел он прибыть на работу, его осадили
десятники. Творилось черт-те что. Сперва заговорил один десятник за всех: "А
я его как толкну... Что-то он мне не того..." Потом мордатый Сальдивар отвел
Аделаидо в сторонку, у него было дело поважнее. Скоро бананы собирать, а
людей не хватает. Те, кого выписали с "Эль-Хуте", прибыли не все. Раз-два, и
обчелся. Если народу не хватит, он тут ни при чем. Другой десятник, черный
Сологайстоа, тоже отозвал Аделаидо, и по той же причине. Рук не хватает, а
работа будет бешеная. Черный Сологайстоа сам знал, что выражается точно.
Когда собирают бананы, и впрямь начинается лихорадка. Люди как бешеные
срывают крюками огромные зеленые гроздья. Дерево - словно зеленый крест,
сборщики у его подножья - словно иудеи, которые копьем ли, рукою ли,
веревкой пытаются стащить обратившегося в гроздь Христа. Наконец зеленый
Христос спускается к ним, а они бережно принимают его, как существо
нездешнее, и везут в маленькой повозочке к священному омовению, и кладут
потом в стеганный изнутри удобный мешок.
Вода, звонко щебеча, бежала по новым поливным землям, лежащим среди
лесов, поддерживающих влажность почвы. Земля, на которой росли бананы,
дышала влажным зноем побережья, и это мокрое дыхание давало жизнь тысячам
растений, мгновенно расцветавшим из семени. Деревья целыми рощами, зелеными
озерами испещряли все пространство до бескрайнего моря. Бананы росли рядами,
и рядов этих было повсюду превеликое множество. Куда ни взгляни, до
горизонта тянулись бананы, словно отражаясь в бесчисленных зеркалах. Ряды
были такие ровные, стволы - такие схожие, что казалось, это одно и то же
дерево, того же размера, почти той же окраски, с тем же недолгим и вечным
цветением, повторенное множество раз. Темные стволы отливали металлическим
блеском, веера ветвей смыкались в арки, и в зеленой, растительной полумгле
не видно было, как наливаются гроздья изумрудов.
- Этой земле только людей глотать... - заметил Аделаидо, и не лгал - он
сам того навидался, он ведь прибыл, когда здесь ничего еще не было. "Глотает
и будет глотать", - думал он, толкуя с десятниками о том, где им еще нанять
рабочих, а то придется туго. В прошлом году так и вышло. Бананы зреют
быстро, их надо срезать зелеными, иначе они погниют, а рук не хватает. Так и
гибнут тысяча гроздьев, или две тысячи, или три, или пять, или десять... И
убытки и прибыли считала на тысячи "Тропикаль платанера". Последним подошел
к нему носатый Торрес. И все с тем же. Хоть умри, а рук не хватает. Не
наберем рабочих - наплачемся. С теми, что есть, урожая не соберешь.
Десятники донимали надсмотрщиков, надсмотрщики - управляющих,
управляющие - столичных чиновников, и все это вместе привело в движение
тайные пружины телеграфа. Телеграфисты выстукивали ключом на крохотной
машинке, и сквозь тропический лес, сквозь нестройный строй деревьев, жадно
живущих и растущих, ибо они с рожденья причастны смерти, бежали слова
призыва о помощи: "Людей не хватает...", "Людей...", "Людей не хватает...",
"Людей..."
И шли поезда, груженные людьми. Люди ехали к морю, работать. Работать к
морю. Кто не ехал, шел пешком, все туда же, к морю. Кто не шел, ехал к морю
на грузовике. Семьи с собой не брали, чего ее таскать. Брали пончо да
несколько монет на дорогу. Да мачете, на всякий случай. Да на всякий случай
освященный кусочек распятия из Эскипулас, который болтался на безволосой
груди юноши или на задубелой груди мужа, пока не превращался в пропотевший,
никуда не годный комочек.
Когда поезд выблевывал их на ближайшей к плантации станции, они уже
успевали порядком устать, но к месту шли как солдаты в пешем строю. Всегда
найдутся бодрячки, которым не терпится шагать во главе колонны. Те, кто
посмирней, следовали за ними. Самые ленивые плелись в хвосте. Как ни иди,
придут все вместе, будто новобранцы. Только новобранцы идут в казармы
невесело, а эти люди шли весело и браво: платили на плантациях вдвое больше,
чем они смели мечтать. Поработаем месяц-другой, думали они, и поднаживемся,
будет с чем домой вернуться. Жара мучила их. Тощая плоть уроженца гор
томилась в припарках зноя. Люди начинали понемногу раздеваться, отклеивая
одежду от липкого тела, словно она жгла их, и, падая духом, решали уйти, как
только заработают хоть что-нибудь. Но оставались все, и всем приходилось
притерпеться. Одни спали на ходу, другие вообще не спали, всем хотелось
пить, всех мутило. А народ прибывал. Он прибывал, и его требовалось больше и
больше. Что поделаешь, чтобы сажать деревья, тоже руки нужны. Только бы не
начинались работы там, у Рио-Ондо! Нет, начались. Пришли землемеры в
пробковых шлемах. Потом выжгли и вырубили лес. Вспахали землю. Посадили
саженцы. Деревья проклюнулись из клейкой земли, стали расти, тянулись вверх,
одни - быстрее, другие - медленнее, словно дети, у ног людей. Вода орошала
ряды растений, кольями устремившихся к небу, и вместе с солнцем, луной и
звездами обращала в золото плоды, ибо продавали их на вес золота.
Пеоны, десятники, надсмотрщики, управляющие были еще люди, можно
сказать, а дальше, выше начиналось что-то слепое и безжалостное,
превращавшее все в столбцы цифр с неумолимой и непреклонной точностью
машины.
Один из винтиков этой машины, мистер Джон Пайл, знал, что он винтик, а
машина - без сердца, и рассказывал об этом своей жене, Лиленд Фостер,
которая приехала к нему погостить из далекой Дакоты. Наглядным пособием
служил домик управляющего Лусеро, который работал тут давно, с основания
плантации. Пайл показывал жене цветы в горшках, вьющиеся растения и клетку с
попугаем, украшавшие дом. А перенеси их туда, к высшему начальству, к
винтикам машины, - и цветы и попугай станут просто игрушками. Тут они живые,
там будут искусственными.
- Мы не входим в чудесный мир цветов и птиц,говорил мистер Пайл, - и
потому ощущаем, что жизнь наша здесь - искусственная, временная, как в
интернате или в казарме. Мы не знаем, что нам делать после работы, после
уроков, и обедаем мы, как солдаты, всегда с одними и теми же людьми. А этот
народ,продолжал он, - живет истинной жизнью. Кто добрый - тот добрый, кто
злой - тот злой. Мы же, Лиленд, ни злы, ни добры, мы просто машины.
Голубые глаза Джона Пайла поблескивали за толстыми, прозрачными
стеклами очков. Он был доволен, что его жена видит воочию, насколько ниже
те, кто, как он, служит могущественной Компании.
- Мы автоматы, - говорил он. - Нам не дано изведать вкус приключений.
Для нас, мелких служащих, малейшее отступление от рутины означает позор или
даже увольнение! А будь мы на самом верху, деньги мешали бы риску, без риска
же нет приключений.
Он потирал руки, предвкушая реакцию жены. Но Лиленд возразила ему. Она
считала, что крупное дело - приключение для многих людей.
- Верно! Верно! - подхватил он и запрыгал, как ребенок. - Но этих людей
уже нет, они погибли вначале, их пожрала жара, сжевала жизнь. А на их место
явились мы - ни добрые, ни злые, ни бодрые, ни мрачные, просто машины.
Было очень душно, и приходилось гулять, топтать башмаки. Прогулка
помогала скоротать вечер. И устанешь, и пищу протрясешь, и поболтаешь, пока
бродишь по заросшим травою лужайкам, среди ярко освещенных домов, где,
словно в музыкальной шкатулке, играет вовсю неутомимое радио.
Супруги Пайл гуляли молча. Он был в ослепительно белой рубахе и в
брюках из особой ткани, сквозь которую проходит воздух, освежая ноги; она -
в белых туфельках и белом платье, а прическа у нее была как у той из ее
бабушек, на которую она походила и которую писал в прошлом веке знаменитый
голландский художник. Лиленд была красива.
Не она, не муж ее, а Карл Розе, давний служащий Компании, произнес эти
верные слова, гуляя с супругами по палубе корабля, стоящего на якоре в
темной ночи, под тропиком Рака. Говоря, он размахивал руками, и золотой
пушок блестел в свете ламп.
Лиленд спотыкалась о тени декоративных деревьев, освещенных тем же
светом, и ей казалось, что это ступеньки, хотя на самом деле все было
гладко. Она заметила, как и прежде, что здесь, на плантации, жизнь и сейчас
полна приключений.
Карл Розе, высокий и костлявый, выбил трубку о ладонь.
- Была тут жизнь, - сказал он, - было героическое время, да ушло.
Теперь мы грубо и глупо доим природу и смотрим с презрением на земли,
которым нет цены.
Мистер Пайл согласился с Карлом Розе: действительно, вначале, когда
машины пришли в сельву, героика тут была. Однако он не считал, что теперь
землю просто глупо и грубо доят.
Лиленд загорелась, похорошела и звонко и пылко поддержала Карла Розе:
да, не просто грубо, не просто глупо, а совершенно, совершенно бестолково.
Она разволновалась так по-женски, что дважды повторила это слово, но этим не
кончила.
- У Компании столько денег, - продолжала она,столица рядом, земли -
нетронутые, рабочие руки - даровые... Все могло быть тут иначе!
- Иначе и было тогда, в героическую пору! - воскликнул Карл
Розе.Правда, старина? Одно дело вторгаться в неизведанное, брать у природы
ее добро, другое - тянуть лямку, топтаться на месте, примирившись с глупой
рутиной, и лишнего не ждать.
- И вот что плохо, вот что плохо, - говорила Лиленд, взяв мужа под
руку. - Вы упустили время, и все упустили, ведь у предприятий, как у людей,
бывает разный возраст. Риск - знак юности, а ваша Компания прожгла свою
юность и сразу состарилась, одряхлела...
- Она же в тропиках! - возразил старина Джон.
- Дай мне договорить. Так вот, она прожгла молодость, состарилась...
Она сейчас как дряхлый старик, который, покоя ради, знать не хочет ни
тревог, ни забот.
- Я не совсем вас понимаю, - сказал Карл Розе, испуганно оборачиваясь,
словно он ждал нападения. С ним это бывало с тех пор, как много лет назад он
увидел на одной станции, что человеку выстрелили в спину. - Не совсем
понимаю, но снова скажу, Лиленд, что мы тут зашли в тупик, и выхода из него
нет.
- А потому что надо было создать в этом дивном месте содружество людей!
Вот и героика. Создать содружество, а не распоряжаться сверху. Так мы и
дошли до того, что, страшась смерти, боимся жить и прозябаем, словно трупы,
в стеклянных колбах, в этих сетках металлических...
- Ив спирту! - закончил Пайл.
- Вот именно. Здесь только пьяные и похожи на живых.
Произнеся эти слова, Лиленд ощутила, что далека от прежнего своего
спокойствия, подобно звездам, сверкавшим на бледном куполе неба, которые,
как и она, умирали от жары, дышали с трудом и мерцали, чтобы освежиться.
Правда, в отличие от звезд, они могли выпить лимонаду и поиграть в бильбоке.
Старина Джон подбросил шарик и угодил точно. Он хотел отыграться за
вчерашнее.
Лиленд, дернув красивым плечом, тоже подбросила и тоже выиграла.
- Настоящие искатели приключений! - воскликнул Карл Розе. Он подбросил
шарик неудачно, и Лиленд с Джоном предложили ему повторить. - Это уже будет
рутина! Ну-ка, объясни нам, когда и как она начинается!
- Она кончается, когда ты выпускаешь шарик из руки. А у него, у шарика,
у твердой и круглой массы, несущейся к цели, начинается пора приключений.
Если он угодит точно, это уже будет вторая глава его эпопеи.
Как это ни скучно, а спать надо. За металлической сеткой, в полумраке,
голые алчущие призраки принимали на ночь слабительное и снотворное.
Пока мужчины работали в конторе, Лиленд решилась, хоть здесь и легко
заблудиться, на свой страх и риск пойти к домику Аделаидо Лусеро. В лимонном
платье из толстого шелка она выглядела моложе своих лет. Платье было не от
лучшего портного, но красивое, с рукавами кимоно. Японский зонтик осенял
цветастым полушарием тускло-золотые волосы, подвязанные лимонной, в цвет
платью, лентой.
Все тут было одинаково, зацепиться не за что, того и гляди,
заблудишься; всюду лианы с изысканно прекрасными цветами, густые заросли, в
которых, как рыбы, снуют и шуршат насекомые. Вдалеке какие-то люди
опрыскивали дерево, и казалось, что это водолазы в скафандрах ведут на дне
какие-то работы. Чтобы хоть немного укрыться от зноя, они укутались в
зелень, и когда к ним поближе подойдешь, они уже похожи на ходячие растения.
Одни из них быстро надевают шланг на трубку, торчащую из бака, другие
направляют струю на изумрудные гроздья, в которых, иногда фунтов до двухсот
весу. Деревья орошает дождь "бордосского бульона", и они покрываются
капельками голубой росы.
Лиленд пошла быстрее. Ей все больше хотелось забыться, отдаться
сиюминутным ощущениям. Вот бы встать и стоять под светлой радугой
искусственного дождика, брызжущего сквозь раскаленный воздух. Вода
вырывается из сонных труб и облаком бесчисленных прохладных капелек оседает
на деревьях, недвижных, словно зеленые солдаты под градом крохотных пуль.
Прошла Лиленд и мимо пеонов, очищавших деревья. Дереву, на котором
растут "плоды мудрецов", угрожает столько опасностей, что два дня с утра до
вечера его осматривают дюйм за дюймом снизу вверх, а солнце льет сквозь
зубчатые листья золотистые струи.
Лиленд видела попугаев и еще каких-то медленно летящих птиц, видела
пенистые облака, видела людей, неспешно, по-кротовьи, льющих в пруды
керосин, чтобы цапли не расплодились.
Донья Роселия Лусеро услужливо и быстро подала ей стул. Самый лучший в
доме. Как же еще, когда сеньора такая вежливая, такая свеженькая, хоть и
устала по жаре, такая скромная! Хозяйка никак не могла выразить иначе свою
радость, ибо не знала по-английски ни слова, а Лиленд не знала ни слова
по-испански.
Обе они как можно выразительней глядели друг на друга, пока Лиленд не
уселась и Роселия тоже не присела на скамеечку. Что ж им делать еще? Они за-
смеялись и снова стали глядеть друг на друга, уже не испытующе, а ласково,
как добрые знакомые. Лиленд с трудом выговорила "хо-ро-ош", имея в виду
младшего сыночка, ползавшего по полу; двое других были уже большие. Мать в
порыве нежности схватила его на руки, подняла к смуглому лицу, чуть не на
голову себе посадила, а потом изо всех сил прижала к груди.
Лиленд думала о том, как сильно разделены люди, когда у них нет, в
прямом смысле слова, общего языка. Каждый замкнут в мире своей речи. Вот
она, тайна языков, вавилонское смешение... Она положила ногу на ногу (ноги у
нее были красивые, щиколотки тонкие), вынула черепаховый портсигар и
предложила немой хозяйке сигарету. Хозяйка улыбнулась в знак благодарности и
покачала головой. . ;
Вдруг, к удивлению Лиленд, неподалеку раздался какой-то клоунский смех
- нарочитый, вызывающий, обидный, что ли... Еще больше она удивилась, когда
рядом с ними, откуда ни возьмись, появился хохочущий человек.
А-ха-ха-ха-ха!..
На нем была потертая куртка с обтрепанными рукавами и темным воротом, а
брюки - посветлей, неглаженые, короткие, протертые на коленях. Но лицо
умытое, чистое, зеленые глаза того же цвета, что и молодые листья банана,
орлиный нос, тонкие губы, подбородок заостренный, рыжеватые волосы гладко
причесаны - все дышит чистотой. Для одних он был Швей, для других - Стонер,
для третьих - Лестер Мид.
Швей, Стонер или Мид не дал убежать возможным покупательницам.
Отсмеявшись своим визгливым смехом, он показал товар. "Все для шитья!" -
сказал он, когда перестал смеяться, а потом долго молчал и так таращил
зеленые глаза, что они чуть не вылезли из орбит. "Все для шитья", - наконец
повторил он, пристально взглянув на товар, и снова закатился смехом:
"А-хаха-ха-ха!.."
Лиленд сказала ему, что у него очень удачная реклама - он так хохочет,
словно хотел прополоскать горло, а вода оказалась горячая и он ее выплюнул.
"Все для шитья... А-ха-ха-ха-ха!.."
Он не ответил на комплимент, но все глядел на Лиленд зелеными круглыми
глазами, остекленевшими сгустками страсти. Вдруг он склонил голову -
отросшие волосы на затылке напоминали парик, - постоял так секунду, словно
на эшафоте, снова взглянул на Лиленд и засмеялся так пронзительно, что
Лиленд показалось, будто в уши ей сунули колючую проволоку:
"А-ха-хаха-ха!.." Лиленд спросила его, кто он такой. Он проглотил слюну, и
на шее его задвигался кадык, будто слова проходили с трудом. Потом он
ответил размеренно, как учитель, протестантский пастор или дипломат. Говорил
он по-английски изысканно чисто, и это вознаградило Лиленд за все утренние
тяготы. Хозяйка не понимала ни слова из их беседы. Прощаясь, он взял за руку
прекрасную миссис Пайл и произнес, как произносят почти забытые слова:
"...друг мой".
- Так пронзительно смеялись бы змеи, если б умели смеяться, - услышала
напоследок Лиленд от странного человека, продававшего "все для шитья". Так
пронзительно смеялись бы змеи, если бы умели смеяться... Он стоял, держась
рукой за столбик веранды. У его ног, сбоку, лежал мешок с драгоценностями -
цветными нитками, иголками, наперстками, спицами. Один ботинок нуждался в
починке. На другой спустился носок.
Лиленд попыталась улыбнуться донье Роселии. Это ей не удалось. Губы она
сложила правильно, но вышла не улыбка, а гримаса боли. Золотистыми, словно
корочка хлеба, глазами она глядела на пришельца, пока он не ушел. Он не был
юродивым, как показалось ей сперва. Кто же он? Лиленд попрощалась с
хозяйкой, все державшей на руках сыночка, и раскрыла зонтик, собираясь в
обратный путь. Швей посторонился, глядя на нее сгустками надежды из-под
светлых ресниц, сверкнул ей вслед холодными белками и двинулся в другую
сторону, смеясь нарочито, как клоун: "А-ха-ха-ха-ха!.."
Чтобы чем-нибудь отвлечься, Лиленд Фостер, прекрасная супруга Пайла,
нервно закрутила над плечом цветастый зонтик и пошла домой. Муж ее
обрадовался, что она решила не сидеть в четырех стенах, пока он служит, и
спросил, нравятся ли ей здешние места. Побудет ли она тут подольше? Чем
светится ее лицо сейчас, когда она пришла от Лусеро, закрывает зонтик и
просит виски с содовой и со льдом? Она поцеловала мужа, а потом подала руку
Карлу Розе и Эрни Уокеру, завзятому картежнику с зачесом на лбу.
Прежде чем они произнесли хоть слово, она рассказала им о странной
встрече с мнимым юродивым, говорящим так изысканно по-английски. Начались
споры. Что понимает она, что понимают они, что понимают вообще под
изысканным английским? Не окаменелый ли, не иссохший ли это язык? Ведь за
изысканность речи хвалят именно тех, кто употребляет ископаемые обороты. Вот
они, они сами говорят по-английски живо, хоть ей и кажется, что язык их
постыдно беден и груб грубостью впавшего в детство великана, который
лопочет, сжевывает для скорости слова или сливает их, как теперь принято, в
непотребном деловом жаргоне.
После полудня тут мало что делали. Точней, ничего не делали. Самые
жаркие часы проводили, раздевшись, в постели. Потом молчаливые служащие,
прервавшие работу, возвращались ненадолго в контору. Все заволакивал черный
дым паровозов, трудившихся на плакучей от ив станции, где не было зданий и
даже водонапорные башни, посеребренные алюминием, находились довольно
далеко. Первые звезды прилежно мерцали в огромной конторе неба, устанавливая
связь с Высшим Существом, и монотонно квакали лягушки.
Аделаидо Лусеро шел домой, заслужив свой отдых. Бывают дни, когда
ничего не успеваешь. Он распределял дела по часам, но и так успевал не все.
Когда он пришел, его окружили дети. Вечером, дома, он чувствовал себя
плодоносным деревом, скажем, кокосом, на котором орехи растут по три в
грозди. Младшенький был баловень. Только отец вернется, он ползет побыстрей
к нему, словно юркая ящерица. Так его и прозвали.
- Гляди, Ящерка уже тут как тут!..
А темнокожий мальчик, будто понимая отцовские слова, перебирал руками
по полу, чтобы добраться скорей, вставал, хватал отца за ноги, пытался по
ним вскарабкаться. Отец ему помогал.
- Черт! Сын ты мне, за то терплю! Беззубый какой, никак не прорежутся.
Будешь первый беззубый человек на земле.
- К нам приходила жена дона Джона, - поведала ему Роселия. - Лучше бы
ей не приходить, не сумела я ее принять как следует. И я ее не понимаю, и
она меня.
- Сесть ей предложила?
- Ну как же! Правда, не сразу... Побыла она у нас, пока не пришел Швей.
Она с ним поговорила на ихнем языке, ничего не разберешь.
Лусеро кивнул, они замолчали. Ящерка пытался засунуть отцу в ноздрю
свой палец и отцовский ус.
- Ты его шлепни, - сказала Роселия.
- Ладно, чего там! Чтоб я да сыночка бил! А что Швей?
- Пришел, откуда не возьмись. Он всегда так - нету его, а вдруг
захохочет, и вот он, рядом. И уходит, не знаешь как, не знаешь куда.
Свихнулся человек!
- Может, и свихнулся, а все ж он сын, или пасынок, или приемыш тех, кто
сельву завоевывал, болота одолел, москитов, лихорадку, ящериц, змей, черта
самого, чтобы эти прекрасные земли пошли под плантации. Без таких людей тут
ничего бы и не было. Они все открыли... Ах ты, забыл! Стой, Ящерка! Забыл
сеньору Пайлу бумаги отдать, а они ему нужны. Сейчас вернусь.
Ящерка сильно плакал, расставшись с отцом. А Лусеро пришел к Пайлам,
когда друзья прощались.
- Заходи, Лусеро, - пригласил его мистер Пайл.
Аделаидо снял шляпу. Он слышал, хотя и не слушал, что говорят на
прощанье. Больше всех говорила донья Лиленд, провожавшая до дверей Карла
Розе и Эрни Уокера. Когда она повернулась и пошла к лестнице, ей почудилось,
что муж и Лусеро стоят в клетке, словно птицы, одетые людьми, и клюют
воздух. Лусеро вернул какие-то бумаги, попрощался с Пайлом и встретился с
нею на ступеньках.
- Мне жена сказала, - начал он, не зная, надевать ли шляпу, - что вы
встретились с этим любезником, который смеется, как обезьяна. Попросите
мистера Пайла, пусть он вам расскажет, кто это. Нужно бы, чтоб ему
кто-нибудь вроде вас дал хороший совет. Жена говорит, когда вы с ним
толковали, он очень вас слушал. Ваш супруг вам расскажет. А то и мне, и всем
нам жаль, что он такой ходит, чуть не босой, в чужое одет, без шляпы, вроде
свихнулся...
Лиленд не поняла ни слова, хотя говорил он уверенно, как говорят те,
кто думает, что, если произносить слова помедленней, их поймут. Но муж все
перевел ей. Лусеро ушел, и она попыталась улыбнуться так, как улыбалась
донье Роселии, когда у нее вышла гримаса боли.
Потянулись дождливые дни, дождливые дни и ночи, и она сидела дома. Муж
уходил и возвращался, словно призрак в плаще с капюшоном, в сапогах, с
зонтом. Друзья куда-то делись. Засели у себя по домам, курили, читали, пили.
Звонили друг другу, и однажды под вечер позвонил Швей, ворвался сквозь
трубку, смеясь своим стрекочущим, чудовищным смехом, явился, вращая зелеными
глазами, словно статуя, научившаяся вдруг смотреть то туда, то сюда.
Лиленд увидела, какой он мокрый, хотя и смеется, и принесла полотенце,
шлепанцы, какие-то мужнины вещи. Он переоделся, взял сигарету из
лакированной коробочки, которую долго рассматривал, чиркнул спичкой и чуть
не обжег себе лицо. "Что же делать,подумала Лиленд, - если он не уйдет?.."
Ей уже не хотелось, чтобы он уходил.
Тьюри Дэзин, моложавая и элегантная чемпионка по лаунтеннису, с
маленькой, как теннисные мячики, грудью, была ужасно похожа на счетную
машину. К ней, самой главной из барышень, секретарше самого мистера Даймаса,
являлись по воскресеньям прекрасные всадницы. Жили они рядом, общались
ежедневно, но в воскресенье встречались так, словно давно не виделись.
Нелли Алькантара осадила коня, и Тьюри помогла ей спешиться. Они
проводили вместе каждое воскресенье. Сперва они дружески завтракали (ели они
мало), потом чемпионка, вступив в свои права, требовала от подруги заверений
в любви.
Тьюри Дэзин, главная из всех секретарш, была смугла, словно песок на
пляже, черные короткие волосы она причесывала на пробор и вообще походила на
мужчину. Вела она себя по-светски сдержанно, а на самом деле была хищной и
властной, как дикий зверь, и женщины, попавшие в ее орбиту, замечали
опасность лишь тогда, когда им уже не было спасенья. Воспитанность ее
уступала место обволакивающей нежности, подобной зыбкому болоту, она
плакала, источала слезу за слезой, Словно цедила. "Ох, я бедная! - хрипло
сетовала она. - Одиночество съело во мне все женское, остался мужчина. Меня
одной ему мало, ищет, как бы другими полакомиться!.."
Тьюри влюблялась в женщин потому, что жаждала женственности и, за
пределами службы, мужчин видеть не могла. Подруг у нее было много, им
были какие-то стеклянные и от жары, и от жара. Они уже заболевали.
Новоприбывшие были покрепче; они пошучивали, делились воспоминаниями, им
хотелось поскорей подцепить стоящую шлюху. А там, в плотной полутьме,
обрамленные дверным проемом, маячили златозубые призраки, подманивая
прохожих: "Иди сюда, миленький!", "Ко мне, красавчик!", "Нет, ко мне,
лапочка!"
Стояла тишина, но тихо не было - шуршала листва на ветках, на молодых
побегах, на стволах, отделявшихся от корня над землей и струящихся вверх,
словно фонтан, с шумом бьющий выше куста и выше дерева; да и звери осторожно
шуршали во тьме, искали прибежища и пищи.
Аделаидо Лусеро, один из надсмотрщиков на плантации "Ла-Марома",
позавтракал, когда ушла теща. Сказала, что идет, и ушла, опасаясь, как бы
дом не ограбили, пока мужа нету; все ж и Клещеватый на что-то годился, хоть
дом сторожил. Итак, Аделаидо позавтракал и сам ушел из дому, а проходя мимо
жены, то ли нежно, то ли в шутку примерил ей сомбреро, чтобы не забывала
мужа, пока он не вернется.
Широкополая шляпа защищала его от солнца, и были на нем крепкие штаны,
краги, куртка с бахромой. Не успел он прибыть на работу, его осадили
десятники. Творилось черт-те что. Сперва заговорил один десятник за всех: "А
я его как толкну... Что-то он мне не того..." Потом мордатый Сальдивар отвел
Аделаидо в сторонку, у него было дело поважнее. Скоро бананы собирать, а
людей не хватает. Те, кого выписали с "Эль-Хуте", прибыли не все. Раз-два, и
обчелся. Если народу не хватит, он тут ни при чем. Другой десятник, черный
Сологайстоа, тоже отозвал Аделаидо, и по той же причине. Рук не хватает, а
работа будет бешеная. Черный Сологайстоа сам знал, что выражается точно.
Когда собирают бананы, и впрямь начинается лихорадка. Люди как бешеные
срывают крюками огромные зеленые гроздья. Дерево - словно зеленый крест,
сборщики у его подножья - словно иудеи, которые копьем ли, рукою ли,
веревкой пытаются стащить обратившегося в гроздь Христа. Наконец зеленый
Христос спускается к ним, а они бережно принимают его, как существо
нездешнее, и везут в маленькой повозочке к священному омовению, и кладут
потом в стеганный изнутри удобный мешок.
Вода, звонко щебеча, бежала по новым поливным землям, лежащим среди
лесов, поддерживающих влажность почвы. Земля, на которой росли бананы,
дышала влажным зноем побережья, и это мокрое дыхание давало жизнь тысячам
растений, мгновенно расцветавшим из семени. Деревья целыми рощами, зелеными
озерами испещряли все пространство до бескрайнего моря. Бананы росли рядами,
и рядов этих было повсюду превеликое множество. Куда ни взгляни, до
горизонта тянулись бананы, словно отражаясь в бесчисленных зеркалах. Ряды
были такие ровные, стволы - такие схожие, что казалось, это одно и то же
дерево, того же размера, почти той же окраски, с тем же недолгим и вечным
цветением, повторенное множество раз. Темные стволы отливали металлическим
блеском, веера ветвей смыкались в арки, и в зеленой, растительной полумгле
не видно было, как наливаются гроздья изумрудов.
- Этой земле только людей глотать... - заметил Аделаидо, и не лгал - он
сам того навидался, он ведь прибыл, когда здесь ничего еще не было. "Глотает
и будет глотать", - думал он, толкуя с десятниками о том, где им еще нанять
рабочих, а то придется туго. В прошлом году так и вышло. Бананы зреют
быстро, их надо срезать зелеными, иначе они погниют, а рук не хватает. Так и
гибнут тысяча гроздьев, или две тысячи, или три, или пять, или десять... И
убытки и прибыли считала на тысячи "Тропикаль платанера". Последним подошел
к нему носатый Торрес. И все с тем же. Хоть умри, а рук не хватает. Не
наберем рабочих - наплачемся. С теми, что есть, урожая не соберешь.
Десятники донимали надсмотрщиков, надсмотрщики - управляющих,
управляющие - столичных чиновников, и все это вместе привело в движение
тайные пружины телеграфа. Телеграфисты выстукивали ключом на крохотной
машинке, и сквозь тропический лес, сквозь нестройный строй деревьев, жадно
живущих и растущих, ибо они с рожденья причастны смерти, бежали слова
призыва о помощи: "Людей не хватает...", "Людей...", "Людей не хватает...",
"Людей..."
И шли поезда, груженные людьми. Люди ехали к морю, работать. Работать к
морю. Кто не ехал, шел пешком, все туда же, к морю. Кто не шел, ехал к морю
на грузовике. Семьи с собой не брали, чего ее таскать. Брали пончо да
несколько монет на дорогу. Да мачете, на всякий случай. Да на всякий случай
освященный кусочек распятия из Эскипулас, который болтался на безволосой
груди юноши или на задубелой груди мужа, пока не превращался в пропотевший,
никуда не годный комочек.
Когда поезд выблевывал их на ближайшей к плантации станции, они уже
успевали порядком устать, но к месту шли как солдаты в пешем строю. Всегда
найдутся бодрячки, которым не терпится шагать во главе колонны. Те, кто
посмирней, следовали за ними. Самые ленивые плелись в хвосте. Как ни иди,
придут все вместе, будто новобранцы. Только новобранцы идут в казармы
невесело, а эти люди шли весело и браво: платили на плантациях вдвое больше,
чем они смели мечтать. Поработаем месяц-другой, думали они, и поднаживемся,
будет с чем домой вернуться. Жара мучила их. Тощая плоть уроженца гор
томилась в припарках зноя. Люди начинали понемногу раздеваться, отклеивая
одежду от липкого тела, словно она жгла их, и, падая духом, решали уйти, как
только заработают хоть что-нибудь. Но оставались все, и всем приходилось
притерпеться. Одни спали на ходу, другие вообще не спали, всем хотелось
пить, всех мутило. А народ прибывал. Он прибывал, и его требовалось больше и
больше. Что поделаешь, чтобы сажать деревья, тоже руки нужны. Только бы не
начинались работы там, у Рио-Ондо! Нет, начались. Пришли землемеры в
пробковых шлемах. Потом выжгли и вырубили лес. Вспахали землю. Посадили
саженцы. Деревья проклюнулись из клейкой земли, стали расти, тянулись вверх,
одни - быстрее, другие - медленнее, словно дети, у ног людей. Вода орошала
ряды растений, кольями устремившихся к небу, и вместе с солнцем, луной и
звездами обращала в золото плоды, ибо продавали их на вес золота.
Пеоны, десятники, надсмотрщики, управляющие были еще люди, можно
сказать, а дальше, выше начиналось что-то слепое и безжалостное,
превращавшее все в столбцы цифр с неумолимой и непреклонной точностью
машины.
Один из винтиков этой машины, мистер Джон Пайл, знал, что он винтик, а
машина - без сердца, и рассказывал об этом своей жене, Лиленд Фостер,
которая приехала к нему погостить из далекой Дакоты. Наглядным пособием
служил домик управляющего Лусеро, который работал тут давно, с основания
плантации. Пайл показывал жене цветы в горшках, вьющиеся растения и клетку с
попугаем, украшавшие дом. А перенеси их туда, к высшему начальству, к
винтикам машины, - и цветы и попугай станут просто игрушками. Тут они живые,
там будут искусственными.
- Мы не входим в чудесный мир цветов и птиц,говорил мистер Пайл, - и
потому ощущаем, что жизнь наша здесь - искусственная, временная, как в
интернате или в казарме. Мы не знаем, что нам делать после работы, после
уроков, и обедаем мы, как солдаты, всегда с одними и теми же людьми. А этот
народ,продолжал он, - живет истинной жизнью. Кто добрый - тот добрый, кто
злой - тот злой. Мы же, Лиленд, ни злы, ни добры, мы просто машины.
Голубые глаза Джона Пайла поблескивали за толстыми, прозрачными
стеклами очков. Он был доволен, что его жена видит воочию, насколько ниже
те, кто, как он, служит могущественной Компании.
- Мы автоматы, - говорил он. - Нам не дано изведать вкус приключений.
Для нас, мелких служащих, малейшее отступление от рутины означает позор или
даже увольнение! А будь мы на самом верху, деньги мешали бы риску, без риска
же нет приключений.
Он потирал руки, предвкушая реакцию жены. Но Лиленд возразила ему. Она
считала, что крупное дело - приключение для многих людей.
- Верно! Верно! - подхватил он и запрыгал, как ребенок. - Но этих людей
уже нет, они погибли вначале, их пожрала жара, сжевала жизнь. А на их место
явились мы - ни добрые, ни злые, ни бодрые, ни мрачные, просто машины.
Было очень душно, и приходилось гулять, топтать башмаки. Прогулка
помогала скоротать вечер. И устанешь, и пищу протрясешь, и поболтаешь, пока
бродишь по заросшим травою лужайкам, среди ярко освещенных домов, где,
словно в музыкальной шкатулке, играет вовсю неутомимое радио.
Супруги Пайл гуляли молча. Он был в ослепительно белой рубахе и в
брюках из особой ткани, сквозь которую проходит воздух, освежая ноги; она -
в белых туфельках и белом платье, а прическа у нее была как у той из ее
бабушек, на которую она походила и которую писал в прошлом веке знаменитый
голландский художник. Лиленд была красива.
Не она, не муж ее, а Карл Розе, давний служащий Компании, произнес эти
верные слова, гуляя с супругами по палубе корабля, стоящего на якоре в
темной ночи, под тропиком Рака. Говоря, он размахивал руками, и золотой
пушок блестел в свете ламп.
Лиленд спотыкалась о тени декоративных деревьев, освещенных тем же
светом, и ей казалось, что это ступеньки, хотя на самом деле все было
гладко. Она заметила, как и прежде, что здесь, на плантации, жизнь и сейчас
полна приключений.
Карл Розе, высокий и костлявый, выбил трубку о ладонь.
- Была тут жизнь, - сказал он, - было героическое время, да ушло.
Теперь мы грубо и глупо доим природу и смотрим с презрением на земли,
которым нет цены.
Мистер Пайл согласился с Карлом Розе: действительно, вначале, когда
машины пришли в сельву, героика тут была. Однако он не считал, что теперь
землю просто глупо и грубо доят.
Лиленд загорелась, похорошела и звонко и пылко поддержала Карла Розе:
да, не просто грубо, не просто глупо, а совершенно, совершенно бестолково.
Она разволновалась так по-женски, что дважды повторила это слово, но этим не
кончила.
- У Компании столько денег, - продолжала она,столица рядом, земли -
нетронутые, рабочие руки - даровые... Все могло быть тут иначе!
- Иначе и было тогда, в героическую пору! - воскликнул Карл
Розе.Правда, старина? Одно дело вторгаться в неизведанное, брать у природы
ее добро, другое - тянуть лямку, топтаться на месте, примирившись с глупой
рутиной, и лишнего не ждать.
- И вот что плохо, вот что плохо, - говорила Лиленд, взяв мужа под
руку. - Вы упустили время, и все упустили, ведь у предприятий, как у людей,
бывает разный возраст. Риск - знак юности, а ваша Компания прожгла свою
юность и сразу состарилась, одряхлела...
- Она же в тропиках! - возразил старина Джон.
- Дай мне договорить. Так вот, она прожгла молодость, состарилась...
Она сейчас как дряхлый старик, который, покоя ради, знать не хочет ни
тревог, ни забот.
- Я не совсем вас понимаю, - сказал Карл Розе, испуганно оборачиваясь,
словно он ждал нападения. С ним это бывало с тех пор, как много лет назад он
увидел на одной станции, что человеку выстрелили в спину. - Не совсем
понимаю, но снова скажу, Лиленд, что мы тут зашли в тупик, и выхода из него
нет.
- А потому что надо было создать в этом дивном месте содружество людей!
Вот и героика. Создать содружество, а не распоряжаться сверху. Так мы и
дошли до того, что, страшась смерти, боимся жить и прозябаем, словно трупы,
в стеклянных колбах, в этих сетках металлических...
- Ив спирту! - закончил Пайл.
- Вот именно. Здесь только пьяные и похожи на живых.
Произнеся эти слова, Лиленд ощутила, что далека от прежнего своего
спокойствия, подобно звездам, сверкавшим на бледном куполе неба, которые,
как и она, умирали от жары, дышали с трудом и мерцали, чтобы освежиться.
Правда, в отличие от звезд, они могли выпить лимонаду и поиграть в бильбоке.
Старина Джон подбросил шарик и угодил точно. Он хотел отыграться за
вчерашнее.
Лиленд, дернув красивым плечом, тоже подбросила и тоже выиграла.
- Настоящие искатели приключений! - воскликнул Карл Розе. Он подбросил
шарик неудачно, и Лиленд с Джоном предложили ему повторить. - Это уже будет
рутина! Ну-ка, объясни нам, когда и как она начинается!
- Она кончается, когда ты выпускаешь шарик из руки. А у него, у шарика,
у твердой и круглой массы, несущейся к цели, начинается пора приключений.
Если он угодит точно, это уже будет вторая глава его эпопеи.
Как это ни скучно, а спать надо. За металлической сеткой, в полумраке,
голые алчущие призраки принимали на ночь слабительное и снотворное.
Пока мужчины работали в конторе, Лиленд решилась, хоть здесь и легко
заблудиться, на свой страх и риск пойти к домику Аделаидо Лусеро. В лимонном
платье из толстого шелка она выглядела моложе своих лет. Платье было не от
лучшего портного, но красивое, с рукавами кимоно. Японский зонтик осенял
цветастым полушарием тускло-золотые волосы, подвязанные лимонной, в цвет
платью, лентой.
Все тут было одинаково, зацепиться не за что, того и гляди,
заблудишься; всюду лианы с изысканно прекрасными цветами, густые заросли, в
которых, как рыбы, снуют и шуршат насекомые. Вдалеке какие-то люди
опрыскивали дерево, и казалось, что это водолазы в скафандрах ведут на дне
какие-то работы. Чтобы хоть немного укрыться от зноя, они укутались в
зелень, и когда к ним поближе подойдешь, они уже похожи на ходячие растения.
Одни из них быстро надевают шланг на трубку, торчащую из бака, другие
направляют струю на изумрудные гроздья, в которых, иногда фунтов до двухсот
весу. Деревья орошает дождь "бордосского бульона", и они покрываются
капельками голубой росы.
Лиленд пошла быстрее. Ей все больше хотелось забыться, отдаться
сиюминутным ощущениям. Вот бы встать и стоять под светлой радугой
искусственного дождика, брызжущего сквозь раскаленный воздух. Вода
вырывается из сонных труб и облаком бесчисленных прохладных капелек оседает
на деревьях, недвижных, словно зеленые солдаты под градом крохотных пуль.
Прошла Лиленд и мимо пеонов, очищавших деревья. Дереву, на котором
растут "плоды мудрецов", угрожает столько опасностей, что два дня с утра до
вечера его осматривают дюйм за дюймом снизу вверх, а солнце льет сквозь
зубчатые листья золотистые струи.
Лиленд видела попугаев и еще каких-то медленно летящих птиц, видела
пенистые облака, видела людей, неспешно, по-кротовьи, льющих в пруды
керосин, чтобы цапли не расплодились.
Донья Роселия Лусеро услужливо и быстро подала ей стул. Самый лучший в
доме. Как же еще, когда сеньора такая вежливая, такая свеженькая, хоть и
устала по жаре, такая скромная! Хозяйка никак не могла выразить иначе свою
радость, ибо не знала по-английски ни слова, а Лиленд не знала ни слова
по-испански.
Обе они как можно выразительней глядели друг на друга, пока Лиленд не
уселась и Роселия тоже не присела на скамеечку. Что ж им делать еще? Они за-
смеялись и снова стали глядеть друг на друга, уже не испытующе, а ласково,
как добрые знакомые. Лиленд с трудом выговорила "хо-ро-ош", имея в виду
младшего сыночка, ползавшего по полу; двое других были уже большие. Мать в
порыве нежности схватила его на руки, подняла к смуглому лицу, чуть не на
голову себе посадила, а потом изо всех сил прижала к груди.
Лиленд думала о том, как сильно разделены люди, когда у них нет, в
прямом смысле слова, общего языка. Каждый замкнут в мире своей речи. Вот
она, тайна языков, вавилонское смешение... Она положила ногу на ногу (ноги у
нее были красивые, щиколотки тонкие), вынула черепаховый портсигар и
предложила немой хозяйке сигарету. Хозяйка улыбнулась в знак благодарности и
покачала головой. . ;
Вдруг, к удивлению Лиленд, неподалеку раздался какой-то клоунский смех
- нарочитый, вызывающий, обидный, что ли... Еще больше она удивилась, когда
рядом с ними, откуда ни возьмись, появился хохочущий человек.
А-ха-ха-ха-ха!..
На нем была потертая куртка с обтрепанными рукавами и темным воротом, а
брюки - посветлей, неглаженые, короткие, протертые на коленях. Но лицо
умытое, чистое, зеленые глаза того же цвета, что и молодые листья банана,
орлиный нос, тонкие губы, подбородок заостренный, рыжеватые волосы гладко
причесаны - все дышит чистотой. Для одних он был Швей, для других - Стонер,
для третьих - Лестер Мид.
Швей, Стонер или Мид не дал убежать возможным покупательницам.
Отсмеявшись своим визгливым смехом, он показал товар. "Все для шитья!" -
сказал он, когда перестал смеяться, а потом долго молчал и так таращил
зеленые глаза, что они чуть не вылезли из орбит. "Все для шитья", - наконец
повторил он, пристально взглянув на товар, и снова закатился смехом:
"А-хаха-ха-ха!.."
Лиленд сказала ему, что у него очень удачная реклама - он так хохочет,
словно хотел прополоскать горло, а вода оказалась горячая и он ее выплюнул.
"Все для шитья... А-ха-ха-ха-ха!.."
Он не ответил на комплимент, но все глядел на Лиленд зелеными круглыми
глазами, остекленевшими сгустками страсти. Вдруг он склонил голову -
отросшие волосы на затылке напоминали парик, - постоял так секунду, словно
на эшафоте, снова взглянул на Лиленд и засмеялся так пронзительно, что
Лиленд показалось, будто в уши ей сунули колючую проволоку:
"А-ха-хаха-ха!.." Лиленд спросила его, кто он такой. Он проглотил слюну, и
на шее его задвигался кадык, будто слова проходили с трудом. Потом он
ответил размеренно, как учитель, протестантский пастор или дипломат. Говорил
он по-английски изысканно чисто, и это вознаградило Лиленд за все утренние
тяготы. Хозяйка не понимала ни слова из их беседы. Прощаясь, он взял за руку
прекрасную миссис Пайл и произнес, как произносят почти забытые слова:
"...друг мой".
- Так пронзительно смеялись бы змеи, если б умели смеяться, - услышала
напоследок Лиленд от странного человека, продававшего "все для шитья". Так
пронзительно смеялись бы змеи, если бы умели смеяться... Он стоял, держась
рукой за столбик веранды. У его ног, сбоку, лежал мешок с драгоценностями -
цветными нитками, иголками, наперстками, спицами. Один ботинок нуждался в
починке. На другой спустился носок.
Лиленд попыталась улыбнуться донье Роселии. Это ей не удалось. Губы она
сложила правильно, но вышла не улыбка, а гримаса боли. Золотистыми, словно
корочка хлеба, глазами она глядела на пришельца, пока он не ушел. Он не был
юродивым, как показалось ей сперва. Кто же он? Лиленд попрощалась с
хозяйкой, все державшей на руках сыночка, и раскрыла зонтик, собираясь в
обратный путь. Швей посторонился, глядя на нее сгустками надежды из-под
светлых ресниц, сверкнул ей вслед холодными белками и двинулся в другую
сторону, смеясь нарочито, как клоун: "А-ха-ха-ха-ха!.."
Чтобы чем-нибудь отвлечься, Лиленд Фостер, прекрасная супруга Пайла,
нервно закрутила над плечом цветастый зонтик и пошла домой. Муж ее
обрадовался, что она решила не сидеть в четырех стенах, пока он служит, и
спросил, нравятся ли ей здешние места. Побудет ли она тут подольше? Чем
светится ее лицо сейчас, когда она пришла от Лусеро, закрывает зонтик и
просит виски с содовой и со льдом? Она поцеловала мужа, а потом подала руку
Карлу Розе и Эрни Уокеру, завзятому картежнику с зачесом на лбу.
Прежде чем они произнесли хоть слово, она рассказала им о странной
встрече с мнимым юродивым, говорящим так изысканно по-английски. Начались
споры. Что понимает она, что понимают они, что понимают вообще под
изысканным английским? Не окаменелый ли, не иссохший ли это язык? Ведь за
изысканность речи хвалят именно тех, кто употребляет ископаемые обороты. Вот
они, они сами говорят по-английски живо, хоть ей и кажется, что язык их
постыдно беден и груб грубостью впавшего в детство великана, который
лопочет, сжевывает для скорости слова или сливает их, как теперь принято, в
непотребном деловом жаргоне.
После полудня тут мало что делали. Точней, ничего не делали. Самые
жаркие часы проводили, раздевшись, в постели. Потом молчаливые служащие,
прервавшие работу, возвращались ненадолго в контору. Все заволакивал черный
дым паровозов, трудившихся на плакучей от ив станции, где не было зданий и
даже водонапорные башни, посеребренные алюминием, находились довольно
далеко. Первые звезды прилежно мерцали в огромной конторе неба, устанавливая
связь с Высшим Существом, и монотонно квакали лягушки.
Аделаидо Лусеро шел домой, заслужив свой отдых. Бывают дни, когда
ничего не успеваешь. Он распределял дела по часам, но и так успевал не все.
Когда он пришел, его окружили дети. Вечером, дома, он чувствовал себя
плодоносным деревом, скажем, кокосом, на котором орехи растут по три в
грозди. Младшенький был баловень. Только отец вернется, он ползет побыстрей
к нему, словно юркая ящерица. Так его и прозвали.
- Гляди, Ящерка уже тут как тут!..
А темнокожий мальчик, будто понимая отцовские слова, перебирал руками
по полу, чтобы добраться скорей, вставал, хватал отца за ноги, пытался по
ним вскарабкаться. Отец ему помогал.
- Черт! Сын ты мне, за то терплю! Беззубый какой, никак не прорежутся.
Будешь первый беззубый человек на земле.
- К нам приходила жена дона Джона, - поведала ему Роселия. - Лучше бы
ей не приходить, не сумела я ее принять как следует. И я ее не понимаю, и
она меня.
- Сесть ей предложила?
- Ну как же! Правда, не сразу... Побыла она у нас, пока не пришел Швей.
Она с ним поговорила на ихнем языке, ничего не разберешь.
Лусеро кивнул, они замолчали. Ящерка пытался засунуть отцу в ноздрю
свой палец и отцовский ус.
- Ты его шлепни, - сказала Роселия.
- Ладно, чего там! Чтоб я да сыночка бил! А что Швей?
- Пришел, откуда не возьмись. Он всегда так - нету его, а вдруг
захохочет, и вот он, рядом. И уходит, не знаешь как, не знаешь куда.
Свихнулся человек!
- Может, и свихнулся, а все ж он сын, или пасынок, или приемыш тех, кто
сельву завоевывал, болота одолел, москитов, лихорадку, ящериц, змей, черта
самого, чтобы эти прекрасные земли пошли под плантации. Без таких людей тут
ничего бы и не было. Они все открыли... Ах ты, забыл! Стой, Ящерка! Забыл
сеньору Пайлу бумаги отдать, а они ему нужны. Сейчас вернусь.
Ящерка сильно плакал, расставшись с отцом. А Лусеро пришел к Пайлам,
когда друзья прощались.
- Заходи, Лусеро, - пригласил его мистер Пайл.
Аделаидо снял шляпу. Он слышал, хотя и не слушал, что говорят на
прощанье. Больше всех говорила донья Лиленд, провожавшая до дверей Карла
Розе и Эрни Уокера. Когда она повернулась и пошла к лестнице, ей почудилось,
что муж и Лусеро стоят в клетке, словно птицы, одетые людьми, и клюют
воздух. Лусеро вернул какие-то бумаги, попрощался с Пайлом и встретился с
нею на ступеньках.
- Мне жена сказала, - начал он, не зная, надевать ли шляпу, - что вы
встретились с этим любезником, который смеется, как обезьяна. Попросите
мистера Пайла, пусть он вам расскажет, кто это. Нужно бы, чтоб ему
кто-нибудь вроде вас дал хороший совет. Жена говорит, когда вы с ним
толковали, он очень вас слушал. Ваш супруг вам расскажет. А то и мне, и всем
нам жаль, что он такой ходит, чуть не босой, в чужое одет, без шляпы, вроде
свихнулся...
Лиленд не поняла ни слова, хотя говорил он уверенно, как говорят те,
кто думает, что, если произносить слова помедленней, их поймут. Но муж все
перевел ей. Лусеро ушел, и она попыталась улыбнуться так, как улыбалась
донье Роселии, когда у нее вышла гримаса боли.
Потянулись дождливые дни, дождливые дни и ночи, и она сидела дома. Муж
уходил и возвращался, словно призрак в плаще с капюшоном, в сапогах, с
зонтом. Друзья куда-то делись. Засели у себя по домам, курили, читали, пили.
Звонили друг другу, и однажды под вечер позвонил Швей, ворвался сквозь
трубку, смеясь своим стрекочущим, чудовищным смехом, явился, вращая зелеными
глазами, словно статуя, научившаяся вдруг смотреть то туда, то сюда.
Лиленд увидела, какой он мокрый, хотя и смеется, и принесла полотенце,
шлепанцы, какие-то мужнины вещи. Он переоделся, взял сигарету из
лакированной коробочки, которую долго рассматривал, чиркнул спичкой и чуть
не обжег себе лицо. "Что же делать,подумала Лиленд, - если он не уйдет?.."
Ей уже не хотелось, чтобы он уходил.
Тьюри Дэзин, моложавая и элегантная чемпионка по лаунтеннису, с
маленькой, как теннисные мячики, грудью, была ужасно похожа на счетную
машину. К ней, самой главной из барышень, секретарше самого мистера Даймаса,
являлись по воскресеньям прекрасные всадницы. Жили они рядом, общались
ежедневно, но в воскресенье встречались так, словно давно не виделись.
Нелли Алькантара осадила коня, и Тьюри помогла ей спешиться. Они
проводили вместе каждое воскресенье. Сперва они дружески завтракали (ели они
мало), потом чемпионка, вступив в свои права, требовала от подруги заверений
в любви.
Тьюри Дэзин, главная из всех секретарш, была смугла, словно песок на
пляже, черные короткие волосы она причесывала на пробор и вообще походила на
мужчину. Вела она себя по-светски сдержанно, а на самом деле была хищной и
властной, как дикий зверь, и женщины, попавшие в ее орбиту, замечали
опасность лишь тогда, когда им уже не было спасенья. Воспитанность ее
уступала место обволакивающей нежности, подобной зыбкому болоту, она
плакала, источала слезу за слезой, Словно цедила. "Ох, я бедная! - хрипло
сетовала она. - Одиночество съело во мне все женское, остался мужчина. Меня
одной ему мало, ищет, как бы другими полакомиться!.."
Тьюри влюблялась в женщин потому, что жаждала женственности и, за
пределами службы, мужчин видеть не могла. Подруг у нее было много, им