Астуриас Мигель. Зеленый папа

"Чос, чос, мой_о_н кон!" - бурлила во мне кровь.
- А что это значит?
- Нас бьют! Руки чужеземцев бьют нас! Это клич вечной войны, а я ее
предал.
Пот и роса. Тишину разбили крики и шум - со стороны "Семирамиды".
- Тоба, если у тебя когда-нибудь будет сын, не отдавай его на съедение
ягуару в лесу...
- Да, Хуамбо!
- Не дари его никогда человеку...
- Да, Хуамбо. Пусть сын ест меня. На то и мать, чтоб сын ее ел.

Конвой набросил на праздник зловещую тень. Когда народ стал расходиться
по домам, комендант разразился речью, приказывая лейтенанту и впредь
охранять с помощью солдатского пикета жизнь и имущество богатых наследников.
- Лейтенант, солдаты, наш долг - оберегать и защищать этих кабальеро! Я
- человек военный, и знаю" что военные никогда не изменят своему священному
долгу, даже если нужно жертвовать жизнью! Солдат, вооруженная рука родины,
должен идти туда, куда его посылают, даже если он больше не увидит дорогих
его сердцу существ, даже если ему придется оставить на поле боя свое бренное
тело, защищая родную землю ("Браво! Браво!" - слышались голоса). Мои люди
будут защищать кабальеро, в доме которых мы пируем. Они нуждаются в нашей
смелой, искренней, доброй, бескорыстной помощи, и вот мы здесь. Ничто нас не
сломит. Ничто не согнет. "Ни шагу дальше!" - крикнем мы толпе, и она не
двинется дальше, потому что мы направим на нее дула наших винтовок. Никто не
осмелится тронуть их, пока солдаты и мой лейтенант будут держать на
расстоянии злодея, одного или многих, ибо число злоумышленников растет, к
несчастью, с каждым днем. Все хотят быть богатыми, а это, увы! - невозможно.
Спите спокойно, друзья мои, под боком у своих жен, с вашими дорогими
детками; неусыпная стража будет оберегать вас, и вы не бойтесь ничего, - для
того и существуют у нас достойные воины, чтобы защитить народное добро,
богатство родины!
Гремели аплодисменты, собравшиеся поздравляли и обнимали коменданта,
когда вперед вдруг вышел Лино Лусеро, желая что-то сказать. Все смолкли. Он,
конечно, произнесет слова благодарности.
- Сеньор комендант... Я говорю от своего имени и от имени наследников
этого светлого человека, североамериканца, которого звали Лестер Мид, - мы
знали его под этим именем, - и его супруги Лиленд Фостер, о которой мы
всегда вспоминаем, когда на небе загорается вечерняя звезда; от имени всех
нас приношу сеньору коменданту благодарность за его заботу о нас самих и
нашем имуществе. Но плохо бы мы поступили, если бы согласились на охрану,
предлагаемую нам от доброго сердца. Во-первых, потому, что мы этого не
стоим. Мы - маленькие люди, хоть и унаследовали капитал. А во-вторых,
потому, что мы в ней не нуждаемся.
Комендант с таким остервенением пригладил ус, что верхняя губа
подпрыгнула, обнажив ряд лошадиных, желтых от никотина зубов.
- Не нуждаемся в ней, сеньор комендант, потому, что мы не те, кто
эксплуатирует трудовой люд. Богатство же, которое мы получили, - дарованное
нам милостивой судьбой и не запятнанное ни с какой стороны, - не говорит еще
о том, что мы перейдем со всем своим добром в лагерь врагов. Пусть войска и
конвои охраняют имущество монополий, эти щупальца ненасытного
осьминога-златоеда, а не нас. Мы получили от Лестера Мида и Лиленд Фостер
один урок, который не должны забывать, - быть всегда заодно с народом. Нам,
сеньор комендант, не грозит никакая опасность, никто не нарушит наш сон,
потому что мы ни у кого ничего не украли, ни от кого не получили, ни песо,
омытого чужим потом и кровью... Комендант едва сдерживался.
- Мы сами из них, мы сродни тому самому сброду, от которого вы хотите
нас охранять. Поэтому-то, говоря вам спасибо, сеньор комендант, я хотел вас
попросить, чтобы вы защитили нас от эксплуататоров, чтоб повернули дула
своих винтовок против врагов, засевших в нашем доме и в нашем же собственном
доме спускающих с нас по три шкуры...
- Неблагодарный! Неблагодарный! - слышались голоса. - Повернуть оружие
против североамериканцев, которые их же осчастливили, дали им такое
богатство!
Волосатый Айук Гайтан перебил Лусеро:
- Я так думаю, сеньоры, что Лино не должен говорить "мы", потому что я,
например, не согласен с ним! Моя семья отдает себя под защиту солдат!
- А я - нет... - крикнул Лино, - и мои братья тоже!
- Пока мы тут, на побережье, - продолжал Косматый, - мы хотим, чтобы
комендант и стража нас охраняли...
- От кого? - спросил Лусеро.
- Как от кого? А разве "Тропикаль платанеру" не охраняют? От кого ее
охраняют?
- От народа; но ведь мы сами - народ, принадлежим к тем самым, от кого
в недобрый час нас хотят оградить...
- Я, что ни говорите, от охраны не откажусь, пока отсюда не уеду. Думаю
отправиться со своей семьей. Макарито уже подрос, пора ему и за учение
браться.
- Я со своими тоже двинусь... - вмешался Бастиансито Кохубуль.
Другие братья Айук Гайтан тоже закивали головами.
- Лейтенант, - приказал комендант, - пусть конвой очистит "Семирамиду",
мы будем охранять дома тех, других сеньоров. А вас, Лино Лусеро, я не стану
наказывать; то, что вы сказали, просто бессмысленно. Все же мы будем
защищать вас, если не от всякой там сволочи, то, скажем, от мошенников,
вымогателей, нищих и всех, кто будет клянчить у вас деньги, взывая к
милосердию...
- Послушайте меня, комендант... Послушайте! Я требую, чтобы меня
выслушали! - вскричал Лино Лусеро. - Мы, я говорю о нас, из "Семирамиды", мы
отвергаем также и это покровительство военной власти. Лестер Мид не
признавал лицемерного милосердия, милосердия денежных подачек и милостыни
нуждающимся. Такое милосердие, с помощью которого ныне прокладывают себе
путь на небо, должно исчезнуть, быть сметено с лица земли, если мы хотим,
чтобы наш народ уважали. Долой всякую милостыню. Из той суммы, что я и мои
братья, Хуан и Росалио Кандидо, унаследовали, никто не получит ни медяка.
Деньги, доставшиеся нам, не подходят для благотворительных целей, потому что
они получены из рук человека с большой и щедрой душой, который ни разу не
позволил себе оскорбить нас подарком, унизить милостыней. Главное для
Лестера Мида было дать человеку возможность найти самого себя, свой
счастливый случай, свою дорогу. Я не знаю, как это лучше объяснить вам. И мы
будем делать то же, будем помогать людям найти свой случай, свою дорогу в
труде.
От волненья у него дрожали руки, бледность залила щеки до самых губ.
Хуан Лусеро и Росалио Кандидо встали с ним рядом.
Хуан Состенес Айук Гайтан, выпятив грудь и расставив кривые ноги, хотел
было разразиться речью, но смог связать лишь несколько слов:
- Этот Лино всегда был малость тронутый... Не в себе... Помните, как он
влюбился в сирену, в женщинурыбу? Она ему во сне привидится, а он проснется,
облапит куст банановый... Говорил, бананы - все равно что женщины...
Кто-то загоготал. Надо бы крови бурлить, но бурлил смех. За скобками.
Кривые ноги Хуана Состенеса открыли путь веселой насмешке, заключив в скобки
напряженную атмосферу.
- Во всяком случае, надо, чтоб пришел судья и составил протокол: "Так,
мол, и так..."
- Еще один защитник... - сказал Хуан Лусеро, взглянув на коменданта.
Тот прикинулся глухим и спустился с лейтенантом вниз по лестнице,
понимая, что предстоит большая заваруха, что она уже началась.
Музыканты, спасая маримбу, выволокли ее через заднюю дверь. Самуэли
отвязали гитары, а цирковые оркестранты, схватив свои горячие, охрипшие от
слюны трубы, бросились искать алькальда, чтобы получить деньги, но тот исчез
с обеими циркачками, - из-за разыгравшегося скандала план телеграфиста Поло
Камея провалился, и младшая, увлекшаяся было предполагаемым миллионером
Хувентино Родригесом, вернулась в "Семирамиду", испугавшись за сестру.
- Прощай, Хуамбо... - прошептала Тоба у входа в один из больших домов,
где размещались апартаменты, кабинеты и всякие службы высших чиновников.
- Прощай, Тоба, сестра...
- Мать жива, отца здесь похоронили, скажи Анастасии. Ты не погиб, тебя
не съел ягуар, тебя подарили мистеру...
Мулат шмыгнул в прихожую за ботинками хозяина. Много слюны набралось во
рту, чтобы их хорошо почистить. Много горькой слюны набралось от разговоров
с матерью, с сестрою, с самим собой, потому что он говорил и с собой,
разговаривая с ними. Один ботинок готов. Чистое зеркало. Вот и второй такой
же. В ванной комнате слышались всплески. Хозяин уже встал. Слишком рано. Что
случилось?
- Доброе утро, шеф....
- Доброе утро, Хуамбо... Ты тоже был там?
- Да, ходил поглядеть, как пляшут в усадьбе, в "Семирамиде".
- Видно, весело было. Много петард взорвали...
- Сначала-то весело, но все праздники плохо кончаются.
- Ликер, Хуамбо, плохой советчик...
- Нет, не из-за того... Один там стал говорить и послал коменданта к...
вы сами знаете куда...
Зазвонил телефон. Положив трубку, опрокинул в горло стакан
апельсинового сока; затем - крутые яйца, чашка черного кофе со сливками и
хрустящий тост.
Все дышало жаром. Нестерпимым жаром. А ведь не было и восьми утра.
Перила лестницы, ведущей в дом, обжигали. Деревянные ступени и ленты серого
асфальта между домами - тоже жгли. На газонах трепетали водяные веера,
окропляя траву. Самолет, на котором они прибыли, тихо дремал - абрис
гигантской птицы на фоне глубокой лазури.
Мнение старого Мейкера Томпсона, - его все еще звали Зеленым Папой, -
расходилось с мнением вицепрезидента Компании на этом утреннем заседании при
закрытых дверях с участием судьи и управляющих.
Вице-президент противился тому, чтобы "Тропикаль платанера" вмешивалась
в так называемую частную сферу жизни акционеров. Долг выполнен - введение в
наследство состоялось. В остальном они, мол, разберутся сами.
- Прямолинейный подход к делам, а я полагаю, у меня тут больше опыта,
чем у мистера вице-президента, - говорил Мейкер Томпсон, - не дает хороших
результатов в Центральной Америке. Не знаю, объяснять ли это географией,
пейзажем ли, ибо в этой части Америки, как вы можете заметить, преобладают
кривые линии; тот, кто идет прямой дорогой, попадает впросак. Наше
прямолинейное мышление, наша вертикальная линия поведения, наши открытые
действия - .несомненное достижение Компании. Однако в Центральной Америке
физически и морально надо следовать извилистой тропкой, ища подходящее
направление, идет ли речь о постройке дороги или о подкупе власть имущего. И
в этом случае, когда среди наследников намечается разлад, надо именно
способствовать разладу, опираясь на тех, кто с нами.
- Но в данном случае не вы причина разлада, - сказал судья. - Скрытое
недовольство существует всегда, вечная история с наследниками. Если бы мы,
юристы, все знали заранее... Компании следует просто использовать это
недовольство так же, как в ином, более широком аспекте используется
недовольная страна из числа тех пяти, что составляли Федеральную республику.
Там тоже речь идет о наследстве, и каждая из них тянет в свою сторону.
- Положитесь на меня, - промолвил управляющий Тихоокеанским филиалом, -
и я заверяю господина вице-президента, мы заверяем вас вместе с сеньором
судьей, что наследники по имени Айук Гайтан и Кохубуль отправятся в
Соединенные Штаты и останутся там надолго...
- А за этих Лусеро, - прибавил судья, - господин вице-президент может
быть спокоен, ими займусь я сам; вернее, не я, а законы; законы о
наследстве, о налогообложении, об отсутствующем владельце, - если сами они
не захотят отсутствовать, их выставим отсюда мы, - и закон о контрибуциях,
за который, - об этом еще будет время позаботиться, - проголосует наш
конгресс. Если богатый хочет быть богатым, надо вести себя как подобает
богачу, и государство всячески его поощрит, а власти найдут законные пути
для увеличения его капиталов. Но тот, кто, помимо всего прочего, хочет быть
еще и избавителем...
- Случай Мида... - сказал Мейкер Томпсон.
- Случай Мида, - повторил судья, - и если бы его не смел ураган, он был
бы распят...
- Распят вами? - спросил управляющий.
- Нами или кем угодно другим, распят, расстрелян, повешен...
- Так не годится, мой друг, - вмешался вицепрезидент. - Стонер -
североамериканский гражданин... Христос не был североамериканцем, потому его
и распяли...
- Итак, замесим тесто! - воскликнул Мейкер Томпсон. - Но к делу надо
приступать с великой осторожностью - замешивается не мука, а золото, золото
же обращается в нечто столь тонкое, столь бесконечно тонкое, что становится
желтым ветром, ветром, который здесь греет, а попав в Белый дом и в
конгресс, на берега Потомака, может стать сквозняком.

XIII

Метелки, веники и вода уничтожили рано утром следы пиршества и вернули
"Семирамиде", походившей на разгромленный балаган, вид жилого дома.
Уничтожили, ринувшись вдогонку за гостями, которые постарались убраться
восвояси, когда заварилась каша. Веники заметались по полу, обрызганному
водой, чтобы пыль не летела, запрыгали по дворику, по улице перед домом. А
потом и метелочки заплясали, наводя глянец, по мебели, зеркалам, по дверям и
окнам, по картинам и вазам. Все снова стоит на месте, все вернулось к
обычному ритму и повседневному образу жизни - не зря потрудились прислуга и
жены новоиспеченных миллионеров. А мужья тоже занялись делами: Хуанчо
отправился приторговать нескольких быков, а Лино со своим старшим сыном Пио
Аделаидо взялся пилить кедровый брус.
Ветер унес жару, ветерок, пахший бабочками; женщинам было не до
разговоров, но они разговаривали,маленькая Лупэ, жена Хуанчо, повязанная
огненножелтым платком, и черная Крус, как называли супругу Лино, с
ярко-зеленым платком на голове.
Черная Крус, вспугнув метлой курицу, клевавшую на клумбе гвоздичную
рассаду, сказала:
- Самое плохое то, Лупэ, что многие чешут язык не по глупости, а просто
нам назло, - вот такие, как Гауделия. Она не только дура, но и дрянь...
- Да нет, дура, как и ее муженек: у этого Бастиансито хоть кол на
голове теши, все едино... И они-то, подумай, Крус, больше всех обиделись,
будто ихние милости век под охраной жили.
- А Хуан Состенес, Лупэ, Хуан Состенес-то каков! - Сразу стал грязью
нас поливать. Ну и хитер
богатей индеец! И жена его туда же, орала, как резаная!
- Так и не угомонилась; все жены на один лад - нет чтобы посидеть в
сторонке да поглядеть! Как с цепи сорвались, словно Лино у них кусок изо рта
хотел вырвать. А больше всех взбеленился Макарио, он чуть ли не на брюхе
перед комендантом елозил...
- Ух и сволочь! Настоящая сволочь этот Макарио. Боится, что не
сделается иностранцем, что его сынки не станут мистерами. Но все-таки,
Черная, наши мужья сами виноваты. Зачем было связываться с такой оравой!..
Пригласить бы немногих...
- Вот и я, Лупэ, об этом же думала. Но так уж получилось, а люди всегда
разнюхают, где можно выпить да закусить...
- А тех, кому бы надо быть, не было. Крестную Лино мы ни разу и не
видели...
- И то правда. Сарахобальда не приходила. И сеньора Ихинио Пьедрасанту
я тоже не видела...
- Он не знал, а если и знал, скажет, не пригласили. Всем не
потрафишь!.. К тому же тут был алькальд, которого он не выносит, вот и будет
говорить, что мы предпочли Паскуаля Диаса.
- А дон Паскуалито совсем рехнулся: притащил музыкантов из цирка,
накупил ракет... Нет, знаешь, хватит об этом говорить... Лучше мусор
выметем... Эх, горшок-то разбили... Надо будет пересадить бегонию в жестянку
из-под газолина, они не бьются...
- Кресло тоже поломали. А сколько всего попортили, сколько рюмок
побили... Пропадай пропадом чужое добро, потому, говорят, и Трою спалили!..
Гнусавый так и не прилег в ту ночь, и лица не ополоснул. Сразу после
празднества отправился на телеграф, позубоскалил да распил там бутылку с
Поло Камеем, потом поднялся в "Семирамиду": нужно было поговорить с
кем-нибудь из Лусеро, а лучше всего с самим доном Лино.
Пила, смазанная жиром, не спеша, щадя силенки Пио Аделаидо, вгрызалась
в кедровый ствол.
- Можно вас на два словечка, дон Лино? Лусеро подумал, что Гнусавый
пришел просить
у него денег. Глаза стеклянные, дышит перегаром, ежится с похмелья.
- Не спи, сынок... - одернул Лино мальчика, который придержал пилу,
чтобы дать отцу выслушать Гнусавого. - Не спи, уже мало осталось, пили
ровней. Сеньор и так нам скажет, какая муха его укусила. Говорите же,
приятель, я от сына не таюсь!
Холодная волна краски залила вспотевшее лицо Пио Аделаидо. Секунду он
не знал, куда глядеть: на отца ли, которым гордился, на гостя ли, на
распиленный брус с застрявшей в нем горячей пилой или на зыбкие вулканчики
опилок, пахнувших кедром.
- Дело щекотливое, я хотел бы поговорить с вами отдельно, наедине.
- Да нет, приятель, говорите здесь, или поговорим о других вещах. Как
провел вечерок с циркачкой? Взбрело же в голову алькальду привести трубачей,
шутов и этих женщин!
- А знаете, дон Лино, как раз благодаря циркачке я и узнал то, что хочу
вам сообщить. Телеграфист втюрился в младшую и задумал поймать ее в ловушку:
я должен был увести ее с праздника и доставить в его конуру...
- Выкладывайте, не стесняйтесь! Если о юбках речь, парню можно
послушать. Уже не маленький...
- Нет, дело не в бабе, а гораздо серьезнее. Я начал со сплетни потому,
что она имеет связь с вашим выступлением. Сам я речь вашу не слыхал, был в
это время в конторе с циркачкой, но мне потом рассказали, и меня, как
говорится, обуяло желание зайти сюда...
- Знайте, приятель, я люблю, когда все ясно, как на ладони. Говорите,
лишних ушей здесь нет. Пила - железная, брус - деревянный, а от сына я...
- Так вот, остались мы с Камеем вдвоем в его конторе, пили до утра и
обсуждали вашу речь. Сказать по правде, она не только прикончила праздник со
всей музыкой, но и разрушила наш замысел: заарканить циркачку. Пройдоха Поло
заставил ее поверить, что я - кто-то вроде Лестера Мида, миллионер под
маской школьного учителя, и она, мол, сможет стать доньей Лиленд. "Ошибки
быть не может", - сказала циркачка, бросила праздник и пошла со мною
прогуляться, а дорожка-то привела прямо к конторе Поло, где он успел
спрятаться. Но тут - бац! - ваша речь, и - прощай затея Камея!
- Увидит женщина монету, сразу подставит... Эту... Руку...
- Сидим мы, значит, с Камеем, утром после заварухи, как я вам говорил,
и тут я узнаю... - он понизил голос и подошел ближе к Лусеро, - о
телеграммах, которые в столицу послали. В общем, в них сообщается, что вы -
враг правительства.
- А я все-таки люблю, когда все ясно, как на ладони. Правда, сын?
Гнусавый слегка смешался.
- Ей-богу, не лгу, дон Лино. Ей-богу, говорю вам об этом не для того,
чтобы выклянчить у вас что-нибудь. Просто мне пришлась по душе ваша речь
вчерашняя, потому и пришел. Единственно, о чем я вас прошу, - не передавайте
никому ничего и сынка предупредите...
- Парня нечего предупреждать... верно, Пио Аделаидо? - обернулся он к
своему первенцу.
Тот, склонившийся, как молодой бамбук, над кедровым бревном с пилой в
руке, выпрямился:
- Да, папа, я ничего не слышал...
- А теперь давай отдохнем, надо поговорить с гостем. Вы не знаете,
Родригес, как я вам благодарен за сообщение. В таких случаях всегда надо
быть в курсе дела. Мне уже приходило это в голову, и должен вам сказать, что
при других обстоятельствах после такого известия оставалось бы только
сложить чемоданы, оседлать коня и скакать к границе. А сейчас мне на все
наплевать... - Стряхнув пепел с сигареты, он дал прикурить Гнусавому,
который мусолил потухший окурок.
- Конечно, с такими деньгами вам теперь нечего бояться, а все же не
мешало бы вам переехать в столицу. Не знаю, конечно, но в столице человек
стоит больше, чем в этой глуши, там больше гарантий...
- Зачем мне туда ехать, если тут все мое хозяйство, мое жилье?
- А по-моему, вы слишком самонадеянны. Немало богатых людей плохо
кончили. Правительство всемогуще...
- В этом случае нет... Оно всемогуще в отношении наших местных
бедняг-богачей, но не в отношении капитала, за спиной которого стоят
пароходы, самолеты и солдаты, который опирается на самую высшую власть и в
защиту интересов которого пресса готова разжечь войну. Пошли они к черту,
эти телеграммки!..
- Однако после того, как вы с шиком отказались вчера от охраны, я не
думаю, чтобы вы могли серьезно рассчитывать на поддержку дипломатов и
эскадр.
- Поживем - увидим, Родригес, а покамест положимся на бога, он и дождь
и ведро посылает...

Над волнистыми бутылочного цвета кущами бананов - морские птицы, не
птицы, а крылатые гребцы; морские облака - не облака, а корабли. Внизу, сли-
ваясь с землей, - те, кто ходит по ней. Хувентино представлял их себе. Рука
мулатки указывала на них не раз. Это не люди, а тени, говорила ему Тоба. И
они действительно были тенями. Идут тени, бредут. Тени, обутые в сухую
листву. Тени, шелестящие на закате дня влажной листвой.
Тоба...
Теперь, думая о ней, Гнусавый поднимал глаза к глубокой темной синеве,
застилавшей горизонт. Таким было небо, когда Тоба поднималась на серебристый
самолет вместе с другими пассажирами. Только была она полураздета, без
всякого багажа и помахала ему на прощанье рукой - табачным листком...
Близнецы Досвелл в сопровождении старого Мейкера Томпсона верхом
объехали плантации и направились к морю, к тому месту, где стоял дом Лестера
и Лиленд. Выехав на берег, Роберт протянул руку и указал на обнаженную
женщину, бежавшую по песку к прибрежным скалам. Альфред пришпорил коня,
чтобы настичь ее прежде, чем она превратится в пену.
И вот из-за камней, о которые Южное море вдребезги разбивает волны,
показалась Тоба, уже в платье, если платьем можно было назвать кусок
полосатой ткани, скрывавшей нагое тело, только что виденное всадниками. Она
бежала вниз; руки подняты, волосы распущены, ноги - порывы ветра.
- Мула-а-атка!
Окрик Мейкера Томпсона заставил ее приблизиться, но не совсем. Она
встала возле дерева, спрятав за ним лицо, и фыркнула - уж очень смешным
показалось ей сходство братьев Досвелл. Но, обратив к ним влажные глаза,
снова стала серьезной и горделивой.
- Эй, мулатка, сеньоры спрашивают, как тебя зовут.
- Тоба...
- Ты одна?
- Нет, с морем!
- Уж не собираешься ли ты сейчас влезть на эту иву?
- Если захочу, да... Если не захочу, нет...
- А кто за тобой смотрит?..
- Мать. Отец умер, тут похоронили... Хуамбо, брат... При имени Хуамбо,
произнесенного мулаткой, перед
карими глазами старого Мейкера Томпсона вихрем пронеслись золотые дни,
ныне застывшие желтыми листьями осени; грохот Атлантики заполнил слух и
заставил внутренне содрогнуться, словно он сам взял свое сердце, как пустую
ракушку, поднес к уху и услышал другой прибой, другое море, другие имена...
Майари... Ч_и_по Чип_о_... Майари Пальма... Флора Поланко... Трухильянец...
Остров, где Майари называла его "мой пират"... Джинджер Кайнд и его идеи,
его искусственная рука и его идеи - тоже искусственные, - идеи изжившего
себя христианства... Майари!.. Майари! Исчезла из дома... Исчезла из
жизни... В реку ли бросилась в подвенечном платье? Похитил ли ее Ч_и_по
Чип_о_? Странное созвучие имен, из-за этого они и остались в памяти... Дети
Агапиты Луис и Агапито Луиса... Братья Досвелл говорят, что хотят взять с
собой Тобу, воспитать ее, потому что нашли ее тут, где раньше жили Лестер и
Лиленд, но голоса близнецов еле слышатся... На другое направлены мысли, на
иные времена... Глаза закрываются... Обезьяний поворот... Чарльз Пейфер...
Рэй Сальседо... Аурелия...
- Тоба, братья Досвелл спрашивают, не хочешь ли ты поехать с ними в
Нью-Йорк?
- Если мать скажет "да"... Отца похоронили тут, отец не может сказать
ни да, ни нет..."
- Твоего отца звали Агапито Луис? .
- Да, Агапито Луиса похоронили тут, а моя мать, Агапита Луис, жива,
мать жива. Она скажет...
Братья Досвелл и их спутник не промолвили больше ни слова. Хлестнули
коней по крупам и умчались. Тоба глядела им вслед, как яркоглазый зверек,
забравшись на вершину ивы и подставив лицо, покрасневшие веки и солоноватые
губы дыханию бриза.
- "Чос, чос, мой_о_н кон!" - крикнула она им вдогонку, но они не
услышали. Хуамбо, ее брат, объяснил ей, что значит этот клич.

Когда всадники остановились у дома судьи, в дверях показался лиценциат
Видаль Мота, полуголый, в одних штанах и носках. Даже башмаки перестал
надевать. Показывая на опухшие ноги, он хотел было принести извинения за то,
что не может участвовать в прогулках и в собраниях членов Компании, но
Мейкер Томпсон его опередил:
- Приехать на побережье, чтобы сидеть взаперти и играть в шахматы, это
уж слишком... Такой человек, как вы, должен купаться в море, ездить верхом,
дышать воздухом... знакомиться со своей землей...
- Это для вас...
- Ну, хорошо, знакомиться со своей землей для нас...
Послышался голос судьи, брившегося в доме.
- Шахматы и колдуны!
Да, коллега не сболтнул понапрасну. Видаль Мота дважды, нет, трижды
выезжал на поиски Сарахобальды. Но, к несчастью, в ночь оглашения завещания
крестная Лино Лусеро так переволновалась, что на пути к "Семирамиде" совсем
обессилела и, едва добравшись до своего ранчо, свалилась почти замертво.
Огненно-рыжий пьяница возвращался с праздника не осовевшим, а весьма
навеселе. Он понял наконец, что ночь ничем не удержишь, и тогда сделал вид,
будто вырвал у себя глаза, кинул их в рот и проглотил, чтобы ослепнуть.
Пусть теперь, когда он проглотил глаза, лезет на небо пылающий шар. Разве не
остановлена ночь? Для него - остановлена. И он пошел - одна нога здесь,
другая там, один локоть здесь, другой там, - к дому Сарахобальды спросить,
что думает старуха о неподвижном небе, остановившемся в тот момент, когда он