Астуриас Мигель. Зеленый папа

орошает своей кровью две трети священной земли родины, он служил путем для
древних майя, ее предков, кочевавших на коралловых плотах, а после - для
добрых монахов, для энкомендеро и пиратов, плывших в больших или малых
лодках с рабами, прикованными к веслам, от быстрин до устья, где течение
обессиливает и засыпает среди аллигаторов, перед морской бесконечностью.
Майари знает, что слезы - круглые, что это необъятные жидкие шары, в
которых тонет тот, кто любит без взаимности. Поэтому она не боится погибнуть
в большой катящейся слезе мужа. Лучше умереть в потоке, чем захлебнуться в
собственных слезах. Но как призвать смерть, когда, распростершись на волнах,
как мученица, она поплывет вниз по течению? Как не думать о том, что над
ней, убаюканной волнами, одетой в белое, лежащей на своей вуали, как на
облаке, будут вести хоровод девять звезд, словно девять жемчужин из ожерелья
Чип_о_?
И, притаившись в укромной хижине, она смотрела, как поднимается луна,
самая большая в году, - круглое зеркало, в котором влюбленные видят себя
мертвецами. Так говорила она сама с собой в каком-то мучительном забытьи,
рядом не было никого. Только ее тело апельсинного дерева под блестящим
куполом неба, неба, вбиравшего в себя искры трепещущего лунного сияния,
чтобы рассеять их потом влажной, голубой пылью. Только волосы, собранные
черным узлом, украшенные перламутровыми раковинками, будто апельсиновыми
цветами. Островок. Островок, наряженный невестой. Ее несли ноги в крохотных
атласных туфлях. Шла луна, шла девушка, шла река. Островок, наряженный
невестой, окруженный со всех сторон луной. Лодки плыли ей навстречу. Чаша с
шоколадом. Она пригубила. Красное золото с пеной в чаше, которую не ощущали
ее пальцы, словно пальцы видели чашу во сне.
- Далеко ли отсюда до Барбаско?
- Кто спрашивает?
- Я...
- Лучше водой спуститься к устью, ночь хороша... (А ей слышалось:
"невеста хороша". Да, так оно и было - прекрасной невестой спустилась ночь к
потоку - чистому, неощутимому, призрачному...)
Свежий ветерок, наполнивший полуоткрытый рот, унес вкус золотого
шоколада; она плыла теперь в пироге по огненной, стремительной воде,
съежившись в комок, сдвинув ноги, обхватив себя руками, неподвижная,
застывшая, напряженная.
Лодки, украшенные жасмином и гирляндами из бессмертников, с детьми и
голубями, приветствовали ее появление на реке; луна превращала воду в густой
мед, штопором крутившийся за кормой, множивший лунные отблески. Но нет,
момент еще не настал, она еще не коснулась ногой мягкого быстрого потока,
чтобы он унес ее с собой далеко от лодки, как свое достояние. Она плыла в
пироге Чип_о_ туда, куда им надо было плыть, плыла в белом одеянии,
окруженная голубым полумраком, между широкими, осыпанными серебряной пылью
крыльями пляжей, между утесами, окропленными росой. Эль-Чилар. Они ехали к
Эль-Чилару, с Ч_и_по Чип_о_, собрать подписи, поговорить с людьми и
повидаться с колдуном Чам_а_, которого они будут просить, умолять,
заклинать, чтобы эти плодородные земли, словно созданные для банановых
плантаций, высохли бы, превратились в черствый хлеб. Чтобы искоренить
большое зло, нужна большая жертва.
Она вдыхала полной грудью жизненную силу гибкого, золотистого потока,
ягуаром скользящего между рощами пальм. Сладостное оцепенение не давало ей
вымолвить ни слова. Хотелось спросить Чип_о_, не кончится ли эта прогулка ее
свадьбой с рекой. Она держала жемчужное ожерелье в руках, у самых грудей,
казавшихся двумя маленькими небылицами.
- Ты как ветвь, дающая тень, - сказала она гребцу. Руки его были так
тонки, что весло, которым он гнал пирогу, казалось их продолжением. - А твой
голос разливает звонкую тишину... Дай упасть мне маленькой каплей! Только и
услышишь, как упадет капелька в воду, "бульк"... и все стихнет... - Чип_о_
греб, обливаясь потом, тяжело дыша, не слыша, о чем она говорит. - ...Пусть
твой мужской голос не удерживает меня, как голос Джо тогда, на островке...
Это страшно... Ты не имеешь права... От тебя исходит запах мужчины, который
помешает моему браку с речным потоком... Ты же хотел... Ты этого сам
просил... Мои ноги, жаждущие любви, уже трепещут от того, что я стану его
женой, уйду с ним, буду принадлежать ему, и нас разделяет лишь кора
пироги... Никто - ни ты сам, ни твоя мудрость - не узнает, куда я ступила, в
какое место, в какой зыбкой волне потонет моя туфля, чтобы следом уйти и
мне...
Чип_о_ греб, обливаясь потом и задыхаясь. Вспархивали морские птицы,
обманутые лунным блеском. Подвижные высокие волны уже замедлили свой бег.
Каждая из них стала ложем. Гребец и невеста вдруг затерялись, стерлись с
поверхности воды там, куда ступила Майари. Ничего не слышно. Ничего не
видно. Ничего не известно. Борьба Чип_о_ за нее, за ее спасение. Но лишь
один ковер из пузырьков, и больше ничего.

V

Головы солдат над стеною, словно отсеченные ею, поворачивались в такт
колебанию тел двух удавленников. Косой луч лунного света стегал тела, когда
раскачиваемые ветром огромные маятники попадали в яркую полосу влажного
серебра; и это "туда-сюда" самоубийц повторяли головы солдат - огромные тени
над темной стеною патио.
Капитан нагишом - только ботинки, чтоб не поранить ноги, только ботинки
успел натянуть впопыхах,пошел, прикрывая рукой стыд, узнать, почему кричит
часовой. А часовому, хоть он и не смыкал глаз всю ночь, почудилось, что его
разбудили, когда он увидел болтающиеся под стропилами у самой крыши тела
двух узников. Начальник, как был голышом, так и стоял, чертыхаясь, среди
солдат, которые сбежались с ружьями наперевес на крики часового. Смачный
плевок капитана. Плевок и сухое покашливанье подчиненных. Капитан снова
прикрылся рукой и вернулся в свою беседку, скинув с размаху башмаки, с
грохотом упавшие на каменные плиты. Часовой обалдело глядел на солдат.
Солдаты глядели на часового. Тишина. Луна. Луна. Тишина. Длинные
безжизненные тела, то светлые, то черные в тени. Они повесились на своих
поясах. На поясах, которыми подвязывали штаны. У одного пояс был алый, у
другого - зеленый. Колодезный холод в патио, холод камня колодезной
закраины. Крысы шуршат. Уходят в лес. Луна на кровлях.
В беседке капитана вокруг настольной лампы разбросана шелуха света. Три
круга тени, а в центре, за столом, он сам - от пояса до головы. Его рука.
Пишет донесение. Зовет сержанта. Надо немедленно идти в Бананеру. Это не
близко. А потом, на обратном пути - было бы очень кстати! - пусть разбудят
телеграфиста и прикажут отправить срочную телеграмму.
- Плохо, что нет здесь судьи... - сказал он себе вслух.
Сержант услышал и ответил ему, что любой алькальд может составить акт о
смерти, согласно закону. Голос сержанта отозвался в его ушах, как ответ
самому себе. Но это сержант ответил. Ответил просто так. Очень хорошо.
Правильно. Пусть сержант поедет в ближайший муниципалитет и приведет
алькальда для составления акта. Сержант отправляется в путь. Он не может по-
пасть в Тодос-лос-Сантос, не переходя реку. Вокруг такое сияние, что
кажется, будто река течет, сжигая на своем пути леса, скалы и равнины.
Движущийся поток огня, шествующий огонь, огонь, льющийся в море. Но
алькальда не оказалось дома. Нет его - и все тут. Сержант стал допрашивать
беременную женщину. Животу ее уже немало времени. На голове платок, лицо
изможденное, одежда чистая, ветхая.
- Куда ушел алькальд? - спросил он ее.
- Ушел в столицу, потому что землю хотят у нас отобрать.
- Не отобрать, сеньора, а купить.
- Все равно, ведь мы ее не продаем. Если я у вас выторгую то, что вы не
хотите продавать, я ведь отбираю это, отбираю, а не покупаю. Так-то... И так
же считает дочка доньи Флоры Поланко, вдовы де Пальма.
- Вот что, сеньора, вам надо пойти со мной.
- Нет, я...
- Как "нет"?.. Ну-ка, пошевеливайтесь!..
- Я жена алькальда!
- Не перечьте! Идите-ка лучше добром. Если по своей воле не пойдете,
погоню силой. Там вы расскажете капитану все, что знаете о дочке доньи
Флоры... Если будете орать - хуже для вас; я все равно вас притащу, хоть за
волосы, а доставлю... Марш вперед!.. Нечего охать!.. Марш!.. Прогулочка вам
полезна... Небось не думали, что придется прогуляться... Такова жизнь. Вам
полезно в вашем положении, а там расскажете шефу, что говорила девчонка,
учившая не бросать земли, не продавать их...
- Ладно, пойду, если только ради этого... Ах вы звери...
Начинало светать. Луна, похожая на большое разбитое колесо, соскочившее
с оси, погружалась во мрак, не имея сил катиться дальше, и падала вниз,
стараясь сделать еще хоть один оборот. А с другой стороны - равнина,
молочная, жаркая, уже залитая светом дня.
Сержант доложил капитану о новости, услышанной от жены алькальда.
Капитан, не вставая - за столом не было видно, что он сидел голый,
накинув на плечи китель, - велел ввести женщину.
- Ваше имя...
- Дамиана я...
- "Я" это ваша фамилия?
- Нет, я Дамиана Мендоса...
- Замужем?
- Чего спрашиваете - ходить с таким грузом да не быть замужем...
- Сержант доложил мне, что вы видели девушку Майари, дочку доньи Флоры.
- Да, дней десять назад.
- Где вы ее видели?
- В моем доме видела. Она приходила в деревню, чтобы растолковать тем,
у кого есть земля, мужчинам, что не по закону это - продавать землю тому
рыжему, который сулит за нее золотые горы. "Если вы ее продадите, сказала,
то потеряете на нее всякое право". И кроме того, посоветовала моему мужу -
он ведь алькальд в нашем округе, - чтоб пошел в столицу правду искать,
потому как не по-божески то, что затеяли рыжий человек, донья Флора да
комендант, - этот, говорят, одной веревочкой с ними связан.
- Прекрасно, сеньора. Когда ваш муж вернется?
- А кто его знает? Он не говорил.
- Ну, так посидите пока под арестом здесь, с нами.
- Детки-то мои как же? Или вы думаете, что только это бремя бог на меня
взвалил? - И она погладила рукой тяжелый живот.
- Ну, тогда сделаем так. С вами отправится солдат, и вы будете сидеть
там, под домашним арестом.
- Я живу при муниципалитете...
- Значит, муниципалитет будет вам тюрьмой.
- Вы - начальник, раз так велите, надо подчиняться. Какой солдат
поведет меня?
- Сержант скажет...
- Ликера лимонного выпьете, шеф?
- Пожалуй. Вам, сержант, придется пойти в другую деревню, ведь не всех
же алькальдов понесло в столицу по совету исчезнувшей сеньориты.
- Он, наверно, двинул в столицу, чтоб накрутить там всех против гринго.
С другой стороны, я рад. Верзила гринго мне не по нутру. Думает, он тут царь
и бог.
- Но ведь он жених, а она водит его за нос.
- От этого мужчин только еще больше разбирает, шеф.

Настоящим пепелищем выглядела деревушка, куда уже далеко за полдень
прибыл сержант. Утро было прежарким, а в этой дыре с тремя глинобитными
домами и кучей хижин зной просто испепелял. Бешено лающих собачонок - тучи,
что правда, то правда. Мошкарой сыпались они из-за тростниковых и живых
изгородей, из щелей в каменных оградах, отовсюду, где были жилища. Но и в
Буэнавентуре не оказалось алькальда.
- Где он шляется? - повторил мальчишка, которого сержант встретил на
площади. Это, наверное, была площадь - грязная лужайка, окруженная
деревьями. - Где алькальд шляется?.. Да никто не знает где, - сверкнул один
мальчишечий глаз, другой скрывался под клоком волос.
- А куда он пошел, не знаешь?
- Не. Неизвестно. Его тут уже два дня нету.
- И не сказал, куда пошел?..
- Не. Ничего не сказал. Ушел...
Сержант направился к ранчо разузнать, куда девался алькальд. Три
глинобитных домика оказались пусты. В патио - куры и поросята. На галерее
прикорнула в тени еще какая-то живность. А солнце, огненное солнце - как
жаровня. Ни шороха, ни дуновения.
Никто не знал, где алькальд. Сержант двинулся в обратный путь. В
дороге, если идешь один, полезно закурить. Он зажег вонючую сигару - подарок
мистера, который снюхался с доньей Флорой. "Что-то есть у них с доньей
Флорой, что-то есть. Недаром они тогда валялись в лесу, когда патруль на них
наткнулся..." Вынимая сигару изо рта, он поглаживал себя ладонями по груди,
промокая пот; ворот рубахи уже успел изрядно ороситься слюной и потом,
стекавшим со щек.
"Мамаша-то ему, этому гринго... - он курил и шагал, - подходит,
пожалуй, больше, чем дочь; больше самка она; больше места есть, где ему
свой... х-х-характер выказывать. Так-то вот, понятное дело. Да девчонка ведь
и не ходила с ними предлагать деньги крестьянам - то она спит, то проверяет
счета, то пироги печет, то письма родственникам пишет. В общем, чего только
старуха не придумывала, чтоб оставить ее дома, а самой "оторвать" с гринго -
на благо людям, на пользу стране. Плохо, что девчонка-.то сообразила и
захотела им насолить... Не стала унижаться, не сказала матери: оставь моего
гринго, - а пошла подбивать крестьян не продавать землю, как призналась эта
брюхатая, что арестована в Тодос-лос-Сантос...
Пока я тут рыскаю, - говорил он себе, - наверное, уже привели доктора,
а зачем, зачем?.. Чтоб ихнюю смерть признал, будто и без того не видно...
Бедняги колдуны, вчера похвалялись своими чумазыми рожами, ракушками и
черепахами, а теперь с петлей на шее болтаются, листы банановые!.."
Сплюнув окурок из жгучего, как перец, табака -"сигара что удила: чем
пуще рвет рот, тем лучше сорт",он вошел в прихожую дома, превращенного в
казарму, доложить капитану о новой неудаче: не было алькальда и в
Буэнавентуре. Капитан в это время выходил с врачом из своего кабинета, чтобы
присутствовать при снятии повесившихся. Острыми мачете перерубили пояса, на
которых они висели, и обыскали их. На шее одного нашли несколько образков с
изображением Сеньоры де Эскипулас, нанизанных на шнурок. На другом - ничего.
Ни волоска. Только дюжая грудь и умолкшее сердце. Врач констатировал смерть,
не коснувшись тел. Воронье кружило над крышами. Чтобы похоронить, ждали
приказа коменданта порта. От трупов уже несло смрадом, когда их бросили в
глубокую яму среди поля. Поверх них - земля, а еще выше - небо; но не сами
они укрылись небом: голубизну дня и темноту ночи на них набросил бог.

И в глаза ее не видывали в доме крестных Асейтуно. Донья Флора и янки
застали родственников уже на ногах. В домашних хлопотах. Если тут, на
побережье, не встать с петухами и не использовать утреннюю прохладу, ничего
не успеешь сделать.
- Перекусите, кума, немножко... кофе с булочкой... Нехорошо столько
времени с пустым желудком... Надо что-нибудь проглотить... если можете...
- Я сама скорбь ходячая... Знаете ли вы, кума, что такое скорбеть,
глядя вдаль из окна поезда и зная, что где-то в этой неведомой дали - моя
дочь, одетая в белое платье невесты, плывет по реке?
Дон Косме Асейтуно утешал ее:
- Не может того быть, кумушка; я тысячу раз говорил с Майари и никогда
не слыхал от нее о самоубийстве. Это все ваши выдумки...
- Не знаю, не знаю, как я сюда живой добралась... Бывали минуты, когда
меня так и подмывало броситься с поезда, покончить с собой... Ужасно,
ужасно, ужасно!.. Ехали, ехали, ехали... Эти бесконечные просторы под луной,
бледной, как моя дочь, погибшая в реке...
- Перекусите, кума, немножко... кофе с булочкой,убеждала ее донья Паула
де Асейтуно, придвигая к ней чашку и плетенку с хлебом.
- Майари, говорите, не думала о самоубийстве!.. Отец ее покончил жизнь
самоубийством.
- Но это не передается, кума, не наследуется; известное дело...
- Здесь Джо; пусть он вам расскажет, пусть расскажет, крестные, какой
она номер выкинула, когда приняла его предложение. Она побежала, эта
злодейка, по острову, по косе, прямо в море, чтобы он ее окликнул, и он
окликнул ее, когда увидел, что она летит уже по колено в воде. Если бы он ее
не позвал, она бы утонула.
- То было совсем другое, донья Флора, - спокойно возразил Мейкер
Томпсон, - то было испытание любви.
- Да, испытание любви, которое она начала там и закончила, нарядившись
невестой, вчера вечером в реке... Ради бога, идемте к коменданту, надо же
что-то предпринять... Сердце чует недоброе.
Коменданта пришлось ожидать. После утренней зорьки он всегда уходил
купаться подальше от порта. По временам слышались выстрелы. Он стрелял
цапель. Рука ли поднимала пистолет или пистолет руку? Быть или не быть?
Тысячи черных пятен усыпали небо. Птицы летели к югу, образуя прихотливые
геометрические фигуры. Уроки стереометрии. Там и сям - рыбаки. Возвращаются.
Уходят в море. Неизвестно, возвращаются ли, уходят ли они - слепит солнце и
сапфир.
- Хорошо, что пароход еще не прибыл, а мои бананы уже здесь, - сказала
донья Флора по пути в комендатуру.
Супруги Асейтуно остались дома ожидать, что скажет комендант, смоляной
чурбан в белом мундире, выскочка, которому они отвечали на приветствие лишь
потому, что он представитель власти. Если бы не это - никогда в жизни.
Подумать только - лишить работы дона Косме, учителя с таким стажем,
получившего отставку по возрасту и из-за пустячной глухоты!..
- Слышишь, Косме?.. Ты как думаешь? Крестница сама лишила себя жизни
или с ней что-нибудь сделали?
- Не знаю, что тебе сказать. Самоубийство заранее отвергаю. Я уже
говорил куме, Майари - девочка рассудительная, разумная и к тому же
добропорядочная. Такие матери, как донья Флора, мало знают о том, что
творится в сердцах их детей. Увлекаясь своими делами, они забывают о
единственном деле, каким должны заниматься, - спасением душ, воспитанием
детей, ибо в детях, в тех, кто будет спасен или обречен на мучения, обитает
также и душа тех, кто им даровал жизнь. Плохое дитя - это ад. Хорошее - рай.
- Ты мне дашь хоть слово вымолвить?..
- Говори, Паблита, говори, но не себе под нос; погромче, чтобы я тебя
слышал.
- Злые языки болтают, - ты не поверишь, - что крестница очень страдала,
глядя, как мать и этот мистер, который к ним липнет, стараются отобрать
землю у людей в Бананере. Если это так, то в припадке отчаяния она могла
сделать какую-нибудь глупость.
- Тогда, значит, я был прав, что выбил у кумы из головы мысль о
самоубийстве Майари. Если девочка и страдала, то страдала, как говорится, за
чужие беды, а вот те, кому угрожала потеря земли, на собственной шкуре
испытали все ужасы обезземеливания. За это они и отомстили, отомстили,
сорвав зло на той, кого так любили донья Флора и сеньор Джо. Ясно как день,
она не стала бы убивать себя из-за чужой беды, а вот те, другие... Знаешь,
как кличут этого гринго?.. Зеленый Папа...
- Помилуй бог, это все равно что сказать - антихрист.
Зеленый тент, распростертый над верандой, смягчал свет в кабинете.
Комендант, обмахиваясь веером из игральных карт, ждал посетителей,
известивших о себе еще поутру. Ему нравилось давать аудиенции.
Двое повесившихся, одна пропавшая девушка, алькальды, ушедшие в
столицу, крестьяне, не желающие ни за какую цену продавать землю. Хорошо же
начался денек.
Он высморкался, будто дал залп из обеих ноздрей, услыхав голоса доньи
Флоры и ее будущего зятя. Эта манера сморкаться по-военному служила своего
рода предупреждением для посетителей, которые должны понять, что
приближаются, преодолевая сопротивление часовых, к трону самого властелина.
Не поздоровавшись, донья Флора бросилась к нему:
- Вы что-нибудь знаете о ней, комендант?
И прежде чем военный успел ответить, она стала сыпать словами, фразами,
жалобами, обвинять владельцев земли - земли, которую у них если не купят, то
отберут, - обвинять в том, что они украли дочь и хотят надругаться над
нею...
- Ах она, растяпа!.. Ах, растяпка моя дорогая!.. Ах, моя глупенькая!..
- рыдала донья Флора.
Мейкер Томпсон удовольствовался тем, что пододвинул ей стул, маленький
железный стул, способный выдержать всю тяжесть матери, а мать, порой
теряющая контроль над собою, в общем, самозабвенно исполняла роль
благородной страдалицы, затаив в душе гнев и жажду мести.
- Насчет того, сеньора, что с вашей дочкой могла стрястись беда, о
которой вы говорите, насчет мести крестьян вы и не думайте. За это я вам
ручаюсь.
- Ах, как я рада!.. - воскликнула она. - Вы с моей души камень сняли...
Но тогда что же могло с ней случиться? Почему она исчезла втихомолку? Не
сказала, мол, иду туда-то. Или, вы думаете, можно взять так просто и уйти?..
Скотник последним ее видел. Он шел с парным молоком в кухню, проходил мимо
по галерее...
- Все дело в том, сеньора, что дочка ваша занималась вещами
недозволенными...
- Враки, комендант, враки! Здесь сеньор Мейкер Томпсон, и он отвечает
за нее как жених и будущий муж.
- Не кипятитесь. Речь не об этом.
Мейкер Томпсон раскрыл шире свои холодные карие глаза, - жара давила,
по лицу тек пот, - и взглянул на коменданта; тот осторожно протянул ему
сигарету.
- Майари-то, ваша растяпка... - повторил он ласкательное прозвище и
сделал паузу, пока Джо брал предложенную сигарету, - вовсе не была ручною
голубкой. Прошу прощения за свои слова. Но она вас провела... а?., провела,
как настоящая дочь своего отца.
- Не понимаю, - сказал Мейкер Томпсон, весьма заинтересованный, и даже
сделал шаг вперед, к коменданту, и уставился на его губы, над которыми
гарцевали смоляные усы.
- Майари Пальма, как вы сейчас услышите, была вожаком крестьян, которые
отказывались продавать землю. Женщина, арестованная вчера вечером, супруга
одного из алькальдов, которую я оставил под домашним арестом, - она
беременна и имеет к тому же маленьких детей, - эта женщина показала, что
ваша сеньорита притворщица уговорила алькальдов и старейшин идти в столицу и
просить защиты от Мейкера Томпсона, а заодно донести на меня, что я был вами
подкуплен...
- Здесь есть такая женщина? Как ее зовут?
- Как так "есть"? Разве я не сказал вам, сеньора, что она арестована и
имя ее Дамиана Мендоса...
- Вы меня просто огорошили...
- Майари - хотите верьте, хотите нет - вся пошла в своего отца, а он
был анархистом в Барселоне и сюда-то приехал, наверное, не просто так, а
сбежал откуда-нибудь.
- Да, он имел разные там идеи; но ведь Майари была совсем маленькая,
когда он покончил с собой.
- Политические идеи наследуются, донья Флорона, они передаются по
крови, и ничего нет опаснее, чем этот вид наследственности. Так же, как от
революционера родится революционер, от полицейского - полицейский...
- Но о ней, о ней известно еще что-нибудь? - вмешался Мейкер Томпсон, и
в голосе его звучало нетерпение.
- Ничего конкретного. Лично я думаю, что она отправилась в столицу с
алькальдами и старейшинами. Я послал сегодня утром телеграмму с донесением и
попросил, чтобы ее разыскали и арестовали за подстрекательство. Не сегодня
завтра мы получим известие, и вы увидите, вы увидите, донья Флорона, что та,
которая, по-вашему, изнасилована и убита крестьянами или плывет,
бездыханная, в подвенечном платье, по реке Мотагуа, на самом деле торопится
в столицу и болтает всякий вздор; мы, мол, грабим тех, кому за землю
предлагалась настоящая цена в золотых песо.
- Ну, ладно; пока есть время, пойду с Джо, посмотрю, как управляются с
моими бананами...
- Вот так-то: сеньора Флора ставит дело на широкую ногу, а ее дочка
обвиняет меня в том, что я вам продался, сеньор Мейкер Томпсон... И все
из-за того, что мне захотелось увидеть прогресс в своей стране, процветающие
города, увидеть, как эти берега превратятся когда-нибудь в эмпиреи богатства
и цивилизации. Мне надоело любоваться индейцами! Как входишь в казарму,
только и видишь одних индейцев, только с ними и возишься день-деньской! Если
бы я имел сына,а я его не имею, ибо еще мальчишкой заполучил свой недуг,имей
я сына, я бы влепил ему пулю, но не позволил бы стать военным... чтобы
влачить такую же жизнь, глядеть на этих индейцев... хотя я и сам похож на
чистейшего ишкампарике.
Донья Флора встала со стула - хрупкого скелета из белесых железных
прутьев - и вышла вместе с Джо и комендантом, проводившим их до часового.
- Сегодня утром были и другие приятные вести. Славно начался денек!
Двое повесились там, в Бананере, где мы поставили заставу, чтобы солдаты
помогли вам разбивать плантации.
- А это, комендант, не имеет какого-нибудь отношения к Майари?..
- Я полагаю, не имеет. Те люди, кажется, были колдуны. Когда их
схватили, у них в ушах красовались ракушки, а на головах - черепахи;
говорят, они ждали появления луны - вчера как раз наступило полнолуние. А в
полночь они преспокойно повесились.
- Ладно, шеф, мы еще зайдем сюда.
- Не будем терять друг друга из виду, сеньор Мейкер Томпсон.
- Мы, наверное, зайдем к нашим родственникам Асейтуно; если будут
новости, сообщите нам.
- Хорошо, хорошо, сеньора... Вы говорите, прибыли ваши бананы?
- Да, вчера вечером с товарным поездом, мы тоже на нем приехали. Бананы
- один к одному! Только этот вот сеньор скуп до жути и не хочет дать мне
больше шестидесяти двух с половиной сентаво за кисть...
- И это лишь в том случае, если плоды будут наливные, в восемь ярусов;
цена обычная...
- Дружба - дружбой, а деньги врозь... Бизнес... Бизнес... - были
последние слова коменданта при прощании.
Перед тем как вернуться в свой кабинет, остановившись в дверях
сторожевого помещения, где солдаты замерли навытяжку, а офицер, шагнув
вперед, произнес: "Все спокойно, начальник", - комендант долго созерцал
море, будто видел его впервые, будто оно тут и не волновалось все дни и все
ночи: образ непостижимого, портрет непостижимого, зеркало непостижимого.
Солнце жгло землю с усердием паяльщика, заливая расплавленным свинцом
селение с пальмовыми кровлями, полузасохший кустарник зеленовато-песочного
цвета, портовые здания, ярко окрашенные деревянные дома, причал, пути,