Страница:
Литература:
Antoni?, Slobodan (1997): «Kriza I u ?vr? ivanje vlasti u Srbiji», Gledi?ta, т. XXXVIII, № 1–6, str. 76–92. (2000): «Priroda poretka u Srbiji u poslednjim godinama Milo?evi?eve vlasti», Sociologija, т. XLII, № 4 (в печати).
рукопись: «Priroda Petooktobarskog prevrata i demokratija» Bujo?evi? Dragan i Ivan Radovanovi? (2000). 5. Oktobar. Dvadeset ?etiri sata prevrata. Beograd: Medija centar.
Diamond, Larry (1996). «Is the Third Wave Over?», Journal of Democracy, № 3, pp. 20–38.
?indi?, Zoran (2000). «Kako smo sru?ili Milo?evi?a», Blic News, (1): 1 Novembar 2000, str. 33–36, (4): 2 Novembar 2000, str. 33–36.
Luttwak, Edward (1969), Coup d’Etat: A Practical Handbook. Harmondsworth: Penguin Books.
Vasi?, Milo? (1991). Predgovor za fotomonografiju. 9 Mart. Beograd: K.A.M.E.N.K.O. (2000). «Rumunsli model na srpski na?in: kriti?na 24 sata», Vreme, br. 510 (12 Oktobar), str. 14–16.
Перевод Евгении Потехиной
рукопись: «Priroda Petooktobarskog prevrata i demokratija» Bujo?evi? Dragan i Ivan Radovanovi? (2000). 5. Oktobar. Dvadeset ?etiri sata prevrata. Beograd: Medija centar.
Diamond, Larry (1996). «Is the Third Wave Over?», Journal of Democracy, № 3, pp. 20–38.
?indi?, Zoran (2000). «Kako smo sru?ili Milo?evi?a», Blic News, (1): 1 Novembar 2000, str. 33–36, (4): 2 Novembar 2000, str. 33–36.
Luttwak, Edward (1969), Coup d’Etat: A Practical Handbook. Harmondsworth: Penguin Books.
Vasi?, Milo? (1991). Predgovor za fotomonografiju. 9 Mart. Beograd: K.A.M.E.N.K.O. (2000). «Rumunsli model na srpski na?in: kriti?na 24 sata», Vreme, br. 510 (12 Oktobar), str. 14–16.
Перевод Евгении Потехиной
Иван Янкович, Борислав Ристич
Когда «провинция» успокоится: проблема вины на развалинах сербского третьего пути
[176]
«Молчание – золото»
Сербская народная пословица
Отголоски «бури и натиска» событий 5 октября все еще слышны на сербской политической сцене. Как будто «демократическая Сербия» по какому-то необнародованному внутреннему договору решила до последнего держаться на своем завоеванном демократическом самолюбии и самодовольстве, медленно перерастающем в нарциссизм на почве «хорошо сделанной работы» и вновь найденной сущности «исконной сербской демократии», под знаком истинной свободы и справедливости. Как будто члены сербской общественности, живущие «как кошка с собакой», заключили некий молчаливый пакт о продолжении этого метаполитического консенсуса с бесконечным блефом на политической ярмарке тщеславия. Лавры 5 октября являются залогом правильности настоящего и будущего исторического направления, а общественные дебаты играют роль своеобразного политического
вечного двигателя, чьи народно-патриотические лозунги и шумиха должны заменить реальные усилия по вытаскиванию «национального велосипеда» из того болота, в котором Сербия оказалась в период правления Милошевича. Таким образом, 5 октября стало «красным днем календаря» национальной истории, трансцендентной точкой в Истории Сербского Националистического Бесчестия и исторической вертикалью, которая преодолевает вековые непрерывные блуждания в поисках цивилизации и возвращает нас в мифические времена Универсальной общины наших Отцов. Так, вместо того чтобы изменить «повестку дня» и сфокусировать внимание на реальных проблемах переходного периода и трансформации общества, мы с избытком демонстрируем настораживающее желание остаться в плену мифолого-революционного мира «экскаваторной революции», в ее апокалиптической популярной «альтернативе» бывшему коррумпированному режиму. Популистская, неполитическая природа этой альтернативы блокирует процесс реального постижения последствий существования этого режима.
Воислав Шешель, председатель Сербской радикальной партии
Поэтому неудивительно, что в своем отсроченном существовании «дух 5 октября» вновь принимает старый разочаровывающий облик «духа провинции», то есть сопротивления политической рациональности и колонизации политики различными мифолого-литературными машинами по производству политической глупости. Старые мифологизированные фантазии о сербах как «древнейшем народе», трагически борющемся с Новым Мировым Порядком, сейчас заменяются новыми продуктами той же культурной модели – мифами об особом «сербском пути» в демократию, которая якобы не должна быть «импортирована» и «навязана извне». Эта демократия якобы спонтанно, так сказать, естественным образом, выросла из духа и существа целого народа. Западная модель либеральной демократии со всем ее идейно-политическим багажом (права человека, рынок, индивидуализм...) будет «нашим народом» отвергнута («если нам ее слишком агрессивно станут навязывать») по тому же физиологическому закону, по которому живые организмы отвергают механические чужеродные тела. Наш народ устраняет из своего организма все больные и дегенеративные идеи, привезенные с Запада, бежит от них как от чумы, поскольку они вносят распри и раскол, раздор и междоусобицу в идейно-биологическую монолитность нашего национального существования. Демократия, таким образом, никак не может прийти «сверху», не может быть «продиктована извне», а только «снизу», путем спонтанного аутентичного национального созревания, которое исключает любое «посредничество» и «вмешательство». Поэтому политические лидеры «народа» не могут быть прозападными техноменеджерами, стремящимися перенести западные экономические и политические модели на отечественную почву путем своих авантюрных и бессовестных «радикальных реформ». Это должны быть народные трибуны, посвященные в сербскую духовную вертикаль, чувствующие настоящие чаяния народа и компетентно разбирающиеся в его аутентичных интересах. Мировые стандарты у нас не срабатывают или работают ограниченно («адаптировано к балканским условиям»), при этом границу (приемлемости) понятия либеральной демократии «у нас» определяет степень «угрозы» для культурно-политического самосознания «нашего народа». Демократию нельзя просто ввести в обиход, она не зависит от чьего-то решения и принятия пакета экономических и политических «домашних заданий», в соответствии с уже кодифицированными рыночными принципами, правилами и сроками. Преимущественно речь идет о тяжелом цивилизационном процессе, в котором демократия является лишь неким возможным (туманным) историческим побочным продуктом мероприятия по осуществлению «истинных национальных интересов». Суть здесь не столько в порабощении культурологическими стереотипами о нашей «особенности», сколько в апофеозе политики сербского третьего пути (между Сциллой либерально-демократического капитализма и Харибдой племенного изоляционизма и азиатского деспотизма), то есть осторожного и ограниченного (полного опасностей и ложных путей) включения в цивилизационные процессы.
Французский философ Жак Деррида предложил характерное понятие, с помощью которого он попытался дать некое (сомнительное) философское объяснение базовых принципов либеральной демократии. Это понятие скорее применимо к сербскому «пониманию» современного мира: понятие отсроченной демократии. Сама демократия, по Дерриде, всегда «отсроченная» в том плане, что никогда не достигает до смысла самого понятия, ей не удается достичь абсолютной тождественности между принципами, на которых она основана, и фактическим функционированием институтов, которые этими принципами оперируют. Следовательно, демократия устанавливает свои постулаты в качестве некоего вида регулирующих принципов, к которым историческая практика приближается весьма несовершенно, как точки кривой к асимптоте. Демократия постоянно как бы «отсутствует» и живет только в качестве каждодневно повторяемого эсхатологического обещания будущей гармонии, чтобы легче было «проглотить» несовершенства актуальной действительности и осознать их необходимость в качестве составного элемента неопределенного, в сущности (и неопределяемого), проекта демократии. Тот плохой эсхатологический образец, который Деррида сомнительно вписывает в понятие либеральной демократии, по нашему мнению, можно скорее «вписать» в понятие сербской народной демократии. Демократические стандарты и правила, действующие в цивилизованном мире, для нас являются чем-то чисто внешним, чем-то, что относится к далекому будущему и к чему мы должны приближаться осторожно, принимая во внимание местную специфику. Во всей Восточной Европе действует аксиома универсализации западной экономико-политической модели, но только не в нашей стране – мы начинаем путь к демократизации, но едва ли знаем, что нас там ждет и куда мы по этому пути придем. Фундаментальная «отсрочка» нашей сербской демократии проявляется здесь в обоих своих модусах – структурном и временном. И содержание, и направление перемен остаются неопределенными, блуждающими в тумане нашего мифологизированного воображения – мы не знаем, куда идем, и не хотим знать, ни куда мы идем (кроме того, что «в Европу»), ни когда мы туда придем, ни ради чего (разве что ради мазута, электроэнергии и облегчения борьбы с «шиптарскими террористами»).
Благодаря этому комплексу мистификаций сама идея демократического перехода идеологически усложняется и одновременно обессмысливается. В этих рамках демократия связана уже не с бесспорным переходным менеджментом экономики и политики, а с каким-то мучительным цивилизационным поиском и изобретением, с неким духовным самоучреждением коллектива, который может в чем-то найти свое выражение, но может и потерять его. Лирика вместо политики, культурологическая эмфаза вместо духа деловой поспешности и ответственности – вот атмосфера, в которой здесь неудержимо стремятся к духовным корням и светлым цивилизованным горизонтам, подчиненным идее «сербского третьего пути». И так же как сербская провинция из бесспорной переходной проблемы выстраивает сложную национальную метафизику, заглушая все шумихой свежеиспеченного демократического патриотизма, – так же, когда возникает вопрос действительно мучительный и неприятный, вопрос о преступлениях по отношению к другим в недавних войнах и о вине за эти преступления, – она замолкает и даже развивает разнообразные техники молчания: табуирование («преступления совершали все стороны»), историзация («а они как нас во Второй мировой войне») и т. д. На не бог весть какие вопросы провинция выдает нам в ответ гиперболизированные большие сказки, и, напротив, на вопросы, по которым сказать можно многое (как о вине), единственным ответом является тишина. Если провинция замолкает, мы знаем, что здесь не обошлось без преступления. Однако это не просто молчание (которое могло бы показать лишь бессилие провинции); это молчание всегда обнаруживается на полях возвышенного провинциального рассуждения об Истории, Миссии, Судьбе и т. д. Чтобы преступление было безукоризненным, оно не должно быть (казаться) оголенным преступлением – оно всегда должно пройти «более высокую», научную поверку. Поэтому «вывихнутое» рассуждение о молчании мы встретим не в провинциальном стиле, то есть в высказываниях, которые на вид не-провинциальны, прежде всего в «модернистском» и «постмодернистском» варианте. «Не-провинциальность» здесь, конечно, является только знаком стратегического перемещения с почвы своего компрометирующего и неприятного происхождения, знаком степени качественного отдаления от рефлексии о своей собственной обусловленности. «Научность» же является мерой успешности этого замалчивания, то есть выравнивания местности и понимания вещей sub specie aeternitatis (с точки зрения вечности), некоего квалифицированного посвящения во вселенскую ночь, в которой все гегелевские священные коровы серы. При этом нужно помнить, что мы сталкиваемся здесь еще и с целой традицией замалчивания преступлений, механизмы которого сербская провинция успешно развивала в своем многолетнем интеллектуальном узаконивании тоталитарной политики. Так же как преступления коммунистов надстраивались идеей «научного социализма», так в качестве выражения новейшей политики Милошевича по продолжению преступлений появилась некая специфическая политология третьего пути, которая представляет собой высшую научную операционализацию стратегии молчания. Проект «сербского третьего пути», о котором здесь идет речь и в котором берет свое начало и упомянутая специфическая неопределимость сербского пути в демократию, по своему культуролого-цивилизационному происхождению идентичен другой политической матрице. Это матрица, ставшая причиной агонии, в которой находилась Сербия в начале и во время правления Милошевича. Сербская политическая провинция задала себе тогда такой вопрос: как освободиться от коррумпированного коммунистического режима и его компрометирующего наследия и в то же время избежать западни и неверного пути либерально-демократического капитализма? «Негативным идеалом» для сербского духа провинции тогда был, конечно, капиталистический порядок свободы, который своей «иррациональностью» и «неуравновешенностью» грозил разбить системные рамки, в которых только и имеют смысл и ценность инстинкты племенных сообществ. Милошевич стал ответом сербской провинции на глобализационные вызовы капиталистического «большого мира». Провинция хотела окончательно закрыться от его динамики и вызовов, поэтому политика Милошевича состояла в последовательном осуществлении идеала племенной изоляции от пагубного влияния «внешнего мира» на его логическую и экзистенциальную последовательность. Из этой экзистенциальной угрозы родилось и идеологическое узаконение военной политики Милошевича, ибо политика определялась теперь как борьба не на жизнь, а на смерть.
Уже из вышесказанного видно, что проблема вины, с которой мы здесь столкнулись, скрывает в себе глубокое историческое противоречие – можно ли, и в какой мере свести ее к последним десяти годам «националистического безумия» Милошевича? Преступления и их замалчивание – составная часть нашей истории начиная с 1945 года по сегодняшний день. Традиция не только их табуирования, но и амнистирования, и даже социального продвижения преступников, надолго поселилась в нашей жизни уже с приходом в Сербию «освободителей», с осени 1944 года. В большинстве сербских городов всего за несколько месяцев после «освобождения» было ликвидировано несколько сотен тысяч выдающихся граждан, предполагаемых врагов «нового общества», по принципу «полевых судов», в действительности же без суда и следствия. Никто никогда не ответил ни за одно из этих преступных убийств, хотя до сегодняшнего дня по всей Сербии существуют десятки неучтенных массовых захоронений, в которых как собаки захоронены тысячи невинных жертв коммунистического «революционного террора». Помимо всего прочего, это свидетельствует и о том, что феномен братских могил в Сербии связан не только с военными временами, а его замалчивание – не только с другими народами. Чтобы скрыть правду, послевоенные власти на этих местах чаще всего строили жилые и другие объекты, футбольные поля и т. п., а сами исполнители и заказчики стремительно продвигались по общественной лестнице и становились важной частью «нового класса». Наверное, одним из самых оскорбительных примеров в этом отношении является случай одного из приближенных к Тито судебных исполнителей («сербский Вышинский»), который в профессиональном плане «прославился» тем, что на сфабрикованном судебном процессе в 1946 году приговорил к смертной казни как «предателя» первого антигитлеровского партизана в порабощенной Европе генерала Драже Михайловича. Позже он стал видным политиком и дипломатом, а сегодня спокойно живет на пенсии и (высшая степень кощунства!), являясь членом гражданского движения Сербии, осуждает националистические преступления и призывает к соблюдению прав человека.
Митинг в поддержку Слободана Милошевича, Белград
После первых нескольких лет сведения счетов с «реакцией» и «классовыми врагами», новая власть стала расправляться с собственными сторонниками. Во время кризиса так называемого ИБ (Информбюро) тысячи приверженцев коммунизма внезапно оказались в тюрьмах и концентрационных лагерях. Репрессии приобрели массовый характер, в тот период через руки тайной полиции прошло предположительно несколько миллионов человек. Многие бесследно исчезли на Голом Острове (лагерь Голи Оток) и в подобных местах, и за это тоже никто никогда не ответил. Так же, как в случае с послевоенной ликвидацией «кулаков», говорить об этом было десятилетиями запрещено. Даже сами коммунисты, преимущественно ставшие жертвами, очень старались минимизировать размеры этого преступления («это был центр по перевоспитанию»), так как не были готовы признать правдивые доказательства преступного характера движения, которому посвятили всю свою жизнь. Наши добродетельные левые гуманисты, успевшие за это время сделать себе научную, партийную, государственную карьеру, не видели во всем этом попирания «прав человека» и «национального достоинства». Один из них, писатель из числа так называемых Отцов Нации (закоренелый коммунист), даже публично хвастался, что многократно посещал Голый Остров (лагерь Голи Оток), чтобы найти в жизни лагерников литературное вдохновение.
Параллельно этому уже десятки лет после «освобождения» продолжается террор над косовскими албанцами, проводимый полицией под руководством Александра-Леки Ранковича. Частично террор был приостановлен только после его отставки на Брионском пленуме 1966 года. Кроме того, непосредственно после войны имели место интернирование в концентрационные лагеря и массовые высылки немецкого национального меньшинства, самого многочисленного в довоенной Югославии («этническая чистка», не так ли?). В большинстве случаев пострадали совершенно невинные люди, чья единственная вина была в том, что они немцы по национальности, а их богатые дома понравились новым власть имущим, намеревавшимся поселить туда своих «закаленных» и «проверенных» сторонников из Лики, Бании, Боснии и т. д. (Коммунисты искали свои «проверенные кадры» среди выходцев из более пассивных и бедных регионов, потому что таким образом они получали экономически зависимых индивидуумов, которые платили им абсолютной лояльностью. Благодаря этой модели «гуманного переселения» и искусственному созданию экономически зависимых индивидуумов появилось ядро, из которого генерировался тоталитарный коммунистический режим.) Конечно, излишне говорить, что судьба немцев из Баната и по сегодняшний день является закрытой темой.
В 60-е годы появилась еще одна форма государственного террора, которая до недавнего времени была также окутана завесой тайны и ограждена стеной молчания: убийства и покушения, которые за границей исполняла пресловутая титовская тайная полиция. Жертвами являлись представители сербской и хорватской политической эмиграции, считавшиеся политически опасными и «ведущими подрывную деятельность». В течение одного только десятилетия были убиты 37 видных сербских эмигрантов в США и Канаде, самым же сенсационным, конечно, стало злодейское убийство писателя Драгиши Кашиковича. В мае 1977 года в его чикагской квартире вместе с ним была зверски убита и его девятилетняя внучка. (Будучи таким «экспортером террора», титовская Югославия параллельно являлась и одним из надежнейших убежищ для известных международных террористов. Самым блестящим примером является «прием» известного коммунистического террориста Че Гевары на острове Бриони, где он отдыхал в «паузах» между своими действиями по «распространению социализма в мире».)
Сербская интеллектуальная элита с самого начала была соучастником всего этого. Известно, что механизм тоталитарной власти всегда выстраивался при содействии террора и лжи, а большая часть сербской интеллигенции в течение десятилетий коммунистической власти только и делала, что цементировала это содействие и придавала ему эффективность. Поэтому когда мы говорим о вине и интеллектуальном предательстве, мы подразумеваем десятилетия идеологической лжи и монополии коммунистов на правду, в укреплении которой сербская интеллигенция сыграла ведущую роль.
Из сказанного следует, что вина за войны и преступления нашего недавнего прошлого не может рассматриваться изолированно. Это предполагало бы существование неких стандартов политической нормы, действовавших до прихода к власти Милошевича. Как видно, вряд ли дело обстояло таким образом. Поэтому с его приходом и не произошел антропологическо-политический перелом, ставший началом некой новой эры, а просто в очень кровавом, доведшем до войны варианте продолжилась старая тоталитарная практика. Нельзя сказать, что тогда вдруг на поверхность всплыли «мрачные стороны балканского менталитета», которые Милошевич использовал, чтобы «конденсировать» свою новую националистическую идеологию; скорее это была прозрачная метафизика, которую его интеллектуальные соучастники извлекли из нафталина XIX века, дабы оправдать его правление. Причиной войн и преступлений являются не архаический национализм и иррациональная ненависть, а сам коммунистический режим, логика функционирования которого опирается на террор, угнетение и тыловую поддержку «национальной интеллигенции». Что же тогда странного в соучастии сербской интеллектуальной элиты в новейших войнах Милошевича, чему так поражаются наши постмодернистские гражданские просветители? Разве элита таким образом вышла за рамки своей обычной роли при титовском режиме? С другой стороны, разве сам народ, десятилетиями мирившийся с осознанием преступления сербских коммунистов по отношению к нации, государству и тысячам граждан (и сербов, и не сербов), не сможет примириться и с мыслью об ужасных преступлениях сербских неокоммунистов по отношению к представителям других народов?
Понятие вины должно быть основательно пересмотрено. Очевидна недостаточность его в том виде, в каком нам подают его наши гражданские просветители (плохо замаскированные левые). Рамки нужно раздвинуть намного шире, чем в дихотомии гражданская норма – взбесившийся национализм. Если верить им, у нас якобы было общество с универсальными, свободными рамками, которое при желании можно было бы трансформировать в свободное общество в соответствии с известными доктринами «критического мышления» и «общественного применения ума». Но потом пришел жестокий националист Милошевич со своей былинно-песенной интеллигенцией из Сербской академии наук и искусств (САНУ) и с Французской улицы, 7, и все наши усилия свел на нет. Он пропагандировал воинствующий этнический партикуляризм, который напрямую вел к конфронтации и войнам с другими народами, вместо того чтобы налаживать понимание, терпимость и т. д. Хотя это объяснение пользуется большой популярностью и даже завоевало себе статус своеобразного катехизиса антивоенной мудрости, мы настороженно относимся ко всем толкованиям, трактующим национализм и коммунизм как реальные системные альтернативы. Мы скорее согласимся с Адамом Михником, сказавшим, что национализм есть лишь «последняя стадия коммунизма», чем с нашими левыми, испытывающими ностальгию по универсализму титовского братства-единства. Сербский национализм не является причиной сербских преступлений, он всего лишь дополнительная, циничная сноска в мрачной исторической структуре сербского коммунистического авторитаризма. «Национализм» Милошевича (и не только его) является лишь точкой «невоздержанности», «выхода» коммунизма из его природного месторождения, точкой его эволюции в идеологического мутанта и бастарда, а не определяющим описанием его политической сущности. Национализм как таковой является объясняющим понятием лишь для бесполезного описания посткоммунистической идеологической эволюции коммунизма. Для описания сущности режима, способного на самые страшные после холокоста преступления, превратившего своих граждан в соучастников, понятие «национализм» не подходит. Поэтому и расчеты с этим режимом и его наследием не могут быть сведены к «критически-идеологическому» разоблачению неправильного, отклоняющегося от нормы идеологического направления его тоталитарной политики. Нужно отвергнуть эту политику в общем, «системном» плане. Нужно посмотреть на проблему глубже, а не только простить «невоздержанность» националистического безумия. Мы должны понять, что мир идеологической фикции и полицейского террора, в котором мы жили несколько десятилетий, создал интеллектуальное оружие и политическую культуру, сделавшие преступление возможным: обожание Государства и Власти, создание культа Вождя (Мессии), абсолютный примат коллективизма и пренебрежение индивидуальными свободами, апофеоз логики «государственного интереса» в противоположность эгоистическим индивидуальным проектам и т. д. Начало этому положил не Милошевич на VIII съезде, а Тито в 1945 году, посредством учреждения «революционной легитимности» государства, в котором мандат на применение любых средств для исправления мира. Милошевич унаследовал от старого режима готовые идеологические, полицейские и информационные инструменты, которые употребил для выполнения новых, более радикальных заданий – создания Великой Сербии вместо «строительства социализма». Проблема не в националистической природе цели, к которой Милошевич как коммунистический аппаратчик стремился, а в природе тех средств, которые были у него в распоряжении, и в согласии общества с использованием этих средств в любых целях по решению власти. Это не амнистия Милошевича и сербской интеллигенции за то, что они сделали, а скорее новая интерпретация их «заслуг». В редукционистском ключе можно сказать, что борьба против сербских преступлений в Боснии была борьбой за демократию в Сербии. Это совсем не означает, что сербских интеллектуалов, трубивших о «вековой ненависти», «справедливых границах» и «гуманном переселении», можно окрестить только криминальной командой, по которой плачет Гаагский трибунал. Напротив. Но практически единственной важной составляющей нашей вины является наша неспособность создать достаточно мощное средство для прекращения преступлений – установление демократического порядка. Проблема не в том, что мы допустили или недостаточно противостояли духу Меморандума САНУ (Сербской академии наук и искусств) и подобным вещам, а в том, что мы не построили демократические институты, которые помешали бы странной группе дезориентированных коммунистов стать влиятельным кланом пророков сербского нацизма. Мы, граждане, виноваты в том, что не смогли сломить диктатуру, а не в том, что принимали «объективное участие» в «подвигах» книнско-палянско-косовских хозяев войны и их интеллектуальной cosa nostra. Мы терпели тиранскую систему власти во всех ее зловредных проявлениях, и в этом наша основная вина, все остальное – бесплодная метафизика и дешевое морализаторство.
Поэтому неудивительно, что в своем отсроченном существовании «дух 5 октября» вновь принимает старый разочаровывающий облик «духа провинции», то есть сопротивления политической рациональности и колонизации политики различными мифолого-литературными машинами по производству политической глупости. Старые мифологизированные фантазии о сербах как «древнейшем народе», трагически борющемся с Новым Мировым Порядком, сейчас заменяются новыми продуктами той же культурной модели – мифами об особом «сербском пути» в демократию, которая якобы не должна быть «импортирована» и «навязана извне». Эта демократия якобы спонтанно, так сказать, естественным образом, выросла из духа и существа целого народа. Западная модель либеральной демократии со всем ее идейно-политическим багажом (права человека, рынок, индивидуализм...) будет «нашим народом» отвергнута («если нам ее слишком агрессивно станут навязывать») по тому же физиологическому закону, по которому живые организмы отвергают механические чужеродные тела. Наш народ устраняет из своего организма все больные и дегенеративные идеи, привезенные с Запада, бежит от них как от чумы, поскольку они вносят распри и раскол, раздор и междоусобицу в идейно-биологическую монолитность нашего национального существования. Демократия, таким образом, никак не может прийти «сверху», не может быть «продиктована извне», а только «снизу», путем спонтанного аутентичного национального созревания, которое исключает любое «посредничество» и «вмешательство». Поэтому политические лидеры «народа» не могут быть прозападными техноменеджерами, стремящимися перенести западные экономические и политические модели на отечественную почву путем своих авантюрных и бессовестных «радикальных реформ». Это должны быть народные трибуны, посвященные в сербскую духовную вертикаль, чувствующие настоящие чаяния народа и компетентно разбирающиеся в его аутентичных интересах. Мировые стандарты у нас не срабатывают или работают ограниченно («адаптировано к балканским условиям»), при этом границу (приемлемости) понятия либеральной демократии «у нас» определяет степень «угрозы» для культурно-политического самосознания «нашего народа». Демократию нельзя просто ввести в обиход, она не зависит от чьего-то решения и принятия пакета экономических и политических «домашних заданий», в соответствии с уже кодифицированными рыночными принципами, правилами и сроками. Преимущественно речь идет о тяжелом цивилизационном процессе, в котором демократия является лишь неким возможным (туманным) историческим побочным продуктом мероприятия по осуществлению «истинных национальных интересов». Суть здесь не столько в порабощении культурологическими стереотипами о нашей «особенности», сколько в апофеозе политики сербского третьего пути (между Сциллой либерально-демократического капитализма и Харибдой племенного изоляционизма и азиатского деспотизма), то есть осторожного и ограниченного (полного опасностей и ложных путей) включения в цивилизационные процессы.
Французский философ Жак Деррида предложил характерное понятие, с помощью которого он попытался дать некое (сомнительное) философское объяснение базовых принципов либеральной демократии. Это понятие скорее применимо к сербскому «пониманию» современного мира: понятие отсроченной демократии. Сама демократия, по Дерриде, всегда «отсроченная» в том плане, что никогда не достигает до смысла самого понятия, ей не удается достичь абсолютной тождественности между принципами, на которых она основана, и фактическим функционированием институтов, которые этими принципами оперируют. Следовательно, демократия устанавливает свои постулаты в качестве некоего вида регулирующих принципов, к которым историческая практика приближается весьма несовершенно, как точки кривой к асимптоте. Демократия постоянно как бы «отсутствует» и живет только в качестве каждодневно повторяемого эсхатологического обещания будущей гармонии, чтобы легче было «проглотить» несовершенства актуальной действительности и осознать их необходимость в качестве составного элемента неопределенного, в сущности (и неопределяемого), проекта демократии. Тот плохой эсхатологический образец, который Деррида сомнительно вписывает в понятие либеральной демократии, по нашему мнению, можно скорее «вписать» в понятие сербской народной демократии. Демократические стандарты и правила, действующие в цивилизованном мире, для нас являются чем-то чисто внешним, чем-то, что относится к далекому будущему и к чему мы должны приближаться осторожно, принимая во внимание местную специфику. Во всей Восточной Европе действует аксиома универсализации западной экономико-политической модели, но только не в нашей стране – мы начинаем путь к демократизации, но едва ли знаем, что нас там ждет и куда мы по этому пути придем. Фундаментальная «отсрочка» нашей сербской демократии проявляется здесь в обоих своих модусах – структурном и временном. И содержание, и направление перемен остаются неопределенными, блуждающими в тумане нашего мифологизированного воображения – мы не знаем, куда идем, и не хотим знать, ни куда мы идем (кроме того, что «в Европу»), ни когда мы туда придем, ни ради чего (разве что ради мазута, электроэнергии и облегчения борьбы с «шиптарскими террористами»).
Благодаря этому комплексу мистификаций сама идея демократического перехода идеологически усложняется и одновременно обессмысливается. В этих рамках демократия связана уже не с бесспорным переходным менеджментом экономики и политики, а с каким-то мучительным цивилизационным поиском и изобретением, с неким духовным самоучреждением коллектива, который может в чем-то найти свое выражение, но может и потерять его. Лирика вместо политики, культурологическая эмфаза вместо духа деловой поспешности и ответственности – вот атмосфера, в которой здесь неудержимо стремятся к духовным корням и светлым цивилизованным горизонтам, подчиненным идее «сербского третьего пути». И так же как сербская провинция из бесспорной переходной проблемы выстраивает сложную национальную метафизику, заглушая все шумихой свежеиспеченного демократического патриотизма, – так же, когда возникает вопрос действительно мучительный и неприятный, вопрос о преступлениях по отношению к другим в недавних войнах и о вине за эти преступления, – она замолкает и даже развивает разнообразные техники молчания: табуирование («преступления совершали все стороны»), историзация («а они как нас во Второй мировой войне») и т. д. На не бог весть какие вопросы провинция выдает нам в ответ гиперболизированные большие сказки, и, напротив, на вопросы, по которым сказать можно многое (как о вине), единственным ответом является тишина. Если провинция замолкает, мы знаем, что здесь не обошлось без преступления. Однако это не просто молчание (которое могло бы показать лишь бессилие провинции); это молчание всегда обнаруживается на полях возвышенного провинциального рассуждения об Истории, Миссии, Судьбе и т. д. Чтобы преступление было безукоризненным, оно не должно быть (казаться) оголенным преступлением – оно всегда должно пройти «более высокую», научную поверку. Поэтому «вывихнутое» рассуждение о молчании мы встретим не в провинциальном стиле, то есть в высказываниях, которые на вид не-провинциальны, прежде всего в «модернистском» и «постмодернистском» варианте. «Не-провинциальность» здесь, конечно, является только знаком стратегического перемещения с почвы своего компрометирующего и неприятного происхождения, знаком степени качественного отдаления от рефлексии о своей собственной обусловленности. «Научность» же является мерой успешности этого замалчивания, то есть выравнивания местности и понимания вещей sub specie aeternitatis (с точки зрения вечности), некоего квалифицированного посвящения во вселенскую ночь, в которой все гегелевские священные коровы серы. При этом нужно помнить, что мы сталкиваемся здесь еще и с целой традицией замалчивания преступлений, механизмы которого сербская провинция успешно развивала в своем многолетнем интеллектуальном узаконивании тоталитарной политики. Так же как преступления коммунистов надстраивались идеей «научного социализма», так в качестве выражения новейшей политики Милошевича по продолжению преступлений появилась некая специфическая политология третьего пути, которая представляет собой высшую научную операционализацию стратегии молчания. Проект «сербского третьего пути», о котором здесь идет речь и в котором берет свое начало и упомянутая специфическая неопределимость сербского пути в демократию, по своему культуролого-цивилизационному происхождению идентичен другой политической матрице. Это матрица, ставшая причиной агонии, в которой находилась Сербия в начале и во время правления Милошевича. Сербская политическая провинция задала себе тогда такой вопрос: как освободиться от коррумпированного коммунистического режима и его компрометирующего наследия и в то же время избежать западни и неверного пути либерально-демократического капитализма? «Негативным идеалом» для сербского духа провинции тогда был, конечно, капиталистический порядок свободы, который своей «иррациональностью» и «неуравновешенностью» грозил разбить системные рамки, в которых только и имеют смысл и ценность инстинкты племенных сообществ. Милошевич стал ответом сербской провинции на глобализационные вызовы капиталистического «большого мира». Провинция хотела окончательно закрыться от его динамики и вызовов, поэтому политика Милошевича состояла в последовательном осуществлении идеала племенной изоляции от пагубного влияния «внешнего мира» на его логическую и экзистенциальную последовательность. Из этой экзистенциальной угрозы родилось и идеологическое узаконение военной политики Милошевича, ибо политика определялась теперь как борьба не на жизнь, а на смерть.
Уже из вышесказанного видно, что проблема вины, с которой мы здесь столкнулись, скрывает в себе глубокое историческое противоречие – можно ли, и в какой мере свести ее к последним десяти годам «националистического безумия» Милошевича? Преступления и их замалчивание – составная часть нашей истории начиная с 1945 года по сегодняшний день. Традиция не только их табуирования, но и амнистирования, и даже социального продвижения преступников, надолго поселилась в нашей жизни уже с приходом в Сербию «освободителей», с осени 1944 года. В большинстве сербских городов всего за несколько месяцев после «освобождения» было ликвидировано несколько сотен тысяч выдающихся граждан, предполагаемых врагов «нового общества», по принципу «полевых судов», в действительности же без суда и следствия. Никто никогда не ответил ни за одно из этих преступных убийств, хотя до сегодняшнего дня по всей Сербии существуют десятки неучтенных массовых захоронений, в которых как собаки захоронены тысячи невинных жертв коммунистического «революционного террора». Помимо всего прочего, это свидетельствует и о том, что феномен братских могил в Сербии связан не только с военными временами, а его замалчивание – не только с другими народами. Чтобы скрыть правду, послевоенные власти на этих местах чаще всего строили жилые и другие объекты, футбольные поля и т. п., а сами исполнители и заказчики стремительно продвигались по общественной лестнице и становились важной частью «нового класса». Наверное, одним из самых оскорбительных примеров в этом отношении является случай одного из приближенных к Тито судебных исполнителей («сербский Вышинский»), который в профессиональном плане «прославился» тем, что на сфабрикованном судебном процессе в 1946 году приговорил к смертной казни как «предателя» первого антигитлеровского партизана в порабощенной Европе генерала Драже Михайловича. Позже он стал видным политиком и дипломатом, а сегодня спокойно живет на пенсии и (высшая степень кощунства!), являясь членом гражданского движения Сербии, осуждает националистические преступления и призывает к соблюдению прав человека.
После первых нескольких лет сведения счетов с «реакцией» и «классовыми врагами», новая власть стала расправляться с собственными сторонниками. Во время кризиса так называемого ИБ (Информбюро) тысячи приверженцев коммунизма внезапно оказались в тюрьмах и концентрационных лагерях. Репрессии приобрели массовый характер, в тот период через руки тайной полиции прошло предположительно несколько миллионов человек. Многие бесследно исчезли на Голом Острове (лагерь Голи Оток) и в подобных местах, и за это тоже никто никогда не ответил. Так же, как в случае с послевоенной ликвидацией «кулаков», говорить об этом было десятилетиями запрещено. Даже сами коммунисты, преимущественно ставшие жертвами, очень старались минимизировать размеры этого преступления («это был центр по перевоспитанию»), так как не были готовы признать правдивые доказательства преступного характера движения, которому посвятили всю свою жизнь. Наши добродетельные левые гуманисты, успевшие за это время сделать себе научную, партийную, государственную карьеру, не видели во всем этом попирания «прав человека» и «национального достоинства». Один из них, писатель из числа так называемых Отцов Нации (закоренелый коммунист), даже публично хвастался, что многократно посещал Голый Остров (лагерь Голи Оток), чтобы найти в жизни лагерников литературное вдохновение.
Параллельно этому уже десятки лет после «освобождения» продолжается террор над косовскими албанцами, проводимый полицией под руководством Александра-Леки Ранковича. Частично террор был приостановлен только после его отставки на Брионском пленуме 1966 года. Кроме того, непосредственно после войны имели место интернирование в концентрационные лагеря и массовые высылки немецкого национального меньшинства, самого многочисленного в довоенной Югославии («этническая чистка», не так ли?). В большинстве случаев пострадали совершенно невинные люди, чья единственная вина была в том, что они немцы по национальности, а их богатые дома понравились новым власть имущим, намеревавшимся поселить туда своих «закаленных» и «проверенных» сторонников из Лики, Бании, Боснии и т. д. (Коммунисты искали свои «проверенные кадры» среди выходцев из более пассивных и бедных регионов, потому что таким образом они получали экономически зависимых индивидуумов, которые платили им абсолютной лояльностью. Благодаря этой модели «гуманного переселения» и искусственному созданию экономически зависимых индивидуумов появилось ядро, из которого генерировался тоталитарный коммунистический режим.) Конечно, излишне говорить, что судьба немцев из Баната и по сегодняшний день является закрытой темой.
В 60-е годы появилась еще одна форма государственного террора, которая до недавнего времени была также окутана завесой тайны и ограждена стеной молчания: убийства и покушения, которые за границей исполняла пресловутая титовская тайная полиция. Жертвами являлись представители сербской и хорватской политической эмиграции, считавшиеся политически опасными и «ведущими подрывную деятельность». В течение одного только десятилетия были убиты 37 видных сербских эмигрантов в США и Канаде, самым же сенсационным, конечно, стало злодейское убийство писателя Драгиши Кашиковича. В мае 1977 года в его чикагской квартире вместе с ним была зверски убита и его девятилетняя внучка. (Будучи таким «экспортером террора», титовская Югославия параллельно являлась и одним из надежнейших убежищ для известных международных террористов. Самым блестящим примером является «прием» известного коммунистического террориста Че Гевары на острове Бриони, где он отдыхал в «паузах» между своими действиями по «распространению социализма в мире».)
Сербская интеллектуальная элита с самого начала была соучастником всего этого. Известно, что механизм тоталитарной власти всегда выстраивался при содействии террора и лжи, а большая часть сербской интеллигенции в течение десятилетий коммунистической власти только и делала, что цементировала это содействие и придавала ему эффективность. Поэтому когда мы говорим о вине и интеллектуальном предательстве, мы подразумеваем десятилетия идеологической лжи и монополии коммунистов на правду, в укреплении которой сербская интеллигенция сыграла ведущую роль.
Из сказанного следует, что вина за войны и преступления нашего недавнего прошлого не может рассматриваться изолированно. Это предполагало бы существование неких стандартов политической нормы, действовавших до прихода к власти Милошевича. Как видно, вряд ли дело обстояло таким образом. Поэтому с его приходом и не произошел антропологическо-политический перелом, ставший началом некой новой эры, а просто в очень кровавом, доведшем до войны варианте продолжилась старая тоталитарная практика. Нельзя сказать, что тогда вдруг на поверхность всплыли «мрачные стороны балканского менталитета», которые Милошевич использовал, чтобы «конденсировать» свою новую националистическую идеологию; скорее это была прозрачная метафизика, которую его интеллектуальные соучастники извлекли из нафталина XIX века, дабы оправдать его правление. Причиной войн и преступлений являются не архаический национализм и иррациональная ненависть, а сам коммунистический режим, логика функционирования которого опирается на террор, угнетение и тыловую поддержку «национальной интеллигенции». Что же тогда странного в соучастии сербской интеллектуальной элиты в новейших войнах Милошевича, чему так поражаются наши постмодернистские гражданские просветители? Разве элита таким образом вышла за рамки своей обычной роли при титовском режиме? С другой стороны, разве сам народ, десятилетиями мирившийся с осознанием преступления сербских коммунистов по отношению к нации, государству и тысячам граждан (и сербов, и не сербов), не сможет примириться и с мыслью об ужасных преступлениях сербских неокоммунистов по отношению к представителям других народов?
Понятие вины должно быть основательно пересмотрено. Очевидна недостаточность его в том виде, в каком нам подают его наши гражданские просветители (плохо замаскированные левые). Рамки нужно раздвинуть намного шире, чем в дихотомии гражданская норма – взбесившийся национализм. Если верить им, у нас якобы было общество с универсальными, свободными рамками, которое при желании можно было бы трансформировать в свободное общество в соответствии с известными доктринами «критического мышления» и «общественного применения ума». Но потом пришел жестокий националист Милошевич со своей былинно-песенной интеллигенцией из Сербской академии наук и искусств (САНУ) и с Французской улицы, 7, и все наши усилия свел на нет. Он пропагандировал воинствующий этнический партикуляризм, который напрямую вел к конфронтации и войнам с другими народами, вместо того чтобы налаживать понимание, терпимость и т. д. Хотя это объяснение пользуется большой популярностью и даже завоевало себе статус своеобразного катехизиса антивоенной мудрости, мы настороженно относимся ко всем толкованиям, трактующим национализм и коммунизм как реальные системные альтернативы. Мы скорее согласимся с Адамом Михником, сказавшим, что национализм есть лишь «последняя стадия коммунизма», чем с нашими левыми, испытывающими ностальгию по универсализму титовского братства-единства. Сербский национализм не является причиной сербских преступлений, он всего лишь дополнительная, циничная сноска в мрачной исторической структуре сербского коммунистического авторитаризма. «Национализм» Милошевича (и не только его) является лишь точкой «невоздержанности», «выхода» коммунизма из его природного месторождения, точкой его эволюции в идеологического мутанта и бастарда, а не определяющим описанием его политической сущности. Национализм как таковой является объясняющим понятием лишь для бесполезного описания посткоммунистической идеологической эволюции коммунизма. Для описания сущности режима, способного на самые страшные после холокоста преступления, превратившего своих граждан в соучастников, понятие «национализм» не подходит. Поэтому и расчеты с этим режимом и его наследием не могут быть сведены к «критически-идеологическому» разоблачению неправильного, отклоняющегося от нормы идеологического направления его тоталитарной политики. Нужно отвергнуть эту политику в общем, «системном» плане. Нужно посмотреть на проблему глубже, а не только простить «невоздержанность» националистического безумия. Мы должны понять, что мир идеологической фикции и полицейского террора, в котором мы жили несколько десятилетий, создал интеллектуальное оружие и политическую культуру, сделавшие преступление возможным: обожание Государства и Власти, создание культа Вождя (Мессии), абсолютный примат коллективизма и пренебрежение индивидуальными свободами, апофеоз логики «государственного интереса» в противоположность эгоистическим индивидуальным проектам и т. д. Начало этому положил не Милошевич на VIII съезде, а Тито в 1945 году, посредством учреждения «революционной легитимности» государства, в котором мандат на применение любых средств для исправления мира. Милошевич унаследовал от старого режима готовые идеологические, полицейские и информационные инструменты, которые употребил для выполнения новых, более радикальных заданий – создания Великой Сербии вместо «строительства социализма». Проблема не в националистической природе цели, к которой Милошевич как коммунистический аппаратчик стремился, а в природе тех средств, которые были у него в распоряжении, и в согласии общества с использованием этих средств в любых целях по решению власти. Это не амнистия Милошевича и сербской интеллигенции за то, что они сделали, а скорее новая интерпретация их «заслуг». В редукционистском ключе можно сказать, что борьба против сербских преступлений в Боснии была борьбой за демократию в Сербии. Это совсем не означает, что сербских интеллектуалов, трубивших о «вековой ненависти», «справедливых границах» и «гуманном переселении», можно окрестить только криминальной командой, по которой плачет Гаагский трибунал. Напротив. Но практически единственной важной составляющей нашей вины является наша неспособность создать достаточно мощное средство для прекращения преступлений – установление демократического порядка. Проблема не в том, что мы допустили или недостаточно противостояли духу Меморандума САНУ (Сербской академии наук и искусств) и подобным вещам, а в том, что мы не построили демократические институты, которые помешали бы странной группе дезориентированных коммунистов стать влиятельным кланом пророков сербского нацизма. Мы, граждане, виноваты в том, что не смогли сломить диктатуру, а не в том, что принимали «объективное участие» в «подвигах» книнско-палянско-косовских хозяев войны и их интеллектуальной cosa nostra. Мы терпели тиранскую систему власти во всех ее зловредных проявлениях, и в этом наша основная вина, все остальное – бесплодная метафизика и дешевое морализаторство.