Страница:
Боснийский конфликт характеризует еще более запутанная реляционная динамика, чем взаимоотношения между Хорватией, хорватскими сербами и Сербией. Формирующееся государство (incipient state – Босния и Герцеговина) было с самого начала фрагментировано, поэтому даже после признания мировым сообществом мусульманское большинство не могло добиться полного национального конституирования. Так боснийские мусульмане обрели не вполне конституированное государство, под давлением американцев трансформировавшееся в мусульманско-хорватскую федерацию, чтобы опять-таки под влиянием внешних сил на ее территории развилось нестабильное мультинациональное государственное образование, одновременно являющееся и внешней родиной (external homeland) для мусульманских меньшинств сербских и хорватских территорий. Внутренний конфликт между Сараево и мусульманским анклавом в районе г. Велика Кладуша (под контролем Фикрета Абдича, известного как «атаман Бабо»), в который были вовлечены значительные сараевские силы, сделал положение мусульман еще более шатким, если не парадоксальным. Кроме того, возникло три национальных меньшинства вместо одного (incipient national minorities – боснийские сербы, боснийские хорваты, а также мусульманские меньшинства на территории боснийских сербов и боснийских хорватов). Что же касается внешней родины (incipient external national homeland), то в данном случае их было две внешних (Сербия и Хорватия), упомянутая внутренняя полуродина (боснийская территория до образования федерации Боснии и Герцеговины, выполнявшая роль полуродины для мусульманских меньшинств на сербских и хорватских территориях), а также две квазиродины (сербские и хорватские территории, или энтитеты, в Боснии, являвшиеся родиной для сербских и хорватских меньшинств на мусульманских территориях). При этом все пять так называемых homelands (две внешних и три внутренних) боролись между собой в составе изменявшихся коалиций.
Наконец, реляционная сеть, которая столкнула национализмы сербов и косовских албанцев, была гораздо сложнее основной триадной модели, предложенной Брубейкером (incipient nationalizing state – incipient national minority – incipient external national homeland). А именно, в событиях вокруг Косово речь шла о государстве (усеченной Сербии), которое стало полувнешней родиной для части своей собственной территории (Косова и Метохии). Представители доминантной нации были обращены в национальное меньшинство в пределах собственного государства (косовские сербы), а стремительно национализирующееся меньшинство заняло место регионального большинства с претензиями на создание национального государства (косовские албанцы). Реляционный узел включал еще одну внешнюю историческую родину с ирредентистскими устремлениями (Албания).
Полевой командир Ратко Младич
Между тем нарративные теории, описанные в предыдущем разделе, не только неправильно истолковывали реляционную структуру, присущую конфликту на локальном, экс-югославском уровне, они не придали значения важному, если не важнейшему, факту взаимосвязи существующих уровней перцепции и акции, начиная с локального и заканчивая глобальным. Напротив, по всей видимости, представленные нарративные теории стремились вписать анализируемые события в реляционные и интерактивные рамки исследования, превосходящие как контекст бывшей Югославии, так и синхронный временной аспект. Поэтому можно сказать, что каждое отдельное событие и тема трактовались (а каждый вывод формулировался) после рассмотрения внутри них полного реляционного контекста: горизонтального локально-локального, вертикального локально-глобального и диахронического.
В отличие от приведенных мифов и ошибочных представлений синхронную и взаимосвязанную природу локально-локальных и локально-глобальных реляционных связей за две последние декады югославского кризиса можно обрисовать (весьма схематично) в следующих чертах [75]. В атмосфере крушения политического и государственного порядка, а также нарастающего экономического кризиса в начале 1980-х гг., усиливавшего ощущение напряженности, решение албанской политической элиты в Косово упорно и настойчиво идти к обретению независимости и продолжать «выдавливание» сербского меньшинства даже после неудавшегося восстания в марте 1981 г. (I реляционный уровень) постепенно привело к национализации прежде всего сербской интеллектуальной элиты, а затем общественности в целом, что в конце концов обеспечило Милошевичу восхождение к вершинам власти [76]. Встав во главе государства после партийного путча, ему удалось с помощью популистских ритуалов направить партийно-государственный аппарат в сторону нового определения конституционных положений, касающихся статуса автономных краев внутри Сербии (II уровень). На какое-то время эти меры обеспечили Милошевичу массовую поддержку, необходимую для удержания власти в критической фазе агонии социализма. Развитие ситуации повергло в отчаяние становившихся все нетерпимее косовских албанцев, которые в первой половине 1989 г. организовали несколько неудачных мятежей, еще более накалив отношения с сербами, а также между Сербией и другими республиками. Установление контроля над автономными краями значительно упрочило положение Сербии в федерации (III уровень), разжигая политические аппетиты Милошевича, что в свою очередь побудило политические элиты других республик еще решительнее добиваться полной независимости (II уровень). Угроза из Белграда послужила Словении и Хорватии подходящим алиби для их экономической и националистической политики сепаратизма. Белград твердо противостоял подобным притязаниям, поскольку они могли ухудшить положение сербских меньшинств в сепаратистских республиках и угрожали интересам партийной бюрократии, офицерского корпуса Югославской народной армии, а также политическим амбициям самого Милошевича. Очевидная национализация хорватского государства на стадии его конституирования и растущая нетерпимость по отношению к сербскому меньшинству, особенно после провозглашения независимости, разбудили среди сербов в Хорватии исторические страхи и воспоминания, а также спровоцировали их усиленную национальную мобилизацию (особенно в регионах, граничащих с Сербией). Чтобы стабилизировать свое шаткое положение после одностороннего провозглашения независимости Словенией и Хорватией, Милошевич бессовестно раздувал ожившие страхи и историческую память сербского меньшинства, чтобы впоследствии эти чувства заставили сербов решительно бороться за свою полную самостоятельность (I уровень), давая тем самым взбешенному хорватскому режиму повод для вооруженного конфликта, в котором хорваты ожидали и надеялись на помощь со стороны. Этот конфликт подразумевал участие ЮНА, уже униженной и опозоренной во время короткой войны в Словении, в результате чего она попала в еще большую зависимость от Милошевича. Так были созданы условия для широкомасштабных военных действий. В течение всего периода историческая память и мифы, сосредоточенные на преступлениях злонамеренного другого и на страданиях собственной группы, представленной как невинная жертва, обеспечивали неугасаемую эмоциональную поддержку самопровозглашенным спасителям противоборствующих наций и подстрекали растущую нетерпимость по отношению к другим. Углубление военного конфликта вызвало угрозу Германии об унилатеральном признании новоявленных государств (IV уровень) и как следствие ускорило их признание странами Европейского союза (V уровень). Эти меры весьма неубедительно пытались преподнести как высокоморальную попытку превентивных мероприятий, но в сущности они лишь усугубили трагическое развитие ситуации, поощряя хорватов в проведении их националистической политики и обозлив и оттолкнув сербов в Хорватии и сам сербский режим. Вместо того чтобы прекратиться, конфликт обострился и распространился на Боснию, чьи сепаратистские амбиции поддерживали Соединенные Штаты. К сожалению, боснийская реляционная сеть оказалась еще запутаннее, что многократно усилило трагизм исходной войны. Еще до того как конфликт в Боснии вспыхнул в полной мере вследствие проблематичности решения о сецессии и непримиримости сербской позиции, растущий уровень насилия в Хорватии ввел в игру ООН (VII уровень), в то время как открытое соперничество между Германией, ЕС и США вынуждало остающуюся суперсилу принять на себя решающую роль при принятии решений (VI уровень). Подобные тенденции, усиленные во время боснийской войны, по сути необъявленной войны против Югославии за Косово, пробудили геополитические рефлексы России (IV уровень), окончательно преобразив локальный конфликт в глобальную проблему. Таким образом взаимопротиворечащие попытки разрешения проблемы локальной автономии (I реляционный уровень) в одной из отсталых республик (II уровень) социалистического государства, агонизировавшего где-то на периферии Европы, стали причиной крушения хрупкой федеральной структуры (III уровень), вылившегося в кровавый коллапс государства. Поскольку насильственный и заразный процесс вовлекал все большее число участников в расширяющиеся контексты принятия политических решений (IV–VII уровни), и поскольку роли участников на каждом уровне возрастали, эскалация югославского конфликта дошла до точки, на которой он стал одним из величайших мировых кризисов века (VII уровень). Другими словами, реляционное поле локального конфликта перенесено на глобальный уровень (с I на VII уровень). При перенесении реляционного поля на новые уровни включаются новые темы и интерпретации событий, а некоторые старые упускаются. Так, оказались до предела маргинализированы два основных пласта различных версий сербской трактовки природы конфликта – широкая и частично мифологизированная историко-националистическая контекстуализация, а также жесткий, но в своей основе оборонительный легалистский подход [77].
Слободан Милошевич и Воислав Шешель
В связи с переменами, последовавшими в геополитических и геостратегических констелляциях после окончания холодной войны, мировое сообщество в качестве победившей стороны переформулировало югославский конфликт сообразно своим новым интересам как случай, где было необходимо отдать предпочтение индивидуальным правам человека, а также правам на национальное самоопределение перед принципом суверенитета признанного международно государства [78]. Такая трактовка, применявшаяся на глобальном уровне (VII уровень) стала отправной точкой рассмотрения событий на нижних уровнях, за исключением сербского режима и небольшого количества аналитиков из западных и других европейских государств, полагавших, что правовой прецедент, созданный «мировым сообществом», можно считать грубым нарушением действующих международных законов. Если вернуться на локальный уровень, то мы увидим, что косовские албанцы восприняли эти интерпретации и практические меры, предпринятые мировым сообществом против сербов из-за конфликта в Хорватии, а особенно из-за конфликта в Боснии, как призыв к еще более решительным действиям в осуществлении намеченной цели (I уровень). Эти интерпретации маргинализировали более умеренную, но все же сецессионистскую стратегию Ибрагима Руговы и способствовали нарастанию террористической деятельности до ее кульминации в 1998 г., что в свою очередь вызвало ответные акции сербской стороны (II уровень). Вслед за этими акциями в события вновь встревают США (VI уровень), ЕС (V уровень) и все менее самостоятельная в своих действиях ООН (VII уровень). Кампания, развернувшаяся в средствах массовой информации после одной из таких акций, при неясных обстоятельствах послужила поводом для срыва переговоров в Рамбуйе (по всей видимости, запланированного) и развязывания необъявленной войны НАТО против Югославии со всеми кошмарами, которые ее сопровождали. Вследствие односторонних решений НАТО отношения Запада с Россией (IV уровень) стали натянутыми, как во времена холодной войны. Парадоксальным образом политика режима Милошевича совместно с действиями мирового сообщества трансформировала троянского коня Запада внутри социалистического блока в потенциального троянского коня России на германизированных и американизированных Балканах. На тот момент еще нерешенные вопросы региональной автономии в распадающейся республике уже распавшейся федерации, серьезно усугубленные решениями, принятыми на глобальном уровне, вновь привели к локальной трагедии и кризису на глобальном уровне.
Однако референциальные контексты возникали не только на горизонтальной оси, а также от локального до глобального уровня, но и на оси временной, еще более усложняя интерпретации. Когда Германия пригрозила в одностороннем порядке признать Словению и Хорватию, сербские средства массовой информации истолковали это как реставрацию «исторической коалиции геноцида». С другой стороны, когда Великобритания и Франция решили поддержать Германию, это было воспринято как «шокирующее предательство со стороны недавних исторических союзников», совместно с которыми сербы боролись против немцев во времена двух мировых войн. Тем самым интерпретации событий, последствий и намерений на синхронном срезе, а также их дополнительные трактовки в исторической логике стали составной частью интерактивной динамики локального конфликта, перешедшего в глобальный. Для некоторых участников развернувшейся драмы еще показательнее были исторические темы, не касавшиеся «косовского узла» (с соответствующей, хорошо разработанной историко-мифологической и религиозной символикой) и сербско-хорватских отношений (с потревоженными и нагло инструментализированными воспоминаниями о хорватском геноциде сербов и других народов во время Второй мировой войны). Многочисленные примеры свидетельствуют, что ни западные политики, ни журналисты, ни даже специалисты не остались равнодушными к чарам квазиисторической риторики. Подмена понятий, таких как «геноцид» и «холокост», а также отождествление современной Сербии с нацистской Германией – только некоторые из примеров подобной западной риторики, которой сербские СМИ нисколько не чурались.
Наконец, в 1990-е гг. и в самой Сербии референциальный контекст стал значительно сложнее по сравнению с 1980-ми гг. Когда Милошевич против собственной воли ввел многопартийную систему (1990) под давлением распада коммунистических режимов в Восточной Европе, наступила краткая эйфория, в которой перспективы полной демократизации страны были весьма существенны. Между тем отношения между бывшими югославскими республиками накалились до предела, поэтому вопросы экономических, политических и общественных реформ были отодвинуты в сторону для «оживления внутренней политики» Сербии. Нарастание политической фрагментации общественного мнения, сопровождаемое его радикализацией, сократило шансы на какую бы то ни было форму консенсуса, даже национального.
Другими словами, политические разногласия по ключевым проблемам того периода преобразовались в квазиэтнические и квазинациональные различия, и их от «нас», разнящихся в политических взглядах, отмежевали как сторонников «их». Дошло до кристаллизации «двух Сербий», каждая из которых определяла свои символические границы приблизительно так же, как это делают «истинные» этнические группы. «Автохтонная», «аутентичная», «историческая», «патриотическая» и «национальная», а временами «небесная», «православная» Сербия столкнулась с «антинациональной», «пацифистской», «современной», «европейской», «космополитичной», «гражданской» и «либеральной» Сербией. Сербы-«патриоты» обвиняли сербов-«граждан» в «подлом предательстве», когда, по их мнению, «будущему нации угрожало их хорошо скрываемое несербское происхождение» или «глубокий кризис идентичности». На это «европейские» сербы отвечали, что «националистическое безумие», которое распространяют их оппоненты, является порождением их «горского», «периферийного», «гуслярского», «деревенского» примитивного менталитета. Сербы-«патриоты» решительно отстаивали ведущиеся военные операции, так как, по их мнению, они являлись праведным отпором замыслам врагов нации о геноциде, и приводили все новые и новые доказательства злодеяний, совершенных против сербов и их культурно-духовного наследия в Хорватии, Боснии и Косово. «Другая Сербия», напротив, полагала, что хорваты, мусульмане или албанцы должны сами разбираться в своих злодеяниях, и недвусмысленно обвиняла сербскую сторону в преступлениях, совершенных ею. «Другая Сербия» непрестанно критиковала сербский режим, требовала, чтобы он понес ответственность за политику, приведшую к гибели невинных мирных жителей, и направляла делегации для выражения своего стыда, сочувствия и соболезнования по поводу гибели граждан в Хорватии и Боснии. Так любая квазиэтническая политико-идеологическая группа внутри формально единой нации стала «радикально противоположной» другой группе.
Этот ненамеренный самоироничный сербский вклад в балканские войны взаимобалканизирующихся антагонизмов дополнительно усложнили политические противоречия, как, например, разделение «за» и «против» Милошевича (которое, кстати, не полностью совпадало с разделением на «две Сербии»), а также глубокие дилеммы выбора идентичности между сербством и югославянством, монархизмом и республиканизмом, православной и мировой культурой, Востоком и Западом, социализмом и либеральным капитализмом. Непрерывные коллизии вокруг вопросов, которые и сформировали «две Сербии», их периодическое обострение вследствие возникновения новых тем периодически вызывали кристаллизацию альтернативных форм представлений о Сербии внутри обеих «Сербий», а также их включение в общую реляционную сеть конфликтов.
Итак, позиции по отношению к Милошевичу и его режиму, а также к важным событиям и проблемам внутри сербского контекста в значительной мере, а в отдельных случаях и решающим образом влияли на трактовку и позиции по отношению к региональным и глобальным аспектам югославского кризиса. В этом смысле решение относительно каждого отдельного мероприятия или реакции правящей и оппозиционных политических партий, различных неправительственных организаций и общественных групп и персон принималось на основании развития ситуации в региональном и глобальном реляционном контексте, а также на основании конфликтных реляционных полей в локальном контексте. Каждый участник определял уровень, которому он отдает предпочтение при принятии решения, основываясь на собственном понимании приоритета политических импликаций, но ни один из них не избежал соотнесения с каждым реляционным уровнем.
Сербские беженцы из Хорватии. 1995 год
Заключение
Литература:
Внутренняя политика
Дубравка Стоянович
Предпосылки плюрализма
Наконец, реляционная сеть, которая столкнула национализмы сербов и косовских албанцев, была гораздо сложнее основной триадной модели, предложенной Брубейкером (incipient nationalizing state – incipient national minority – incipient external national homeland). А именно, в событиях вокруг Косово речь шла о государстве (усеченной Сербии), которое стало полувнешней родиной для части своей собственной территории (Косова и Метохии). Представители доминантной нации были обращены в национальное меньшинство в пределах собственного государства (косовские сербы), а стремительно национализирующееся меньшинство заняло место регионального большинства с претензиями на создание национального государства (косовские албанцы). Реляционный узел включал еще одну внешнюю историческую родину с ирредентистскими устремлениями (Албания).
Между тем нарративные теории, описанные в предыдущем разделе, не только неправильно истолковывали реляционную структуру, присущую конфликту на локальном, экс-югославском уровне, они не придали значения важному, если не важнейшему, факту взаимосвязи существующих уровней перцепции и акции, начиная с локального и заканчивая глобальным. Напротив, по всей видимости, представленные нарративные теории стремились вписать анализируемые события в реляционные и интерактивные рамки исследования, превосходящие как контекст бывшей Югославии, так и синхронный временной аспект. Поэтому можно сказать, что каждое отдельное событие и тема трактовались (а каждый вывод формулировался) после рассмотрения внутри них полного реляционного контекста: горизонтального локально-локального, вертикального локально-глобального и диахронического.
В отличие от приведенных мифов и ошибочных представлений синхронную и взаимосвязанную природу локально-локальных и локально-глобальных реляционных связей за две последние декады югославского кризиса можно обрисовать (весьма схематично) в следующих чертах [75]. В атмосфере крушения политического и государственного порядка, а также нарастающего экономического кризиса в начале 1980-х гг., усиливавшего ощущение напряженности, решение албанской политической элиты в Косово упорно и настойчиво идти к обретению независимости и продолжать «выдавливание» сербского меньшинства даже после неудавшегося восстания в марте 1981 г. (I реляционный уровень) постепенно привело к национализации прежде всего сербской интеллектуальной элиты, а затем общественности в целом, что в конце концов обеспечило Милошевичу восхождение к вершинам власти [76]. Встав во главе государства после партийного путча, ему удалось с помощью популистских ритуалов направить партийно-государственный аппарат в сторону нового определения конституционных положений, касающихся статуса автономных краев внутри Сербии (II уровень). На какое-то время эти меры обеспечили Милошевичу массовую поддержку, необходимую для удержания власти в критической фазе агонии социализма. Развитие ситуации повергло в отчаяние становившихся все нетерпимее косовских албанцев, которые в первой половине 1989 г. организовали несколько неудачных мятежей, еще более накалив отношения с сербами, а также между Сербией и другими республиками. Установление контроля над автономными краями значительно упрочило положение Сербии в федерации (III уровень), разжигая политические аппетиты Милошевича, что в свою очередь побудило политические элиты других республик еще решительнее добиваться полной независимости (II уровень). Угроза из Белграда послужила Словении и Хорватии подходящим алиби для их экономической и националистической политики сепаратизма. Белград твердо противостоял подобным притязаниям, поскольку они могли ухудшить положение сербских меньшинств в сепаратистских республиках и угрожали интересам партийной бюрократии, офицерского корпуса Югославской народной армии, а также политическим амбициям самого Милошевича. Очевидная национализация хорватского государства на стадии его конституирования и растущая нетерпимость по отношению к сербскому меньшинству, особенно после провозглашения независимости, разбудили среди сербов в Хорватии исторические страхи и воспоминания, а также спровоцировали их усиленную национальную мобилизацию (особенно в регионах, граничащих с Сербией). Чтобы стабилизировать свое шаткое положение после одностороннего провозглашения независимости Словенией и Хорватией, Милошевич бессовестно раздувал ожившие страхи и историческую память сербского меньшинства, чтобы впоследствии эти чувства заставили сербов решительно бороться за свою полную самостоятельность (I уровень), давая тем самым взбешенному хорватскому режиму повод для вооруженного конфликта, в котором хорваты ожидали и надеялись на помощь со стороны. Этот конфликт подразумевал участие ЮНА, уже униженной и опозоренной во время короткой войны в Словении, в результате чего она попала в еще большую зависимость от Милошевича. Так были созданы условия для широкомасштабных военных действий. В течение всего периода историческая память и мифы, сосредоточенные на преступлениях злонамеренного другого и на страданиях собственной группы, представленной как невинная жертва, обеспечивали неугасаемую эмоциональную поддержку самопровозглашенным спасителям противоборствующих наций и подстрекали растущую нетерпимость по отношению к другим. Углубление военного конфликта вызвало угрозу Германии об унилатеральном признании новоявленных государств (IV уровень) и как следствие ускорило их признание странами Европейского союза (V уровень). Эти меры весьма неубедительно пытались преподнести как высокоморальную попытку превентивных мероприятий, но в сущности они лишь усугубили трагическое развитие ситуации, поощряя хорватов в проведении их националистической политики и обозлив и оттолкнув сербов в Хорватии и сам сербский режим. Вместо того чтобы прекратиться, конфликт обострился и распространился на Боснию, чьи сепаратистские амбиции поддерживали Соединенные Штаты. К сожалению, боснийская реляционная сеть оказалась еще запутаннее, что многократно усилило трагизм исходной войны. Еще до того как конфликт в Боснии вспыхнул в полной мере вследствие проблематичности решения о сецессии и непримиримости сербской позиции, растущий уровень насилия в Хорватии ввел в игру ООН (VII уровень), в то время как открытое соперничество между Германией, ЕС и США вынуждало остающуюся суперсилу принять на себя решающую роль при принятии решений (VI уровень). Подобные тенденции, усиленные во время боснийской войны, по сути необъявленной войны против Югославии за Косово, пробудили геополитические рефлексы России (IV уровень), окончательно преобразив локальный конфликт в глобальную проблему. Таким образом взаимопротиворечащие попытки разрешения проблемы локальной автономии (I реляционный уровень) в одной из отсталых республик (II уровень) социалистического государства, агонизировавшего где-то на периферии Европы, стали причиной крушения хрупкой федеральной структуры (III уровень), вылившегося в кровавый коллапс государства. Поскольку насильственный и заразный процесс вовлекал все большее число участников в расширяющиеся контексты принятия политических решений (IV–VII уровни), и поскольку роли участников на каждом уровне возрастали, эскалация югославского конфликта дошла до точки, на которой он стал одним из величайших мировых кризисов века (VII уровень). Другими словами, реляционное поле локального конфликта перенесено на глобальный уровень (с I на VII уровень). При перенесении реляционного поля на новые уровни включаются новые темы и интерпретации событий, а некоторые старые упускаются. Так, оказались до предела маргинализированы два основных пласта различных версий сербской трактовки природы конфликта – широкая и частично мифологизированная историко-националистическая контекстуализация, а также жесткий, но в своей основе оборонительный легалистский подход [77].
В связи с переменами, последовавшими в геополитических и геостратегических констелляциях после окончания холодной войны, мировое сообщество в качестве победившей стороны переформулировало югославский конфликт сообразно своим новым интересам как случай, где было необходимо отдать предпочтение индивидуальным правам человека, а также правам на национальное самоопределение перед принципом суверенитета признанного международно государства [78]. Такая трактовка, применявшаяся на глобальном уровне (VII уровень) стала отправной точкой рассмотрения событий на нижних уровнях, за исключением сербского режима и небольшого количества аналитиков из западных и других европейских государств, полагавших, что правовой прецедент, созданный «мировым сообществом», можно считать грубым нарушением действующих международных законов. Если вернуться на локальный уровень, то мы увидим, что косовские албанцы восприняли эти интерпретации и практические меры, предпринятые мировым сообществом против сербов из-за конфликта в Хорватии, а особенно из-за конфликта в Боснии, как призыв к еще более решительным действиям в осуществлении намеченной цели (I уровень). Эти интерпретации маргинализировали более умеренную, но все же сецессионистскую стратегию Ибрагима Руговы и способствовали нарастанию террористической деятельности до ее кульминации в 1998 г., что в свою очередь вызвало ответные акции сербской стороны (II уровень). Вслед за этими акциями в события вновь встревают США (VI уровень), ЕС (V уровень) и все менее самостоятельная в своих действиях ООН (VII уровень). Кампания, развернувшаяся в средствах массовой информации после одной из таких акций, при неясных обстоятельствах послужила поводом для срыва переговоров в Рамбуйе (по всей видимости, запланированного) и развязывания необъявленной войны НАТО против Югославии со всеми кошмарами, которые ее сопровождали. Вследствие односторонних решений НАТО отношения Запада с Россией (IV уровень) стали натянутыми, как во времена холодной войны. Парадоксальным образом политика режима Милошевича совместно с действиями мирового сообщества трансформировала троянского коня Запада внутри социалистического блока в потенциального троянского коня России на германизированных и американизированных Балканах. На тот момент еще нерешенные вопросы региональной автономии в распадающейся республике уже распавшейся федерации, серьезно усугубленные решениями, принятыми на глобальном уровне, вновь привели к локальной трагедии и кризису на глобальном уровне.
Однако референциальные контексты возникали не только на горизонтальной оси, а также от локального до глобального уровня, но и на оси временной, еще более усложняя интерпретации. Когда Германия пригрозила в одностороннем порядке признать Словению и Хорватию, сербские средства массовой информации истолковали это как реставрацию «исторической коалиции геноцида». С другой стороны, когда Великобритания и Франция решили поддержать Германию, это было воспринято как «шокирующее предательство со стороны недавних исторических союзников», совместно с которыми сербы боролись против немцев во времена двух мировых войн. Тем самым интерпретации событий, последствий и намерений на синхронном срезе, а также их дополнительные трактовки в исторической логике стали составной частью интерактивной динамики локального конфликта, перешедшего в глобальный. Для некоторых участников развернувшейся драмы еще показательнее были исторические темы, не касавшиеся «косовского узла» (с соответствующей, хорошо разработанной историко-мифологической и религиозной символикой) и сербско-хорватских отношений (с потревоженными и нагло инструментализированными воспоминаниями о хорватском геноциде сербов и других народов во время Второй мировой войны). Многочисленные примеры свидетельствуют, что ни западные политики, ни журналисты, ни даже специалисты не остались равнодушными к чарам квазиисторической риторики. Подмена понятий, таких как «геноцид» и «холокост», а также отождествление современной Сербии с нацистской Германией – только некоторые из примеров подобной западной риторики, которой сербские СМИ нисколько не чурались.
Наконец, в 1990-е гг. и в самой Сербии референциальный контекст стал значительно сложнее по сравнению с 1980-ми гг. Когда Милошевич против собственной воли ввел многопартийную систему (1990) под давлением распада коммунистических режимов в Восточной Европе, наступила краткая эйфория, в которой перспективы полной демократизации страны были весьма существенны. Между тем отношения между бывшими югославскими республиками накалились до предела, поэтому вопросы экономических, политических и общественных реформ были отодвинуты в сторону для «оживления внутренней политики» Сербии. Нарастание политической фрагментации общественного мнения, сопровождаемое его радикализацией, сократило шансы на какую бы то ни было форму консенсуса, даже национального.
Другими словами, политические разногласия по ключевым проблемам того периода преобразовались в квазиэтнические и квазинациональные различия, и их от «нас», разнящихся в политических взглядах, отмежевали как сторонников «их». Дошло до кристаллизации «двух Сербий», каждая из которых определяла свои символические границы приблизительно так же, как это делают «истинные» этнические группы. «Автохтонная», «аутентичная», «историческая», «патриотическая» и «национальная», а временами «небесная», «православная» Сербия столкнулась с «антинациональной», «пацифистской», «современной», «европейской», «космополитичной», «гражданской» и «либеральной» Сербией. Сербы-«патриоты» обвиняли сербов-«граждан» в «подлом предательстве», когда, по их мнению, «будущему нации угрожало их хорошо скрываемое несербское происхождение» или «глубокий кризис идентичности». На это «европейские» сербы отвечали, что «националистическое безумие», которое распространяют их оппоненты, является порождением их «горского», «периферийного», «гуслярского», «деревенского» примитивного менталитета. Сербы-«патриоты» решительно отстаивали ведущиеся военные операции, так как, по их мнению, они являлись праведным отпором замыслам врагов нации о геноциде, и приводили все новые и новые доказательства злодеяний, совершенных против сербов и их культурно-духовного наследия в Хорватии, Боснии и Косово. «Другая Сербия», напротив, полагала, что хорваты, мусульмане или албанцы должны сами разбираться в своих злодеяниях, и недвусмысленно обвиняла сербскую сторону в преступлениях, совершенных ею. «Другая Сербия» непрестанно критиковала сербский режим, требовала, чтобы он понес ответственность за политику, приведшую к гибели невинных мирных жителей, и направляла делегации для выражения своего стыда, сочувствия и соболезнования по поводу гибели граждан в Хорватии и Боснии. Так любая квазиэтническая политико-идеологическая группа внутри формально единой нации стала «радикально противоположной» другой группе.
Этот ненамеренный самоироничный сербский вклад в балканские войны взаимобалканизирующихся антагонизмов дополнительно усложнили политические противоречия, как, например, разделение «за» и «против» Милошевича (которое, кстати, не полностью совпадало с разделением на «две Сербии»), а также глубокие дилеммы выбора идентичности между сербством и югославянством, монархизмом и республиканизмом, православной и мировой культурой, Востоком и Западом, социализмом и либеральным капитализмом. Непрерывные коллизии вокруг вопросов, которые и сформировали «две Сербии», их периодическое обострение вследствие возникновения новых тем периодически вызывали кристаллизацию альтернативных форм представлений о Сербии внутри обеих «Сербий», а также их включение в общую реляционную сеть конфликтов.
Итак, позиции по отношению к Милошевичу и его режиму, а также к важным событиям и проблемам внутри сербского контекста в значительной мере, а в отдельных случаях и решающим образом влияли на трактовку и позиции по отношению к региональным и глобальным аспектам югославского кризиса. В этом смысле решение относительно каждого отдельного мероприятия или реакции правящей и оппозиционных политических партий, различных неправительственных организаций и общественных групп и персон принималось на основании развития ситуации в региональном и глобальном реляционном контексте, а также на основании конфликтных реляционных полей в локальном контексте. Каждый участник определял уровень, которому он отдает предпочтение при принятии решения, основываясь на собственном понимании приоритета политических импликаций, но ни один из них не избежал соотнесения с каждым реляционным уровнем.
Заключение
Реляционный и интерактивный подход, в самых общих чертах изложенный выше, в отличие от указанных мифов и заблуждений не претендует на отображение «подлинной картины действительности», равно как и не ставит своей целью утвердить всеобъемлющую теорию национализма на территории бывшей Югославии. Его устремления менее претенциозны и имеют два направления. Напоминая о сложной взаимозависимости противоборствующих концепций действительности внутри узла установившихся взаимоотношений и об их неразрывной связи с общим глобальным и диахроническим контекстом, реляционный подход может помочь преодолеть мифы и однобокость при объяснении природы будущих конфликтов. В то же время этот подход предлагает метод детального исследования роли структурных причин и непредвиденных исходов, а также намеренных и непроизвольных последствий общественной и политической деятельности в ходе трагического крушения Югославии.
Литература:
Alterman, Eric (1999), «Untangling Balkan Knots of Myth and Countermyth»,The New York Times, July 31.
Anzulovi?, Branimir (1999), Heavenly Serbia: From Myth to Genocide, Hurst & Company, London.
Bennett, Christopher (1995), Yugoslavia’s Bloody Collapse, Hurst & Company, London. (1999), «Comment: Serbia’s War With History», Institute of War and Peace Reporting (Published on April 19, 1999).
Богдановић, Мира (1994), «Модернизацијски процеси у Србији у ХХ веку», в Србија у модернизацијским процесима ХХ века, Институт за новију историју Србије, Београд, 35–58.
Brubaker, Rogers (1996), Nationalism Reframed. Nationhood and the National Question in the New Europe, Cambridge University Press, Cambridge.
Brubaker, Rogers (1998), «Myths and Misconceptions in the Study of Nationalism», Hall, John A. ed., The State Nation. Ernest Gellner and the Theory of the Nationalism, Cambridge University Press, Cambridge, 272–306.
Cerovi?, Stojan (1999), «Comment: Serbia Seeks An Exit from History», Institute of War and Peace Reporting (Published on September 6, 1999).
Deni?, Bogdan (1996), Etni?ki nacionalizam. Tragi?na smrt Jugoslavije, Radio B92, Beograd.
Drakuli?, Slavenka (1999), «We Are All Albanians», The Nation, June 7.
Fisk, Robert (1999), «Taken in by the NATO line», The Independent of London, June 29.
Glenny, Misha (1992), The Fall of Yugoslavia, Penguin Books.
Голубовић, Загорка (1995), «Национализам као доминантни друштвени однос и као деспозиција карактера», в Голубовић, Загорка, Бора Кузмановић и Мирјана Васовић, Друштвени карактер и друштвене промене у светлу националних сукобаб Институт за филозофију и друштвену теоријуб «Филип Вишњић», Београд, 133–167.
Grmek, Mirko et al., eds. (1993), Le nettoyage ethnique: documents historiques sur une id?ologie serbe, Fayard, Paris.
Johnstone, Diana (1999), «Holocaust Relativism. ‘Hitler’ analogies betray both past and present», Extra! (The Magazine of FAIR, Fairness and Accuracy in Reporting) July – August. (http://www.eGroups.com).
Kaplan, Robert D. (1993), Balkan Ghosts: A Journey Through History, St. Martin’s, New York.
Kaplan, Robert D. (1999), «Why the Balkans Demand Amorality», The Washington Post, 28 February.
Kaser, Karl and Joel M. Halpern (1998), «Historical Myth and the Invention of Political Folklore in Contemporary Serbia», The Anthropology of East Europe Review, Vol. 16, № 1, Spring, 59–68.
Maga? , Branka (1993), The Destruction of Yugoslavia, Verso, London and New York.
Malcolm, Noel (1994), Bosnia, a Short History, Macmillan, London and Basingstoke.
Malcolm, Noel (1998) Kosovo, a Short History, Macmillan, London and Basingstoke.
Me?trovi?, Stjepan G. (1993), Habits of the Balkan Heart: Social Character and the Fall of Communism, Texas A & M University, College Station.
Me?trovi?, Stjepan G. (1994), The Balkanisation of the West: The Confluence of Postmodernism and Postcommunism, Routledge, London and New York.
Minnich, Robert Gary (1993), «Reflections on the Violent Death of a Multi-Ethnic State: a Slovene Perspective», The Anthropology of East Europe Review, Vol. 11, № 1–2, Autumn, Special Issue: War among the Yugoslavs.
Перовић, Латинка (1996), «Бег од модернизације», в Попов, Небојша (прир.), Српска страна рата. Траума и катарза у историјском памћењу, Република, Београд, стр. 119–131.
Posa, Christina (1998), «Engineering Hatred: The Roots of Contemporary Serbian Nationalism», Balkanistica 11, 69–77.
Povrzanovi?, Maja (1993), «Ethnography of a War: Croatia 1991–92», The Anthropology of East Europe Review, Vol. 11, № 1, Autumn, Special Issue: War among the Yugoslavs.
Puhar, Alenka (1994), «Childhood Nightmares and Dreams of revenge», the Journal of Psychohistory, 22(2), Fall (http://www.psychohistory.com).
Слапшак, Светлана (1994), Огледи о безбрижности. Српски интелектуалци, национализам и југословенски рат, Радио В92, Београд.
Srbljanovi?, Biljana (1999), «Ojkaca Culture», TV Entertainment Meets the Twilight Zone: A Special Media Focus Look at the Serbian TV Entertainment Industry, Institute of War and Peace Reporting.
Stokes, Gale 1997 (1993), «The Devil’s Finger: The Disintegration of Yugoslavia», Three Eras of Political Changein Eastern Europe, Oxford University Press, Oxford, New York, 109–143.
Тили, Чарлс (1997), Суочавање са друштвеном променом, Филип Вишњић, Београд.
Todorova, Maria (1997), Imaging the Balkans, Oxford University Press, New York and Oxford.
Vickers, Miranda (1998), Between Serb and Albanian; A History of Kosovo, Columbia University Press, New York.
Vudvord, Suzan (1997), Balkanska tragedija. Haos I raspad posle hladnog rata, Filip Vi?nji?, Beograd.
Vuja?i?, Veljko Marko (1995), Communism and Nationalism in Russia and Serbia, PhD dissertation, University of California at Berkeley.
Перевод Евгении Потехиной
Anzulovi?, Branimir (1999), Heavenly Serbia: From Myth to Genocide, Hurst & Company, London.
Bennett, Christopher (1995), Yugoslavia’s Bloody Collapse, Hurst & Company, London. (1999), «Comment: Serbia’s War With History», Institute of War and Peace Reporting (Published on April 19, 1999).
Богдановић, Мира (1994), «Модернизацијски процеси у Србији у ХХ веку», в Србија у модернизацијским процесима ХХ века, Институт за новију историју Србије, Београд, 35–58.
Brubaker, Rogers (1996), Nationalism Reframed. Nationhood and the National Question in the New Europe, Cambridge University Press, Cambridge.
Brubaker, Rogers (1998), «Myths and Misconceptions in the Study of Nationalism», Hall, John A. ed., The State Nation. Ernest Gellner and the Theory of the Nationalism, Cambridge University Press, Cambridge, 272–306.
Cerovi?, Stojan (1999), «Comment: Serbia Seeks An Exit from History», Institute of War and Peace Reporting (Published on September 6, 1999).
Deni?, Bogdan (1996), Etni?ki nacionalizam. Tragi?na smrt Jugoslavije, Radio B92, Beograd.
Drakuli?, Slavenka (1999), «We Are All Albanians», The Nation, June 7.
Fisk, Robert (1999), «Taken in by the NATO line», The Independent of London, June 29.
Glenny, Misha (1992), The Fall of Yugoslavia, Penguin Books.
Голубовић, Загорка (1995), «Национализам као доминантни друштвени однос и као деспозиција карактера», в Голубовић, Загорка, Бора Кузмановић и Мирјана Васовић, Друштвени карактер и друштвене промене у светлу националних сукобаб Институт за филозофију и друштвену теоријуб «Филип Вишњић», Београд, 133–167.
Grmek, Mirko et al., eds. (1993), Le nettoyage ethnique: documents historiques sur une id?ologie serbe, Fayard, Paris.
Johnstone, Diana (1999), «Holocaust Relativism. ‘Hitler’ analogies betray both past and present», Extra! (The Magazine of FAIR, Fairness and Accuracy in Reporting) July – August. (http://www.eGroups.com).
Kaplan, Robert D. (1993), Balkan Ghosts: A Journey Through History, St. Martin’s, New York.
Kaplan, Robert D. (1999), «Why the Balkans Demand Amorality», The Washington Post, 28 February.
Kaser, Karl and Joel M. Halpern (1998), «Historical Myth and the Invention of Political Folklore in Contemporary Serbia», The Anthropology of East Europe Review, Vol. 16, № 1, Spring, 59–68.
Maga? , Branka (1993), The Destruction of Yugoslavia, Verso, London and New York.
Malcolm, Noel (1994), Bosnia, a Short History, Macmillan, London and Basingstoke.
Malcolm, Noel (1998) Kosovo, a Short History, Macmillan, London and Basingstoke.
Me?trovi?, Stjepan G. (1993), Habits of the Balkan Heart: Social Character and the Fall of Communism, Texas A & M University, College Station.
Me?trovi?, Stjepan G. (1994), The Balkanisation of the West: The Confluence of Postmodernism and Postcommunism, Routledge, London and New York.
Minnich, Robert Gary (1993), «Reflections on the Violent Death of a Multi-Ethnic State: a Slovene Perspective», The Anthropology of East Europe Review, Vol. 11, № 1–2, Autumn, Special Issue: War among the Yugoslavs.
Перовић, Латинка (1996), «Бег од модернизације», в Попов, Небојша (прир.), Српска страна рата. Траума и катарза у историјском памћењу, Република, Београд, стр. 119–131.
Posa, Christina (1998), «Engineering Hatred: The Roots of Contemporary Serbian Nationalism», Balkanistica 11, 69–77.
Povrzanovi?, Maja (1993), «Ethnography of a War: Croatia 1991–92», The Anthropology of East Europe Review, Vol. 11, № 1, Autumn, Special Issue: War among the Yugoslavs.
Puhar, Alenka (1994), «Childhood Nightmares and Dreams of revenge», the Journal of Psychohistory, 22(2), Fall (http://www.psychohistory.com).
Слапшак, Светлана (1994), Огледи о безбрижности. Српски интелектуалци, национализам и југословенски рат, Радио В92, Београд.
Srbljanovi?, Biljana (1999), «Ojkaca Culture», TV Entertainment Meets the Twilight Zone: A Special Media Focus Look at the Serbian TV Entertainment Industry, Institute of War and Peace Reporting.
Stokes, Gale 1997 (1993), «The Devil’s Finger: The Disintegration of Yugoslavia», Three Eras of Political Changein Eastern Europe, Oxford University Press, Oxford, New York, 109–143.
Тили, Чарлс (1997), Суочавање са друштвеном променом, Филип Вишњић, Београд.
Todorova, Maria (1997), Imaging the Balkans, Oxford University Press, New York and Oxford.
Vickers, Miranda (1998), Between Serb and Albanian; A History of Kosovo, Columbia University Press, New York.
Vudvord, Suzan (1997), Balkanska tragedija. Haos I raspad posle hladnog rata, Filip Vi?nji?, Beograd.
Vuja?i?, Veljko Marko (1995), Communism and Nationalism in Russia and Serbia, PhD dissertation, University of California at Berkeley.
Перевод Евгении Потехиной
Внутренняя политика
Дубравка Стоянович
Порочный круг сербской оппозиции
[79]
До 1990 г., согласно основным критериям
[80], Югославия относилась к государствам реального социализма. Однако известная специфика югославского коммунизма
[81]обусловила и его специфичную «имплозию» и иное посткоммунистическое развитие. Политическая система реального социализма не была низвергнута в результате массового бунта населения, как это произошло в других странах Восточной Европы, где коммунистический режим был упразднен, а «власти» и «оппозиции» пришлось сесть за стол переговоров. В Югославии бунта не было, и создается впечатление, что ритм политических преобразований скорее задали перемены в Восточной Европе, чем глубокий экономический и общественный кризис. Эти особые обстоятельства, связанные с кризисом государства, повлияли и на положение возникавших политических партий, на их характер, тип, политические и идейные установки. Поэтому вначале необходимо обозначить хотя бы некоторые особенности, присущие политической ситуации в Сербии и Югославии в конце 1980-х гг.
Предпосылки плюрализма
I.Коммунистический режим в Сербии и Югославии укоренился глубже, чем в других странах европейского востока, и пользовался значительно большей поддержкой в обществе, чем режимы остальных периферийных государств «реального социализма». В пределы Югославии не вторгался «русский танк», насаждая социализм, здесь произошла аутентичная революция, которая в облике народно-освободительной борьбы вышла победителем в гражданской и мировой войне. У массовой поддержки революционных преобразований были народные корни в социально слабо стратифицированном, преимущественно аграрном обществе, которое в прекращении только что начавшихся гражданских противоречий видело возможность создания эгалитарной модели. Тем самым подтверждается тезис о том, что неразвитые общества из-за длительности промежутка между началом реформы (индустриализации, модернизации и создания правового государства) и ее первыми результатами стремятся вернуться к дореформенной общественной модели, а их радикальные элиты формулируют это как «проект ускорения истории и сокращения пути развития», на базе которого создана модель революций ХХ века. Идейные корни этого политического проекта уходят глубоко в историю политических идей в Сербии. Это идейное направление с непрерывной преемственностью еще со времен Светозара Марковича (1846–1875) определяло народническую концепцию революционных преобразований, задачей которых было во имя будущего выдвинуть старую модель общественного равноправия и на этом основать «новый, а по сути анахронический» порядок. Продолжительное существование этих концепций в истории политических идей в Сербии является самым убедительным доказательством их социального, политического и исторического происхождения.