Страница:
Символ Г представляет собой б или б; значок / — р или ф, а значок./ — д, 3 или у. Знаками вопроса я отметил прописные буквы. Весы указали мне на их присутствие, но не позволили определить. Заметьте, не каждая стихотворная строка Валетта начинается с прописной буквы, как обычно. Я проверил это. Стали на место однозначно установленные буквы.
Таковы наши границы, а вернее, наш скелет, который следует облечь плотью. В такой работе было бы вредным и скучным ставить себе ограничения. Мы уподобимся бабочке, порхающей с цветка на цветок согласно своим инстинктам и фантазии.
Итак, приступим. Мое внимание с самого начала было привлечено последним, словом второй строки первого терцета:
состоящее из шести букв. Четвертая — р или ф, а третья б или б. Но в нашем языке невозможны сочетания бф и бф. Значит, на месте четвертой буквы стоит р. Вторая буква обязательно у, поскольку слов с набором согласных дбр, убр, двр и 36/» просто-напросто не существует. Таким образом, можно утверждать, что наше слово начинается либо дубр, либо уубр, а полностью звучит дубрав или уубров. Беру на себя смелость поставить здесь дубрав, как более поэтическое. Кстати, это дает нам первую мужскую рифму терцетов, хотя я пока не могу указать, в каких строках она повторяется.
Возьмем другой пример. Первое слово второй строки в первом катрене: т/ — т и. Казалось бы, расшифровать такое длинное слово трудно, ан нет. Сочетание т, либо тф, либо тр. Первое встречается довольно редко: портфель, Матфей. Зато второе совершенно универсально. С высокой степенью вероятности допустим, что здесь стоит тр. За этим сочетанием может следовать только гласная. Следующая, пятая буква относится к широким: ж, м, ы, ю. Букву ы мы исключим сразу, поскольку она может стоять только после согласной. У нас остается выбор между ж, мню. Можно заняться дальнейшими выкладками и найти часть недостающих букв, но мы поступим по-другому. Мы возьмем словарь. Проверка требует немало времени, но позволяет отыскать всего два слова, укладывающихся в формальную схему: отражательной и стремительной. И снова великое искусство поэзии диктует свои требования. Мы останавливаемся на слове стремительной, поскольку первое слово принадлежит научному лексикону.
Я во всех подробностях разъяснил подход к определению этих двух слов, чтобы вы уяснили суть методики. Думаю, дальше вам не нужно объяснять каждую деталь. Наш основной инструмент на данном этапе — словарь. Наши вехи — формальные рамки, то есть количество букв в слове и присутствие или отсутствие некоторых характерных признаков, выявленных взвешиванием.
Неужели вы еще не ощущаете, как пробивается дух стихотворения сквозь грубую материальную форму, способствуя появлению буквы, как я и предсказывал? Сей набирающий силу по мере нашего продвижения вперед дух станет путеводной звездой. Слова дубрав и стремительной за секунду дали нам больше, чем неустанный труд за последние полгода. Они лучезарны. Они открывают перед нами бесконечные горизонты мысли поэта. Мы взбираемся на вершину, откуда можем бросить гордый взгляд назад и оценить пройденный путь. Не скрою, мой друг, что, когда эти слова стали ясными, меня охватило глубочайшее волнение. Наши усилия не были тщетными. Мы оперировали скальпелем, подобно хирургам. Взвешивали частички, как аптекари. Вооружили глаз оптикой. Мы медленно ползли среди остатков материи. Неужели я впрягся бы в эту подчас унизительную работу, не разгляди с самого начала ждущего нас венца со светоносными алмазами, в котором слова дубрав и стремительной, банальные по форме, но глубочайшие по содержанию, являются первыми драгоценными камнями, очищенными от породы.
Итак, продолжим. Но не стоит застревать на вершине возвышенного. Еще надо походить в сапогах старателя, отыскать еле заметную тропинку с помощью едва весомых атомов. Только такой ценой человеческая мысль обретает способность ясновидения. Чередуя абстрактные размышления с самыми тривиальными наблюдениями, мы выберемся из запутанного лабиринта, куда нас загнала мысль поэта. Так станут неразделимыми плоть и дух…
Что нам дает первое воскрешенное слово? Оно помогает выявить механические следствия его появления в конце стихотворной строки. Отныне мы уверены, что одной из рифм в терцетах будет окончание ав. По своей форме на него похожи все окончания: Г в терцетах. Не хочу, чтобы вы томились в неизвестности. Я — установил вышеуказанным способом и последнее слово этого терцета: дубов или уубоб, что дало мне вторую рифму в терцетах: об. Случайность ли это? Отнюдь. Заключение напрашивается само собой. Сонет построен по строжайшим правилам, ибо в терцетах мы сталкиваемся с двумя тройными рифмами: ав и об.
Вставим в нашу схему дубрав, стремительной и букву б в конце строк терцетов. Более того, как видите, я добавил несколько элементов, выявление которых потребовало определенных усилий и на которые я вам укажу без разъяснений. Все они нашли отражение в таблице. Можете ее проверить, но, даю слово, иные варианты невозможны. Кстати, попутно я установил первую рифму в катренах. Это опоясывающая рифма: бы, имеющая в конце первого катрена форму ви.
— Обратите внимание: сочетание щерит жернова дает право остановить наш выбор на слове уубов.
Пора оторвать глаза от текста и отбросить на время наскучивший словарь. Попробуем силы в абстрактных размышлениях и поищем смысловые связи между словами стремительной и дождь.
Посмотрите на первую половину второй строки первого катрена (место цезуры, интонационно-смысловой паузы, абсолютно ясно). Слово
состоит из двух слогов, ибо сонет написан, по моим предположениям, шестистопным ямбом. Следовательно, мы имеем дело с существительным, которое характеризуется прилагательным стремительной. Внимательное изучение формальных комбинаций, совместимых с синтаксисом, дает только один вариант: водой, тем более что через строку речь идет о дожде. Требуется минимум воображения, чтобы почти полностью восстановить стихотворную строку. Запишем:
Итак, поэт характеризовал воду прилагательным «стремительная» и глаголом «пролиться». Падение дождя подразумевает точку старта. Где же эта точка старта, как не в облаке или туче. К сожалению, по формальным признакам ни одно из йих в наше прокрустово ложе не укладывается. Поэт делает обобщение и называет эту точку старта — небеса.
— Если он это сделал, — продолжил Бурдон с внезапным оживлением, — если он сделал это, то я могу утверждать, что, поместив это слово в конце стихотворной строки, он использовал окончание са в качестве рифмы. Вы улыбаетесь? Считаете мое утверждение безосновательным? Однако я готов поставить на кон все свое состояние, что писатель, сочиняющий сонет, где упоминается о небесах, использовал это слово для рифмы, если только он не неисправимый оригинал. Слог са обладает необходимой звучностью, которую поэт обязан применить, когда представляется возможность.
Снова интуиция, скажете вы. Подкрепим ее материальными доказательствами. Третья строка второго катрена выглядит следующим образом:
Образ смерти всегда ассоциируется с ее приходом — она крайне редко отступает — и с главным символом ее функции: косой. Следовательно, не будет преувеличением предположить, что эта строка выглядит так:
Порассуждаем дальше. У смерти осечек не бывает, ее коса разит наповал, она выкована из отличного металла и так наточена, что ее лезвие просто обязано сверкать. Я бы назвал смерть безразличной, но поэт мыслит иначе — его смерть свирепа, хотя он наделяет свирепостью — его право — ее рабочий инструмент.
Поэтому я утверждаю, что вторая рифма катренов са. Давайте поищем еще одно рифмующееся слово. Где оно? Думаю, ответ возникнет немедленно, если мысленно представить картину, открывающуюся нам. У нас есть дождь и вода. Пролившийся стремительный дождь оказался на земле и траве в виде дождевых капель. Синоним таких капель — роса, точно вписывающаяся в формальную схему:
Правила сложения сонета полностью соблюдены. Впишем рифму са и во вторую строку второго катрена.
Продолжим порхание среди цветов. Столь игривый способ позволяет быстрее проникнуть в дух сонета, который в свою очередь становится верным подспорьем для приведения в порядок материальной яви и мелких деталей, образующих вечный сплав мысли и формы.
Однако истинная мысль еще не ясна. Очевидно, В, алетт сочинял сонет не ради того, чтобы сокрушаться по поводу судьбы дождя. Дождь — символ, подлежащий разъяснению в терцетах. Сосредоточим наше внимание на первом из них.
В третьей строке глаз останавливается на незамысловатом словечке /, которое в сочетании со смертью, уже упоминавшейся в сонете, и в обрамлении щерит /. жерноба у/боб устанавливается однозначно — череп.
У нас собралась прелюбопытнейшая коллекция слов: смерть, череп, душа. С их помощью можно попытаться полностью или частично восстановить второй терцет. Валетт был человеком верующим и не сомневался, что душа после смерти ее владельца воссоединяется с богом или богами. Боги, как известно, обитают в горних сферах, и душе, чтобы добраться до них, следует стремиться вверх. Поэтому я считаю себя вправе вписать в готовую формальную схему:
Не требуется особого воображения, чтобы воссоздать строку полностью:
Сей заупокойный мотив позволяет заняться предпоследней строкой сонета. Последнее слово — гробов, а два предпоследних — под крышками. Истинность такого толкования подтверждается синтаксисом и каркасом слов. Заодно мы уточнили расположение рифм в терцетах:
Идем дальше. Что может лежать в гро6y? Мертвое тело, труп. Но мы имеем дело с поэтическим произведением писателя-классика, у которого просто рука не поднимется писать столь низким «штилем». Менар, назовите мне антоним слова душа в данном контексте.
— Плоть!
— Совершенно справедливо. Что происходит с плотью в гробу? Она разлагается, становится прахом, возвращается в землю. Думаю, не ошибусь, если скажу, что поэт, прибегнув к высокому стилю, записал здесь: истлеет плоть. По правилам сложения сонета последние его строки самые сильные по мысли и образности, а потому следует предположить, что истлеет стоит в повелительном наклонении. Такая конструкция фразы и двоеточие перед ней требуют формообразующего пускай. И вот две полные строки перед нами:
Теперь перейдем к более методичной работе, идя от строфы к строфе. Коль поэт упоминает о плоти и душе, не может быть, чтобы он не вспомнил о едином целом, состоящем из этих двух компонентов, а именно: о человеке. Поищем подходящую группу значков. У нас таких групп f не одна, а целых три! В первой и четвертой строках катрена и в первой строке второго терцета. Если мы правы, то в первой строке этого катрена человек — подлежащее, за которым следует сказуемое — f т. Нетрудно догадаться, что Валетт написал человек живет. Если в первой строке человек живет, а в третьей умирает, вопрос где человек? в четвертой строке вполне закономерен. Итак мы получили:
Теперь перейдем ко второму терцету. В первой строке содержится утверждение: человек в I» и ш /» правПо конструкции фразы предпоследним словом должно быть существительное в предложном падеже из-за наличия предлога б. Неисповедимы пути автора! Как ни парадоксально, приходится допустить, что человек прав 6 ошибке! Тогда /»й- будет притяжательным местоимением своей. Мы почти полностью восстановили текст последнего терцета:
Размер сонета — шестистопный ямб — подсказывает нам, что три первых слова должны составить три слога. Первое — А или И — на выбор. Третье, безусловно, усилительная частица же. Не требуется быть семи пядей во лбу, чтобы заполнить пустоты.
Запищем все, что нам известно:
— Вы не устали? Нет? Тогда посмотрим, что нам дает пунктуация. Она — важнейшая часть композиции и в построенном по строгим законам сонете позволяет выявить несколько важных элементов. Посмотрите на третьи строки обоих катренов. Они начинаются с группы, перед которой стоит запятая. В обоих случаях мы имеем дело со сложносочиненным предложением, где первая часть противопоставляется второй. В таком варианте мы можем без особых сомнений поставить союз но.
Теперь обратите внимание на две группы значков… — .: в четвертых строках катренов. Неужели будет излишне смелым предположить, что последующие двоеточие и вопрос означают некое доверительное обращение к собеседнику? Какое бы слово вы поставили на месте Валетта?
— Минуточку… Ну, конечно, скажи.
— Замечательно. Вы начинаете мыслить, как мой покойный друг. Вспомните, что я говорил вам о сонете, и вы, Менар, поймете, что такое обращение открывает перед нами новые возможности. О чем говорится в последнем терцете? Об эфемерности существования! Все исчезает, материальных следов почти не остается. Но не исчезает бессмертная, по мнению Валетта, душа. Эта мысль позволяет нам без особых трудностей восстановить первый катрен. На вопрос теперь скажи: где дождь? ответ напрашивается сам собой: Ищи его, лови… Дождь прошел, следы его исчезли. Почему? Вода испарилась — высохла роса. Предоставляю вам возможность восстановить первую половину третьей строки.
— Позвольте подумать… Если следовать вашим рассуждениям, Валетт должен был вспомнить о смертельной опасности для росы, иначе говоря, о солнце!
— Менар, вы делаете несомненные успехи. Валетт действительно написал солнышко взошло — хотя он неправ, если подойти к этому явлению со всей строгостью, — а после запятой поставил соединительный союз и. У нас осталась первая строка катрена. Предлагаю пофантазировать. Сравнительный союз будто нередко употребляется в сочетании с союзом как для выражения условно-предположительного сравнения. Коль в катрене речь идет о дожде, мы будем правы, что Валетт сравнивает какое-то явление, связанное с дождем, с чем-то еще. Чем сопровождается дождь?
— Радугой!..
— Верно. Но для радуги нет подходящей формальной схемы. Зато есть нужные значки для грома. Правда, не говорится о грозе, но все же поэт подводит нас к мысли о внезапности сочетанием стремительной водой. Усилить это ощущение внезапности можно соответствующим глаголом: грянул гром. Теперь следует подыскать сравнение. С чем бы вы сравнили раскаты грома?
— С артиллерийским залпом, со взрывом, с грохотом обвала…
— Вы невнимательны, Менар, и забываете о формальной схеме. У нас слово из четырех букв, заканчивающееся на вы.
— Львы!
— Наконец-то. Сравнение с ревущими львами вполне закономерно, и получается, что мы воссоздали весь первый катрен, кроме первого слова. Поскольку Валетт описывает какую-то последовательность событий, этот катрен, как, впрочем, и второй, начинается с Вот.
— По правде говоря, загадка слишком легка, и я поддерживаю в себе интерес к ней, только варьируя методы и добиваясь изящества мысли.
Займемся первым терцетом. Сейчас нам придется довольствоваться лишь догадками. Будем плясать от ключевого слова морщины. Оно позволит нам размотать весь клубок. Главным героем нашего сонета все же является человек, и морщины характеризуют именно его. Где мы можем видеть их? На лице, щеках, шее, лбу… Из двух трехбуквенных слов нашим условиям удовлетворяет только лоб. Судя по сочетанию «лоб — морщины», лоб стоит в винительном падеже и требует предлога на. Между ними находится определение, оканчивающееся на и. Скорее всего это прилагательное из ряда: высокий, гладкий, низкий, выпуклый и так далее… По формальным признакам нас устраивает только низкий. Общая конструкция предложения и окончание ав в последнем слове строки заставляют с высокой степенью вероятности предположить, что мы имеем дело с деепричастным оборотом и деепричастием глагола «собрать»:
После деепричастного оборота мы вправе ожидать появления подлежащего — таковы жесткие законы грамматики. Им может быть первое
шили второе
•/•J••слово второй строки. Могу дать голову на отсечение, что первое является притяжательным местоимением наш, а второе — искомым подлежащим-существительным. Речь, несомненно, идет о человеке, но в иной обобщенной ипостаси, как того требует сонет. Определение наш резко сужает поле поисков — предок, современник, потомок.
— Предоставляю вам, Менар, подобрать нужное слово.
— Предок, наш предок. Я восхищен вашей проницательностью, Бурдон. Я даже предположить не мог…
— Пустяки, — усмехнулся мой приятель. — Однако продолжим. Расшифровка остальных слов этой строки теперь во многом облегчена. Прежде всего я выделил группу значков — J•,почти идентичную той, что мы расшифровали ранее как живет. Снова прибегнув к словарю, я нашел глагол «жевать» и поставил его в прошедшем времени: жевал. Итак: наш предок ••? жевал •••J ••••••— дубрав. Вряд ли он залез на макушку, чтобы жевать. Скорее всего он стоял на земле под…… - дубрав. Судя по конструкции сочетания, нам нужно существительное из трех слогов в творительном падеже с окончанием на м или ю. Думать не надо, у нас есть подходящее звучное слово — пологом. И снова шестистопный ямб требует от нас определенных жертв — я имею в виду нашего предка, которого Валетт заставил жевать лист, словно у него не было иной пищи.
Начало предложения — в прошедшем времени, а конец — в настоящем. Одно противопоставляется другому: когда-то и теперь. Я бы написал: а ныне. Запишем почти полный терцет:
Полагаю, мы наконец собрали все необходимые данные для разгадки заглавия, но оговорюсь: то, что я скажу ниже, — мои домыслы. Это слово ни разу не встречается в тексте, но намеки на него содержатся в терцете. Человек, наш предок, от которого остался лишь ухмыляющийся череп. Наших общих предков можно пересчитать по пальцам: неандерталец, кроманьонец, питекантроп, синантроп — вот, пожалуй, — и все. Выбор невелик. Нас устраивает только Питекантроп. Почему Валетт выбрал столь необычное заглавие для своего сонета, остается лишь гадать. Может быть, его всегдашнее увлечение историей. Он мне как-то говорил, как был потрясен тем, что ученые по нескольким костям и черепу, обнаруженным на Яве, воссоздали нашего отдаленного Предка с признаками человека и обезьяны… Завесу над этой тайной нам не приподнять, Валетт унес ее в могилу. Кстати, вы не обратили внимание, сколь сходна наша работа с работой тех ученых — и они, и мы восстанавливаем из праха нечто целое. Однако время идет, и мой рассказ, похоже, вас утомил. Да и мне следует поразмыслить над одним неясным для меня моментом. Возобновим работу завтра. Может, у вас есть вопросы?
— Я в полном восхищении, Бурдон. И думаю о «Золотом жуке» вашего любимого автора.
— Согласен, что-то общее тут есть. Но не забывайте о невероятной простоте исходных данных у По. Впрочем, и методы у меня иные. Героя того рассказа основная трудность поджидала в начале пути. Но, определив первую букву, он тут же расставил ее по всему тексту. У нас иначе: мы начали с самых легких пассажей. А более сложные моменты, требующие умственных усилий, еще впереди. Хотя их осталось совсем мало. До завтра.
На следующий день меня встретил взъерошенный Бурдон; лицо его сияло.
— Вы раскрыли последнюю тайну? — спросил я.
— Полностью, Менар, и исключительно горд этим… Простая деталь; позже я все объясню. Сначала закончим с сонетом.
— Вы хотите сказать, что последняя тайна не относится к сонету?
— И да и нет. Косвенно. Но позвольте продолжить. Нам осталось расшифровать только одну строку второго катрена и еще три слова.
Конструкция фразы привела меня к мысли, что вторая строка начинается с глагола в третьем лице единственного числа настоящего времени по аналогии с глаголом живет. Значит: — тает. Вряд ли вы отыщете глагол, начинающийся с ю, который позволит вам заполнить все пробелы. Он начинается с м, и думаю, вы согласитесь, если я напишу мечтает. Это сразу возвращает нас к вопросу где — ты? Есть мечтающий человек, умирающий в следующей строке. Вопрос приобретает законченную форму: где человек и где мечты? Мечтать можно о ком-то или о чем-то, но предлога о здесь нет, а потому логично предположить, что мы имеем дело с конструкцией мечтает плюс инфинитив. Такая конструкция существует: мечтает У Jiu тгде третье слово — глагол слушать! Попробуйте опровергнуть меня. Вам это не удастся! Остался сущий пустяк. Конечно, есть любители слушать тишину, особенно в наш век, но в большинстве случаев слушают то, что звучит, а здесь безусловно звучат голоса.
Поскольку в сонете упоминается о дубраве, без особых раздумий следует поставить птичьи голоса. Катрен звучит так:
Неразгаданными в нашем сонете остались три формы:
и их мне с помощью логики заполнить не удалось. Поэтому я сам вставил недостающие слова. Надеюсь, я не ошибся. Это — беспечнее, вечно робкие.
Вот он, этот сонет, — сказал в заключение мой приятель Бурдон, любитель загадок, протягивая мне листок. [1]
— Не нам судить о достоинствах этого поэтического произведения. Уверен, специалист обнаружит в нем массу слабых сторон. В этом поиске нас интересовала только истина, и я рад этой небольшой работе.
— Не устаю восхищаться вашей проницательностью, — сказал я. — Буквально потрясен процессом этого воскрешения… Но вы говорили, что одна маленькая деталь потребовала от вас целой ночи работы? Тайна, имеющая косвенное отношение к тексту? Я помню о ваших словах.
— У вас хорошая память. Вот мой последний секрет. Вы помните тот странный элемент, который заинтриговал нас в начале поисков? Странный вес, отмеченный над заглавием по вертикальной оси листка? Под влиянием одного из ваших замечаний я вначале подозревал, что здесь клякса. Но отсутствие порядка раздражает ум человека, постигшего методику автора. И кроме того, клякса как раз над заглавием — слишком странное совпадение!
Эта аномалия не давала мне покоя. Любитель загадок не может быть удовлетворен, пока есть хоть малейшее сомнение. Я с невероятной тщательностью провел ряд частичных взвешиваний, но не смог прийти к окончательному заключению. Я определил внутри этого пятна симметричное чередование пустот и чернил. Ось симметрии проходила по вертикальной оси. И вдруг меня осенило!..
В этот момент, Менар, мне удалось вознестись над грубой материальностью следов в сферы абстрактного мышления; я прорвал черную поверхность символа и вырвался в сияющую безбрежность, в которой отразилась исчезнувшая душа поэта…
Как странно, Менар, что наш поиск своим духом и своей методикой определил двойственность, заложенную Валеттом в стихотворение. Чудесная и волнующая гармония искусства, которая позволила нам воссоздать его. Разве вы не волновались в процессе работы, чувствуя, как постепенно сгущается нечто внешнее, окружающее этот пепел, тонкая суть, разлитая в эфире? Для полного воскрешения, Менар, нужно было только воображение. И я проник в последнюю тайну…
Это — череп, мой друг! Классический рисунок черепа с громадными пустыми глазницами, который поэт предпослал своему произведению. Тут проявился присущий Валетту черный юмор. Быть может, он хотел посмеяться над нами…
РОБЕРТ СИЛВЕРБЕРГ
Таковы наши границы, а вернее, наш скелет, который следует облечь плотью. В такой работе было бы вредным и скучным ставить себе ограничения. Мы уподобимся бабочке, порхающей с цветка на цветок согласно своим инстинктам и фантазии.
Итак, приступим. Мое внимание с самого начала было привлечено последним, словом второй строки первого терцета:
Возьмем другой пример. Первое слово второй строки в первом катрене: т/ — т и. Казалось бы, расшифровать такое длинное слово трудно, ан нет. Сочетание т, либо тф, либо тр. Первое встречается довольно редко: портфель, Матфей. Зато второе совершенно универсально. С высокой степенью вероятности допустим, что здесь стоит тр. За этим сочетанием может следовать только гласная. Следующая, пятая буква относится к широким: ж, м, ы, ю. Букву ы мы исключим сразу, поскольку она может стоять только после согласной. У нас остается выбор между ж, мню. Можно заняться дальнейшими выкладками и найти часть недостающих букв, но мы поступим по-другому. Мы возьмем словарь. Проверка требует немало времени, но позволяет отыскать всего два слова, укладывающихся в формальную схему: отражательной и стремительной. И снова великое искусство поэзии диктует свои требования. Мы останавливаемся на слове стремительной, поскольку первое слово принадлежит научному лексикону.
Я во всех подробностях разъяснил подход к определению этих двух слов, чтобы вы уяснили суть методики. Думаю, дальше вам не нужно объяснять каждую деталь. Наш основной инструмент на данном этапе — словарь. Наши вехи — формальные рамки, то есть количество букв в слове и присутствие или отсутствие некоторых характерных признаков, выявленных взвешиванием.
Неужели вы еще не ощущаете, как пробивается дух стихотворения сквозь грубую материальную форму, способствуя появлению буквы, как я и предсказывал? Сей набирающий силу по мере нашего продвижения вперед дух станет путеводной звездой. Слова дубрав и стремительной за секунду дали нам больше, чем неустанный труд за последние полгода. Они лучезарны. Они открывают перед нами бесконечные горизонты мысли поэта. Мы взбираемся на вершину, откуда можем бросить гордый взгляд назад и оценить пройденный путь. Не скрою, мой друг, что, когда эти слова стали ясными, меня охватило глубочайшее волнение. Наши усилия не были тщетными. Мы оперировали скальпелем, подобно хирургам. Взвешивали частички, как аптекари. Вооружили глаз оптикой. Мы медленно ползли среди остатков материи. Неужели я впрягся бы в эту подчас унизительную работу, не разгляди с самого начала ждущего нас венца со светоносными алмазами, в котором слова дубрав и стремительной, банальные по форме, но глубочайшие по содержанию, являются первыми драгоценными камнями, очищенными от породы.
Итак, продолжим. Но не стоит застревать на вершине возвышенного. Еще надо походить в сапогах старателя, отыскать еле заметную тропинку с помощью едва весомых атомов. Только такой ценой человеческая мысль обретает способность ясновидения. Чередуя абстрактные размышления с самыми тривиальными наблюдениями, мы выберемся из запутанного лабиринта, куда нас загнала мысль поэта. Так станут неразделимыми плоть и дух…
Что нам дает первое воскрешенное слово? Оно помогает выявить механические следствия его появления в конце стихотворной строки. Отныне мы уверены, что одной из рифм в терцетах будет окончание ав. По своей форме на него похожи все окончания: Г в терцетах. Не хочу, чтобы вы томились в неизвестности. Я — установил вышеуказанным способом и последнее слово этого терцета: дубов или уубоб, что дало мне вторую рифму в терцетах: об. Случайность ли это? Отнюдь. Заключение напрашивается само собой. Сонет построен по строжайшим правилам, ибо в терцетах мы сталкиваемся с двумя тройными рифмами: ав и об.
Вставим в нашу схему дубрав, стремительной и букву б в конце строк терцетов. Более того, как видите, я добавил несколько элементов, выявление которых потребовало определенных усилий и на которые я вам укажу без разъяснений. Все они нашли отражение в таблице. Можете ее проверить, но, даю слово, иные варианты невозможны. Кстати, попутно я установил первую рифму в катренах. Это опоясывающая рифма: бы, имеющая в конце первого катрена форму ви.
— Обратите внимание: сочетание щерит жернова дает право остановить наш выбор на слове уубов.
Пора оторвать глаза от текста и отбросить на время наскучивший словарь. Попробуем силы в абстрактных размышлениях и поищем смысловые связи между словами стремительной и дождь.
Посмотрите на первую половину второй строки первого катрена (место цезуры, интонационно-смысловой паузы, абсолютно ясно). Слово
— Если он это сделал, — продолжил Бурдон с внезапным оживлением, — если он сделал это, то я могу утверждать, что, поместив это слово в конце стихотворной строки, он использовал окончание са в качестве рифмы. Вы улыбаетесь? Считаете мое утверждение безосновательным? Однако я готов поставить на кон все свое состояние, что писатель, сочиняющий сонет, где упоминается о небесах, использовал это слово для рифмы, если только он не неисправимый оригинал. Слог са обладает необходимой звучностью, которую поэт обязан применить, когда представляется возможность.
Снова интуиция, скажете вы. Подкрепим ее материальными доказательствами. Третья строка второго катрена выглядит следующим образом:
Продолжим порхание среди цветов. Столь игривый способ позволяет быстрее проникнуть в дух сонета, который в свою очередь становится верным подспорьем для приведения в порядок материальной яви и мелких деталей, образующих вечный сплав мысли и формы.
Однако истинная мысль еще не ясна. Очевидно, В, алетт сочинял сонет не ради того, чтобы сокрушаться по поводу судьбы дождя. Дождь — символ, подлежащий разъяснению в терцетах. Сосредоточим наше внимание на первом из них.
В третьей строке глаз останавливается на незамысловатом словечке /, которое в сочетании со смертью, уже упоминавшейся в сонете, и в обрамлении щерит /. жерноба у/боб устанавливается однозначно — череп.
У нас собралась прелюбопытнейшая коллекция слов: смерть, череп, душа. С их помощью можно попытаться полностью или частично восстановить второй терцет. Валетт был человеком верующим и не сомневался, что душа после смерти ее владельца воссоединяется с богом или богами. Боги, как известно, обитают в горних сферах, и душе, чтобы добраться до них, следует стремиться вверх. Поэтому я считаю себя вправе вписать в готовую формальную схему:
— Плоть!
— Совершенно справедливо. Что происходит с плотью в гробу? Она разлагается, становится прахом, возвращается в землю. Думаю, не ошибусь, если скажу, что поэт, прибегнув к высокому стилю, записал здесь: истлеет плоть. По правилам сложения сонета последние его строки самые сильные по мысли и образности, а потому следует предположить, что истлеет стоит в повелительном наклонении. Такая конструкция фразы и двоеточие перед ней требуют формообразующего пускай. И вот две полные строки перед нами:
Размер сонета — шестистопный ямб — подсказывает нам, что три первых слова должны составить три слога. Первое — А или И — на выбор. Третье, безусловно, усилительная частица же. Не требуется быть семи пядей во лбу, чтобы заполнить пустоты.
Запищем все, что нам известно:
Теперь обратите внимание на две группы значков… — .: в четвертых строках катренов. Неужели будет излишне смелым предположить, что последующие двоеточие и вопрос означают некое доверительное обращение к собеседнику? Какое бы слово вы поставили на месте Валетта?
— Минуточку… Ну, конечно, скажи.
— Замечательно. Вы начинаете мыслить, как мой покойный друг. Вспомните, что я говорил вам о сонете, и вы, Менар, поймете, что такое обращение открывает перед нами новые возможности. О чем говорится в последнем терцете? Об эфемерности существования! Все исчезает, материальных следов почти не остается. Но не исчезает бессмертная, по мнению Валетта, душа. Эта мысль позволяет нам без особых трудностей восстановить первый катрен. На вопрос теперь скажи: где дождь? ответ напрашивается сам собой: Ищи его, лови… Дождь прошел, следы его исчезли. Почему? Вода испарилась — высохла роса. Предоставляю вам возможность восстановить первую половину третьей строки.
— Позвольте подумать… Если следовать вашим рассуждениям, Валетт должен был вспомнить о смертельной опасности для росы, иначе говоря, о солнце!
— Менар, вы делаете несомненные успехи. Валетт действительно написал солнышко взошло — хотя он неправ, если подойти к этому явлению со всей строгостью, — а после запятой поставил соединительный союз и. У нас осталась первая строка катрена. Предлагаю пофантазировать. Сравнительный союз будто нередко употребляется в сочетании с союзом как для выражения условно-предположительного сравнения. Коль в катрене речь идет о дожде, мы будем правы, что Валетт сравнивает какое-то явление, связанное с дождем, с чем-то еще. Чем сопровождается дождь?
— Радугой!..
— Верно. Но для радуги нет подходящей формальной схемы. Зато есть нужные значки для грома. Правда, не говорится о грозе, но все же поэт подводит нас к мысли о внезапности сочетанием стремительной водой. Усилить это ощущение внезапности можно соответствующим глаголом: грянул гром. Теперь следует подыскать сравнение. С чем бы вы сравнили раскаты грома?
— С артиллерийским залпом, со взрывом, с грохотом обвала…
— Вы невнимательны, Менар, и забываете о формальной схеме. У нас слово из четырех букв, заканчивающееся на вы.
— Львы!
— Наконец-то. Сравнение с ревущими львами вполне закономерно, и получается, что мы воссоздали весь первый катрен, кроме первого слова. Поскольку Валетт описывает какую-то последовательность событий, этот катрен, как, впрочем, и второй, начинается с Вот.
Займемся первым терцетом. Сейчас нам придется довольствоваться лишь догадками. Будем плясать от ключевого слова морщины. Оно позволит нам размотать весь клубок. Главным героем нашего сонета все же является человек, и морщины характеризуют именно его. Где мы можем видеть их? На лице, щеках, шее, лбу… Из двух трехбуквенных слов нашим условиям удовлетворяет только лоб. Судя по сочетанию «лоб — морщины», лоб стоит в винительном падеже и требует предлога на. Между ними находится определение, оканчивающееся на и. Скорее всего это прилагательное из ряда: высокий, гладкий, низкий, выпуклый и так далее… По формальным признакам нас устраивает только низкий. Общая конструкция предложения и окончание ав в последнем слове строки заставляют с высокой степенью вероятности предположить, что мы имеем дело с деепричастным оборотом и деепричастием глагола «собрать»:
— Предоставляю вам, Менар, подобрать нужное слово.
— Предок, наш предок. Я восхищен вашей проницательностью, Бурдон. Я даже предположить не мог…
— Пустяки, — усмехнулся мой приятель. — Однако продолжим. Расшифровка остальных слов этой строки теперь во многом облегчена. Прежде всего я выделил группу значков — J•,почти идентичную той, что мы расшифровали ранее как живет. Снова прибегнув к словарю, я нашел глагол «жевать» и поставил его в прошедшем времени: жевал. Итак: наш предок ••? жевал •••J ••••••— дубрав. Вряд ли он залез на макушку, чтобы жевать. Скорее всего он стоял на земле под…… - дубрав. Судя по конструкции сочетания, нам нужно существительное из трех слогов в творительном падеже с окончанием на м или ю. Думать не надо, у нас есть подходящее звучное слово — пологом. И снова шестистопный ямб требует от нас определенных жертв — я имею в виду нашего предка, которого Валетт заставил жевать лист, словно у него не было иной пищи.
Начало предложения — в прошедшем времени, а конец — в настоящем. Одно противопоставляется другому: когда-то и теперь. Я бы написал: а ныне. Запишем почти полный терцет:
— Я в полном восхищении, Бурдон. И думаю о «Золотом жуке» вашего любимого автора.
— Согласен, что-то общее тут есть. Но не забывайте о невероятной простоте исходных данных у По. Впрочем, и методы у меня иные. Героя того рассказа основная трудность поджидала в начале пути. Но, определив первую букву, он тут же расставил ее по всему тексту. У нас иначе: мы начали с самых легких пассажей. А более сложные моменты, требующие умственных усилий, еще впереди. Хотя их осталось совсем мало. До завтра.
На следующий день меня встретил взъерошенный Бурдон; лицо его сияло.
— Вы раскрыли последнюю тайну? — спросил я.
— Полностью, Менар, и исключительно горд этим… Простая деталь; позже я все объясню. Сначала закончим с сонетом.
— Вы хотите сказать, что последняя тайна не относится к сонету?
— И да и нет. Косвенно. Но позвольте продолжить. Нам осталось расшифровать только одну строку второго катрена и еще три слова.
Конструкция фразы привела меня к мысли, что вторая строка начинается с глагола в третьем лице единственного числа настоящего времени по аналогии с глаголом живет. Значит: — тает. Вряд ли вы отыщете глагол, начинающийся с ю, который позволит вам заполнить все пробелы. Он начинается с м, и думаю, вы согласитесь, если я напишу мечтает. Это сразу возвращает нас к вопросу где — ты? Есть мечтающий человек, умирающий в следующей строке. Вопрос приобретает законченную форму: где человек и где мечты? Мечтать можно о ком-то или о чем-то, но предлога о здесь нет, а потому логично предположить, что мы имеем дело с конструкцией мечтает плюс инфинитив. Такая конструкция существует: мечтает У Jiu тгде третье слово — глагол слушать! Попробуйте опровергнуть меня. Вам это не удастся! Остался сущий пустяк. Конечно, есть любители слушать тишину, особенно в наш век, но в большинстве случаев слушают то, что звучит, а здесь безусловно звучат голоса.
Поскольку в сонете упоминается о дубраве, без особых раздумий следует поставить птичьи голоса. Катрен звучит так:
Неразгаданными в нашем сонете остались три формы:
Вот он, этот сонет, — сказал в заключение мой приятель Бурдон, любитель загадок, протягивая мне листок. [1]
— Не устаю восхищаться вашей проницательностью, — сказал я. — Буквально потрясен процессом этого воскрешения… Но вы говорили, что одна маленькая деталь потребовала от вас целой ночи работы? Тайна, имеющая косвенное отношение к тексту? Я помню о ваших словах.
— У вас хорошая память. Вот мой последний секрет. Вы помните тот странный элемент, который заинтриговал нас в начале поисков? Странный вес, отмеченный над заглавием по вертикальной оси листка? Под влиянием одного из ваших замечаний я вначале подозревал, что здесь клякса. Но отсутствие порядка раздражает ум человека, постигшего методику автора. И кроме того, клякса как раз над заглавием — слишком странное совпадение!
Эта аномалия не давала мне покоя. Любитель загадок не может быть удовлетворен, пока есть хоть малейшее сомнение. Я с невероятной тщательностью провел ряд частичных взвешиваний, но не смог прийти к окончательному заключению. Я определил внутри этого пятна симметричное чередование пустот и чернил. Ось симметрии проходила по вертикальной оси. И вдруг меня осенило!..
В этот момент, Менар, мне удалось вознестись над грубой материальностью следов в сферы абстрактного мышления; я прорвал черную поверхность символа и вырвался в сияющую безбрежность, в которой отразилась исчезнувшая душа поэта…
Как странно, Менар, что наш поиск своим духом и своей методикой определил двойственность, заложенную Валеттом в стихотворение. Чудесная и волнующая гармония искусства, которая позволила нам воссоздать его. Разве вы не волновались в процессе работы, чувствуя, как постепенно сгущается нечто внешнее, окружающее этот пепел, тонкая суть, разлитая в эфире? Для полного воскрешения, Менар, нужно было только воображение. И я проник в последнюю тайну…
Это — череп, мой друг! Классический рисунок черепа с громадными пустыми глазницами, который поэт предпослал своему произведению. Тут проявился присущий Валетту черный юмор. Быть может, он хотел посмеяться над нами…
РОБЕРТ СИЛВЕРБЕРГ
ОДИНОЧНОЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ
[8]
С тех пор как компьютеры стали брать управление на себя, переваривая всякого рода информацию и принимая решения, человек мог привлечь к себе внимание лишь оригинальностью мышления, причем под оригинальностью подразумевался алогизм. Аналоговый компьютер с его немыслимым числом сверхохлажденных криотронов, отщелкивающих биты информации, — машина умная, но его возможности все-таки ограничены. Человека же, к счастью, не связывает двоичная система, определяющая мысленные процессы компьютеров.
Джордж Брауер из Криминального бюро принадлежит к тем, кто болезненно воспринимал такую недооценку человеческих возможностей. Сложность контроля за галактической преступностью привела к тому, что Криминальное бюро одним из первых решилось на сплошную компьютеризацию. И его сотрудники опустились до роли операторов, готовящих информацию для ввода в компьютер. Истекали столетия, и необходимость присутствия людей в Криминальном бюро все уменьшалась. Они превратились просто в придатки ТОТИВАКа, выполнявшего фактически всю работу.
Джорджа Брауера это раздражало.
В тридцать один год он почувствовал, что находится на распутье. Проработав в Криминальном бюро почти пять лет, он стал превосходным программистом, но не более того. А ведь мечтал он совсем о другом.
Человек серьезный, склонный к анализу, он интересовался такими понятиями, как преступление и наказание, философское определение вины, нравы и характеры, ответственность и необходимость. В колледже ни о чем другом он и не говорил.
С тех пор как компьютеры стали брать управление на себя, переваривая всякого рода информацию и принимая решения, человек мог привлечь к себе внимание лишь оригинальностью мышления, причем под оригинальностью подразумевался алогизм. Аналоговый компьютер с его немыслимым числом сверхохлажденных криотронов, отщелкивающих биты информации, — машина умная, но его возможности все-таки ограничены. Человека же, к счастью, не связывает двоичная система, определяющая мысленные процессы компьютеров.
Джордж Брауер из Криминального бюро принадлежит к тем, кто болезненно воспринимал такую недооценку человеческих возможностей. Сложность контроля за галактической преступностью привела к тому, что Криминальное бюро одним из первых решилось на сплошную компьютеризацию. И его сотрудники опустились до роли операторов, готовящих информацию для ввода в компьютер. Истекали столетия, и необходимость присутствия людей в Криминальном бюро все уменьшалась. Они превратились просто в придатки ТОТИВАКа, выполнявшего фактически всю работу.
Джорджа Брауера это раздражало.
В тридцать один год он почувствовал, что находится на распутье. Проработав в Криминальном бюро почти пять лет, он стал превосходным программистом, но не более того. А ведь мечтал он совсем о другом.
Человек серьезный, склонный к анализу, он интересовался такими понятиями, как преступление и наказание, философское определение вины, нравы и характеры, ответственность и необходимость. В колледже ни о чем другом он и не говорил.