– Мне нездоровилось, и вообще…
– Что вообще? – Соколов спросил таким тоном, словно знал, почему Долотов это сделал: не хитри, мол.
– Не годится сажать одного вместо другого, – Долотов сглотнул сухой комок в горле. – Ничего путного не выходит.
– Как так?
– Так, Николай Сергеевич… Чернорай сколько отлетал, и все было в порядке, а тут я, словно ему не доверяют.
– Кто сказал, не доверяют? – Соколов вопросительно посмотрел на Разумихина.
– Об этом и речи не было, – сказал Разумихин.
– Речи не было, а так вышло… – Долотов нервничал, боясь каким-нибудь неосторожным словом рассердить Старика.
Но Соколов был далек от того, чтобы теперь, после трудной посадки, с которой так здорово справился этот парень, говорить ему неприятные слова. Хотя… С каких это пор летчики вмешиваются в распоряжения руководителей КБ? Впрочем, тут же решил Соколов, парню подвернулся случай защитить товарища, так что дело вовсе не в недовольстве распоряжениями начальства. И к тому же в его словах что-то есть… Очень может быть, что эта несостоявшаяся замена как раз тот случай, когда кажется, что делаешь для пользы, а выходит во вред.
Явно стараясь поскорее замять разговор, который сам же и начал, Разумихин стал расспрашивать Долотова, как ему удалось отыскать полосу при такой видимости.
Кося в их сторону, Руканов делал вид, что его не интересует беседа начальства с Долотовым, и, лишь на секунду подняв глаза на Разумихина, усмехнулся, как бы говоря, что это мальчишество – думать, будто от Долотова что-то зависело во время посадки; в лучшем случае, им повезло. Однако Разумихина не так просто было переубедить в том, что он находил очевидным.
– На газах сажал? – спрашивал он.
– Да… На правом держал. Ветер боковой, иначе нельзя.
Когда Долотов ушел, Руканов, не давая остыть разговору, поторопился прислониться к нему и своим словом.
– Больше нужно нашим летчикам летать в сложных условиях.
Главный ничего не сказал на это, а Разумихин решил, что он чего-то не понял в замечаниях Руканова.
Пропустив Долотова к его месту, Костя Карауш хотел было спросить, зачем вызывал Главный, но, поглядев в лицо командиру, промолчал. «Все равно ничего не скажет».
– Костя! – позвал Козлевич. – Чего так сидеть? Травани чего-нибудь… Слышь, одессит!
Но Карауша в кабине уже не было. Он сидел в салоне рядом с Ритой и, не обращая внимания на Ивочку, не без успеха развлекал ее.
– У моей сестры парень – на вас похож! – весело говорила она.
– Плохая примета.
– Почему?
– Дети будут.
Женщина смеялась тем удивительным смехом, который выражал не просто веселость ее, а всю целиком, искренне и безоглядно отдавшуюся радости посмеяться.
…Час спустя буря поутихла, степь стала просматриваться. К самолету одна за другой подъехали несколько машин, из которых выходили и глядели на иллюминаторы озабоченные люди в плащах с капюшонами.
Затем привезли стремянку и, когда механики открыли заднюю дверь, с земли донеслось:
– Братцы, как Николай Сергеевич?
– В порядке. У вас что, всегда так?
– Бывает!..
Люди внизу повеселели, живее задвигались, послышались веселые команды. Подъехал МАЗ с металлическим кузовом – буксировать самолет.
Через полчаса всех увезли на окраину заводского поселка, состоявшего из финских домиков с окнами в бескрайнюю степь. И только Пал Петрович с двумя мотористами остался у машины. Он велел молодым людям обмести шарнирные узлы стоек шасси веником, протереть от следов бараньей шерсти и крови.
– Давай! – махнул он шоферу тягача.
Рослый таджик-шофер вначале посмеивался, глядя на маленького распорядительного старика – бортинженера, но, получив от него весьма увесистое «ценное указание», быстро посерьезнел и поставил двигатель на фиксированные обороты, чтобы ровнее двигался буксируемый самолет.
21
22
– Что вообще? – Соколов спросил таким тоном, словно знал, почему Долотов это сделал: не хитри, мол.
– Не годится сажать одного вместо другого, – Долотов сглотнул сухой комок в горле. – Ничего путного не выходит.
– Как так?
– Так, Николай Сергеевич… Чернорай сколько отлетал, и все было в порядке, а тут я, словно ему не доверяют.
– Кто сказал, не доверяют? – Соколов вопросительно посмотрел на Разумихина.
– Об этом и речи не было, – сказал Разумихин.
– Речи не было, а так вышло… – Долотов нервничал, боясь каким-нибудь неосторожным словом рассердить Старика.
Но Соколов был далек от того, чтобы теперь, после трудной посадки, с которой так здорово справился этот парень, говорить ему неприятные слова. Хотя… С каких это пор летчики вмешиваются в распоряжения руководителей КБ? Впрочем, тут же решил Соколов, парню подвернулся случай защитить товарища, так что дело вовсе не в недовольстве распоряжениями начальства. И к тому же в его словах что-то есть… Очень может быть, что эта несостоявшаяся замена как раз тот случай, когда кажется, что делаешь для пользы, а выходит во вред.
Явно стараясь поскорее замять разговор, который сам же и начал, Разумихин стал расспрашивать Долотова, как ему удалось отыскать полосу при такой видимости.
Кося в их сторону, Руканов делал вид, что его не интересует беседа начальства с Долотовым, и, лишь на секунду подняв глаза на Разумихина, усмехнулся, как бы говоря, что это мальчишество – думать, будто от Долотова что-то зависело во время посадки; в лучшем случае, им повезло. Однако Разумихина не так просто было переубедить в том, что он находил очевидным.
– На газах сажал? – спрашивал он.
– Да… На правом держал. Ветер боковой, иначе нельзя.
Когда Долотов ушел, Руканов, не давая остыть разговору, поторопился прислониться к нему и своим словом.
– Больше нужно нашим летчикам летать в сложных условиях.
Главный ничего не сказал на это, а Разумихин решил, что он чего-то не понял в замечаниях Руканова.
Пропустив Долотова к его месту, Костя Карауш хотел было спросить, зачем вызывал Главный, но, поглядев в лицо командиру, промолчал. «Все равно ничего не скажет».
– Костя! – позвал Козлевич. – Чего так сидеть? Травани чего-нибудь… Слышь, одессит!
Но Карауша в кабине уже не было. Он сидел в салоне рядом с Ритой и, не обращая внимания на Ивочку, не без успеха развлекал ее.
– У моей сестры парень – на вас похож! – весело говорила она.
– Плохая примета.
– Почему?
– Дети будут.
Женщина смеялась тем удивительным смехом, который выражал не просто веселость ее, а всю целиком, искренне и безоглядно отдавшуюся радости посмеяться.
…Час спустя буря поутихла, степь стала просматриваться. К самолету одна за другой подъехали несколько машин, из которых выходили и глядели на иллюминаторы озабоченные люди в плащах с капюшонами.
Затем привезли стремянку и, когда механики открыли заднюю дверь, с земли донеслось:
– Братцы, как Николай Сергеевич?
– В порядке. У вас что, всегда так?
– Бывает!..
Люди внизу повеселели, живее задвигались, послышались веселые команды. Подъехал МАЗ с металлическим кузовом – буксировать самолет.
Через полчаса всех увезли на окраину заводского поселка, состоявшего из финских домиков с окнами в бескрайнюю степь. И только Пал Петрович с двумя мотористами остался у машины. Он велел молодым людям обмести шарнирные узлы стоек шасси веником, протереть от следов бараньей шерсти и крови.
– Давай! – махнул он шоферу тягача.
Рослый таджик-шофер вначале посмеивался, глядя на маленького распорядительного старика – бортинженера, но, получив от него весьма увесистое «ценное указание», быстро посерьезнел и поставил двигатель на фиксированные обороты, чтобы ровнее двигался буксируемый самолет.
21
Со стороны казалось, что Главный более всего занят слушанием того, о чем говорили заводские конструкторы, и они старались быть возможно доказательнее в своих рассуждениях, тщательно обосновывая каждый свой вывод, справедливо полагая, что, чем яснее изложат свое понимание возможных обстоятельств поломки двигателя, тем более убедят Главного как в своей осведомленности, так и в невозможности считать найденные неполадки причиной катастрофы. Как видно, это была их главная забота.
И после первых же выступлений Соколову стало ясно: чувство непричастности к трагедии было общим для всех. Все начинали с анализа повреждений, очерчивали указкой зону разрушения и под конец заключали, что неисправность, какой она предстала после реставрации форсажной камеры двигателя, никак не могла вызвать катастрофических последствий. Уяснив, что, сколько бы ни говорилось в этом роде, ничего нового он не услышит, Соколов как бы отстранился от слушания, перестал вникать в произносимые слова, а пытался выяснить, кто, что за люди занимались расследованием, угадать, с каким настроением они искали и как восприняли огрех в работе двигателей. Чувство вины и то, какое место она занимала в его душе, определяло отношение Соколова ко всем тем, кто появлялся у доски с развешанными общими видами двигателей С-224. И чем яснее становилось, что никто из выступающих не чувствует за собою вины, тем более суровел Старик, тем неприязненнее глядел на выходивших к доске инженеров.
Особенно неприятны ему были те, кто выступал по обязанности, согласившись «принять участие». Люди эти говорили небрежно, коротко, ни на чем высказанном до них не останавливаясь, сводя свои размышления к простой формуле: я, мол, не вижу причин, из-за которых меня потревожили, но если вам интересно знать мое мнение, то вот в каком направлении только и можно рассуждать, хотя, как вы сами видите, и в этом случае выводы не изменятся. Таких ораторов Старик не только не слушал, но и не смотрел на них. А если поворачивал к ним свои льдистые колючие глаза, то очень хмурился, невольно подтверждая самые нелестные россказни о нетерпимости своей натуры и грубости своего поведения. Но Соколов, всегда с отвращением относившийся ко всяческой суете, теперь, после пережитого во время посадки С-404, едва сдерживал гневливое возбуждение. Директор завода уже выискивал минуту поудобнее, чтобы завершить разговор, понимая, что для проделанного Соколовым пути, который чуть не закончился аварией, совещание выглядит той самой игрой, которая не стоит свеч. И когда к доске вышел молодой инженер из отдела топливных систем, директор решил, что это выступление будет последним.
Инженер глядел себе под ноги, нервно потирая длинные вялые пальцы рук, переступал с ноги на ногу.
– Николай Сергеевич – обратился он к Соколову, глядя, однако, себе под ноги. – Прошу вас, взгляните на эти фотографии.
«Да он с ума сошел! – подумал директор. – С Соколовым, как с приятелем!..»
Главный, лицо которого стало строго и спокойно, поднялся и подошел к столу, на котором молодой человек разложил свои снимки. В кабинете насторожились. Привычное течение совещания было нарушено.
– Вот, посмотрите. Это снимок прогоревшей форсажной камеры двигателя, который стоял на самолете. Видите отломанную в зоне пайки трубку, подающую топливо в форсажную камеру? Она оторвалась в воздухе, во время работы, это установлено экспертизой. После разрыва трубки горящая струя прожгла не только саму камеру, но часть перегородки между двигателями. Пайка не выдержала вибрационных нагрузок. Сначала разрыв, потом действие реактивной струи и температуры – трубка искривилась и образовала своеобразный огнемет с высоким давлением пламени… Здесь говорили, что неисправность в форсажной камере не могла послужить причиной взрыва. Тем не менее связь можно проследить. И я попробую это сделать.
Соколов посмотрел, как от напряжения покрылась капельками пота верхняя губа молодого человека, как он то и дело приглаживает реденькие светлые волосы на макушке, и сказал по-отечески ласково, поощрительно:
– Ну-ка, ну-ка!.. Только не торопись, сынок.
Главный вернулся на свое место и приготовился слушать.
Воодушевленный вниманием Соколова, инженер продолжал уже более спокойно, обстоятельно.
– После обнаружения неисправности все мы рассуждали примерно так. Летчику достаточно было остановить двигатель, включить противопожарную систему (а в этой зоне пламегасящее устройство очень эффективно), чтобы затем без труда добраться до аэродрома на одном двигателе. Коль скоро он этого не сделал, значит, был занят чем-то другим, какой-то другой, не связанной с двигателями, но очень важной неисправностью: отказом управления или тому подобным. Так ли это? С самого начала меня не оставляла мысль, что неисправность в форсажной камере и то, что помешало летчику даже включить противопожарную систему, произошло одновременно, то есть очень быстро одно за другим.
– Верно, юноша, – невольно вырвалось у Журавлева.
Недолгое оживление в комнате подтвердило, с каким вниманием все слушали.
Парень передохнул, взял указку и, подойдя к плакатам, некоторое время смотрел себе под ноги.
– Бесспорно установлено, что камера и перегородка между двигателями прогорели в воздухе, во время полета. Как же мог летчик не заметить красное табло, указывающее на опасное повышение температуры выхлопных газов? Что помешало ему действовать затем, как положено? Вот тут и напрашивается подозрение, что огненная струя, пробив форсажную камеру, вывела из строя или гидравлическую магистраль, или исполнительный агрегат поворотного устройства стабилизатора, а значит, одну из главных систем жизнеобеспечения полета, которая первой, в случае неисправности, завладевает вниманием летчика. Как разворачивались события дальше, мне трудно представить. Скорее всего он успел остановить неисправный двигатель, включил форсаж второго, пытался разобраться в отказе управления… – Парень замолчал с видом человека, извиняющегося за некомпетентность.
– Понял? – Главный повернулся к Долотову; Старику нужно было знать, верит ли летчик, что причина катастрофы найдена.
– Да, Николай Сергеевич.
– А ты освети, как представляешь. Пусть здешние умельцы послушают, им не вредно.
Долотов подошел к столу.
– Молодой человек подтвердил наши предположения. Мы грешили на слабое место в гидравлической арматуре, установленной в зоне гидроприводов стабилизатора, но не могли понять, что разрушилось? И как это случилось?..
Долотов говорил о развитии событий в воздухе, как разбирал чертеж, где разного рода линии условной связью друг с другом дают доказательное изображение предложенной идеи. На большее этот технический язык не способен, на нем не объяснишь, что происходит с человеком, когда до предела усложненная реализованными идеями машина выходит из-под контроля.
– У Лютрова была одна возможность удержаться на лету – увеличить скорость. Ему нужно было выиграть время, чтобы разобраться в происходящем. Но скорость, которая могла бы удержать самолет в полете в сложившихся обстоятельствах, была больше той, которую могли выдержать крылья. Вот и все.
…На состоявшемся после совещания разговоре главный конструктор завода сообщил Соколову, что слабое место у двигателя доработали, проверили на всевозможных режимах в продолжение всего энергетического ресурса. Топливная система работает безотказно, но, как известно, стендовые испытания двигателей, даже с имитацией скоростного потока, далеко не равнозначны испытаниям в полетных условиях. И потому было решено до разумного предела укоротить рабочий ресурс двигателей. На этой позиции очень настаивал Самсонов. Решили также послать на время испытаний дублера одного или двух представителей завода для постоянного наблюдения за двигателями совместно с работниками отдела, которым руководит Самсонов. Была вчерне определена и дополнительная программа стендовых испытаний двигателей, о ходе которых завод будет регулярно осведомлять отдел силовых установок КБ. На том разошлись.
На С-404 решено было заменить двигатели, проверить шасси – словом, привести машину в порядок после трудной посадки. За Главным и всеми остальными прислали новенький С-414. В экипаже – Гай-Самари, Чернорай и двое молодых ребят.
Отыскав глазами Долотова, Гай взял его под руку.
– Ну, рассказывай.
Они долго прогуливались вдоль кромки рулежной полосы под нестерпимо палящим солнцем, говорили о Лютрове и о том, что на его месте никто бы ничего не понял.
– Хоть какая-то ясность, а, Боря?.. Хоть что-то кончилось.
Он помолчал и раздумчиво произнес, окидывая взглядом полыхающую невидимым огнем степь:
– Что-то кончилось, что-то началось. Что-то ждет своего начала или завершения… Из этого и состоит жизнь людей. Да и вообще жизнь.
За разговором не заметили, как добрались до места, где рулежная полоса сворачивала к старту. А слева на пустыре, как это нередко бывает на заводских аэродромах, стояли старые самолеты. И отдельно от других, задорно вскинув нос, стоял истребитель военных лет. Не сговариваясь, Гай и Долотов подошли к самолету. С облупившейся краской, с потемневшими стеклами кабины, с колесами, заросшими травой, он, казалось, глядел в небо с неослабной надеждой.
– Як-третий, – сказал Гай, поглаживая рукой по крылу, горячему от полуденного солнца.
– Як-третий, – кивнул Долотов.
Гай щурил свои коричневые глаза, на лице у него было такое выражение, с каким он при встрече глядел на Долотова.
– Хороший был самолет. Грустно, когда у хорошего самолета колеса зарастают травой. А, Боря?
…Он вспомнил эти слова ночью накануне отлета, вспомнил заросшие травой колеса.
«Да, Гай, грустно, когда так случается, и все-таки старая машина – ненужный хлам, от которого надо избавиться. Так уж заведено: самолетам, которым нет места в небе, нет его и на земле».
В комнате было нестерпимо душно. Знойный день будто и не кончался, его одуряющая теплота лишь потемнела и стихла, только и всего.
Витюлька спал, а Долотов, пролежав без сна до полуночи, встал, включил настольную лампу и открыл дверь, выходящую прямо во двор.
Вытянутый прямоугольник света легко продавил мягкую темноту жаркой ночи, обнажил кремнистую землю, четко высветив камешки у порога и совсем слабо – искривленное дерево, желтое от света и пыли.
Неистребимо пахло полынью, солончаками, пустыней. За три дня запах этот осел во рту, как горькая пыль. Вот и теперь запах пустыни вплывал в комнату, откуда медленно истекал, огибая притолоку, табачный дым. Опираясь на косяк, Долотов взглянул на усыпанное звездами небо.
Ночь казалась наряднее дня – так пусто глазам на рассвете в этом краю. От вида выжженной солнцем, нищей жизнью земли сжимается сердце, становится так же пусто и одиноко на душе. И никак не назовешь эту землю «матушкой», как ту, что кормит человека.
Но отчего степь так трогает душу, вызывает желание уподобить царство степного безлюдья затаенному в тебе?
Любую неисправность в машине рано или поздно найдут, загадка перестанет быть загадкой, и пытливая страсть человека будет утолена, чего бы это ни стоило. И только твои собственные надежды так и остались никак не воплощенные, ничем не утоленные.
А может быть, неутоленность это и есть неизбывная энергия жизни, ее вдохновение?
Вспомни старый самолет. И теперь, всеми забытый, он неотрывно смотрит в тускло сияющее, царственно великолепное ночное небо, готовый в любую минуту покинуть земную твердь ради вот этой неохватной, неизбывно манящей небесной пустыни…
Твоя надежды могут быть столь же тщетны, но, пока ты жив – и ночное небо, и утренняя степь, и любимая женщина неизменно будут заставлять тебя тосковать, восхищаться.
– Мы восхищены вами, Борис Михайлович, – с какой-то не по возрасту застенчивой улыбкой сказал Журавлев, когда Долотов с Гаем пришли обедать в заводскую столовую и оказались за одним столом с гидравликом.
Сначала говорили о бустерах, насосах, о том, что «гидравлика – это жизнь летчика», о молодых девушках, у которых вдруг обнаруживается болезнь вестибулярного аппарата, и наконец о посадке и о том, какое впечатление она произвела на пассажиров. «Вы проявили редкое сочетание способностей: совершенное владение техникой и самим собой».
– Слышь, Гай? – говорил Долотов. – Сподобился, а?
Гай хлопал Долотова по плечу и молчал.
И все-таки похвала Журавлева была приятна, как напоминание о хорошо сделанной работе – первой хорошо сделанной работе после возвращения из Лубаносова.
И после первых же выступлений Соколову стало ясно: чувство непричастности к трагедии было общим для всех. Все начинали с анализа повреждений, очерчивали указкой зону разрушения и под конец заключали, что неисправность, какой она предстала после реставрации форсажной камеры двигателя, никак не могла вызвать катастрофических последствий. Уяснив, что, сколько бы ни говорилось в этом роде, ничего нового он не услышит, Соколов как бы отстранился от слушания, перестал вникать в произносимые слова, а пытался выяснить, кто, что за люди занимались расследованием, угадать, с каким настроением они искали и как восприняли огрех в работе двигателей. Чувство вины и то, какое место она занимала в его душе, определяло отношение Соколова ко всем тем, кто появлялся у доски с развешанными общими видами двигателей С-224. И чем яснее становилось, что никто из выступающих не чувствует за собою вины, тем более суровел Старик, тем неприязненнее глядел на выходивших к доске инженеров.
Особенно неприятны ему были те, кто выступал по обязанности, согласившись «принять участие». Люди эти говорили небрежно, коротко, ни на чем высказанном до них не останавливаясь, сводя свои размышления к простой формуле: я, мол, не вижу причин, из-за которых меня потревожили, но если вам интересно знать мое мнение, то вот в каком направлении только и можно рассуждать, хотя, как вы сами видите, и в этом случае выводы не изменятся. Таких ораторов Старик не только не слушал, но и не смотрел на них. А если поворачивал к ним свои льдистые колючие глаза, то очень хмурился, невольно подтверждая самые нелестные россказни о нетерпимости своей натуры и грубости своего поведения. Но Соколов, всегда с отвращением относившийся ко всяческой суете, теперь, после пережитого во время посадки С-404, едва сдерживал гневливое возбуждение. Директор завода уже выискивал минуту поудобнее, чтобы завершить разговор, понимая, что для проделанного Соколовым пути, который чуть не закончился аварией, совещание выглядит той самой игрой, которая не стоит свеч. И когда к доске вышел молодой инженер из отдела топливных систем, директор решил, что это выступление будет последним.
Инженер глядел себе под ноги, нервно потирая длинные вялые пальцы рук, переступал с ноги на ногу.
– Николай Сергеевич – обратился он к Соколову, глядя, однако, себе под ноги. – Прошу вас, взгляните на эти фотографии.
«Да он с ума сошел! – подумал директор. – С Соколовым, как с приятелем!..»
Главный, лицо которого стало строго и спокойно, поднялся и подошел к столу, на котором молодой человек разложил свои снимки. В кабинете насторожились. Привычное течение совещания было нарушено.
– Вот, посмотрите. Это снимок прогоревшей форсажной камеры двигателя, который стоял на самолете. Видите отломанную в зоне пайки трубку, подающую топливо в форсажную камеру? Она оторвалась в воздухе, во время работы, это установлено экспертизой. После разрыва трубки горящая струя прожгла не только саму камеру, но часть перегородки между двигателями. Пайка не выдержала вибрационных нагрузок. Сначала разрыв, потом действие реактивной струи и температуры – трубка искривилась и образовала своеобразный огнемет с высоким давлением пламени… Здесь говорили, что неисправность в форсажной камере не могла послужить причиной взрыва. Тем не менее связь можно проследить. И я попробую это сделать.
Соколов посмотрел, как от напряжения покрылась капельками пота верхняя губа молодого человека, как он то и дело приглаживает реденькие светлые волосы на макушке, и сказал по-отечески ласково, поощрительно:
– Ну-ка, ну-ка!.. Только не торопись, сынок.
Главный вернулся на свое место и приготовился слушать.
Воодушевленный вниманием Соколова, инженер продолжал уже более спокойно, обстоятельно.
– После обнаружения неисправности все мы рассуждали примерно так. Летчику достаточно было остановить двигатель, включить противопожарную систему (а в этой зоне пламегасящее устройство очень эффективно), чтобы затем без труда добраться до аэродрома на одном двигателе. Коль скоро он этого не сделал, значит, был занят чем-то другим, какой-то другой, не связанной с двигателями, но очень важной неисправностью: отказом управления или тому подобным. Так ли это? С самого начала меня не оставляла мысль, что неисправность в форсажной камере и то, что помешало летчику даже включить противопожарную систему, произошло одновременно, то есть очень быстро одно за другим.
– Верно, юноша, – невольно вырвалось у Журавлева.
Недолгое оживление в комнате подтвердило, с каким вниманием все слушали.
Парень передохнул, взял указку и, подойдя к плакатам, некоторое время смотрел себе под ноги.
– Бесспорно установлено, что камера и перегородка между двигателями прогорели в воздухе, во время полета. Как же мог летчик не заметить красное табло, указывающее на опасное повышение температуры выхлопных газов? Что помешало ему действовать затем, как положено? Вот тут и напрашивается подозрение, что огненная струя, пробив форсажную камеру, вывела из строя или гидравлическую магистраль, или исполнительный агрегат поворотного устройства стабилизатора, а значит, одну из главных систем жизнеобеспечения полета, которая первой, в случае неисправности, завладевает вниманием летчика. Как разворачивались события дальше, мне трудно представить. Скорее всего он успел остановить неисправный двигатель, включил форсаж второго, пытался разобраться в отказе управления… – Парень замолчал с видом человека, извиняющегося за некомпетентность.
– Понял? – Главный повернулся к Долотову; Старику нужно было знать, верит ли летчик, что причина катастрофы найдена.
– Да, Николай Сергеевич.
– А ты освети, как представляешь. Пусть здешние умельцы послушают, им не вредно.
Долотов подошел к столу.
– Молодой человек подтвердил наши предположения. Мы грешили на слабое место в гидравлической арматуре, установленной в зоне гидроприводов стабилизатора, но не могли понять, что разрушилось? И как это случилось?..
Долотов говорил о развитии событий в воздухе, как разбирал чертеж, где разного рода линии условной связью друг с другом дают доказательное изображение предложенной идеи. На большее этот технический язык не способен, на нем не объяснишь, что происходит с человеком, когда до предела усложненная реализованными идеями машина выходит из-под контроля.
– У Лютрова была одна возможность удержаться на лету – увеличить скорость. Ему нужно было выиграть время, чтобы разобраться в происходящем. Но скорость, которая могла бы удержать самолет в полете в сложившихся обстоятельствах, была больше той, которую могли выдержать крылья. Вот и все.
…На состоявшемся после совещания разговоре главный конструктор завода сообщил Соколову, что слабое место у двигателя доработали, проверили на всевозможных режимах в продолжение всего энергетического ресурса. Топливная система работает безотказно, но, как известно, стендовые испытания двигателей, даже с имитацией скоростного потока, далеко не равнозначны испытаниям в полетных условиях. И потому было решено до разумного предела укоротить рабочий ресурс двигателей. На этой позиции очень настаивал Самсонов. Решили также послать на время испытаний дублера одного или двух представителей завода для постоянного наблюдения за двигателями совместно с работниками отдела, которым руководит Самсонов. Была вчерне определена и дополнительная программа стендовых испытаний двигателей, о ходе которых завод будет регулярно осведомлять отдел силовых установок КБ. На том разошлись.
На С-404 решено было заменить двигатели, проверить шасси – словом, привести машину в порядок после трудной посадки. За Главным и всеми остальными прислали новенький С-414. В экипаже – Гай-Самари, Чернорай и двое молодых ребят.
Отыскав глазами Долотова, Гай взял его под руку.
– Ну, рассказывай.
Они долго прогуливались вдоль кромки рулежной полосы под нестерпимо палящим солнцем, говорили о Лютрове и о том, что на его месте никто бы ничего не понял.
– Хоть какая-то ясность, а, Боря?.. Хоть что-то кончилось.
Он помолчал и раздумчиво произнес, окидывая взглядом полыхающую невидимым огнем степь:
– Что-то кончилось, что-то началось. Что-то ждет своего начала или завершения… Из этого и состоит жизнь людей. Да и вообще жизнь.
За разговором не заметили, как добрались до места, где рулежная полоса сворачивала к старту. А слева на пустыре, как это нередко бывает на заводских аэродромах, стояли старые самолеты. И отдельно от других, задорно вскинув нос, стоял истребитель военных лет. Не сговариваясь, Гай и Долотов подошли к самолету. С облупившейся краской, с потемневшими стеклами кабины, с колесами, заросшими травой, он, казалось, глядел в небо с неослабной надеждой.
– Як-третий, – сказал Гай, поглаживая рукой по крылу, горячему от полуденного солнца.
– Як-третий, – кивнул Долотов.
Гай щурил свои коричневые глаза, на лице у него было такое выражение, с каким он при встрече глядел на Долотова.
– Хороший был самолет. Грустно, когда у хорошего самолета колеса зарастают травой. А, Боря?
…Он вспомнил эти слова ночью накануне отлета, вспомнил заросшие травой колеса.
«Да, Гай, грустно, когда так случается, и все-таки старая машина – ненужный хлам, от которого надо избавиться. Так уж заведено: самолетам, которым нет места в небе, нет его и на земле».
В комнате было нестерпимо душно. Знойный день будто и не кончался, его одуряющая теплота лишь потемнела и стихла, только и всего.
Витюлька спал, а Долотов, пролежав без сна до полуночи, встал, включил настольную лампу и открыл дверь, выходящую прямо во двор.
Вытянутый прямоугольник света легко продавил мягкую темноту жаркой ночи, обнажил кремнистую землю, четко высветив камешки у порога и совсем слабо – искривленное дерево, желтое от света и пыли.
Неистребимо пахло полынью, солончаками, пустыней. За три дня запах этот осел во рту, как горькая пыль. Вот и теперь запах пустыни вплывал в комнату, откуда медленно истекал, огибая притолоку, табачный дым. Опираясь на косяк, Долотов взглянул на усыпанное звездами небо.
Ночь казалась наряднее дня – так пусто глазам на рассвете в этом краю. От вида выжженной солнцем, нищей жизнью земли сжимается сердце, становится так же пусто и одиноко на душе. И никак не назовешь эту землю «матушкой», как ту, что кормит человека.
Но отчего степь так трогает душу, вызывает желание уподобить царство степного безлюдья затаенному в тебе?
Любую неисправность в машине рано или поздно найдут, загадка перестанет быть загадкой, и пытливая страсть человека будет утолена, чего бы это ни стоило. И только твои собственные надежды так и остались никак не воплощенные, ничем не утоленные.
А может быть, неутоленность это и есть неизбывная энергия жизни, ее вдохновение?
Вспомни старый самолет. И теперь, всеми забытый, он неотрывно смотрит в тускло сияющее, царственно великолепное ночное небо, готовый в любую минуту покинуть земную твердь ради вот этой неохватной, неизбывно манящей небесной пустыни…
Твоя надежды могут быть столь же тщетны, но, пока ты жив – и ночное небо, и утренняя степь, и любимая женщина неизменно будут заставлять тебя тосковать, восхищаться.
– Мы восхищены вами, Борис Михайлович, – с какой-то не по возрасту застенчивой улыбкой сказал Журавлев, когда Долотов с Гаем пришли обедать в заводскую столовую и оказались за одним столом с гидравликом.
Сначала говорили о бустерах, насосах, о том, что «гидравлика – это жизнь летчика», о молодых девушках, у которых вдруг обнаруживается болезнь вестибулярного аппарата, и наконец о посадке и о том, какое впечатление она произвела на пассажиров. «Вы проявили редкое сочетание способностей: совершенное владение техникой и самим собой».
– Слышь, Гай? – говорил Долотов. – Сподобился, а?
Гай хлопал Долотова по плечу и молчал.
И все-таки похвала Журавлева была приятна, как напоминание о хорошо сделанной работе – первой хорошо сделанной работе после возвращения из Лубаносова.
22
Самолет, на котором летают, непохож на те, что стоят на «приколе». Самолет, на котором летают изо дня в день, вызывает уважение, как и всякий, кто умеет работать. Именно таким предстал перед глазами Долотова дублер, подготовленный к первому вылету после установки опытных двигателей. К этому времени Долотов «подтвердил класс» – разделался с внеочередной проверкой его профессиональной состоятельности. Первым инспектировал Гай-Самари.
– Ох и покуражусь я над тобой, боярин! – говорил он, делая зверское лицо.
– Чем не потрафил, ваше степенство?
– А кто меня надысь уделал, а?
– Выходит, за непочтение к начальству?
– А как же! Блюсти амбицию для начальства – первое дело!
– Авторитет, Гай.
– Это уж кто как понимает, в размер души.
Но если к полетам с Гаем Долотов относился как к необходимой формальности, то рядом с Боровским держал ухо востро. «Корифей» проверял Долотова «с методическим уклоном» и, сидя в правом кресле С-14, ни единым жестом не обнаруживал, какое впечатление производит на него работа Долотова, – до тех пор, пока эти полеты не были закончены и Боровский не сделал соответствующую запись в летной книжке проверяемого. Оценки были такими, что лучшего и не желать.
– А он не вредный мужик, Боря? – заметил Гай-Самари.
«Чего кое о ком не скажешь», – подумал Долотов, вспоминая свое недавнее отношение к Боровскому.
– И это все? – Долотов прочитал задание в полетном листе и посмотрел на Ивочку.
– Борис Михайлович, ради бога! – взмолился Белкин, приложив руку к сердцу. – На более того, что обозначено! Взлет, набор высоты, опробование работы двигателей и управления. И все! Ограничения по скорости, по двигателям остаются прежними. Торопиться здесь, как правильно сказал товарищ Разумихин, все равно что подталкивать маятник часов: занятие доступное, результаты сомнительны!
На обратном пути из Средней Азии Белкин заикнулся было Руканову, что они с ним ошиблись в предположениях о причине катастрофы; Володя с недоумением поглядел на Ивочку.
– Это вы ошиблись, – сказал Руканов, делая ударение на «вы».
Уловив это ударение, Белкин понял, что среди проигравших не бывает согласия, и теперь занимался дублером с таким рвением, что удивлял не только Долотова, но и Пал Петровича.
– Лиха беда начало! – то и дело повторял Ивочка, провожая Долотова на самолет. – Лиха беда начало…
Лиха беда… Два года испытаний, несколько сотен полетов, бесконечные претензии к конструкторам, длинные перечни доработок, стремление сделать все, что «просит» самолет, и вот не только у Белкина, но едва ли не у всех на базе такое впечатление, будто все нужно начинать заново.
Небо было нарядным. Солнце укрывалось за ярко-белыми кучевыми облаками, и из-за этих раскинувшихся по всему небу светящихся облаков пространство над землей казалось ощутимо прозрачным, приветливым.
Обрядившись у стремянки в защитный шлем, Долотов забрался в кабину и пристегнулся. Отрегулировал натяжение ремней, шевельнул плечами, подвигал руками. Педали подогнаны как раз впору. «Это Пал Петрович. Запомнил, как мне надо…»
Теперь опустить крышку кабины, иначе едва начнешь предполетные включения, как на табло загорится сигнал: «Не готов к взлету!»
Так. Здесь все. Займемся автоматами защиты сети (АЗС), подключающими самолетные системы к источникам тока. Их тумблеры на одном щитке и связаны планками, так что можно включать целыми пакетами.
Теперь все остальное.
Белкин как-то сказал: «Зачем вы включаете даже то, что вам не нужно в этом полете?» Логично… Но если бы он со своей логикой посидел на моем месте, он бы помалкивал. Он бы понял, что, если я включаю все, мне ничего не стоит заметить, когда что-нибудь отключится. Я сразу увижу, если вырубит какой-нибудь АЗС, потому что все рычажки тумблеров наклонены в одну сторону. А когда один вниз, другой вверх – поди разберись, что отключилось.
Все, кажется… Теперь запустим двигатели, проверим работу всего того, что можно проверить. Пал Петрович, Наверное, занимался самолетом… Ну, да береженого бог бережет.
Сначала включим подкачивающие топливные насосы, иначе с тобой случится то же, что с тем парнем, который бросил С-04, решив, что двигатели заглохли сами, а у него просто не были включены насосы, которые перекачивают – топливо из крыльев баков. С тех пор и установили сигнал: «Включи насосы!»
Долотов протянул было руку, чтобы включить ВСУ, но вспомнил, что не запросил разрешения на запуск двигателей.
– Вас понял, запуск paзрешаю! – тут же отозвались с КДП.
Засвистела ВСУ, затем дохнул дымом и заревел левый двигатель. Вместе с ним встрепенулось и сосредоточенно зачастило сердце.
Так. Ладно. Начнем с гидравлики. Управление на первой системе… После смещения ручки давление падает – жидкость перемещается из емкости, где расположены датчики приборов, в исполнительные агрегаты. Затем давление резво восстанавливается. Значит, в порядке. Теперь – вторую. Работает.
На табло предупреждений горит лампочка – недостаточное давление в гидроаккумуляторах, которые обеспечивают аварийное торможение: нужно довести давление до двухсот атмосфер.
Так. Здесь все… Еще раз проверим бустера – гидроусилители.
На дублере они необратимые. Если обратимые снимают часть усилий на ручке управления, то необратимые – все усилия. Однако человеку свойственно воспринимать эволюции самолета как следствие приложения собственных сил, необходима связь между напряжением мышц и поведением машины. Человек должен не только управлять ею, но и ощущать управление. Иначе оборвется весьма действенное убеждение в его власти над машиной. А чувство власти – состояние повелительное, невозможное без уверенности, что машина подчинена не твоей должности, а твоему умению. Вот почему конструкторы в любом случае заставляют ручку перемещаться с определенным усилием.
Табло предупреждений… Здесь все в порядке. Кроме сигнала: «К взлету не готов». Он загорается, если не закрыта кабина, если выпуск закрылков не доведен до установленных для взлета 30 градусов, если поворот переднего колеса не ограничен предвзлетным диапазоном перемещения: на рулежке его включаешь на разворот до 60 градусов, а на разбеге перед взлетом – до 8… И, если вздумаешь стартовать, не сделав все как надо, сигнал не погаснет, мало того; в кабине завоет сирена.
Аварийное табло. В средней его части, прямо на середине пульта – большое мигающее очко. Загораясь, он бьет в глаза надписью: «Смотри табло!» И горит, пока не отыщешь, где непорядок.
Ну вот, теперь можно трогаться.
Прежде чем запросить разрешение на выруливание. Долотов решил минуту повременить. Поднял голову и взглянул сначала прямо перед собой, на площадку, где стоял паренек-стартер с белым и красным флажками в опущенных руках, потом повернул голову в сторону раскрытых настежь огромных ворот ангара.
Внутри, занимая чуть не все помещение от стены до стены, стоял поднятый на гидроподъемники лайнер. Как всегда, когда опытный самолет из-за каких-то важных неполадок закатывался в ангар, инженеры КБ старались использовать это время, чтобы успеть что-то исправить, доработать, сменить аппаратуру, то есть сделать работы, на которые специального времени не дадут. И теперь у шасси, на крыльях, в кабине пилотов, в пассажирском салоне и у грузовых отсеков сновали люди в белых халатах рядом с озабоченными инженерами стояли, ничего понимая в этой суете, ясноглазые Аленушки в коротких платьях, вчерашние школьницы, провалившиеся в институты, чьи-то дочки, которых непременно нужно было «устроить». Их за чем-то посылают, они что-то носят из бригады в бригаду, что-то пишут, что-то считают, сидя на стульях с подушечками, и при этом у них такие лица, будто они отбывают бессрочное наказание.
Долотов перевел глаза в сторону места для курения. Там стоял, засунувши руки в карманы широких брюк, Ивочка Белкин, рядом – несколько мотористов.
Повернув голову, Долотов посмотрел через плечо на окончание крыльев, крепко прошитых ровными строчками заклепок. Чуть желтеют от лакового покрытия. Матово взблескивают. Ждут.
Приглушенный гул двигателей нагнетает нетерпение, всегда так. Завел мотор – трогайся, потому что ты уже в другом качестве, ты – в движении. Мысленно разбежался и взлетел. Разбежался и взлетел…
Человек – чудо перевоплощения. Его побуждения к действию – всегда от тайного приобщения к цели. Так и должно быть. А если ты не в состоянии перевоплотиться в победителя перед атакой, уступи свое место, ты ни черта не сделаешь.
Долотов вывел оба двигателя на максимальные обороты. Не сбавляя, подержал малость, громоподобным ревом подавляя нетерпение в себе, и сбросил обороты. Гул за спиной упрощенно стих.
Затем снова слегка прибавил оборотов, стронул машину и опять прибрал газ. Дублер легко покатил и встал, точно споткнулся – Долотов проверил тормоза – затем снова покатил, развернулся и, дыша в сторону ангара закопченными дырами выхлопных отверстий, покинул стоянку.
А все те Аленушки в коротких платьицах, в глаженных мамами блузах, с очень одинаковыми прическами теперь сгрудились у выхода из ангара, настороженно переговаривались и, округлив глаза, глядели вслед дублеру.
Но Долотов уже не видел этого.
Не видел он и Пал Петровича, который пристально следил, как разбегается дублер, и напряженно вслушивался в срывающийся на оглушительный треск рев спаренных двигателей, будто силился услышать в нем подтверждение их исправной работы.
Он смотрел в сторону взлета и тогда, когда волнообразно затихающий звук самолета совсем пропал в небе и на востоке стало тихо и пусто.
– Ох и покуражусь я над тобой, боярин! – говорил он, делая зверское лицо.
– Чем не потрафил, ваше степенство?
– А кто меня надысь уделал, а?
– Выходит, за непочтение к начальству?
– А как же! Блюсти амбицию для начальства – первое дело!
– Авторитет, Гай.
– Это уж кто как понимает, в размер души.
Но если к полетам с Гаем Долотов относился как к необходимой формальности, то рядом с Боровским держал ухо востро. «Корифей» проверял Долотова «с методическим уклоном» и, сидя в правом кресле С-14, ни единым жестом не обнаруживал, какое впечатление производит на него работа Долотова, – до тех пор, пока эти полеты не были закончены и Боровский не сделал соответствующую запись в летной книжке проверяемого. Оценки были такими, что лучшего и не желать.
– А он не вредный мужик, Боря? – заметил Гай-Самари.
«Чего кое о ком не скажешь», – подумал Долотов, вспоминая свое недавнее отношение к Боровскому.
– И это все? – Долотов прочитал задание в полетном листе и посмотрел на Ивочку.
– Борис Михайлович, ради бога! – взмолился Белкин, приложив руку к сердцу. – На более того, что обозначено! Взлет, набор высоты, опробование работы двигателей и управления. И все! Ограничения по скорости, по двигателям остаются прежними. Торопиться здесь, как правильно сказал товарищ Разумихин, все равно что подталкивать маятник часов: занятие доступное, результаты сомнительны!
На обратном пути из Средней Азии Белкин заикнулся было Руканову, что они с ним ошиблись в предположениях о причине катастрофы; Володя с недоумением поглядел на Ивочку.
– Это вы ошиблись, – сказал Руканов, делая ударение на «вы».
Уловив это ударение, Белкин понял, что среди проигравших не бывает согласия, и теперь занимался дублером с таким рвением, что удивлял не только Долотова, но и Пал Петровича.
– Лиха беда начало! – то и дело повторял Ивочка, провожая Долотова на самолет. – Лиха беда начало…
Лиха беда… Два года испытаний, несколько сотен полетов, бесконечные претензии к конструкторам, длинные перечни доработок, стремление сделать все, что «просит» самолет, и вот не только у Белкина, но едва ли не у всех на базе такое впечатление, будто все нужно начинать заново.
Небо было нарядным. Солнце укрывалось за ярко-белыми кучевыми облаками, и из-за этих раскинувшихся по всему небу светящихся облаков пространство над землей казалось ощутимо прозрачным, приветливым.
Обрядившись у стремянки в защитный шлем, Долотов забрался в кабину и пристегнулся. Отрегулировал натяжение ремней, шевельнул плечами, подвигал руками. Педали подогнаны как раз впору. «Это Пал Петрович. Запомнил, как мне надо…»
Теперь опустить крышку кабины, иначе едва начнешь предполетные включения, как на табло загорится сигнал: «Не готов к взлету!»
Так. Здесь все. Займемся автоматами защиты сети (АЗС), подключающими самолетные системы к источникам тока. Их тумблеры на одном щитке и связаны планками, так что можно включать целыми пакетами.
Теперь все остальное.
Белкин как-то сказал: «Зачем вы включаете даже то, что вам не нужно в этом полете?» Логично… Но если бы он со своей логикой посидел на моем месте, он бы помалкивал. Он бы понял, что, если я включаю все, мне ничего не стоит заметить, когда что-нибудь отключится. Я сразу увижу, если вырубит какой-нибудь АЗС, потому что все рычажки тумблеров наклонены в одну сторону. А когда один вниз, другой вверх – поди разберись, что отключилось.
Все, кажется… Теперь запустим двигатели, проверим работу всего того, что можно проверить. Пал Петрович, Наверное, занимался самолетом… Ну, да береженого бог бережет.
Сначала включим подкачивающие топливные насосы, иначе с тобой случится то же, что с тем парнем, который бросил С-04, решив, что двигатели заглохли сами, а у него просто не были включены насосы, которые перекачивают – топливо из крыльев баков. С тех пор и установили сигнал: «Включи насосы!»
Долотов протянул было руку, чтобы включить ВСУ, но вспомнил, что не запросил разрешения на запуск двигателей.
– Вас понял, запуск paзрешаю! – тут же отозвались с КДП.
Засвистела ВСУ, затем дохнул дымом и заревел левый двигатель. Вместе с ним встрепенулось и сосредоточенно зачастило сердце.
Так. Ладно. Начнем с гидравлики. Управление на первой системе… После смещения ручки давление падает – жидкость перемещается из емкости, где расположены датчики приборов, в исполнительные агрегаты. Затем давление резво восстанавливается. Значит, в порядке. Теперь – вторую. Работает.
На табло предупреждений горит лампочка – недостаточное давление в гидроаккумуляторах, которые обеспечивают аварийное торможение: нужно довести давление до двухсот атмосфер.
Так. Здесь все… Еще раз проверим бустера – гидроусилители.
На дублере они необратимые. Если обратимые снимают часть усилий на ручке управления, то необратимые – все усилия. Однако человеку свойственно воспринимать эволюции самолета как следствие приложения собственных сил, необходима связь между напряжением мышц и поведением машины. Человек должен не только управлять ею, но и ощущать управление. Иначе оборвется весьма действенное убеждение в его власти над машиной. А чувство власти – состояние повелительное, невозможное без уверенности, что машина подчинена не твоей должности, а твоему умению. Вот почему конструкторы в любом случае заставляют ручку перемещаться с определенным усилием.
Табло предупреждений… Здесь все в порядке. Кроме сигнала: «К взлету не готов». Он загорается, если не закрыта кабина, если выпуск закрылков не доведен до установленных для взлета 30 градусов, если поворот переднего колеса не ограничен предвзлетным диапазоном перемещения: на рулежке его включаешь на разворот до 60 градусов, а на разбеге перед взлетом – до 8… И, если вздумаешь стартовать, не сделав все как надо, сигнал не погаснет, мало того; в кабине завоет сирена.
Аварийное табло. В средней его части, прямо на середине пульта – большое мигающее очко. Загораясь, он бьет в глаза надписью: «Смотри табло!» И горит, пока не отыщешь, где непорядок.
Ну вот, теперь можно трогаться.
Прежде чем запросить разрешение на выруливание. Долотов решил минуту повременить. Поднял голову и взглянул сначала прямо перед собой, на площадку, где стоял паренек-стартер с белым и красным флажками в опущенных руках, потом повернул голову в сторону раскрытых настежь огромных ворот ангара.
Внутри, занимая чуть не все помещение от стены до стены, стоял поднятый на гидроподъемники лайнер. Как всегда, когда опытный самолет из-за каких-то важных неполадок закатывался в ангар, инженеры КБ старались использовать это время, чтобы успеть что-то исправить, доработать, сменить аппаратуру, то есть сделать работы, на которые специального времени не дадут. И теперь у шасси, на крыльях, в кабине пилотов, в пассажирском салоне и у грузовых отсеков сновали люди в белых халатах рядом с озабоченными инженерами стояли, ничего понимая в этой суете, ясноглазые Аленушки в коротких платьях, вчерашние школьницы, провалившиеся в институты, чьи-то дочки, которых непременно нужно было «устроить». Их за чем-то посылают, они что-то носят из бригады в бригаду, что-то пишут, что-то считают, сидя на стульях с подушечками, и при этом у них такие лица, будто они отбывают бессрочное наказание.
Долотов перевел глаза в сторону места для курения. Там стоял, засунувши руки в карманы широких брюк, Ивочка Белкин, рядом – несколько мотористов.
Повернув голову, Долотов посмотрел через плечо на окончание крыльев, крепко прошитых ровными строчками заклепок. Чуть желтеют от лакового покрытия. Матово взблескивают. Ждут.
Приглушенный гул двигателей нагнетает нетерпение, всегда так. Завел мотор – трогайся, потому что ты уже в другом качестве, ты – в движении. Мысленно разбежался и взлетел. Разбежался и взлетел…
Человек – чудо перевоплощения. Его побуждения к действию – всегда от тайного приобщения к цели. Так и должно быть. А если ты не в состоянии перевоплотиться в победителя перед атакой, уступи свое место, ты ни черта не сделаешь.
Долотов вывел оба двигателя на максимальные обороты. Не сбавляя, подержал малость, громоподобным ревом подавляя нетерпение в себе, и сбросил обороты. Гул за спиной упрощенно стих.
Затем снова слегка прибавил оборотов, стронул машину и опять прибрал газ. Дублер легко покатил и встал, точно споткнулся – Долотов проверил тормоза – затем снова покатил, развернулся и, дыша в сторону ангара закопченными дырами выхлопных отверстий, покинул стоянку.
А все те Аленушки в коротких платьицах, в глаженных мамами блузах, с очень одинаковыми прическами теперь сгрудились у выхода из ангара, настороженно переговаривались и, округлив глаза, глядели вслед дублеру.
Но Долотов уже не видел этого.
Не видел он и Пал Петровича, который пристально следил, как разбегается дублер, и напряженно вслушивался в срывающийся на оглушительный треск рев спаренных двигателей, будто силился услышать в нем подтверждение их исправной работы.
Он смотрел в сторону взлета и тогда, когда волнообразно затихающий звук самолета совсем пропал в небе и на востоке стало тихо и пусто.