Страница:
Филби уставился на него — мохнатый призрак будущего в костюмчике школьника.
— Не сейчас, — остановил я морлока. — Филби, ты все время говоришь о «них» — во множественном числе. Кто они?
Казалось, мой вопрос его удивил:
— Правительство, разумеется.
— Что за партия? — вмешался Моисей.
— Партия? Да это все осталось в прошлом Нет никаких партий.
И он поведал страшную вещь — Британская Демократия умерла, от нее остались лишь пустые слова.
— Дело в том, что здесь мы были уже готовы ко встрече с «Die Zeitmaschine». Проклятые германцы! Они из всего могут сделать — черт знает что!
И тут, при тусклом свете лампочки, под утробное рычание двигателей, я узнал знакомое чувство головокружения, которое говорило о том, что «Рэглан» снова отправляется в путешествие во времени.
Книга третья. ВОЙНА С ГЕРМАНЦАМИ
1. Новый вид Ричмонда
2. Путешествие на поезде
3. Лондон в военное время
— Не сейчас, — остановил я морлока. — Филби, ты все время говоришь о «них» — во множественном числе. Кто они?
Казалось, мой вопрос его удивил:
— Правительство, разумеется.
— Что за партия? — вмешался Моисей.
— Партия? Да это все осталось в прошлом Нет никаких партий.
И он поведал страшную вещь — Британская Демократия умерла, от нее остались лишь пустые слова.
— Дело в том, что здесь мы были уже готовы ко встрече с «Die Zeitmaschine». Проклятые германцы! Они из всего могут сделать — черт знает что!
И тут, при тусклом свете лампочки, под утробное рычание двигателей, я узнал знакомое чувство головокружения, которое говорило о том, что «Рэглан» снова отправляется в путешествие во времени.
Книга третья. ВОЙНА С ГЕРМАНЦАМИ
1. Новый вид Ричмонда
Мое последнее перемещение во времени было самым дискомфортным и головокружительным, видимо, из-за неравномерного распределения платтнерита на осях первых моделей. Зато оно же оказалось самым коротким.
И вот джаггернаут замер.
Филби сидел со скрещенными на груди руками, свесив голову на грудь, представляя собой жалкое зрелище. Он поднял глаза, чтобы посмотреть время на настенных часах, и хлопнул рукой по костлявому колену.
— Ха! Вот мы и снова попали в шестнадцатое июня тысяча девятьсот тридцать восьмого года.
И он стал расстегивать страховочные ремни.
Я выбрался из кресла и подошел разглядеть поближе эти «часы». С виду обычный циферблат, на котором при ближайшем рассмотрении оказалось еще несколько счетчиков времени размером поменьше. Озадаченно хмыкнув, я постучал пальцем по выпуклому стеклу:
— Вы только посмотрите! — обратился я к Моисею. Этот хронометр показывает годы и месяцы. Не удивлюсь, если из него еще начнут выезжать фигурки, как из курантов, одетые в шубы и дождевики, обозначая наступление нового времени года!
Несколько минут спустя мы присоединились к капитану Хилари Бонд и ее молодому адъютанту, забравшему нас со склона Ричмонд Хилл (его звали, как сообщила мне Бонд, Гарри Олдфилд). Тесная рубка заполнилась до отказа.
— Я получила насчет вас инструкции, — сказала Бонд. Мне приказано доставить вас в Имперский колледж, где работает стратегический штаб Перемещений во времени.
Впервые слышал о таком колледже, и уж тем более — о штабе, но вопросов задавать не стал.
Олдфилд распахнул перед нами ящик. Там лежали металлические эполеты и газовые маски.
— Будет лучше если вы наденете это — на всякий случай.
Моисей с отвращением помял в руках резиновую маску со стеклами.
— По-вашему, я должен напялить это себе на голову?
— А как же, обязательно, — поспешил на помощь Филби, показывая, как это сделать. Там, снаружи, небезопасно, — пробубнил он из-под маски.
— Мы не дома, — сказал я Моисею, выбирая пару «эполет». Здесь свои правила игры.
Эполеты оказались тяжелыми, зато легко крепились к плечам. Маска же, врученная Олдфилдом, несмотря на то, что пришлась по размеру, была жутко неудобной. Стекла тут же запотели и по резине и кожаной окантовке потекли водяные струйки.
— К такому наморднику трудно привыкнуть.
— Привыкать не придется, мы не собираемся здесь задерживаться, — прогудел из-под маски Моисей.
Я повернулся к Нево. Бедный морлок в дополнение к школьному костюмчику получил смешную маску на несколько размеров больше своей головы.
Я похлопал его по плечу:
— Зато теперь ты окончательно смешался с толпой!
Он воздержался от ответа.
Мы выбрались из механической утробы «Лорда Рэглана» в яркий весенний день. Было около двух часов пополудни и Солнце играло на мрачно-пятнистой броне джаггернаута. Маска тут же заполнилась потом и едкими испарениями резины и стала в несколько раз тяжелее. У меня появилось чувство, словно на голове у меня мельничный жернов.
Небо в вышине распахнулось громадное небо, на котором не было ни облачка, хотя местами были заметны белые завихрения и трассы. На конце каждого из таких следов сверкала крошечная точка, слово пуля. Я сразу понял, что это какие-то летательные аппараты.
Джаггернаут остановился все на той же Питершам-Роуд. Но улица сильно отличалась от той, какой она была в 1873-м и даже в 1891-м. Многие дома я узнал, среди них и собственный — с поросшей мхом крышей и осыпавшейся штукатуркой. Однако сады и террасы были все те же и давали урожай растений которых мне видит не доводилось. Заметно было также, что пострадали и многие дома — словно здесь недавно прошло землетрясение. От некоторых строений остались одни фасады, торчащие из земли. Крыши же и внутренние стены обвалились — и в них зияли пустые окна. Многие дома стояли обугленные, опустошенные огнем. От других остались лишь кучи битого кирпича. Пострадал даже мой дом: лаборатории больше не было. Судя по всему, разрушения произошли давно: всюду пробивалась зелень и молодые деревца, окна, словно шторами были завешены прутьями ив. Казалось, жизнь торопилась восстановить ущерб, нанесенный войной.
Все те же деревья спускались по склону к Темзе, уже заметно выросшие. Они также носили следы разрушений. Пьер не пострадал, но от ричмондского моста остались только покосившиеся опоры. Питершамские луга были засеяны все теми же незнакомыми культурами, что и в садах, а по реке плыла какая-то ржавая пена.
И вокруг ни души. Ни одной повозки, кеба, экипажа. Разбитая мостовая заросла сорняком. И ни звука человеческого присутствия: ни смеха, ни криков, ни детского шума. Даже птицы молчали.
И Темза была непривычно пустой: здесь не было прогулочных лодок с пестрыми зонтиками, и на прибрежных склонах не горели костры пикников — что было типично для середины июня.
Все это исчезло, и, возможно, навсегда. Чем-то зрелище напоминало живописные руины 802701 года. Я даже представить себе не мог, что Лондон так скоро докатится до подобного состояния!
— Боже Великий, — произнес Моисей, — что здесь стряслось? Что произошло с Англией? Она вымерла?
— Англия в порядке, — поспешил сообщить Олдфилд, — но эти края теперь небезопасны. Газ и воздушные торпеды загнали всех под Купола.
— Филби, — обратился я к приятелю, — Что стало с духом нации? Почему здесь никто ничего не восстанавливает?
Рука Филби в защитной перчатке легла мне на плечо.
— Однажды нам довелось пережить такое, что наша жизнь изменилась безвозвратно. Раз и навсегда. Так что теперь дух нации в другом.
Тут голос его сорвался.
— Пойдем, — сказал он, — лучше не задерживаться — место открытое.
Вскоре металлический остов «Рэглана» остался далеко позади. Мы устремились по дороге в сторону центра города. Наше шествие замыкали двое солдат. Остальные спешили сзади, то и дело беспокойно поглядывая в небо. Я заметил, что Бонд заметно прихрамывает на левую ногу.
Я еще раз прощально оглянулся на джаггернаут, где, как в металлическом сейфе, хранилась сейчас машина времени — мой последний и единственный шанс вернуться домой из этого бесконечного кошмара альтернативных историй. Но теперь машина была недоступна — оставалось только ждать случая.
Мы шли по Хилл-Стрит, затем свернули на Джордж-Стрит. Не был и следа привычной суеты и шика, царивших на этой улице, полной лавок и магазинов. Универмаги Гослинга и Райта были заколочены, и даже доски на витринах успели выцвести под Солнцем. В одном из расколоченных окон блеснул крысиный взгляд мародера. Мы свернули за выступающий угол фасада мимо столба тумбы с содранными афишами и разбитым стеклом.
— Это бомбоубежище от воздушных налетов, — успокаивающе шепнул Филби сказал Филби, заметив мое беспокойство. — Одно из ранних конструкций. В случае прямого попадания… Вот на этой тумбе маски и респираторы, для гражданской обороны. Всем этим пользовались, пока не появились Купола.
— Я вижу, мир изменился к худшему, если в нем появились таким слова как «бомбоубежище», Филби.
Он вздохнул:
— Ничего не поделаешь, ведь у них воздушные торпеды.
— У них?
— Я имею в виду германцев. Летательные аппараты, способные разбомбить все на двести миль в округе и вернуться на базу. Это механические приспособления, управляемые без вмешательства человека. Воистину мир чудес; множество потрясающих открытий было сделано во время войны и во имя ее. Так что вам здесь будет интересно.
— Германцы… — пробормотал Моисей. — Со времени появления Бисмарка у нас с ними постоянные проблемы. И что, этот старый мерзавец еще жив?
— Нет, но у него остались достойные продолжатели, — мрачно изрек Филби.
И продолжал повествовать о чудесах военного времени: о подводных лодках, проводивших газовые атаки с десятком воздушных торпед на борту, каждая из которых укомплектована газовыми бомбами, о потоке железных монстров, топтавших разбомбленные земли Европу, о джаггернаутах, которые могли плыть под водой и зарываться под землю, о новых минах, ружьях и прочем, столь же необычном.
Я избегал взгляда Нево, чтобы не читать там приговор. Моя раса не жила без войн.
И вот джаггернаут замер.
Филби сидел со скрещенными на груди руками, свесив голову на грудь, представляя собой жалкое зрелище. Он поднял глаза, чтобы посмотреть время на настенных часах, и хлопнул рукой по костлявому колену.
— Ха! Вот мы и снова попали в шестнадцатое июня тысяча девятьсот тридцать восьмого года.
И он стал расстегивать страховочные ремни.
Я выбрался из кресла и подошел разглядеть поближе эти «часы». С виду обычный циферблат, на котором при ближайшем рассмотрении оказалось еще несколько счетчиков времени размером поменьше. Озадаченно хмыкнув, я постучал пальцем по выпуклому стеклу:
— Вы только посмотрите! — обратился я к Моисею. Этот хронометр показывает годы и месяцы. Не удивлюсь, если из него еще начнут выезжать фигурки, как из курантов, одетые в шубы и дождевики, обозначая наступление нового времени года!
Несколько минут спустя мы присоединились к капитану Хилари Бонд и ее молодому адъютанту, забравшему нас со склона Ричмонд Хилл (его звали, как сообщила мне Бонд, Гарри Олдфилд). Тесная рубка заполнилась до отказа.
— Я получила насчет вас инструкции, — сказала Бонд. Мне приказано доставить вас в Имперский колледж, где работает стратегический штаб Перемещений во времени.
Впервые слышал о таком колледже, и уж тем более — о штабе, но вопросов задавать не стал.
Олдфилд распахнул перед нами ящик. Там лежали металлические эполеты и газовые маски.
— Будет лучше если вы наденете это — на всякий случай.
Моисей с отвращением помял в руках резиновую маску со стеклами.
— По-вашему, я должен напялить это себе на голову?
— А как же, обязательно, — поспешил на помощь Филби, показывая, как это сделать. Там, снаружи, небезопасно, — пробубнил он из-под маски.
— Мы не дома, — сказал я Моисею, выбирая пару «эполет». Здесь свои правила игры.
Эполеты оказались тяжелыми, зато легко крепились к плечам. Маска же, врученная Олдфилдом, несмотря на то, что пришлась по размеру, была жутко неудобной. Стекла тут же запотели и по резине и кожаной окантовке потекли водяные струйки.
— К такому наморднику трудно привыкнуть.
— Привыкать не придется, мы не собираемся здесь задерживаться, — прогудел из-под маски Моисей.
Я повернулся к Нево. Бедный морлок в дополнение к школьному костюмчику получил смешную маску на несколько размеров больше своей головы.
Я похлопал его по плечу:
— Зато теперь ты окончательно смешался с толпой!
Он воздержался от ответа.
Мы выбрались из механической утробы «Лорда Рэглана» в яркий весенний день. Было около двух часов пополудни и Солнце играло на мрачно-пятнистой броне джаггернаута. Маска тут же заполнилась потом и едкими испарениями резины и стала в несколько раз тяжелее. У меня появилось чувство, словно на голове у меня мельничный жернов.
Небо в вышине распахнулось громадное небо, на котором не было ни облачка, хотя местами были заметны белые завихрения и трассы. На конце каждого из таких следов сверкала крошечная точка, слово пуля. Я сразу понял, что это какие-то летательные аппараты.
Джаггернаут остановился все на той же Питершам-Роуд. Но улица сильно отличалась от той, какой она была в 1873-м и даже в 1891-м. Многие дома я узнал, среди них и собственный — с поросшей мхом крышей и осыпавшейся штукатуркой. Однако сады и террасы были все те же и давали урожай растений которых мне видит не доводилось. Заметно было также, что пострадали и многие дома — словно здесь недавно прошло землетрясение. От некоторых строений остались одни фасады, торчащие из земли. Крыши же и внутренние стены обвалились — и в них зияли пустые окна. Многие дома стояли обугленные, опустошенные огнем. От других остались лишь кучи битого кирпича. Пострадал даже мой дом: лаборатории больше не было. Судя по всему, разрушения произошли давно: всюду пробивалась зелень и молодые деревца, окна, словно шторами были завешены прутьями ив. Казалось, жизнь торопилась восстановить ущерб, нанесенный войной.
Все те же деревья спускались по склону к Темзе, уже заметно выросшие. Они также носили следы разрушений. Пьер не пострадал, но от ричмондского моста остались только покосившиеся опоры. Питершамские луга были засеяны все теми же незнакомыми культурами, что и в садах, а по реке плыла какая-то ржавая пена.
И вокруг ни души. Ни одной повозки, кеба, экипажа. Разбитая мостовая заросла сорняком. И ни звука человеческого присутствия: ни смеха, ни криков, ни детского шума. Даже птицы молчали.
И Темза была непривычно пустой: здесь не было прогулочных лодок с пестрыми зонтиками, и на прибрежных склонах не горели костры пикников — что было типично для середины июня.
Все это исчезло, и, возможно, навсегда. Чем-то зрелище напоминало живописные руины 802701 года. Я даже представить себе не мог, что Лондон так скоро докатится до подобного состояния!
— Боже Великий, — произнес Моисей, — что здесь стряслось? Что произошло с Англией? Она вымерла?
— Англия в порядке, — поспешил сообщить Олдфилд, — но эти края теперь небезопасны. Газ и воздушные торпеды загнали всех под Купола.
— Филби, — обратился я к приятелю, — Что стало с духом нации? Почему здесь никто ничего не восстанавливает?
Рука Филби в защитной перчатке легла мне на плечо.
— Однажды нам довелось пережить такое, что наша жизнь изменилась безвозвратно. Раз и навсегда. Так что теперь дух нации в другом.
Тут голос его сорвался.
— Пойдем, — сказал он, — лучше не задерживаться — место открытое.
Вскоре металлический остов «Рэглана» остался далеко позади. Мы устремились по дороге в сторону центра города. Наше шествие замыкали двое солдат. Остальные спешили сзади, то и дело беспокойно поглядывая в небо. Я заметил, что Бонд заметно прихрамывает на левую ногу.
Я еще раз прощально оглянулся на джаггернаут, где, как в металлическом сейфе, хранилась сейчас машина времени — мой последний и единственный шанс вернуться домой из этого бесконечного кошмара альтернативных историй. Но теперь машина была недоступна — оставалось только ждать случая.
Мы шли по Хилл-Стрит, затем свернули на Джордж-Стрит. Не был и следа привычной суеты и шика, царивших на этой улице, полной лавок и магазинов. Универмаги Гослинга и Райта были заколочены, и даже доски на витринах успели выцвести под Солнцем. В одном из расколоченных окон блеснул крысиный взгляд мародера. Мы свернули за выступающий угол фасада мимо столба тумбы с содранными афишами и разбитым стеклом.
— Это бомбоубежище от воздушных налетов, — успокаивающе шепнул Филби сказал Филби, заметив мое беспокойство. — Одно из ранних конструкций. В случае прямого попадания… Вот на этой тумбе маски и респираторы, для гражданской обороны. Всем этим пользовались, пока не появились Купола.
— Я вижу, мир изменился к худшему, если в нем появились таким слова как «бомбоубежище», Филби.
Он вздохнул:
— Ничего не поделаешь, ведь у них воздушные торпеды.
— У них?
— Я имею в виду германцев. Летательные аппараты, способные разбомбить все на двести миль в округе и вернуться на базу. Это механические приспособления, управляемые без вмешательства человека. Воистину мир чудес; множество потрясающих открытий было сделано во время войны и во имя ее. Так что вам здесь будет интересно.
— Германцы… — пробормотал Моисей. — Со времени появления Бисмарка у нас с ними постоянные проблемы. И что, этот старый мерзавец еще жив?
— Нет, но у него остались достойные продолжатели, — мрачно изрек Филби.
И продолжал повествовать о чудесах военного времени: о подводных лодках, проводивших газовые атаки с десятком воздушных торпед на борту, каждая из которых укомплектована газовыми бомбами, о потоке железных монстров, топтавших разбомбленные земли Европу, о джаггернаутах, которые могли плыть под водой и зарываться под землю, о новых минах, ружьях и прочем, столь же необычном.
Я избегал взгляда Нево, чтобы не читать там приговор. Моя раса не жила без войн.
2. Путешествие на поезде
Вскоре мы дошли до вокзала. Это был совсем не тот вокзал, откуда я отправлялся в 1891-м из Ричмонда в Ватерлоо, через Бернс. Это новое строение возвышалось в самом центре города, неподалеку от Кью-Роуд. Странное это было сооружение: никаких касс и расписаний, только голая бетонная платформа, вытянутая вдаль. Поезд уже поджидал нас: мрачного унылого вида локомотив выпускал клубы пара из котла. К нему был прицеплен всего один вагон. Никаких фонарей и знаков правительственной железнодорожной компании.
Олдфилд раскрыл перед нами дверь вагона: тяжелую, обложенную по краям резиной. Глаза его за стеклами противогаза бегали по сторонам. Очевидно, Ричмонд 1938-го года считался неспокойным местом.
Вагон ничего особенного собой не представлял: тесные ряды деревянных скамеек и никакой обмывки и украшений. Изнутри он был выкрашен в тускло-коричневый цвет. Окна были плотно закрыты, и над каждым находилась затемняющая штора, которую можно было поднимать и опускать по своему усмотрению.
Заняв места, мы оказались лицом друг напротив друга. Было душно: в этот солнечный день, похоже, печки продолжали работать внутри, а может быть, так казалось из-за того что окна были плотно закупорены. Хотя нельзя было открыть форточки, единственным спасением от жары оставались шторы.
Как только Олдфилд закрыл дверь, провернув несколько рычагов, мы тронулись. Поезд немедленно тронулся.
— Похоже, мы единственные пассажиры, — подал голос Моисей.
— А кто еще поедет в такой развалюхе, — заметил я.
— В этом веке комфорт — редкое явление, — проскрипел Филби, ерзая на голых досках, и стараясь пристроиться поудобнее — тщетно..
Несколько миль за окном тянулись поля Ричмонда. Пара одиноких фигурок возилась с тяпками. Все это смахивало на сцену из пятнадцатого, и уж никак не двадцатого века. Лишь несколько разбомблены развалин, осевших в землю, напоминали о присутствии цивилизации. Рядом с ними патрулировали вооруженные солдаты, посверкивая стеклами противогазов и поглядывая в небо.
У Мортлейк я заметил четырех висельников на телеграфных столбах у самой железной дороги. Их тела почернели, и, по всему видно, над ними поработали птицы. Я обратил внимание Филби на это удручающее зрелище — он, как и солдаты, отнесся к увиденному равнодушно, как к давно знакомому предмету обстановки. Обратив свои водянистые глаза в сторону трупов, Филби процедил:
— Мародеры. Воровали на полях брюкву или что-нибудь в этом роде.
Сразу стало ясно, что это типичное явление для средневековой Англии 1938 года.
И тут — поезд вошел в тоннель. Две тусклые лампочки вспыхнули на потолке, окрасив в желтый цвет лица окружающих.
— Это подземка? — спросил я у Филби. — Похоже, мы свернули на ветку метрополитена.
Филби заметно смутился.
— Не знаю номер этого маршрута.
— Зато никто с неба не атакует, — заметил Моисей.
Бонд покачала головой:
— Здесь тоже не безопасно.
Филби кивнул:
— Газ повсюду.
Затем последовал короткий, но красочный рассказ Филби об одной из газовых атак, свидетелем которой он стал в Найтсбридже, на заре войны. Бомбы сбрасывали вручную с аэростатов. С тех пор все забыли про покой, мир и порядок. Дальнейшие события войны показали, что готовиться надо всегда к самому худшему.
То, что вначале было в новинку, стало привычным явлением, рассказывал Филби, в мире бесконечной войны.
— Удивительно, как это еще мораль не дала маху совсем, Филби.
— Люди выстояли. Хотя какой ценой, — продолжал он. — Помню август 1918-го, например… Был момент, когда казалось, восточные союзники могли одержать верх над проклятыми германцами и наконец, завершить войну. Но тут произошло Кайзеровское сражение, Kaiserschlacht , великая победа Людендорфа, когда ему удалось прорваться сквозь линии британцев и французов, разделив их на два фронта. После четырех лет окопной войны это был грандиозный прорыв — для них, для германцев. Даже бомбардировка Парижа, после которой погиб почти весь генеральный штаб, не помогла нам.
Капитан Бонд кивнула.
— Быстрая победа на Западе заставила германцев обратить внимание на русских на Востоке. И тогда, в 1925-м году…
— В двадцать пятом году, — подхватил Филби, — эти чертовы германцы стали организовывать создавать так называемую Mitteleuropa о которой давно вожделели.
Тут они с Бондом вкратце обрисовали мне ситуацию. Mitteleuropa: осевая Европа, единый рынок, раскинувшийся от берегов Атлантики до Урала. К 1925-му году кайзер держал контроль над землями, простиравшимися от Балтийского моря до Атлантического океана, включая русскую Польшу и доходя до Крыма. Франция стала ослабшим крестцом, отрезанным от основных ресурсов. Люксембург превратился в федеральный штат Германии. Бельгия и Голландия были вынуждены предоставить свои порты германскому флоту. Горняки Франции, Бельгии и Румынии добывали топливо для дальнейшей экспансии Рейха, и славяне вынуждены были отступить. Миллионы нерусских народов были «освобождены» от владычества Москвы.
И так далее, во всех деталях.
— Тогда, в 1926-м, — сказала Бонд, — союзники — британцы со своей империей, и Америка — снова открыли фронт в Европе. Это было Вторжение в Европу: грандиозный десант войск и материального обеспечения через воды, и по воздуху, не знавший прецедентов в истории.
— Сначала все пошло неплохо. Население Франции и Бельгии поднялось на освободительную борьбу и германцам пришлось худо. Они стали оттягивать войска.
— Но не долго, — вклинился Филби, — Вскоре снова наступил 1915-й и две великих армии увязли в болотах Франции и Бельгии.
Так началась Осада. Но теперь открылся доступ к неограниченным почти ресурсам, Британской империи и Американского континента, с одной стороны, и «Mиттельевропы», с другой, неограниченные практически ресурсы хлынули в алчную глотку войны.
И тогда началась новая тактика: Гражданская Война — имевшая целью истребление гражданского населения: воздушные торпеды и газовые атаки.
«Война народов ужаснее войны королей» — хмуро процитировал Моисей.
— Но это же люди, Филби, они ведь люди — как такое возможно?
Голос его, приглушенный маской, так хорошо знакомый, стал вдруг чужим и далеким.
— Были массовые протесты, выступления — особенно широко проходившие в двадцатые годы двадцатого века, я до сих пор это помню. Но затем появился «Указ 1305», запретивший забастовки и все тому подобное. И тогда наступил конец.
В этот момент мне показалось, что стены тоннеля раздвинулись: мы въехали в подземный зал.
Бонд с Олдфилдом сняли маски, с видимым облегчением. Филби тоже расстегнул ремешки противогаза на затылке. На подбородке у него остался отпечаток.
— Другое дело, — выдохнул он.
— Здесь безопасно?
— Как везде.
Я тоже расстегнул и снял маску. Моисей торопливо стянул ее с головы и помог морлоку. Олдфилд, Бонд и Филби пораженно уставились в мохнатое лицо — могу их понять — пока Моисей не помог ему надеть очки и кепи.
— Где мы? — спросил я у Филби.
— Не узнаешь? — Старик махнул рукой за окно.
— Я…
— Это Хаммерсмит [6], старина. Мы только что прошли под рекой.
Хилари Бонд пояснила:
— Хаммерсмитские Ворота. Мы добрались до Лондонского Купола.
Олдфилд раскрыл перед нами дверь вагона: тяжелую, обложенную по краям резиной. Глаза его за стеклами противогаза бегали по сторонам. Очевидно, Ричмонд 1938-го года считался неспокойным местом.
Вагон ничего особенного собой не представлял: тесные ряды деревянных скамеек и никакой обмывки и украшений. Изнутри он был выкрашен в тускло-коричневый цвет. Окна были плотно закрыты, и над каждым находилась затемняющая штора, которую можно было поднимать и опускать по своему усмотрению.
Заняв места, мы оказались лицом друг напротив друга. Было душно: в этот солнечный день, похоже, печки продолжали работать внутри, а может быть, так казалось из-за того что окна были плотно закупорены. Хотя нельзя было открыть форточки, единственным спасением от жары оставались шторы.
Как только Олдфилд закрыл дверь, провернув несколько рычагов, мы тронулись. Поезд немедленно тронулся.
— Похоже, мы единственные пассажиры, — подал голос Моисей.
— А кто еще поедет в такой развалюхе, — заметил я.
— В этом веке комфорт — редкое явление, — проскрипел Филби, ерзая на голых досках, и стараясь пристроиться поудобнее — тщетно..
Несколько миль за окном тянулись поля Ричмонда. Пара одиноких фигурок возилась с тяпками. Все это смахивало на сцену из пятнадцатого, и уж никак не двадцатого века. Лишь несколько разбомблены развалин, осевших в землю, напоминали о присутствии цивилизации. Рядом с ними патрулировали вооруженные солдаты, посверкивая стеклами противогазов и поглядывая в небо.
У Мортлейк я заметил четырех висельников на телеграфных столбах у самой железной дороги. Их тела почернели, и, по всему видно, над ними поработали птицы. Я обратил внимание Филби на это удручающее зрелище — он, как и солдаты, отнесся к увиденному равнодушно, как к давно знакомому предмету обстановки. Обратив свои водянистые глаза в сторону трупов, Филби процедил:
— Мародеры. Воровали на полях брюкву или что-нибудь в этом роде.
Сразу стало ясно, что это типичное явление для средневековой Англии 1938 года.
И тут — поезд вошел в тоннель. Две тусклые лампочки вспыхнули на потолке, окрасив в желтый цвет лица окружающих.
— Это подземка? — спросил я у Филби. — Похоже, мы свернули на ветку метрополитена.
Филби заметно смутился.
— Не знаю номер этого маршрута.
— Зато никто с неба не атакует, — заметил Моисей.
Бонд покачала головой:
— Здесь тоже не безопасно.
Филби кивнул:
— Газ повсюду.
Затем последовал короткий, но красочный рассказ Филби об одной из газовых атак, свидетелем которой он стал в Найтсбридже, на заре войны. Бомбы сбрасывали вручную с аэростатов. С тех пор все забыли про покой, мир и порядок. Дальнейшие события войны показали, что готовиться надо всегда к самому худшему.
То, что вначале было в новинку, стало привычным явлением, рассказывал Филби, в мире бесконечной войны.
— Удивительно, как это еще мораль не дала маху совсем, Филби.
— Люди выстояли. Хотя какой ценой, — продолжал он. — Помню август 1918-го, например… Был момент, когда казалось, восточные союзники могли одержать верх над проклятыми германцами и наконец, завершить войну. Но тут произошло Кайзеровское сражение, Kaiserschlacht , великая победа Людендорфа, когда ему удалось прорваться сквозь линии британцев и французов, разделив их на два фронта. После четырех лет окопной войны это был грандиозный прорыв — для них, для германцев. Даже бомбардировка Парижа, после которой погиб почти весь генеральный штаб, не помогла нам.
Капитан Бонд кивнула.
— Быстрая победа на Западе заставила германцев обратить внимание на русских на Востоке. И тогда, в 1925-м году…
— В двадцать пятом году, — подхватил Филби, — эти чертовы германцы стали организовывать создавать так называемую Mitteleuropa о которой давно вожделели.
Тут они с Бондом вкратце обрисовали мне ситуацию. Mitteleuropa: осевая Европа, единый рынок, раскинувшийся от берегов Атлантики до Урала. К 1925-му году кайзер держал контроль над землями, простиравшимися от Балтийского моря до Атлантического океана, включая русскую Польшу и доходя до Крыма. Франция стала ослабшим крестцом, отрезанным от основных ресурсов. Люксембург превратился в федеральный штат Германии. Бельгия и Голландия были вынуждены предоставить свои порты германскому флоту. Горняки Франции, Бельгии и Румынии добывали топливо для дальнейшей экспансии Рейха, и славяне вынуждены были отступить. Миллионы нерусских народов были «освобождены» от владычества Москвы.
И так далее, во всех деталях.
— Тогда, в 1926-м, — сказала Бонд, — союзники — британцы со своей империей, и Америка — снова открыли фронт в Европе. Это было Вторжение в Европу: грандиозный десант войск и материального обеспечения через воды, и по воздуху, не знавший прецедентов в истории.
— Сначала все пошло неплохо. Население Франции и Бельгии поднялось на освободительную борьбу и германцам пришлось худо. Они стали оттягивать войска.
— Но не долго, — вклинился Филби, — Вскоре снова наступил 1915-й и две великих армии увязли в болотах Франции и Бельгии.
Так началась Осада. Но теперь открылся доступ к неограниченным почти ресурсам, Британской империи и Американского континента, с одной стороны, и «Mиттельевропы», с другой, неограниченные практически ресурсы хлынули в алчную глотку войны.
И тогда началась новая тактика: Гражданская Война — имевшая целью истребление гражданского населения: воздушные торпеды и газовые атаки.
«Война народов ужаснее войны королей» — хмуро процитировал Моисей.
— Но это же люди, Филби, они ведь люди — как такое возможно?
Голос его, приглушенный маской, так хорошо знакомый, стал вдруг чужим и далеким.
— Были массовые протесты, выступления — особенно широко проходившие в двадцатые годы двадцатого века, я до сих пор это помню. Но затем появился «Указ 1305», запретивший забастовки и все тому подобное. И тогда наступил конец.
В этот момент мне показалось, что стены тоннеля раздвинулись: мы въехали в подземный зал.
Бонд с Олдфилдом сняли маски, с видимым облегчением. Филби тоже расстегнул ремешки противогаза на затылке. На подбородке у него остался отпечаток.
— Другое дело, — выдохнул он.
— Здесь безопасно?
— Как везде.
Я тоже расстегнул и снял маску. Моисей торопливо стянул ее с головы и помог морлоку. Олдфилд, Бонд и Филби пораженно уставились в мохнатое лицо — могу их понять — пока Моисей не помог ему надеть очки и кепи.
— Где мы? — спросил я у Филби.
— Не узнаешь? — Старик махнул рукой за окно.
— Я…
— Это Хаммерсмит [6], старина. Мы только что прошли под рекой.
Хилари Бонд пояснила:
— Хаммерсмитские Ворота. Мы добрались до Лондонского Купола.
3. Лондон в военное время
Лондонский купол! Вот еще одно новое слово, неизвестное моему времени. Ничего похожего мне еще видеть не доводилось — поэтому даже сравнить затрудняюсь. Вообразите себе: громадная тарелка из бетона и стали почти двух миль в поперечнике, простиравшаяся через весь город от Хаммерсмита до Степни [7], и от Ислингтона до Клапама… Словно дюжие телеграфные столбы, всюду мельтешили опоры, вбитые в глинистую лондонскую почву, словно ноги гигантов.
Поезд тем временем двигался, оставив за собой Хаммерсмит и Фулем, неотвратимо приближаясь к Куполу, который был виден издалека. Как только глаза привыкли к сумеркам, уличные фонари стали намечать узнаваемый облик Лондона. Вот Кенсингтон Хай-Стрит промелькнула за окном, а вот — неужели Холланд-Парк [8]? — и так далее. Но, несмотря на знакомые приметы и вывески улиц, это был новый Лондон: Лондон вечной ночи, город, который никогда не радовало светлое летнее небо — и Лондон, который отрекся от солнца ради того, чтобы уцелеть, как сообщил мне Филби: бомбы и воздушные торпеды скатывались с массивной крыши, или взрывались в воздухе, не причиняя вреда Коббетовскому «Исполинскому наросту».
Всюду, говорил Филби, этот многолюдный город, утопавший в огнях, как сияющий бриллиант, был покрыт бетонной скорлупой.
Наш маршрут пролегал по узнаваемой старой сетке улиц. Поток пешеходов и велосипедистов сопровождал наше движение, но ни одного экипажа, конного или моторного, так и не попалось мне на глаза. Здесь были даже рикши! Легкие двуколки, влекомые потными костлявыми «кокни», проворно мелькали за вездесущими столбами, подпиравшими Купол.
Глядя на эти толпы из окна медленно проезжающего поезда, я вдруг ощутил, несмотря на всю эту деловитую озабоченность, уныние, отчаяние и разочарование, овладевшие народом. Повсюду были поникшие, осунувшиеся лица и лишь безрадостное упорство поддерживало жизнь в этих существах — моих соотечественниках.
При этом ни одного ребенка. Бонд в ответ сообщила, что все школы глубоко под землей, в подземных интернатах, пока родители отрабатывают смены на военных фабриках или на гигантских аэродромах, раскинувшихся по всему Лондону, в Бэлхеме, Хакни и Уэмбли. Возможно, власти поступили предусмотрительно — однако что такое городской пейзаж без детского смеха. Даже я, убежденный холостяк, был против того, чтобы держать детей в подземелье.
Вот так я снова очутился в мире, лишенном солнечного света, мире, в котором отрадно жить было разве что морлокам. Однако существа, построившие эти мрачные подземелья, были отнюдь не морлоками: это были представители моего вида, отказавшиеся от света ради сохранения жизни.
Повсюду я встречал свидетельства ужасов войны. На Кенсингтон Хай-Стрит увидели влачившегося по дороге парня, поддерживаемого сбоку тощей женщиной. Взгляд его блистал из впалых глазниц, губы сжались в тонкую полоску, лицо пошло бледными пятнами.
— Следы войны, — заметил мой взгляд Филби. — Типичный вид демобилизованного стрелка-пехотинца… Молодой гладиатор, чьи подвиги мы все обожаем, особенно когда «бормоталки» ревут о них на все улицы. А куда от них деться?
Он посмотрел на меня и положил высохшую старческую руку на плечо.
— Не думай, что я очерствел сердцем, старина. Я все тот же Филби, которого ты знаешь. Просто сейчас сердце должно быть железным, чтобы выдержать все то, что на нас свалилось.
Большинство старинных зданий Лондона уцелело, хотя от моих глаз не укрылось, что многие высотные сооружения были разрушены, чтобы воздвигали Купола. Воздвижения бетонного панциря. Интересно, подумалось мне, а как же колонна Нельсона? Новые здания были приземистыми и кургузыми. Осталось и несколько шрамов эпохи начала войны, еще до завершения строительства Купола. Пустые глазницы воронок зияли из земляных развалин, разобрать которые ни у кого уже не оставалось сил.
В высшей точке Купол достигал двухсот футов, укрывая собой Вестминстерское аббатство. В самом центре города несколько ярких лучей расплескалось по сводам Купола, заливая улицы светом. Из улиц и набережных выпирали монументальные колонны — словно десять тысяч бетонных Атласов поддерживали над собой крышу неба, превратив Лондон в грандиозный мавританский храм.
Удивительно, как известково-глиняное основание, на котором покоился Лондон, поддерживало над собой эту огромную перевернутую чашу. Что произойдет, если опоры уйдут в землю, унося с собой миллионы жизней? С тоской я подумал о грядущем веке Великих Строений — вот когда бы, казалось, сооружение подобного монументального купола стало обычным делом — при управлении силами гравитации.
И все же, несмотря ни на что, Купол производил впечатление. Во всяком случае мне это монументальное сооружение, воздвигнутое на лондонской, сырой и расползающейся почве, казалось превыше всех чудес техники, которые попались мне на глаза в 657 208 году!
Очевидно, наше путешествие подходило к концу: поезд шел с такой скоростью, что едва успевал обгонять пешеходов. Я заметил несколько открытых магазинов, худо-бедно освещенными витринами, в которые смотрели разряженные манекены, и продавцы, бросающие взоры сквозь заклеенные бумажными крестами стекла. Остатки былой лондонской роскоши и шика производили жалкое впечатление.
Вагон замер.
— Приехали, — сказала Бонд. — Это Кэннинг-Гейт, всего несколько минут пешком до Имперского Колледжа.
Олдфилд распахнул перед нами дверь с отчетливым хлопком разгерметизации — давление воздуха внутри Купола оказалось выше — и уличный шум тут же хлынул на нас. На глаза мне попалось несколько пехотинцев в пятнистой униформе, поджидавших нас на платформе.
Схватив напоследок газовую маску, я выбрался под сень лондонского Купола.
— Какой жуткий шум! — таким было мое первое впечатление, сказал я, сразу оглушенный уличным шумом. Грандиозный склеп, под сводами которого собрались шум трамваев, гомон толп, и прочие звуки эхом слетали вниз. Здесь было еще хуже, чем в «Рэглане». Густой бульон запахов, не все из которых вызывали восторг, овладел обонянием: ароматы многочисленных кухонь, производственного озона, пара и машинного масла встретились здесь и смешались с миллионом выдохов с запахом миллионов дыханий и пота в замкнутом пространстве.
Фонарей явно не хватало для иллюминации города для подсветки улиц, но достаточно, чтобы разглядеть очертания города. Лондон походил на город в ожидании вечерней зари, еще до возжигания газовых фонарей. Над фонарями промелькнуло несколько сизых теней, Филби сказал, что это те самые городские голуби. Смешавшиеся с колониями летучих мышей, тоже нашедших себе приют под мрачными сводами Купола и уже снискавших себе не самую лучшую репутацию среди горожан.
В северном направлении мелькали лучи рекламы или какого-то зрелища. Оттуда доносилось многократно усиленное эхо. Филби назвал это «Бормоталками» или «Бормотанками» — нечто вроде кинематографа — но из такой дали не удалось ознакомиться с этим явлением подробнее.
Новые блестящие рельсы, по которым мы приехали сюда, были проложены в старом дорожном покрытии Кэннинг-Плейс. Все свидетельствовало о крайней спешке при сооружении.
Солдаты взяли нас в оцепление, замкнувшись стройным каре вытянутой ромбовидной формы, словно стрелка компаса, указующая направление, и мы отправились, как она велела, сквозь Кэннинг-Плейс к Глостер-Роуд. Моисей держался напряженно. В его пижонском наряде, и я почувствовал укол вины, что из-за меня он попал в этот жестокий мир металлических эполет и газовых масок.
Скользнув взглядом по Де-Вер-Гарденз до Кенсингтон-Парк-Отель, где в лучшие времена имел обыкновение обедать: колонные портики еще высились незыблемо, но фасад здания заметно поизносился, многие окна были заколочены, да и сам отель как будто бы врос в железнодорожный вокзал, став его неотъемлемой частью.
Мы свернули на Глостер-Роуд. Рядом по тротуару и мостовой спешили пешеходы, бодро звенели велосипедные звонки, несмотря на всеобщий дух уныния внося живую ноту в обстановку. Наша дружная сплоченная компания, — и в особенности Моисей, благодаря своему фатовскому костюму, — привлекала внимание окружающих, однако приблизиться к нам и заговорить никто не решался. В толпе мелькали часто солдатские униформы, те же, что и на джаггернауте, хотя все же большинство мужчин было одето в костюмы, напоминавшие спецовки. Женщины вызывали удивление непривычно короткими юбками — на три четыре дюйма выше колена: Я в жизни своей не видел столько оголенных женских ног, обрушившихся на меня со всех сторон. Впрочем, меня это интересовало более как социальный феномен, чем что-либо другое, однако взор Моисея, как я заметил, забирался под юбки.
Поезд тем временем двигался, оставив за собой Хаммерсмит и Фулем, неотвратимо приближаясь к Куполу, который был виден издалека. Как только глаза привыкли к сумеркам, уличные фонари стали намечать узнаваемый облик Лондона. Вот Кенсингтон Хай-Стрит промелькнула за окном, а вот — неужели Холланд-Парк [8]? — и так далее. Но, несмотря на знакомые приметы и вывески улиц, это был новый Лондон: Лондон вечной ночи, город, который никогда не радовало светлое летнее небо — и Лондон, который отрекся от солнца ради того, чтобы уцелеть, как сообщил мне Филби: бомбы и воздушные торпеды скатывались с массивной крыши, или взрывались в воздухе, не причиняя вреда Коббетовскому «Исполинскому наросту».
Всюду, говорил Филби, этот многолюдный город, утопавший в огнях, как сияющий бриллиант, был покрыт бетонной скорлупой.
Наш маршрут пролегал по узнаваемой старой сетке улиц. Поток пешеходов и велосипедистов сопровождал наше движение, но ни одного экипажа, конного или моторного, так и не попалось мне на глаза. Здесь были даже рикши! Легкие двуколки, влекомые потными костлявыми «кокни», проворно мелькали за вездесущими столбами, подпиравшими Купол.
Глядя на эти толпы из окна медленно проезжающего поезда, я вдруг ощутил, несмотря на всю эту деловитую озабоченность, уныние, отчаяние и разочарование, овладевшие народом. Повсюду были поникшие, осунувшиеся лица и лишь безрадостное упорство поддерживало жизнь в этих существах — моих соотечественниках.
При этом ни одного ребенка. Бонд в ответ сообщила, что все школы глубоко под землей, в подземных интернатах, пока родители отрабатывают смены на военных фабриках или на гигантских аэродромах, раскинувшихся по всему Лондону, в Бэлхеме, Хакни и Уэмбли. Возможно, власти поступили предусмотрительно — однако что такое городской пейзаж без детского смеха. Даже я, убежденный холостяк, был против того, чтобы держать детей в подземелье.
Вот так я снова очутился в мире, лишенном солнечного света, мире, в котором отрадно жить было разве что морлокам. Однако существа, построившие эти мрачные подземелья, были отнюдь не морлоками: это были представители моего вида, отказавшиеся от света ради сохранения жизни.
Повсюду я встречал свидетельства ужасов войны. На Кенсингтон Хай-Стрит увидели влачившегося по дороге парня, поддерживаемого сбоку тощей женщиной. Взгляд его блистал из впалых глазниц, губы сжались в тонкую полоску, лицо пошло бледными пятнами.
— Следы войны, — заметил мой взгляд Филби. — Типичный вид демобилизованного стрелка-пехотинца… Молодой гладиатор, чьи подвиги мы все обожаем, особенно когда «бормоталки» ревут о них на все улицы. А куда от них деться?
Он посмотрел на меня и положил высохшую старческую руку на плечо.
— Не думай, что я очерствел сердцем, старина. Я все тот же Филби, которого ты знаешь. Просто сейчас сердце должно быть железным, чтобы выдержать все то, что на нас свалилось.
Большинство старинных зданий Лондона уцелело, хотя от моих глаз не укрылось, что многие высотные сооружения были разрушены, чтобы воздвигали Купола. Воздвижения бетонного панциря. Интересно, подумалось мне, а как же колонна Нельсона? Новые здания были приземистыми и кургузыми. Осталось и несколько шрамов эпохи начала войны, еще до завершения строительства Купола. Пустые глазницы воронок зияли из земляных развалин, разобрать которые ни у кого уже не оставалось сил.
В высшей точке Купол достигал двухсот футов, укрывая собой Вестминстерское аббатство. В самом центре города несколько ярких лучей расплескалось по сводам Купола, заливая улицы светом. Из улиц и набережных выпирали монументальные колонны — словно десять тысяч бетонных Атласов поддерживали над собой крышу неба, превратив Лондон в грандиозный мавританский храм.
Удивительно, как известково-глиняное основание, на котором покоился Лондон, поддерживало над собой эту огромную перевернутую чашу. Что произойдет, если опоры уйдут в землю, унося с собой миллионы жизней? С тоской я подумал о грядущем веке Великих Строений — вот когда бы, казалось, сооружение подобного монументального купола стало обычным делом — при управлении силами гравитации.
И все же, несмотря ни на что, Купол производил впечатление. Во всяком случае мне это монументальное сооружение, воздвигнутое на лондонской, сырой и расползающейся почве, казалось превыше всех чудес техники, которые попались мне на глаза в 657 208 году!
Очевидно, наше путешествие подходило к концу: поезд шел с такой скоростью, что едва успевал обгонять пешеходов. Я заметил несколько открытых магазинов, худо-бедно освещенными витринами, в которые смотрели разряженные манекены, и продавцы, бросающие взоры сквозь заклеенные бумажными крестами стекла. Остатки былой лондонской роскоши и шика производили жалкое впечатление.
Вагон замер.
— Приехали, — сказала Бонд. — Это Кэннинг-Гейт, всего несколько минут пешком до Имперского Колледжа.
Олдфилд распахнул перед нами дверь с отчетливым хлопком разгерметизации — давление воздуха внутри Купола оказалось выше — и уличный шум тут же хлынул на нас. На глаза мне попалось несколько пехотинцев в пятнистой униформе, поджидавших нас на платформе.
Схватив напоследок газовую маску, я выбрался под сень лондонского Купола.
— Какой жуткий шум! — таким было мое первое впечатление, сказал я, сразу оглушенный уличным шумом. Грандиозный склеп, под сводами которого собрались шум трамваев, гомон толп, и прочие звуки эхом слетали вниз. Здесь было еще хуже, чем в «Рэглане». Густой бульон запахов, не все из которых вызывали восторг, овладел обонянием: ароматы многочисленных кухонь, производственного озона, пара и машинного масла встретились здесь и смешались с миллионом выдохов с запахом миллионов дыханий и пота в замкнутом пространстве.
Фонарей явно не хватало для иллюминации города для подсветки улиц, но достаточно, чтобы разглядеть очертания города. Лондон походил на город в ожидании вечерней зари, еще до возжигания газовых фонарей. Над фонарями промелькнуло несколько сизых теней, Филби сказал, что это те самые городские голуби. Смешавшиеся с колониями летучих мышей, тоже нашедших себе приют под мрачными сводами Купола и уже снискавших себе не самую лучшую репутацию среди горожан.
В северном направлении мелькали лучи рекламы или какого-то зрелища. Оттуда доносилось многократно усиленное эхо. Филби назвал это «Бормоталками» или «Бормотанками» — нечто вроде кинематографа — но из такой дали не удалось ознакомиться с этим явлением подробнее.
Новые блестящие рельсы, по которым мы приехали сюда, были проложены в старом дорожном покрытии Кэннинг-Плейс. Все свидетельствовало о крайней спешке при сооружении.
Солдаты взяли нас в оцепление, замкнувшись стройным каре вытянутой ромбовидной формы, словно стрелка компаса, указующая направление, и мы отправились, как она велела, сквозь Кэннинг-Плейс к Глостер-Роуд. Моисей держался напряженно. В его пижонском наряде, и я почувствовал укол вины, что из-за меня он попал в этот жестокий мир металлических эполет и газовых масок.
Скользнув взглядом по Де-Вер-Гарденз до Кенсингтон-Парк-Отель, где в лучшие времена имел обыкновение обедать: колонные портики еще высились незыблемо, но фасад здания заметно поизносился, многие окна были заколочены, да и сам отель как будто бы врос в железнодорожный вокзал, став его неотъемлемой частью.
Мы свернули на Глостер-Роуд. Рядом по тротуару и мостовой спешили пешеходы, бодро звенели велосипедные звонки, несмотря на всеобщий дух уныния внося живую ноту в обстановку. Наша дружная сплоченная компания, — и в особенности Моисей, благодаря своему фатовскому костюму, — привлекала внимание окружающих, однако приблизиться к нам и заговорить никто не решался. В толпе мелькали часто солдатские униформы, те же, что и на джаггернауте, хотя все же большинство мужчин было одето в костюмы, напоминавшие спецовки. Женщины вызывали удивление непривычно короткими юбками — на три четыре дюйма выше колена: Я в жизни своей не видел столько оголенных женских ног, обрушившихся на меня со всех сторон. Впрочем, меня это интересовало более как социальный феномен, чем что-либо другое, однако взор Моисея, как я заметил, забирался под юбки.