Страница:
— А бомбардировка Парижа? — вспомнил Филби. — Может быть, здесь собака зарыта?
И тут я вспомнил про механических слуг Рейха, о которых рассказывал Уоллис, топчущих сапогами Британскую историю.
— Что делать! Мы должны остановить это безумие. Это уже не война Миров. Это самая настоящая Война во Времени!
— Быстрее к Геделю, — сказал морлок.
— Но зачем?
— Только Гедель — и никто другой — мог создать германский платтнерит!
9. Имперский колледж
10. Профессор Гедель
11. Новый мировой порядок
И тут я вспомнил про механических слуг Рейха, о которых рассказывал Уоллис, топчущих сапогами Британскую историю.
— Что делать! Мы должны остановить это безумие. Это уже не война Миров. Это самая настоящая Война во Времени!
— Быстрее к Геделю, — сказал морлок.
— Но зачем?
— Только Гедель — и никто другой — мог создать германский платтнерит!
9. Имперский колледж
После ленча меня снова вызвал Уоллис и с места в карьер стал склонять к совместной работе над проектом Войны во Времени.
Я настоял на том, что мне необходима предварительная встреча с Куртом Геделем.
Сначала Уоллис попытался выкручиваться.
— Гедель трудный человек — не уверен, что из этой встречи что-нибудь выйдет, потом, с охранными мероприятиями будет много возни.
Однако я сцепил зубы и стоял на своем, так что, в конце концов, Уоллис спасовал.
— Дайте мне полчаса, — сказал он. — И я все устрою.
Здание Имперского Колледжа пощадили годы войны. Башню Королевы, центральный монумент, вырезанный из белого камня вместе с двумя фигурами львов, было окружено довольно безвкусными пошловатыми строениями из красного кирпича, заключавших в себе аудитории, лаборатории и лекционные залы. Некоторым зданиям соседство с Колледжем пошло на пользу: их тут же прибрали к рукам алчные до территорий военные министерства. Директорий, в котором работал Уоллис, достался Музей Науки. В университетском кампусе выросло несколько новых сооружений — явно возведенных в страшной спешке, без дополнительных изысков. Незатейливые каменные сараи совершенно не в стиле девяностых — наверное, эта незамысловатая мода пришла позже, в эпоху войны или практицизма. Новый комплекс был соединен сквозными коридорами.
Уоллис посмотрел на часы.
— Придется немного подождать, Гедель должен приготовиться к встрече. Пойдемте-ка пока сюда — я покажу вам кое-что любопытное. Это наша гордость и отрада!
Так мы пустились в путь по бесконечным коридорам учебного комплекса. Стены оказались обложены простой штукатуркой и освещены ровной линией лампочек. Нам пришлось пройти несколько постов, на каждом из которых Уоллис предъявлял свой пропуск на лацкане, затем еще какие-то бумаги, оставлял свои отпечатки пальцев, давал сличить свое лицо с фотографией и т. д. Пару раз нас обыскивали, обхлопывали и прозванивали.
На пути мы миновали несколько поворотов, но я прекрасно ориентировался, составив в голове примерный план помещений и пристроек.
— Колледж следовало бы несколько расширить, — сказал Уоллис. — Боюсь, что мы потеряли Королевский Колледж Музыки, Колледж Искусства, а также Музей Естественной Истории. Если бы не эта проклятая война! И сами видите, от них приходится ждать новых сюрпризов.
По всей стране найдется немало подходящих помещений для новых научных центров, в том числе Королевские Артиллерийские заводы в Хорли и Вулидже, Викерса-Армстронга в Ньюкасле, Барроу, Уэйбридже, Бернхилл и Кроуфорде, Королевская воздушная контора в Фарнборо, Экспериментальная организация Вооружения и Аэронавтики в Боском-Даун и так далее. Большинство из них расположено в бункерах или под Куполами. И все же Имперский колледж сейчас, после слияния переживает наивысший расцвет, являясь основным британским центром исследований в области военных технологий.
После еще нескольких КПП и таких же придирчивых проверок мы вошли в ярко освещенную залу, где пахло машинной смазкой, резиной и раскаленным металлом. На цементном полу, залитом лужами масла, стояли моторные экипажи: вокруг них сновали люди в комбинезонах, насвистывая. В такой рабочей атмосфере и я несколько воспрянул духом, чего со мной не случалось с тех пор, как я попал под Купол. Я часто замечал, что любая хандра и сплин, а также ипохондрия пропадают, как только появляется возможность поработать руками.
— Это, — объявил Уоллис, — наш ТХП.
— Что-что?
— Транспорт ХроноПеремещения.
Итак, в ангаре занимались сборкой Машин Времени — похоже, дело было поставлено на конвейер!
Уоллис подвел меня к одной из колымаг, производившей впечатление собранной. Пяти футов в высоту, квадратное сооружение с кабиной, способной вместить четырех пассажиров (и даже пятого, если потесниться) Там было три пары колес с гусеничным рисунком протектора. Машина была оборудована лампами, кронштейнами, скобами, и прочими инструментами. По углам корпуса болтались фляги — очевидно, пустые, так как крышки были свинчены. Некрашеный металл блестел, отражая свет вороненой сталью.
— Не правда ли, во многом отличается от вашего прототипа? — залебезил Уоллис. — Базируется на стандартном армейском транспорте — универсальном бронетранспортере — и с успехом может перемещать не только во Времени, но и в Пространстве. Смотрите: двигатель Форда V8 — при резком повороте надо притормаживать. Броня что надо — выдерживает обстрел.
Я поскреб подбородок и представил себе, что можно подумать о внутреннем состоянии мира, в котором есть вот такая бронированная Машина времени!
— Но главное, конечно, платтнерит, — продолжал Уоллис, — Мы разработали несколько иную технологию. — Точнее, я разработал, — смутился он под моим взором. — Дело в том, что совсем не обязательно покрывать платтнеритом оси — достаточно заполнить им вот эти фляги… Ну, как?
— Вы уже пытались ее запустить?
Он схватил рукой затылок и замер:
— Нет, конечно же, нет! Ведь у нас нет платтнерита! — И похлопал меня по плечу. — Но ведь затем-то вы и здесь, старина.
Уоллис провел меня в другую часть комплекса. После еще нескольких постов охраны мы вступили в длинное узкое помещение, напоминавшее коридор. Одна стена была совершенно прозрачной, и за стеклом я увидел помещение размером подольше — примерно с теннисный корт. Комната была пуста. Между тем в «коридоре» за столами сидели трое женщин и примерно столько же мужчин, в усеянных пятнами белых халатах, в которых экспериментаторы, наверное, рождаются. Они внимательно склонились над счетчиками и тумблерами. Они повернули головы, когда я вошел — юные изможденные лица. Там у них на панели что-то все время щелкало, как сказал Уоллис — «счетчик радиации».
В комнате за стеклом не было ничего, кроме голых бетонных стен и сооружения из кирпичей десять футов высотой и шесть шириной в самом центре. Под него уходили провода, которые шли от стеклянной стены.
Уоллис заглянул в пустую комнату.
— Замечательно, не правда ли? Стекло освинцовано — поэтому нам ничто не угрожает. Реакция все время находится под контролем.
Тут я узнал голову из шоу бормашины.
— Та это и есть ваш расщепитель?
— Это второй графитовый реактор, — отвечал Уоллис. — Он почти точная копия первого, построенного Ферми в Чикагском университете.
Он улыбнулся.
— На площадке для сквоша. Замечательная история.
— Очень хорошо, — сказал я, начиная понемногу закипать. — Но что это за реакция? Что с чем реагирует?
— Ах да, — он снял очки и стал протирать их кончиком галстука. — Я должен объяснить.
Было сказано много лишнего, но я постарался сконцентрироваться и уловить суть. Я уже слышал от Нево о составе атома — а также о том, как Томсон сделал первые шаги в понимании материи атомарной структуры. Теперь становилось ясно, что эта структура может быть изменена. В том числе искусственным образом. Путем сталкивания одного атомного ядра с другим, или их взаимного столкновения, и процесс этот называется расщеплением атома.
В результате изменения состава атома образуется новое вещество — то есть сбывается вековая мечта алхимиков — превращение одного элемента в другой!
— А теперь, — продолжал Уоллис, — вас, наверное, не удивит, что при каждом расщеплении атома высвобождается некоторое количество энергии — поскольку атом постоянно ищет более стабильного и менее энергетического состояния. Понимаете?
— Конечно.
— Вот в этой кирпичной глыбе у нас заключено шесть тонн каролиния, пятьдесят тонн оксида урана и четыреста тонн графитовых блоков… и все это производит поток невидимой энергии, прямо у нас на глазах.
— Каролиний? Впервые слышу.
— Это новый искусственно созданный элемент, произведенный бомбардировкой ядер. Период полураспада составляет семнадцать дней — и за это время он теряет половину запаса энергии.
Я снова посмотрел на эту неописуемую глыбу кирпичей — кто бы мог подумать, что там ТАКОЕ содержится! И подумал: что если все это правда — то, что говорил Уоллис об энергии внутри атомного ядра?
— И для чего же предназначена эта колоссальная энергия?
Он вернул очки на нос.
— Три широких области применения. Во-первых, в качестве компактного источника энергии, для двигателя и электростанции на атомных подводных джаггернаутах, которые месяцами не поднимаются из глубин океана, для высотных сверхскоростных бомбардировщиков, способных десятки раз облетать землю вокруг в области стратосферы, без необходимости приземления или дозаправки в воздухе — ну и так далее.
Во-вторых, мы используем реактор для облучения материалов направленным потоком. Можно применить побочный продукт расщепления урана для превращения других материалов — правду сказать, многое мы добываем специально для экспериментов профессора Геделя, чья работа ведется в строгой секретности, и даже я не знаю, чем он занят в настоящий момент. Да вот же они, перед вами — термосы на стойках…
— И, в третьих?
Взгляд его стал на секунду отстраненным.
— Ну, видите ли…
— Понятно, — изрек я за него. — Из атомной энергии может получиться прекрасная бомба.
— Конечно, предстоит решить еще несколько практических проблем, — затараторил он, благодарно улыбаясь, — Производство правильных изотопов в нужных количествах, синхронизация, безопасность… но вы только представьте себе результат — бомба, способная размести в пыль весь город с куполом — и способная при этом уместиться в одном чемоданчике.
Я настоял на том, что мне необходима предварительная встреча с Куртом Геделем.
Сначала Уоллис попытался выкручиваться.
— Гедель трудный человек — не уверен, что из этой встречи что-нибудь выйдет, потом, с охранными мероприятиями будет много возни.
Однако я сцепил зубы и стоял на своем, так что, в конце концов, Уоллис спасовал.
— Дайте мне полчаса, — сказал он. — И я все устрою.
Здание Имперского Колледжа пощадили годы войны. Башню Королевы, центральный монумент, вырезанный из белого камня вместе с двумя фигурами львов, было окружено довольно безвкусными пошловатыми строениями из красного кирпича, заключавших в себе аудитории, лаборатории и лекционные залы. Некоторым зданиям соседство с Колледжем пошло на пользу: их тут же прибрали к рукам алчные до территорий военные министерства. Директорий, в котором работал Уоллис, достался Музей Науки. В университетском кампусе выросло несколько новых сооружений — явно возведенных в страшной спешке, без дополнительных изысков. Незатейливые каменные сараи совершенно не в стиле девяностых — наверное, эта незамысловатая мода пришла позже, в эпоху войны или практицизма. Новый комплекс был соединен сквозными коридорами.
Уоллис посмотрел на часы.
— Придется немного подождать, Гедель должен приготовиться к встрече. Пойдемте-ка пока сюда — я покажу вам кое-что любопытное. Это наша гордость и отрада!
Так мы пустились в путь по бесконечным коридорам учебного комплекса. Стены оказались обложены простой штукатуркой и освещены ровной линией лампочек. Нам пришлось пройти несколько постов, на каждом из которых Уоллис предъявлял свой пропуск на лацкане, затем еще какие-то бумаги, оставлял свои отпечатки пальцев, давал сличить свое лицо с фотографией и т. д. Пару раз нас обыскивали, обхлопывали и прозванивали.
На пути мы миновали несколько поворотов, но я прекрасно ориентировался, составив в голове примерный план помещений и пристроек.
— Колледж следовало бы несколько расширить, — сказал Уоллис. — Боюсь, что мы потеряли Королевский Колледж Музыки, Колледж Искусства, а также Музей Естественной Истории. Если бы не эта проклятая война! И сами видите, от них приходится ждать новых сюрпризов.
По всей стране найдется немало подходящих помещений для новых научных центров, в том числе Королевские Артиллерийские заводы в Хорли и Вулидже, Викерса-Армстронга в Ньюкасле, Барроу, Уэйбридже, Бернхилл и Кроуфорде, Королевская воздушная контора в Фарнборо, Экспериментальная организация Вооружения и Аэронавтики в Боском-Даун и так далее. Большинство из них расположено в бункерах или под Куполами. И все же Имперский колледж сейчас, после слияния переживает наивысший расцвет, являясь основным британским центром исследований в области военных технологий.
После еще нескольких КПП и таких же придирчивых проверок мы вошли в ярко освещенную залу, где пахло машинной смазкой, резиной и раскаленным металлом. На цементном полу, залитом лужами масла, стояли моторные экипажи: вокруг них сновали люди в комбинезонах, насвистывая. В такой рабочей атмосфере и я несколько воспрянул духом, чего со мной не случалось с тех пор, как я попал под Купол. Я часто замечал, что любая хандра и сплин, а также ипохондрия пропадают, как только появляется возможность поработать руками.
— Это, — объявил Уоллис, — наш ТХП.
— Что-что?
— Транспорт ХроноПеремещения.
Итак, в ангаре занимались сборкой Машин Времени — похоже, дело было поставлено на конвейер!
Уоллис подвел меня к одной из колымаг, производившей впечатление собранной. Пяти футов в высоту, квадратное сооружение с кабиной, способной вместить четырех пассажиров (и даже пятого, если потесниться) Там было три пары колес с гусеничным рисунком протектора. Машина была оборудована лампами, кронштейнами, скобами, и прочими инструментами. По углам корпуса болтались фляги — очевидно, пустые, так как крышки были свинчены. Некрашеный металл блестел, отражая свет вороненой сталью.
— Не правда ли, во многом отличается от вашего прототипа? — залебезил Уоллис. — Базируется на стандартном армейском транспорте — универсальном бронетранспортере — и с успехом может перемещать не только во Времени, но и в Пространстве. Смотрите: двигатель Форда V8 — при резком повороте надо притормаживать. Броня что надо — выдерживает обстрел.
Я поскреб подбородок и представил себе, что можно подумать о внутреннем состоянии мира, в котором есть вот такая бронированная Машина времени!
— Но главное, конечно, платтнерит, — продолжал Уоллис, — Мы разработали несколько иную технологию. — Точнее, я разработал, — смутился он под моим взором. — Дело в том, что совсем не обязательно покрывать платтнеритом оси — достаточно заполнить им вот эти фляги… Ну, как?
— Вы уже пытались ее запустить?
Он схватил рукой затылок и замер:
— Нет, конечно же, нет! Ведь у нас нет платтнерита! — И похлопал меня по плечу. — Но ведь затем-то вы и здесь, старина.
Уоллис провел меня в другую часть комплекса. После еще нескольких постов охраны мы вступили в длинное узкое помещение, напоминавшее коридор. Одна стена была совершенно прозрачной, и за стеклом я увидел помещение размером подольше — примерно с теннисный корт. Комната была пуста. Между тем в «коридоре» за столами сидели трое женщин и примерно столько же мужчин, в усеянных пятнами белых халатах, в которых экспериментаторы, наверное, рождаются. Они внимательно склонились над счетчиками и тумблерами. Они повернули головы, когда я вошел — юные изможденные лица. Там у них на панели что-то все время щелкало, как сказал Уоллис — «счетчик радиации».
В комнате за стеклом не было ничего, кроме голых бетонных стен и сооружения из кирпичей десять футов высотой и шесть шириной в самом центре. Под него уходили провода, которые шли от стеклянной стены.
Уоллис заглянул в пустую комнату.
— Замечательно, не правда ли? Стекло освинцовано — поэтому нам ничто не угрожает. Реакция все время находится под контролем.
Тут я узнал голову из шоу бормашины.
— Та это и есть ваш расщепитель?
— Это второй графитовый реактор, — отвечал Уоллис. — Он почти точная копия первого, построенного Ферми в Чикагском университете.
Он улыбнулся.
— На площадке для сквоша. Замечательная история.
— Очень хорошо, — сказал я, начиная понемногу закипать. — Но что это за реакция? Что с чем реагирует?
— Ах да, — он снял очки и стал протирать их кончиком галстука. — Я должен объяснить.
Было сказано много лишнего, но я постарался сконцентрироваться и уловить суть. Я уже слышал от Нево о составе атома — а также о том, как Томсон сделал первые шаги в понимании материи атомарной структуры. Теперь становилось ясно, что эта структура может быть изменена. В том числе искусственным образом. Путем сталкивания одного атомного ядра с другим, или их взаимного столкновения, и процесс этот называется расщеплением атома.
В результате изменения состава атома образуется новое вещество — то есть сбывается вековая мечта алхимиков — превращение одного элемента в другой!
— А теперь, — продолжал Уоллис, — вас, наверное, не удивит, что при каждом расщеплении атома высвобождается некоторое количество энергии — поскольку атом постоянно ищет более стабильного и менее энергетического состояния. Понимаете?
— Конечно.
— Вот в этой кирпичной глыбе у нас заключено шесть тонн каролиния, пятьдесят тонн оксида урана и четыреста тонн графитовых блоков… и все это производит поток невидимой энергии, прямо у нас на глазах.
— Каролиний? Впервые слышу.
— Это новый искусственно созданный элемент, произведенный бомбардировкой ядер. Период полураспада составляет семнадцать дней — и за это время он теряет половину запаса энергии.
Я снова посмотрел на эту неописуемую глыбу кирпичей — кто бы мог подумать, что там ТАКОЕ содержится! И подумал: что если все это правда — то, что говорил Уоллис об энергии внутри атомного ядра?
— И для чего же предназначена эта колоссальная энергия?
Он вернул очки на нос.
— Три широких области применения. Во-первых, в качестве компактного источника энергии, для двигателя и электростанции на атомных подводных джаггернаутах, которые месяцами не поднимаются из глубин океана, для высотных сверхскоростных бомбардировщиков, способных десятки раз облетать землю вокруг в области стратосферы, без необходимости приземления или дозаправки в воздухе — ну и так далее.
Во-вторых, мы используем реактор для облучения материалов направленным потоком. Можно применить побочный продукт расщепления урана для превращения других материалов — правду сказать, многое мы добываем специально для экспериментов профессора Геделя, чья работа ведется в строгой секретности, и даже я не знаю, чем он занят в настоящий момент. Да вот же они, перед вами — термосы на стойках…
— И, в третьих?
Взгляд его стал на секунду отстраненным.
— Ну, видите ли…
— Понятно, — изрек я за него. — Из атомной энергии может получиться прекрасная бомба.
— Конечно, предстоит решить еще несколько практических проблем, — затараторил он, благодарно улыбаясь, — Производство правильных изотопов в нужных количествах, синхронизация, безопасность… но вы только представьте себе результат — бомба, способная размести в пыль весь город с куполом — и способная при этом уместиться в одном чемоданчике.
10. Профессор Гедель
И снова мы петляли по узким коридорам из бетона, пока, наконец, не вышли к главному зданию колледжа. Мы выдвинулись в коридор, обитый плюшем, с портретами выдающихся людей на стенах — вам, должно быть знакомы места такого рода: ректорские, приемные действительных членов и т. д. Короче говоря, мавзолей Науки! Мертвой, ороговевшей в панцирях черепаховых оправ очков и портфелей из крокодильей кожи, набитых диссертациями. Здесь тоже стояли солдаты, но уже более скромные. И здесь, в своем кабинете, нас ждал Курт Гедель.
Вкратце Уоллис поведал мне историю его жизни. Родился в Австрии, защитился в Вене, в области математики. Увлекся школой логического позитивизма, которую он там обнаружил (лично у меня никогда не оставалось время на философию), интерес его сконцентрировался на логике и основаниях математики.
В 1931-м, когда ему было двадцать пять, Гедель опубликовал свои тезисы, потрясшие научный мир — о некомпетентности математики.
Позднее он проявил интерес к модной тогда среди физиков теме взаимоотношений Времени и Пространства и произвел на свет несколько работ с рассуждениями о возможности путешествий во времени (На них-то, должно быть, и ссылался Нево). Вскоре под давлением со стороны Рейха он переехал в Берлин, где приступил к работе над военными заказами.
Мы подошли к двери с медной табличкой, на которой было запечатлено имя Геделя. Табличка была прибита недавно — на ковре я заметил мелкую бахрому опилок упавших со сверла.
Уоллис предупредил, что в моем распоряжении всего несколько минут и постучал в дверь.
Тонкий и высокий голос отозвался:
— Войдите!
Мы вступили в просторный кабинет с высоким потолком, роскошным ковром и дорогими обоями, а также столом, покрытым зеленой кожей. Когда-то это была солнечная комната — судя по огромному окну, ныне завешанному шторой. Окно выходило на запад — как раз напротив окон моего жилища.
Человек за столом продолжал писать, когда мы вошли, придерживая бумагу ладонью — не то закрывая написанное от нас. Это был невысокий, тонковатый мужчина болезненного вида с высоким беззащитным лбом: на нем был мятый шерстяной костюм. Лет ему, судя по всему, было за тридцать.
Уоллис шевельнул мне бровью:
— Чудной парень, — шепнул он. — Но большая голова.
Пустые книжные полки, ковер, заваленный тюками, рассыпавшиеся стопки журналов — преимущественно на немецком. В одной из связок я разглядел лабораторное оборудование, а также пробирки с различными материалами, и в одной из них я разглядел такое, отчего у меня сердце забилось чаще!
Я деланно отвернулся в сторону, стараясь сохранять спокойствие.
Наконец, вздохнув, человек за столом отбросил перо — оно ударилось о стену, и скомкал бумаги, отправив их в мусорную корзину.
Тут, наконец, он заметил нас.
— Ах, да, — сказал он. — Это вы, Уоллис.
Он тут же убрал руки со стола, отчего стал еще меньше.
— Профессор Гедель, благодарю вас за согласие встретиться. Перед вами… — и он представил меня.
— Ах, да, — снова сказал Гедель. И усмехнулся, показывая неровные зубы. — Конечно. — Он угловато выпрямился, обошел неуклюже стол и протянул руку. Ладошка оказалась костлявой и сухой.
— Очень приятно, — сказал он. — Чувствую, нам есть о чем поговорить.
Он говорил на сносном английском, с небольшим акцентом.
Уоллис взял инициативу в свои руки и предложил нам занять кресла с подлокотниками у самого окна.
— Надеюсь, вы нашли с себе место в Новом Веке? — с искренним интересом спросил Гедель. — Конечно, мир здесь несколько диковатый. Но, возможно, как и меня, вас будут терпеть как полезного оригинала и эксцентрика. Не так ли?
— О, как можно, профессор, — покраснел Уоллис.
— Эксцентрик, — продолжал тот. — Эк-кентрос — что значит «из центра». — Он скосил на меня глаза. То, что мы и есть оба — немного в стороне от центра событий. Что ж, Уоллис, я знаю, что для вашего английского склада ума я насколько странноват.
— Ну что вы, профессор…
— Бедный Уоллис никак не привыкнет, что я переписываю свою корреспонденцию, — сообщил мне Гедель. — Временами по десять и более раз — и видите, никак не закончить. Странно? Хорошо. Так и надо!
— Вы, наверное, жалеете о том, что оставили родину, профессор, — сказал я.
— Ничуть. Я и сюда-то попал уже из Европы, — сказал он мне заговорщическим тоном.
— Причина?
— Кайзер, само собой.
Барнес Уоллис предупреждающе стрельнул глазами.
— Это же очевидно, — азартно продолжал Гедель. — Возьмите две фотографии — одну из 1915-го, скажем, а другую — из этого нынешнего — человека, выдающего себя за Кайзера Вильгельма. Измерьте длину носа, примите во внимание расстояние от кончика носа до подбородка, которое у каждого человека индивидуально и сохраняется на протяжении всей жизни — и почувствуйте разницу! Куда же движется Германия под предводительством этого двойника в шлеме? Представляете?
— Еще как, — предупредительно встрял Уоллис. — В любом случае, какими бы ни были мотивы вашей эмиграции, мы рады, что вы приняли наше предложение занять профессорскую должность — и выбрали Британию своим домом.
— Да, — заметил я. — Разве вы не могли выбрать найти себе место в Америке? Например, в Принстоне или…
— Конечно, мог бы. Но это невозможно. Совершенно невозможно.
— Почему?
— Из-за Конституции, само собой! — И этот оригинал пустился в пространные рассуждения о новооткрытой им логической несуразности в американской конституции, которая открывала легальный путь к диктаторству!
Мы с Уоллисом сидели под градом аргументов и пережидали этот поток красноречия, как артиллерийскую атаку в траншеях.
— Вот так, — довольно закончил он, наконец, — а вы что думаете об этом?
Встретив суровый взор Уоллиса, я решил, однако, оставаться честным. — Не могу поймать вас на логической ошибке, — заявил я, — но мне кажется, это личное мнение иностранца, попавшего в крайнее положение.
Он хмыкнул:
— Это неважно. Логика — все! Разве вы иного мнения? Аксиоматический метод — сильная штука. Самая сильная. — Он расплылся в улыбке. — У меня также имеется онтологическое доказательство существования Бога — совершенно безошибочное, причем основанное на непререкаемых авторитетах в вопросе, выдвинутом восемьсот лет назад архиепископом Ансельмом. [16] Видите ли…
— Может, в другой раз, профессор? — поспешил Уоллис.
— Ну, как хотите. Ах, да. Очень хорошо. Он перевел проницательный взор с одного на другого. — Итак. Путешествие во Времени. Знаете, а ведь я завидую.
— Завидуете?
— Да. Вам. Но вовсе не этим занудным прыжкам сквозь Историю.
Глаза его увлажнились и засияли в сильном электрическом свете.
— Чему же вы завидуете?
— Вы ознакомились с другими мирами — альтернативами этого — вы узнали другие Возможности — понимаете?
Я похолодел: мне казалось, передо мной какой-то телепат, человек с необычайно сильными психофизическими возможностями. Может быть, просто гений, а может, психопат.
— Объясните, что вы имеете в виду?
— Реальность других Миров, содержащая смысл за опытом нашего краткого существования, казалась мне очевидной. Каждый, кто ощущал чудо математического открытия, должен знать, что математическая правда имеет независимое существование от умов, в которые она поселяется — и что все истины — лишь осколки работы какого то более высокого Ума…
— Понимаете — наши жизни здесь, на Земле, имеют относительное значение. А истинное их значение должно лежать вовне этого мира. Представляете? Так много есть просто логика. И идея, что все в мире имеет свой последний крайний Смысл — точный аналог принципа, что все имеет Причину — принцип, разделяемый всей остальной наукой.
Из этого само собой следует, что где-то за пределами нашей истории есть Окончательный, Последний Мир — где сбываются все смыслы. Сбывается и финальный смысл.
Путешествие во времени, по самой природе своей, становится вмешательством в Историю и вызывает открытие других отличных от этого, миров. Поэтому задача Путешественника во Времени ни что иное, как поиск — поиск Финального мира, который должен быть найден — или создан!
К тому времени как мы покинули Геделя, мои мысли крутились с потрясающей скоростью. Я решил больше никогда не шутить с философствующими математиками и математизирующими философами, поскольку этот маленький человечек был способен путешествовать сквозь Время, Пространство и Сознание, не покидая своего кабинета — и даже дальше, чем я на своей Машине. Я понимал, что этот визит к Геделю не последний — в скором времени мне надо будет еще раз посетить его… поскольку я заметил в упаковке среди пробирок загадочный блеск платтнерита.
Вкратце Уоллис поведал мне историю его жизни. Родился в Австрии, защитился в Вене, в области математики. Увлекся школой логического позитивизма, которую он там обнаружил (лично у меня никогда не оставалось время на философию), интерес его сконцентрировался на логике и основаниях математики.
В 1931-м, когда ему было двадцать пять, Гедель опубликовал свои тезисы, потрясшие научный мир — о некомпетентности математики.
Позднее он проявил интерес к модной тогда среди физиков теме взаимоотношений Времени и Пространства и произвел на свет несколько работ с рассуждениями о возможности путешествий во времени (На них-то, должно быть, и ссылался Нево). Вскоре под давлением со стороны Рейха он переехал в Берлин, где приступил к работе над военными заказами.
Мы подошли к двери с медной табличкой, на которой было запечатлено имя Геделя. Табличка была прибита недавно — на ковре я заметил мелкую бахрому опилок упавших со сверла.
Уоллис предупредил, что в моем распоряжении всего несколько минут и постучал в дверь.
Тонкий и высокий голос отозвался:
— Войдите!
Мы вступили в просторный кабинет с высоким потолком, роскошным ковром и дорогими обоями, а также столом, покрытым зеленой кожей. Когда-то это была солнечная комната — судя по огромному окну, ныне завешанному шторой. Окно выходило на запад — как раз напротив окон моего жилища.
Человек за столом продолжал писать, когда мы вошли, придерживая бумагу ладонью — не то закрывая написанное от нас. Это был невысокий, тонковатый мужчина болезненного вида с высоким беззащитным лбом: на нем был мятый шерстяной костюм. Лет ему, судя по всему, было за тридцать.
Уоллис шевельнул мне бровью:
— Чудной парень, — шепнул он. — Но большая голова.
Пустые книжные полки, ковер, заваленный тюками, рассыпавшиеся стопки журналов — преимущественно на немецком. В одной из связок я разглядел лабораторное оборудование, а также пробирки с различными материалами, и в одной из них я разглядел такое, отчего у меня сердце забилось чаще!
Я деланно отвернулся в сторону, стараясь сохранять спокойствие.
Наконец, вздохнув, человек за столом отбросил перо — оно ударилось о стену, и скомкал бумаги, отправив их в мусорную корзину.
Тут, наконец, он заметил нас.
— Ах, да, — сказал он. — Это вы, Уоллис.
Он тут же убрал руки со стола, отчего стал еще меньше.
— Профессор Гедель, благодарю вас за согласие встретиться. Перед вами… — и он представил меня.
— Ах, да, — снова сказал Гедель. И усмехнулся, показывая неровные зубы. — Конечно. — Он угловато выпрямился, обошел неуклюже стол и протянул руку. Ладошка оказалась костлявой и сухой.
— Очень приятно, — сказал он. — Чувствую, нам есть о чем поговорить.
Он говорил на сносном английском, с небольшим акцентом.
Уоллис взял инициативу в свои руки и предложил нам занять кресла с подлокотниками у самого окна.
— Надеюсь, вы нашли с себе место в Новом Веке? — с искренним интересом спросил Гедель. — Конечно, мир здесь несколько диковатый. Но, возможно, как и меня, вас будут терпеть как полезного оригинала и эксцентрика. Не так ли?
— О, как можно, профессор, — покраснел Уоллис.
— Эксцентрик, — продолжал тот. — Эк-кентрос — что значит «из центра». — Он скосил на меня глаза. То, что мы и есть оба — немного в стороне от центра событий. Что ж, Уоллис, я знаю, что для вашего английского склада ума я насколько странноват.
— Ну что вы, профессор…
— Бедный Уоллис никак не привыкнет, что я переписываю свою корреспонденцию, — сообщил мне Гедель. — Временами по десять и более раз — и видите, никак не закончить. Странно? Хорошо. Так и надо!
— Вы, наверное, жалеете о том, что оставили родину, профессор, — сказал я.
— Ничуть. Я и сюда-то попал уже из Европы, — сказал он мне заговорщическим тоном.
— Причина?
— Кайзер, само собой.
Барнес Уоллис предупреждающе стрельнул глазами.
— Это же очевидно, — азартно продолжал Гедель. — Возьмите две фотографии — одну из 1915-го, скажем, а другую — из этого нынешнего — человека, выдающего себя за Кайзера Вильгельма. Измерьте длину носа, примите во внимание расстояние от кончика носа до подбородка, которое у каждого человека индивидуально и сохраняется на протяжении всей жизни — и почувствуйте разницу! Куда же движется Германия под предводительством этого двойника в шлеме? Представляете?
— Еще как, — предупредительно встрял Уоллис. — В любом случае, какими бы ни были мотивы вашей эмиграции, мы рады, что вы приняли наше предложение занять профессорскую должность — и выбрали Британию своим домом.
— Да, — заметил я. — Разве вы не могли выбрать найти себе место в Америке? Например, в Принстоне или…
— Конечно, мог бы. Но это невозможно. Совершенно невозможно.
— Почему?
— Из-за Конституции, само собой! — И этот оригинал пустился в пространные рассуждения о новооткрытой им логической несуразности в американской конституции, которая открывала легальный путь к диктаторству!
Мы с Уоллисом сидели под градом аргументов и пережидали этот поток красноречия, как артиллерийскую атаку в траншеях.
— Вот так, — довольно закончил он, наконец, — а вы что думаете об этом?
Встретив суровый взор Уоллиса, я решил, однако, оставаться честным. — Не могу поймать вас на логической ошибке, — заявил я, — но мне кажется, это личное мнение иностранца, попавшего в крайнее положение.
Он хмыкнул:
— Это неважно. Логика — все! Разве вы иного мнения? Аксиоматический метод — сильная штука. Самая сильная. — Он расплылся в улыбке. — У меня также имеется онтологическое доказательство существования Бога — совершенно безошибочное, причем основанное на непререкаемых авторитетах в вопросе, выдвинутом восемьсот лет назад архиепископом Ансельмом. [16] Видите ли…
— Может, в другой раз, профессор? — поспешил Уоллис.
— Ну, как хотите. Ах, да. Очень хорошо. Он перевел проницательный взор с одного на другого. — Итак. Путешествие во Времени. Знаете, а ведь я завидую.
— Завидуете?
— Да. Вам. Но вовсе не этим занудным прыжкам сквозь Историю.
Глаза его увлажнились и засияли в сильном электрическом свете.
— Чему же вы завидуете?
— Вы ознакомились с другими мирами — альтернативами этого — вы узнали другие Возможности — понимаете?
Я похолодел: мне казалось, передо мной какой-то телепат, человек с необычайно сильными психофизическими возможностями. Может быть, просто гений, а может, психопат.
— Объясните, что вы имеете в виду?
— Реальность других Миров, содержащая смысл за опытом нашего краткого существования, казалась мне очевидной. Каждый, кто ощущал чудо математического открытия, должен знать, что математическая правда имеет независимое существование от умов, в которые она поселяется — и что все истины — лишь осколки работы какого то более высокого Ума…
— Понимаете — наши жизни здесь, на Земле, имеют относительное значение. А истинное их значение должно лежать вовне этого мира. Представляете? Так много есть просто логика. И идея, что все в мире имеет свой последний крайний Смысл — точный аналог принципа, что все имеет Причину — принцип, разделяемый всей остальной наукой.
Из этого само собой следует, что где-то за пределами нашей истории есть Окончательный, Последний Мир — где сбываются все смыслы. Сбывается и финальный смысл.
Путешествие во времени, по самой природе своей, становится вмешательством в Историю и вызывает открытие других отличных от этого, миров. Поэтому задача Путешественника во Времени ни что иное, как поиск — поиск Финального мира, который должен быть найден — или создан!
К тому времени как мы покинули Геделя, мои мысли крутились с потрясающей скоростью. Я решил больше никогда не шутить с философствующими математиками и математизирующими философами, поскольку этот маленький человечек был способен путешествовать сквозь Время, Пространство и Сознание, не покидая своего кабинета — и даже дальше, чем я на своей Машине. Я понимал, что этот визит к Геделю не последний — в скором времени мне надо будет еще раз посетить его… поскольку я заметил в упаковке среди пробирок загадочный блеск платтнерита.
11. Новый мировой порядок
Я вернулся в наши апартаменты около шести. Всюду было пусто, не считая охраны. Выкрикивая приветствия и предупреждая о своем появлении я так и не получил отклика, и в конце концов нашел всю компанию в полном составе все в той же курительной комнате. Похоже, они отсюда и не выходили. Морлок по-прежнему царапал что-то на бумаге. Но, едва завидев меня, вскочил:
— Вы нашли его? Геделя?
— Да, — улыбнулся я. — И могу сказать одно — вы были правы.
Я посмотрел на Филби, но старикан уже углубился в чтение журнала (не мне вам говорить как старики «читают» журналы).
— И главное — у Геделя есть платтнерит.
— Ах, — лицо морлока оставалось бесстрастным — однако с каким азартом он ударил кулаком по ладони, воспроизводя еще один перехваченный у кого-то человеческий жест. — Значит, есть еще надежда.
Моисей вручил мне стакан виски с содовой. Я с признательностью пригубил, поскольку жара не прекращалась с самого утра.
Моисей дал знак — и все мы трое склонились над столом, голова к голове, как делают сообщники, не желая, чтобы их услышал посторонний.
— Я тоже кое-что нашел, — произнес Моисей негромко.
— Что же? — нетерпеливо воскликнул я.
— Мы должны выбраться отсюда — во что бы то ни стало!
И Моисей рассказал мне, что случилось с ним «сегодня» — если можно так назвать этот день, проведенный меж будущим и прошлым. Устав от одиночного заключения, он попытался заговорить с охраной — молодыми солдатами, стерегущими нас повсюду, можно сказать, за каждой дверью. Серди них, как оказалось, был даже младший офицерский состав — что говорило о важности охраняемых. К тому же все это были люди с высшим образованием, исполнявшие и другие обязанности в кампусе. Сюда набирался личный состав из выпускников колледжей и университетов. Они пригласили Моисея в свое общежитие, расположенное поблизости — и совершили поездку на рикшах в Уэст-Энд. После нескольких стаканов язык у молодых людей развязался, и они довольно откровенно поделились своими идеями, каким им видится современное государство.
С одной стороны, это говорило в пользу Моисея — он проявил интерес к окружающему миру — и даже освоился в нем. Это хорошо. Я с нетерпением ждал, что же он расскажет.
— Хорошие, в общем-то, ребята, — поделился Моисей, — но их взгляды на жизнь!
Оказывается, как удалось выяснить Моисею, в будущем всех ждало Планирование — основная концепция мира. Как только будет построено пресловутое «современное государство», править которым будет, естественно, победившая в войне Британия и союзники, будет взят воздушный и морской контроль над портами, угольными шахтами, нефтяными скважинами, электростанциями и разработками полезных ископаемых. Будет контролироваться также производство судов на верфях, дабы избежать их последующего превращения в боевые корабли. Также будет отслеживаться производство железа, стали, резины, металлов, хлопка, и растительных веществ. А также контроль над пищевыми ресурсами…
— Ну вот! — сказал Моисей. — Теперь вы видите, какая складывается картина. В этой войне победителей не будет. Это конец права собственности — теперь все ресурсы отойдут Мировому государству Союзников. Ресурсы Земли будут использоваться в первую очередь для восстановления территорий, больше всего пострадавших от войны. Все будет планироваться мировым партнерством. Которое, кстати, будет выбирать само себя.
— Кроме последнего, остальное звучит неплохо. Вполне разумно и рационально, — заметил я.
— Да. Но этот план не останавливается на природных ресурсах планеты.
— То есть?
— Человеческие ресурсы он также учитывает. Отсюда и начинаются проблемы. Во-первых, это поведение. — Он посмотрел на меня. — Эта молодежь довольно нелицеприятно судит о нашем времени. Оказывается, мы страдали от "глубокой распущенности в частной жизни, — вот оно как! Так что нынешняя молодежь выбирает иной путь: к спартанской жизни, сдерживая всемерно страсти и сексуальное возбуждение. Отныне лозунг: «Бизнес на первом месте, а чувства потом». И это уже происходит. В следующей фазе события развиваются несколько активнее. Мы увидим безболезненное уничтожение «дефективных» — и это не мои слова, поверьте! А также стерилизацию некоторых типов, дабы он не передали потомству тенденции, «нежелательные» в планировании семьи. И кое-где этот очистительный процесс уже начат. Есть газ, так называемый Кинетоген Пабста…
— Хорошо. Значит, они, наконец, задумались над проблемами расовой наследственности.
Я откашлялся.
— Хм, — сказал я. Что-то мне не верится в такое «улучшение породы», когда человек начинает относиться к себе как к племенному скоту. Неужели так необходимо для будущего человечества, чтобы оно прошло искусственный отбор этих молодчиков из 1938-го года? А потом все это ляжет тенью на последующие миллионы лет?
— Это же «Планирование», — как вы не понимаете, — сказал Моисей. — Единственный, по их словам, путь уйти от варварства и хаоса — и, в конечном счете, от вырождения и вымирания человеческой особи.
— И «современные» люди готовы к столь эпохальным переменам?
Моисей криво усмехнулся.
Сомнений не оставалось. Подобного будущее не устраивало ни меня, ни его.
— Надо бежать.
И в этот момент, не успел я еще высказать предположения, каким образом это могло произойти, и какие у нас надежды на слово «бежать», дом содрогнулся.
Я подался вперед, резко, едва не разбив голову о стол. Звук был такой, как будто в глубине земли кто-то тяжело хлопнул дверью. Лампочки мигнули, но свет не погас. Послышались крики, слышные даже сквозь загерметизированные окна — и раздался близкий стон бедняги Филби, звон стекла и шум рухнувшей мебели.
Дом, однако, остался на месте. Откашлявшись от облака поднятой пыли, я с трудом поднялся на ноги.
— Все живы? Моисей? Нево?
Мой «альтер эго» уже помогал Нево. Морлок был цел, его только придавило упавшей этажеркой.
Тогда, уже не беспокоясь за них, я стал разыскивать Филби. Старику повезло: его даже не выбросило из кресла. Он встал и дошел до окна с лопнувшим поперек стеклом.
— Вы нашли его? Геделя?
— Да, — улыбнулся я. — И могу сказать одно — вы были правы.
Я посмотрел на Филби, но старикан уже углубился в чтение журнала (не мне вам говорить как старики «читают» журналы).
— И главное — у Геделя есть платтнерит.
— Ах, — лицо морлока оставалось бесстрастным — однако с каким азартом он ударил кулаком по ладони, воспроизводя еще один перехваченный у кого-то человеческий жест. — Значит, есть еще надежда.
Моисей вручил мне стакан виски с содовой. Я с признательностью пригубил, поскольку жара не прекращалась с самого утра.
Моисей дал знак — и все мы трое склонились над столом, голова к голове, как делают сообщники, не желая, чтобы их услышал посторонний.
— Я тоже кое-что нашел, — произнес Моисей негромко.
— Что же? — нетерпеливо воскликнул я.
— Мы должны выбраться отсюда — во что бы то ни стало!
И Моисей рассказал мне, что случилось с ним «сегодня» — если можно так назвать этот день, проведенный меж будущим и прошлым. Устав от одиночного заключения, он попытался заговорить с охраной — молодыми солдатами, стерегущими нас повсюду, можно сказать, за каждой дверью. Серди них, как оказалось, был даже младший офицерский состав — что говорило о важности охраняемых. К тому же все это были люди с высшим образованием, исполнявшие и другие обязанности в кампусе. Сюда набирался личный состав из выпускников колледжей и университетов. Они пригласили Моисея в свое общежитие, расположенное поблизости — и совершили поездку на рикшах в Уэст-Энд. После нескольких стаканов язык у молодых людей развязался, и они довольно откровенно поделились своими идеями, каким им видится современное государство.
С одной стороны, это говорило в пользу Моисея — он проявил интерес к окружающему миру — и даже освоился в нем. Это хорошо. Я с нетерпением ждал, что же он расскажет.
— Хорошие, в общем-то, ребята, — поделился Моисей, — но их взгляды на жизнь!
Оказывается, как удалось выяснить Моисею, в будущем всех ждало Планирование — основная концепция мира. Как только будет построено пресловутое «современное государство», править которым будет, естественно, победившая в войне Британия и союзники, будет взят воздушный и морской контроль над портами, угольными шахтами, нефтяными скважинами, электростанциями и разработками полезных ископаемых. Будет контролироваться также производство судов на верфях, дабы избежать их последующего превращения в боевые корабли. Также будет отслеживаться производство железа, стали, резины, металлов, хлопка, и растительных веществ. А также контроль над пищевыми ресурсами…
— Ну вот! — сказал Моисей. — Теперь вы видите, какая складывается картина. В этой войне победителей не будет. Это конец права собственности — теперь все ресурсы отойдут Мировому государству Союзников. Ресурсы Земли будут использоваться в первую очередь для восстановления территорий, больше всего пострадавших от войны. Все будет планироваться мировым партнерством. Которое, кстати, будет выбирать само себя.
— Кроме последнего, остальное звучит неплохо. Вполне разумно и рационально, — заметил я.
— Да. Но этот план не останавливается на природных ресурсах планеты.
— То есть?
— Человеческие ресурсы он также учитывает. Отсюда и начинаются проблемы. Во-первых, это поведение. — Он посмотрел на меня. — Эта молодежь довольно нелицеприятно судит о нашем времени. Оказывается, мы страдали от "глубокой распущенности в частной жизни, — вот оно как! Так что нынешняя молодежь выбирает иной путь: к спартанской жизни, сдерживая всемерно страсти и сексуальное возбуждение. Отныне лозунг: «Бизнес на первом месте, а чувства потом». И это уже происходит. В следующей фазе события развиваются несколько активнее. Мы увидим безболезненное уничтожение «дефективных» — и это не мои слова, поверьте! А также стерилизацию некоторых типов, дабы он не передали потомству тенденции, «нежелательные» в планировании семьи. И кое-где этот очистительный процесс уже начат. Есть газ, так называемый Кинетоген Пабста…
— Хорошо. Значит, они, наконец, задумались над проблемами расовой наследственности.
Я откашлялся.
— Хм, — сказал я. Что-то мне не верится в такое «улучшение породы», когда человек начинает относиться к себе как к племенному скоту. Неужели так необходимо для будущего человечества, чтобы оно прошло искусственный отбор этих молодчиков из 1938-го года? А потом все это ляжет тенью на последующие миллионы лет?
— Это же «Планирование», — как вы не понимаете, — сказал Моисей. — Единственный, по их словам, путь уйти от варварства и хаоса — и, в конечном счете, от вырождения и вымирания человеческой особи.
— И «современные» люди готовы к столь эпохальным переменам?
Моисей криво усмехнулся.
Сомнений не оставалось. Подобного будущее не устраивало ни меня, ни его.
— Надо бежать.
И в этот момент, не успел я еще высказать предположения, каким образом это могло произойти, и какие у нас надежды на слово «бежать», дом содрогнулся.
Я подался вперед, резко, едва не разбив голову о стол. Звук был такой, как будто в глубине земли кто-то тяжело хлопнул дверью. Лампочки мигнули, но свет не погас. Послышались крики, слышные даже сквозь загерметизированные окна — и раздался близкий стон бедняги Филби, звон стекла и шум рухнувшей мебели.
Дом, однако, остался на месте. Откашлявшись от облака поднятой пыли, я с трудом поднялся на ноги.
— Все живы? Моисей? Нево?
Мой «альтер эго» уже помогал Нево. Морлок был цел, его только придавило упавшей этажеркой.
Тогда, уже не беспокоясь за них, я стал разыскивать Филби. Старику повезло: его даже не выбросило из кресла. Он встал и дошел до окна с лопнувшим поперек стеклом.