Страница:
Иса, бог войны, которого некоторые считают одним из воплощений самой Сайонджи, наделил меня другими талантами. Я вырос высоким и сильным. Другие подростки прислушивались к моему мнению, да и мозгов у меня было достаточно, чтобы вести их за собой.
Я любил охотиться, но не ради убийства, а ради удовлетворения, которое боги даруют тому, кто хорошо выполняет поставленную задачу. Я брал лук, стрелы, маленький нож, трут с кресалом и отправлялся в джунгли. Иногда я возвращался через сутки, иногда бродил целую неделю. Моя мать и сестры беспокоились, отец делал вид, что ему все равно. Если меня сожрет тигр, то, значит, чародей ошибался.
Вдалеке от нашего поместья и окружающих деревень я учился истинному солдатскому искусству: способности мириться с одиночеством и сохранять спокойствие, когда на землю опускается ночь и лесные звуки кажутся опасными и зловещими, хотя большинство из них издают существа, которые могут уместиться на вашей ладони; способности быть неприхотливым в пище, уметь довольствоваться сырой рыбой, слегка обжаренным мясом, фруктами и растениями из леса; способности спать под проливным дождем, промокнув до костей. А самое важное – всегда думать о своем следующем шаге: например, предвидеть то, что камень, на который ты собираешься прыгнуть, может предательски уйти в сторону, и ты превратишься в калеку вдалеке от человеческого жилья и медицинской помощи. Пещера, которая кажется таким удобным укрытием от непогоды, может оказаться логовом солнечного медведя – и что тогда, дружок? Все эти уроки я хорошо усвоил, и они неоднократно спасали мне жизнь в последующие годы.
Были и два других «искусства». Обычно они приписываются солдатам, однако мой отец мало распространялся о них. Одно пришло само собой, а вот в другом я потерпел неудачу.
Под последним я подразумеваю выпивку. Известна поговорка: солдат что губка – выпьет все, что перебродило или прошло через перегонный куб. Увы, в большинстве случаев это справедливо, но не для меня. В подростковом возрасте меня мутило от запаха вина или бренди, что едва ли можно считать необычным, но с годами запах и вкус алкоголя не стали для меня более привлекательными. В ранней юности, надеясь постигнуть тайны опьянения, я заставил себя напиться вместе с приятелями, когда мы нашли мех с вином, выпавший из повозки торговца в придорожную канаву. Второй раз это случилось в лицее, на празднике в честь окончания первого года учебы. Я так и не смог превратиться в неистового осла, как это происходило с другими. С самого начала мне стало нехорошо, и я поплелся в постель. Следующие два дня я мучался от расстройства желудка и тупой головной боли – сомнительное вознаграждение за хмельную удаль. Разумеется, я не говорю, что вообще не пью. На словах люди уважают трезвенников, но на деле чувствуют себя неуютно в их обществе. За вечер я могу обойтись одним бокалом вина, причем никто не заметит, что я только подношу его к губам. Иногда я выпиваю немного хорошего пива, но, как правило, предпочитаю воду, если уверен в ее чистоте. В зрелом возрасте мне приходилось несколько раз напиваться вдрызг, но это исключение, причем даже более дурацкое, чем мои юношеские опыты.
Другой солдатской добродетелью, или, наоборот, пороком, является, конечно же, умение задирать юбки. Я рано познал секс, и он стал тайным благословением моего крошечного домика в джунглях с тех пор, как я избавился от слуг и сиделок. Возможно, отец рассчитывал на это, когда вверил моему попечению две комнатки, воспоминания о которых до сих пор греют мне душу.
Деревенские простушки, увлеченные больше возможностью переспать с сыном лендлорда, чем настоящей страстью ко мне, тайком пробирались по ночам в мое жилище и учили меня тому, что знали сами. Спустя год-полтора, познакомившись с несколькими девушками, я смог сполна отблагодарить их за незатейливые инструкции.
Девушки и молодые женщины приезжали также с купеческими караванами. По окончании торговли обычно устраивалось празднество, и часто одна из них, даже не дождавшись наступления темноты, уходила в заросли вместе со мной.
Я помню один вечер, когда ко мне подошла молодая женщина. Вскоре после захода солнца ее муж, здоровенный торговец шелком, выдул третий мех с вином и захрапел, пуская пузыри.
Она сказала мне (возможно, покривив душой), что была продана ему против ее воли. Я не нашелся, что ответить, ибо этот обычай, к сожалению, до сих пор распространен в нашей провинции.
Она спросила, знаю ли я, что можно сделать с шелком. Я рассмеялся и ответил, что несмотря на свою неотесанность, я все же не полный идиот. Она загадочно улыбнулась и предположила, что, возможно, есть такие применения, о которых я еще не догадываюсь: например, обивка будуара и – тут она пробежала кончиком языка по губам – других мест в спальне.
Я выразил интерес, почувствовав как мой «петушок» зашевелился под набедренной повязкой. Она исчезла в своей повозке и через некоторое время вышла обратно с котомкой в руках.
Никто не заметил, как мы покинули деревенскую площадь и направились к моей хижине. Вскоре выяснилось, что она говорила правду: для шелка нашлось много применений, о которых я до сих пор не подозревал. Я знал, как груботканое покрывало, скорее показывающее, чем скрывающее смуглую плоть, при свете одной-единственной свечи может вскружить голову мужчине. Но до той ночи я ничего не знал ни о прикосновении шелкового кнута, ни о том, как шелковые путы могут заставить женскую страсть вспыхнуть ярким пламенем.
Мы отдыхали, прижавшись к друг к другу, липкие от пота и от любви, когда из кустов за окном послышалось раздраженное рычание тигра.
Ее тело непроизвольно напряглось.
– Он может забраться сюда? – прошептала она.
Честно говоря, я не знал. Окна были забраны железными решетками, а дверь заперта на два тяжелых засова, но я видел, как тигр убивает вола одним взмахом когтистой лапы, а затем хватает свою жертву и без видимых усилий перепрыгивает через ограду высотой в девять футов.
Но я уже умел лгать.
Дыхание женщины участилось, когда мы услышали, как тигр расхаживает под стенами. Мой член моментально отвердел. Женщина вскинула ноги, и я с размаху вошел в нее, нанося все новые удары, пока она качалась и терлась о меня бедрами, выгнув спину и крепко сжав ладонями мои ягодицы. Утробный рев зверя, расхаживавшего снаружи, и испуганные крики обезьян заглушили ее вскрик, когда наши тела стали одним целым и я излился в нее.
Мы дождались рассвета, а затем я отвел ее обратно к повозкам. На всякий случай я взял с собой увесистую дубину. Мы видели следы лап тигра на влажной почве, но зверь давно ушел. Когда впереди показался караван, она остановила меня и смущенно хихикнула.
– Не стоит рассказывать им, как ты сражался с тигром, – заметила она, указав на мое тело. Я увидел царапины от ногтей и следы укусов на своей груди; другие следы остались под набедренной повязкой.
Она рассмеялась, поцеловала меня и убежала.
Следующий день я провел вдали от семьи, блуждая в джунглях. Иногда я вспоминаю об этой женщине и желаю ей добра, надеясь, что Джаен сделала ее счастливой и даровал долгую жизнь, а ее мужу – много мехов с вином для блаженного забытья.
Короче говоря, плотские утехи не остались для меня тайной за семью печатями, но солдатский обычай вставать навытяжку, завидев женщину любого возраста на расстоянии полумили – нет уж, увольте! Я избегал не только недоразумений, но и болезней. В один из тех редких случаев, когда мой отец упоминал о сексе, предварительно удостоверившись, что поблизости нет матери и сестер, он сказал: «Некоторые люди готовы совать свой член туда, куда я побрезговал бы сунуть конец своей трости». И он был совершенно прав.
Я также слышал утверждения о том, что когда человек занимается любовью, то вся кровь приливает к нижней части его тела, и потому мы не можем сношаться и думать одновременно. Звучит вполне логично, но достаточно об этом.
Может показаться, будто я хвастаюсь, но это не входит в мои намерения. Я обладаю многими недостатками, что очевидно, принимая во внимание мое теперешнее положение на этом уединенном острове и жизнь изгнанника, который может ожидать лишь смерти, возвращающей к великому Колесу и дающей шанс искупить свои грехи в следующей жизни.
Я плохой чтец и нахожу мало удовольствия в эпических поэмах и научных дебатах. Мне скучно смотреть, как актеры на сцене изображают дела реальных людей. Я могу похвалить мастерство художника или скульптора, но в моих словах не будет настоящей правды, идущей от чистого сердца. Одна лишь музыка из всех искусств трогает меня – будь то мальчишка, играющий на деревянной флейте, или певец, аккомпанирующий себе на струнном инструменте, или затейливая симфония, исполняемая придворным оркестром.
Такие вещи как философия, религия, этика и так далее созданы для гораздо более умных голов, чем моя.
Было время, когда я бы мог назвать своим величайшим талантом то самое качество, о котором так любил говорить Лейш Тенедос: я был одарен удачливостью, жизненно необходимой для любого солдата, будь то в бою или в мирное время.
А теперь?
Это гордое заявление оказалось не более чем шуткой из разряда тех, что заставляют обезьяноподобного Вахана, бога и покровителя дураков, заливаться визгливым смехом и выкидывать антраша в злобном веселье.
Еще одним правилом, усвоенным мною от отца, было всегда – всегда – соблюдать фамильный девиз: «Мы служим верно». Когда я принес клятву верности Лейшу Тенедосу в своем сердце (задолго до того, как возложил на его голову императорский венец), это была клятва до самой смерти. Печально, что мои обеты перед ним не удостоились равного уважения с его стороны. Но что было, то было, и возможно, Тенедос сейчас отвечает за этот грех перед хранителем равновесия Ирису – богом, которого он всегда презирал. Кто знает, в каком виде он снова вернется на землю от великого Колеса?
Когда мне исполнилось семнадцать, я твердо знал, что поступлю на военную службу. Я предполагал добраться до ближайшего пункта набора рекрутов и завербоваться простым солдатом. Если я буду служить честно и доблестно, то, может быть, мне выпадет счастье получить повышение и даже окончить свои дни в том же чине, которого достиг мой отец. Это было наибольшее, о чем я мог мечтать в те дни. Разумеется, оставались смутные мечты о славе, о том, как какой-нибудь генерал оценит мою доблесть на поле брани, но в глубине души я сознавал, что скорее всего стану побитым жизнью сержантом, каких я время от времени встречал в соседских деревнях. А еще вероятнее, Иса возьмет мою душу из израненного на поле сражения тела, или же я умру в бараке от одной из тех болезней, которые сопровождают армию вместе со шлюхами и поставщиками негодных продуктов.
Теоретически я мог бы обратиться в один из лицеев, выпускающих молодых офицеров – наша семья имела более чем благородное происхождение для такого обращения. Но старая поговорка справедлива и по сей день: моя семья, а, в сущности, и вся провинция Симабу, находилась вдали от помыслов и чаяний тех могущественных людей, которые управляли нумантийской армией из Никеи.
Но мне было все равно. Полагаю, такое отношение можно причислить к моим недостаткам, однако я никогда не был высокого мнения о человеке лишь потому, что поворот Колеса сделал его отпрыском знатного семейства. Несмотря на все мои прежние титулы и мой аристократический брак, общение с такими людьми заставляет меня заметно нервничать, хотя с годами я научился скрывать свои чувства.
Гораздо уютнее мне в бараке, в походной палатке, на охоте или в таверне, в обществе простого люда. Дворцы и роскошные хоромы наводят на меня тоску.
Поэтому перспектива стать простым копейщиком или лучником не пугала меня и не вызывала стыда, хотя я полагал, что смогу показать себя с лучшей стороны и добиться перевода в кавалерию.
Но тут снова вмешалась моя удача.
Как я уже говорил, у моего отца не было связей в высших армейских эшелонах, но кое-то задолжал ему одну услугу. Это был отставной домициус Рошанар, полковой командир моего отца в битве при Тьеполо. Не знаю, что совершил мой отец в тот день – он никогда не рассказывал о своих воинских подвигах – но, очевидно, это не осталось забытым.
В один прекрасный день в наше поместье прибыл гонец. Он привез с собой официальный свиток, который, после того как были сломаны сургучные печати, оказался предложением места в Кавалерийском лицее, расположенном неподалеку от Никеи.
Этот лицей считался одной из наиболее элитных военных школ. Туда поступали лишь сыновья богатых вельмож и наследники старших офицеров, имеющих особенно хорошие связи наверху.
Никто из нас не имел понятия о том, как это могло случиться. Среди лиц, подавших прошение о поступлении в лицей, пять мест распределяются по жребию, но поскольку я не посылал писем в Никею, подобный выигрыш был невозможен.
Объяснение, конечно же, крылось в другом месте. Со следующей почтой пришло письмо от домициуса Рошанара. Он писал, что не только рекомендовал меня в лицей, поскольку не имеет собственных детей, но также выделил сумму, достаточную для моего содержания за все годы обучения. Я видел, как грозно ощетинились усы моего отца, но он продолжал читать вслух довольно невнятные объяснения Рошанара насчет слухов о якобы необыкновенно низких урожаях в Симабу и разорении многих землевладельцев. Письмо заканчивалось призывом рассматривать этот поступок не как благотворительность, но как способ пополнить достойными офицерами ряды армии, которой они отдали лучшие годы жизни.
Мне показалось, что отец готов взорваться и разразиться гневной тирадой насчет «подачек от бывшего начальства», но мать быстро увела его в другую комнату. Я не знал, что она ему сказала, но когда они вернулись, мое поступление в Кавалерийский лицей было делом решенным.
Учеба в лицее начиналась в Период Орошения, до наступления которого оставалось не так уж много времени. Мне предстояло длительное путешествие, ведь Никея расположена очень далеко от Симабу. Последние дни я провел с отцом, выясняя у него все подробности об армейских лицеях, которые он мог припомнить. Хотя он сам не учился в подобном лицее, а закончил офицерские курсы в нашей провинции, он слышал много историй от офицеров, которые считали, – и по-прежнему считают, сухо добавил он, – что лучшие годы их жизни были проведены именно там.
Когда пришло время, я выехал из дома на Лукане – жеребце, которого я выбрал сам. Он не был моим любимцем, зато ему лишь недавно исполнилось пять лет, и я надеялся, что он разделит со мной большую часть моей военной карьеры. Я взял сменного коня – Кролика, названного так за длинные уши, но, к счастью, не за трусливый нрав, а также пару мулов, нагруженных моими пожитками.
Доехав до поворота дороги, я обернулся, чтобы помахать на прощание и последний раз взглянуть на свой родной дом. Было жарко, но пелена, заволакивавшая мои глаза, исходила не от солнца. Мой отец... мать... сестры... все преданные слуги и деревенские друзья оставались там. Я запечатлел их в своей памяти словно художник, бросающий последний взгляд на модель, перед тем как взяться за кисть – как будто мне было не суждено увидеть их слова.
По правде говоря, почти так оно и случилось.
Я возвращался в Симабу лишь дважды, на похороны своих родителей. Иногда я находился на другом конце света, в другое время был невероятно занят, а потом визиты на родину стали невозможными из соображений безопасности моих близких. Впрочем, и это не вся правда. Не раз выпадала оказия, когда я мог отправиться домой, а не в какое-нибудь другое место.
Но я этого не делал, сам не зная почему.
Возможно, это было бы похоже на возвращение в мечту лишь для того, чтобы убедиться, какой эфемерной безделушкой она оказалась в действительности.
Глава 5
Я любил охотиться, но не ради убийства, а ради удовлетворения, которое боги даруют тому, кто хорошо выполняет поставленную задачу. Я брал лук, стрелы, маленький нож, трут с кресалом и отправлялся в джунгли. Иногда я возвращался через сутки, иногда бродил целую неделю. Моя мать и сестры беспокоились, отец делал вид, что ему все равно. Если меня сожрет тигр, то, значит, чародей ошибался.
Вдалеке от нашего поместья и окружающих деревень я учился истинному солдатскому искусству: способности мириться с одиночеством и сохранять спокойствие, когда на землю опускается ночь и лесные звуки кажутся опасными и зловещими, хотя большинство из них издают существа, которые могут уместиться на вашей ладони; способности быть неприхотливым в пище, уметь довольствоваться сырой рыбой, слегка обжаренным мясом, фруктами и растениями из леса; способности спать под проливным дождем, промокнув до костей. А самое важное – всегда думать о своем следующем шаге: например, предвидеть то, что камень, на который ты собираешься прыгнуть, может предательски уйти в сторону, и ты превратишься в калеку вдалеке от человеческого жилья и медицинской помощи. Пещера, которая кажется таким удобным укрытием от непогоды, может оказаться логовом солнечного медведя – и что тогда, дружок? Все эти уроки я хорошо усвоил, и они неоднократно спасали мне жизнь в последующие годы.
Были и два других «искусства». Обычно они приписываются солдатам, однако мой отец мало распространялся о них. Одно пришло само собой, а вот в другом я потерпел неудачу.
Под последним я подразумеваю выпивку. Известна поговорка: солдат что губка – выпьет все, что перебродило или прошло через перегонный куб. Увы, в большинстве случаев это справедливо, но не для меня. В подростковом возрасте меня мутило от запаха вина или бренди, что едва ли можно считать необычным, но с годами запах и вкус алкоголя не стали для меня более привлекательными. В ранней юности, надеясь постигнуть тайны опьянения, я заставил себя напиться вместе с приятелями, когда мы нашли мех с вином, выпавший из повозки торговца в придорожную канаву. Второй раз это случилось в лицее, на празднике в честь окончания первого года учебы. Я так и не смог превратиться в неистового осла, как это происходило с другими. С самого начала мне стало нехорошо, и я поплелся в постель. Следующие два дня я мучался от расстройства желудка и тупой головной боли – сомнительное вознаграждение за хмельную удаль. Разумеется, я не говорю, что вообще не пью. На словах люди уважают трезвенников, но на деле чувствуют себя неуютно в их обществе. За вечер я могу обойтись одним бокалом вина, причем никто не заметит, что я только подношу его к губам. Иногда я выпиваю немного хорошего пива, но, как правило, предпочитаю воду, если уверен в ее чистоте. В зрелом возрасте мне приходилось несколько раз напиваться вдрызг, но это исключение, причем даже более дурацкое, чем мои юношеские опыты.
Другой солдатской добродетелью, или, наоборот, пороком, является, конечно же, умение задирать юбки. Я рано познал секс, и он стал тайным благословением моего крошечного домика в джунглях с тех пор, как я избавился от слуг и сиделок. Возможно, отец рассчитывал на это, когда вверил моему попечению две комнатки, воспоминания о которых до сих пор греют мне душу.
Деревенские простушки, увлеченные больше возможностью переспать с сыном лендлорда, чем настоящей страстью ко мне, тайком пробирались по ночам в мое жилище и учили меня тому, что знали сами. Спустя год-полтора, познакомившись с несколькими девушками, я смог сполна отблагодарить их за незатейливые инструкции.
Девушки и молодые женщины приезжали также с купеческими караванами. По окончании торговли обычно устраивалось празднество, и часто одна из них, даже не дождавшись наступления темноты, уходила в заросли вместе со мной.
Я помню один вечер, когда ко мне подошла молодая женщина. Вскоре после захода солнца ее муж, здоровенный торговец шелком, выдул третий мех с вином и захрапел, пуская пузыри.
Она сказала мне (возможно, покривив душой), что была продана ему против ее воли. Я не нашелся, что ответить, ибо этот обычай, к сожалению, до сих пор распространен в нашей провинции.
Она спросила, знаю ли я, что можно сделать с шелком. Я рассмеялся и ответил, что несмотря на свою неотесанность, я все же не полный идиот. Она загадочно улыбнулась и предположила, что, возможно, есть такие применения, о которых я еще не догадываюсь: например, обивка будуара и – тут она пробежала кончиком языка по губам – других мест в спальне.
Я выразил интерес, почувствовав как мой «петушок» зашевелился под набедренной повязкой. Она исчезла в своей повозке и через некоторое время вышла обратно с котомкой в руках.
Никто не заметил, как мы покинули деревенскую площадь и направились к моей хижине. Вскоре выяснилось, что она говорила правду: для шелка нашлось много применений, о которых я до сих пор не подозревал. Я знал, как груботканое покрывало, скорее показывающее, чем скрывающее смуглую плоть, при свете одной-единственной свечи может вскружить голову мужчине. Но до той ночи я ничего не знал ни о прикосновении шелкового кнута, ни о том, как шелковые путы могут заставить женскую страсть вспыхнуть ярким пламенем.
Мы отдыхали, прижавшись к друг к другу, липкие от пота и от любви, когда из кустов за окном послышалось раздраженное рычание тигра.
Ее тело непроизвольно напряглось.
– Он может забраться сюда? – прошептала она.
Честно говоря, я не знал. Окна были забраны железными решетками, а дверь заперта на два тяжелых засова, но я видел, как тигр убивает вола одним взмахом когтистой лапы, а затем хватает свою жертву и без видимых усилий перепрыгивает через ограду высотой в девять футов.
Но я уже умел лгать.
Дыхание женщины участилось, когда мы услышали, как тигр расхаживает под стенами. Мой член моментально отвердел. Женщина вскинула ноги, и я с размаху вошел в нее, нанося все новые удары, пока она качалась и терлась о меня бедрами, выгнув спину и крепко сжав ладонями мои ягодицы. Утробный рев зверя, расхаживавшего снаружи, и испуганные крики обезьян заглушили ее вскрик, когда наши тела стали одним целым и я излился в нее.
Мы дождались рассвета, а затем я отвел ее обратно к повозкам. На всякий случай я взял с собой увесистую дубину. Мы видели следы лап тигра на влажной почве, но зверь давно ушел. Когда впереди показался караван, она остановила меня и смущенно хихикнула.
– Не стоит рассказывать им, как ты сражался с тигром, – заметила она, указав на мое тело. Я увидел царапины от ногтей и следы укусов на своей груди; другие следы остались под набедренной повязкой.
Она рассмеялась, поцеловала меня и убежала.
Следующий день я провел вдали от семьи, блуждая в джунглях. Иногда я вспоминаю об этой женщине и желаю ей добра, надеясь, что Джаен сделала ее счастливой и даровал долгую жизнь, а ее мужу – много мехов с вином для блаженного забытья.
Короче говоря, плотские утехи не остались для меня тайной за семью печатями, но солдатский обычай вставать навытяжку, завидев женщину любого возраста на расстоянии полумили – нет уж, увольте! Я избегал не только недоразумений, но и болезней. В один из тех редких случаев, когда мой отец упоминал о сексе, предварительно удостоверившись, что поблизости нет матери и сестер, он сказал: «Некоторые люди готовы совать свой член туда, куда я побрезговал бы сунуть конец своей трости». И он был совершенно прав.
Я также слышал утверждения о том, что когда человек занимается любовью, то вся кровь приливает к нижней части его тела, и потому мы не можем сношаться и думать одновременно. Звучит вполне логично, но достаточно об этом.
Может показаться, будто я хвастаюсь, но это не входит в мои намерения. Я обладаю многими недостатками, что очевидно, принимая во внимание мое теперешнее положение на этом уединенном острове и жизнь изгнанника, который может ожидать лишь смерти, возвращающей к великому Колесу и дающей шанс искупить свои грехи в следующей жизни.
Я плохой чтец и нахожу мало удовольствия в эпических поэмах и научных дебатах. Мне скучно смотреть, как актеры на сцене изображают дела реальных людей. Я могу похвалить мастерство художника или скульптора, но в моих словах не будет настоящей правды, идущей от чистого сердца. Одна лишь музыка из всех искусств трогает меня – будь то мальчишка, играющий на деревянной флейте, или певец, аккомпанирующий себе на струнном инструменте, или затейливая симфония, исполняемая придворным оркестром.
Такие вещи как философия, религия, этика и так далее созданы для гораздо более умных голов, чем моя.
Было время, когда я бы мог назвать своим величайшим талантом то самое качество, о котором так любил говорить Лейш Тенедос: я был одарен удачливостью, жизненно необходимой для любого солдата, будь то в бою или в мирное время.
А теперь?
Это гордое заявление оказалось не более чем шуткой из разряда тех, что заставляют обезьяноподобного Вахана, бога и покровителя дураков, заливаться визгливым смехом и выкидывать антраша в злобном веселье.
Еще одним правилом, усвоенным мною от отца, было всегда – всегда – соблюдать фамильный девиз: «Мы служим верно». Когда я принес клятву верности Лейшу Тенедосу в своем сердце (задолго до того, как возложил на его голову императорский венец), это была клятва до самой смерти. Печально, что мои обеты перед ним не удостоились равного уважения с его стороны. Но что было, то было, и возможно, Тенедос сейчас отвечает за этот грех перед хранителем равновесия Ирису – богом, которого он всегда презирал. Кто знает, в каком виде он снова вернется на землю от великого Колеса?
Когда мне исполнилось семнадцать, я твердо знал, что поступлю на военную службу. Я предполагал добраться до ближайшего пункта набора рекрутов и завербоваться простым солдатом. Если я буду служить честно и доблестно, то, может быть, мне выпадет счастье получить повышение и даже окончить свои дни в том же чине, которого достиг мой отец. Это было наибольшее, о чем я мог мечтать в те дни. Разумеется, оставались смутные мечты о славе, о том, как какой-нибудь генерал оценит мою доблесть на поле брани, но в глубине души я сознавал, что скорее всего стану побитым жизнью сержантом, каких я время от времени встречал в соседских деревнях. А еще вероятнее, Иса возьмет мою душу из израненного на поле сражения тела, или же я умру в бараке от одной из тех болезней, которые сопровождают армию вместе со шлюхами и поставщиками негодных продуктов.
Теоретически я мог бы обратиться в один из лицеев, выпускающих молодых офицеров – наша семья имела более чем благородное происхождение для такого обращения. Но старая поговорка справедлива и по сей день: моя семья, а, в сущности, и вся провинция Симабу, находилась вдали от помыслов и чаяний тех могущественных людей, которые управляли нумантийской армией из Никеи.
Но мне было все равно. Полагаю, такое отношение можно причислить к моим недостаткам, однако я никогда не был высокого мнения о человеке лишь потому, что поворот Колеса сделал его отпрыском знатного семейства. Несмотря на все мои прежние титулы и мой аристократический брак, общение с такими людьми заставляет меня заметно нервничать, хотя с годами я научился скрывать свои чувства.
Гораздо уютнее мне в бараке, в походной палатке, на охоте или в таверне, в обществе простого люда. Дворцы и роскошные хоромы наводят на меня тоску.
Поэтому перспектива стать простым копейщиком или лучником не пугала меня и не вызывала стыда, хотя я полагал, что смогу показать себя с лучшей стороны и добиться перевода в кавалерию.
Но тут снова вмешалась моя удача.
Как я уже говорил, у моего отца не было связей в высших армейских эшелонах, но кое-то задолжал ему одну услугу. Это был отставной домициус Рошанар, полковой командир моего отца в битве при Тьеполо. Не знаю, что совершил мой отец в тот день – он никогда не рассказывал о своих воинских подвигах – но, очевидно, это не осталось забытым.
В один прекрасный день в наше поместье прибыл гонец. Он привез с собой официальный свиток, который, после того как были сломаны сургучные печати, оказался предложением места в Кавалерийском лицее, расположенном неподалеку от Никеи.
Этот лицей считался одной из наиболее элитных военных школ. Туда поступали лишь сыновья богатых вельмож и наследники старших офицеров, имеющих особенно хорошие связи наверху.
Никто из нас не имел понятия о том, как это могло случиться. Среди лиц, подавших прошение о поступлении в лицей, пять мест распределяются по жребию, но поскольку я не посылал писем в Никею, подобный выигрыш был невозможен.
Объяснение, конечно же, крылось в другом месте. Со следующей почтой пришло письмо от домициуса Рошанара. Он писал, что не только рекомендовал меня в лицей, поскольку не имеет собственных детей, но также выделил сумму, достаточную для моего содержания за все годы обучения. Я видел, как грозно ощетинились усы моего отца, но он продолжал читать вслух довольно невнятные объяснения Рошанара насчет слухов о якобы необыкновенно низких урожаях в Симабу и разорении многих землевладельцев. Письмо заканчивалось призывом рассматривать этот поступок не как благотворительность, но как способ пополнить достойными офицерами ряды армии, которой они отдали лучшие годы жизни.
Мне показалось, что отец готов взорваться и разразиться гневной тирадой насчет «подачек от бывшего начальства», но мать быстро увела его в другую комнату. Я не знал, что она ему сказала, но когда они вернулись, мое поступление в Кавалерийский лицей было делом решенным.
Учеба в лицее начиналась в Период Орошения, до наступления которого оставалось не так уж много времени. Мне предстояло длительное путешествие, ведь Никея расположена очень далеко от Симабу. Последние дни я провел с отцом, выясняя у него все подробности об армейских лицеях, которые он мог припомнить. Хотя он сам не учился в подобном лицее, а закончил офицерские курсы в нашей провинции, он слышал много историй от офицеров, которые считали, – и по-прежнему считают, сухо добавил он, – что лучшие годы их жизни были проведены именно там.
Когда пришло время, я выехал из дома на Лукане – жеребце, которого я выбрал сам. Он не был моим любимцем, зато ему лишь недавно исполнилось пять лет, и я надеялся, что он разделит со мной большую часть моей военной карьеры. Я взял сменного коня – Кролика, названного так за длинные уши, но, к счастью, не за трусливый нрав, а также пару мулов, нагруженных моими пожитками.
Доехав до поворота дороги, я обернулся, чтобы помахать на прощание и последний раз взглянуть на свой родной дом. Было жарко, но пелена, заволакивавшая мои глаза, исходила не от солнца. Мой отец... мать... сестры... все преданные слуги и деревенские друзья оставались там. Я запечатлел их в своей памяти словно художник, бросающий последний взгляд на модель, перед тем как взяться за кисть – как будто мне было не суждено увидеть их слова.
По правде говоря, почти так оно и случилось.
Я возвращался в Симабу лишь дважды, на похороны своих родителей. Иногда я находился на другом конце света, в другое время был невероятно занят, а потом визиты на родину стали невозможными из соображений безопасности моих близких. Впрочем, и это не вся правда. Не раз выпадала оказия, когда я мог отправиться домой, а не в какое-нибудь другое место.
Но я этого не делал, сам не зная почему.
Возможно, это было бы похоже на возвращение в мечту лишь для того, чтобы убедиться, какой эфемерной безделушкой она оказалась в действительности.
Глава 5
Кавалерийский лицей
Мое знакомство с лицеем началось с громоподобного рева суровых отставных кавалеристов, бывших уланских майоров, эскадронных или полковых проводников, получивших должности инструкторов за луженые глотки и глаза, способные с другой стороны плаца разглядеть пятнышко на мундире или кусочек навоза, прилипший к лошадиному копыту. Это было нелегко, и многие кадеты отчислились по собственному желанию.
В конце концов, отсеялось достаточное количество слабаков. Остальные получили молчаливое одобрение, и армия начала перекраивать нас на свой манер.
Я упорно трудился в учебных аудиториях, но моя успеваемость едва ли превышала среднюю по нашему классу. От некоторых обязательных курсов меня просто тошнило – например от «армейского этикета» и «парадных церемониалов». Они были жизненно необходимы для успешной карьеры какого-нибудь лизоблюда, мечтающего попасть в адъютанты к генералу, но не имели ни малейшего отношения к моим намерениям относительно дальнейшей службы. Я неплохо успевал по математике, во всяком случае, до тех пор, пока инструктор мог показать мне возможности ее применения на местности. Я до сих пор могу с точностью до дюйма рассчитать высоту горы, которую необходимо взять приступом, зная расстояние до нее и угол к вершине. Но что касается радостей игры с абстрактными числами, предположительно выражающими нашу связь со Вселенной... по-моему, это не намного лучше, чем болтовня жрецов и священников.
Один из курсов, который я хорошо помню сейчас, назывался «Боевая магия». Занятия вел не чародей, что поначалу показалось мне странным, а кадровый офицер, предложивший нам не дремать на его лекциях и не досаждать неуместными вопросами, если мы не хотим получить свое первое назначение на Забытый Остров, который, как всем известно, находится у черта на рогах. Он объяснил, что владеет небольшим Талантом, и по этой причине был выбран инструктором. Для лицейского начальства важно, чтобы занятия вел «реалист», а не какой-нибудь школяр с мозгами набекрень, пичкающий учеников бесполезными теориями и бессмысленными заклинаниями.
Слушая его лекции, мы усваивали армейские понятия о роли чародейства на полях сражений. Она имеет важное значение, но едва ли решающее в том случае, если присутствует с обеих сторон , объяснил офицер. Армия идет в бой, а сопровождающие ее чародеи налагают на противника заклятия смятения и страха, пытаются повлиять на погоду, вызвать оползень, заставить реки выйти из берегов или, наоборот, обмелеть, в соответствии с тактическими требованиями. Но поскольку противник может творить собственную магию, заклинания с обеих сторон почти неизбежно нейтрализуют друг друга. Конечно, если одна сторона сражается «голой», то есть без магии, она быстро потерпит поражение.
Один из моих более ученых товарищей поинтересовался, почему бой нельзя вести с применением одной лишь магии, или же полностью уничтожить чародейством целую армию при наличии достаточно могущественного волшебника.
– Теоретически это возможно, – ответил инструктор, и его губы презрительно скривились, показывая, что он на самом деле думает об этой идее. – Точно так же при наличии достаточно длинного и прочного рычага, а также твердой точки опоры, ты можешь поднять в воздух город Никею и перенести его на другую сторону реки Латаны.
В классе послышались смешки.
– Но мы солдаты, и учимся иметь дело с повседневными фактами. Возможно, если твои интересы лежат в более эфемерных сферах, то тебе следует обратиться в Академию Волшебства и уступить свое место в лицее более прагматичному молодому человеку.
Кадеты поглупее засмеялись еще громче: в то время армейские чародеи считались витающими в облаках чудаками, ломающими голову над вопросом, почему вызванный ими демон оказался зеленым, а не синим, и не замечающими, что этот самый демон уже пожирает их.
Юноша покраснел и опустился на свое место.
– Я не собирался обидеть или унизить вас, кадет, – сказал офицер, который, в сущности, был добрым человеком. – Все мы знаем о великих битвах, где чародеи сражались с чародеями, особенно перед объявлением войны или на ранних стадиях схватки. Волшебство обладает неоценимым значением, особенно когда ему ничто не противостоит – например, когда командир хочет узнать, есть ли у противника скрытые резервы. Возможно, если его чародей достаточно силен, а его оппонент слаб, он может повлиять на волю вражеского генерала и заставить его признать свое поражение.
И наконец, магия вступает в свои права, когда армия разбита, а ее боевой дух сломлен. Точно так же кавалерия используется для того, чтобы добить бегущую пехоту.
Но все эти цели, несмотря на свою важность, являются вторичными по отношению к нашей реальной цели, которой мы как солдаты посвятили свою жизнь. Когда аргументом становится острая сталь, и поле боя определено, тогда магия должна отойти в сторону. Как и мастерство кузнецов, конюхов и квартирьеров, магия существует лишь для того, чтобы облегчить участь солдата в сражении, но никоим образом не заменить его.
В этот момент мне захотелось задать вопрос. Я не думал, что слова инструктора следует понимать буквально: к примеру, решение командира перевести лучников ближе к сражающимся или отодвинуть их, чтобы поражать резервы противника, не означает, что пехота в это время должна стоять без дела.
Но я промолчал.
Потом мне пришла в голову другая мысль. Колдунья из нашей деревни могла лечить простуду, успокаивать боли в стариковских костях и облегчать роды – короче говоря, выполнять много важных задач. Однако она не могла срастить сломанную кость за одну ночь или заставить остановившееся сердце забиться хотя бы ненадолго. Для этого приходилось посылать за более искусным чародеем. Но это не означало, что она в принципе отрицала возможность вылечить сломанную ногу.
Ее попытки предсказать или изменить погоду всегда заканчивались провалом. Но означало ли это, что никто не способен совершить такое чудо? Разумеется, нет: просто для этого требовался более сильный чародей.
Итак, боевая магия была сложной темой. Возможно, ни один достаточно могущественный маг еще не пытался применять ее, или никто еще не изобрел мощных заклятий, которые могут переломить ход большого сражения. Но опять-таки, это не означало, что такого не может быть. На самом деле, инструктор имел в виду другое: никто из известных нам волшебников не овладел подобным мастерством. Даже я, приехавший из симабуанской глуши, не считал, будто Нумантия – это весь мир.
Мне представляется, что в этом случае, как и во многих других, армия поторопилась сказать: «Так было, есть и будет». Но предрассудки заразительны, и я тоже принимал вещи такими, какими они «должны быть».
До тех пор, пока не встретился с Провидцем Тенедосом.
Особенно хорошо мне удавались внеклассные занятия – будь то на плацу, где я играючи выполнял самые сложные упражнения с полной выкладкой, или в спортивных состязаниях (особенно верхом), а также в военных играх.
Наверное, я смог бы добиться больших успехов, но, как я уже говорил, буйный характер заставлял меня закипать, когда кто-либо из кадетов начинал потешаться над моим акцентом, оскорблять меня, мою провинцию, или хуже того, мою семью. Поэтому в моем послужном списке имелось немало отметок о дисциплинарных нарушениях. Впрочем, это меня не беспокоило: для мужчины гораздо важнее отстаивать свои убеждения, чем подобострастно склоняться перед чужим мнением. Подхалим не может быть воином.
Здесь следует упомянуть об еще одной особенности армейских порядков. Если меня оскорбляли и я прикасался к рукоятке поясного кинжала, положенного по уставу, это означало, что вызов брошен и мы с противником должны встретиться на рассвете с обнаженными клинками. Ранение или смерть одного из дуэлянтов считались частью цены, которую приходится платить за офицерское обучение. Но схватить обидчика за пояс, как я однажды сделал, поднять его и швырнуть в бочку с помоями... такой неблагородный поступок вызвал всеобщее осуждение, и мне пришлось три дня чистить конюшни, чтобы искупить свой грех.
Как я и ожидал, у меня было мало друзей. Большинство рассказов молодых людей, впервые оказавшихся далеко от дома, сводится к безудержной браваде и историям о своих любовных похождениях. Я не был расположен к беседам на эти темы, поэтому меня считали молчуном. Поскольку я был очень беден – пособие домициуса Рошанара едва покрывало мои расходы, и в конце каждого месяца у меня оставалось лишь три-четыре медяка, – богатые кадеты не разделяли со мной свои забавы, а озорники называли скучным парнем. Те же немногие, кто всецело посвятил себя изучению военной премудрости, не ожидали ничего интересного от такого тугодума, как я.
По-видимому, в этом описании я предстаю перед читателями очень одиноким молодым человеком. Мне в самом деле хотелось иметь друзей, но теперь я понимаю, что в то время я и не представлял, что такое настоящий друг. Дома я принадлежал к высшему классу, что отличало меня от деревенских жителей, и с самого начала знал, что мои зрелые годы пройдут вдалеке от родных джунглей.
В конце концов, отсеялось достаточное количество слабаков. Остальные получили молчаливое одобрение, и армия начала перекраивать нас на свой манер.
Я упорно трудился в учебных аудиториях, но моя успеваемость едва ли превышала среднюю по нашему классу. От некоторых обязательных курсов меня просто тошнило – например от «армейского этикета» и «парадных церемониалов». Они были жизненно необходимы для успешной карьеры какого-нибудь лизоблюда, мечтающего попасть в адъютанты к генералу, но не имели ни малейшего отношения к моим намерениям относительно дальнейшей службы. Я неплохо успевал по математике, во всяком случае, до тех пор, пока инструктор мог показать мне возможности ее применения на местности. Я до сих пор могу с точностью до дюйма рассчитать высоту горы, которую необходимо взять приступом, зная расстояние до нее и угол к вершине. Но что касается радостей игры с абстрактными числами, предположительно выражающими нашу связь со Вселенной... по-моему, это не намного лучше, чем болтовня жрецов и священников.
Один из курсов, который я хорошо помню сейчас, назывался «Боевая магия». Занятия вел не чародей, что поначалу показалось мне странным, а кадровый офицер, предложивший нам не дремать на его лекциях и не досаждать неуместными вопросами, если мы не хотим получить свое первое назначение на Забытый Остров, который, как всем известно, находится у черта на рогах. Он объяснил, что владеет небольшим Талантом, и по этой причине был выбран инструктором. Для лицейского начальства важно, чтобы занятия вел «реалист», а не какой-нибудь школяр с мозгами набекрень, пичкающий учеников бесполезными теориями и бессмысленными заклинаниями.
Слушая его лекции, мы усваивали армейские понятия о роли чародейства на полях сражений. Она имеет важное значение, но едва ли решающее в том случае, если присутствует с обеих сторон , объяснил офицер. Армия идет в бой, а сопровождающие ее чародеи налагают на противника заклятия смятения и страха, пытаются повлиять на погоду, вызвать оползень, заставить реки выйти из берегов или, наоборот, обмелеть, в соответствии с тактическими требованиями. Но поскольку противник может творить собственную магию, заклинания с обеих сторон почти неизбежно нейтрализуют друг друга. Конечно, если одна сторона сражается «голой», то есть без магии, она быстро потерпит поражение.
Один из моих более ученых товарищей поинтересовался, почему бой нельзя вести с применением одной лишь магии, или же полностью уничтожить чародейством целую армию при наличии достаточно могущественного волшебника.
– Теоретически это возможно, – ответил инструктор, и его губы презрительно скривились, показывая, что он на самом деле думает об этой идее. – Точно так же при наличии достаточно длинного и прочного рычага, а также твердой точки опоры, ты можешь поднять в воздух город Никею и перенести его на другую сторону реки Латаны.
В классе послышались смешки.
– Но мы солдаты, и учимся иметь дело с повседневными фактами. Возможно, если твои интересы лежат в более эфемерных сферах, то тебе следует обратиться в Академию Волшебства и уступить свое место в лицее более прагматичному молодому человеку.
Кадеты поглупее засмеялись еще громче: в то время армейские чародеи считались витающими в облаках чудаками, ломающими голову над вопросом, почему вызванный ими демон оказался зеленым, а не синим, и не замечающими, что этот самый демон уже пожирает их.
Юноша покраснел и опустился на свое место.
– Я не собирался обидеть или унизить вас, кадет, – сказал офицер, который, в сущности, был добрым человеком. – Все мы знаем о великих битвах, где чародеи сражались с чародеями, особенно перед объявлением войны или на ранних стадиях схватки. Волшебство обладает неоценимым значением, особенно когда ему ничто не противостоит – например, когда командир хочет узнать, есть ли у противника скрытые резервы. Возможно, если его чародей достаточно силен, а его оппонент слаб, он может повлиять на волю вражеского генерала и заставить его признать свое поражение.
И наконец, магия вступает в свои права, когда армия разбита, а ее боевой дух сломлен. Точно так же кавалерия используется для того, чтобы добить бегущую пехоту.
Но все эти цели, несмотря на свою важность, являются вторичными по отношению к нашей реальной цели, которой мы как солдаты посвятили свою жизнь. Когда аргументом становится острая сталь, и поле боя определено, тогда магия должна отойти в сторону. Как и мастерство кузнецов, конюхов и квартирьеров, магия существует лишь для того, чтобы облегчить участь солдата в сражении, но никоим образом не заменить его.
В этот момент мне захотелось задать вопрос. Я не думал, что слова инструктора следует понимать буквально: к примеру, решение командира перевести лучников ближе к сражающимся или отодвинуть их, чтобы поражать резервы противника, не означает, что пехота в это время должна стоять без дела.
Но я промолчал.
Потом мне пришла в голову другая мысль. Колдунья из нашей деревни могла лечить простуду, успокаивать боли в стариковских костях и облегчать роды – короче говоря, выполнять много важных задач. Однако она не могла срастить сломанную кость за одну ночь или заставить остановившееся сердце забиться хотя бы ненадолго. Для этого приходилось посылать за более искусным чародеем. Но это не означало, что она в принципе отрицала возможность вылечить сломанную ногу.
Ее попытки предсказать или изменить погоду всегда заканчивались провалом. Но означало ли это, что никто не способен совершить такое чудо? Разумеется, нет: просто для этого требовался более сильный чародей.
Итак, боевая магия была сложной темой. Возможно, ни один достаточно могущественный маг еще не пытался применять ее, или никто еще не изобрел мощных заклятий, которые могут переломить ход большого сражения. Но опять-таки, это не означало, что такого не может быть. На самом деле, инструктор имел в виду другое: никто из известных нам волшебников не овладел подобным мастерством. Даже я, приехавший из симабуанской глуши, не считал, будто Нумантия – это весь мир.
Мне представляется, что в этом случае, как и во многих других, армия поторопилась сказать: «Так было, есть и будет». Но предрассудки заразительны, и я тоже принимал вещи такими, какими они «должны быть».
До тех пор, пока не встретился с Провидцем Тенедосом.
Особенно хорошо мне удавались внеклассные занятия – будь то на плацу, где я играючи выполнял самые сложные упражнения с полной выкладкой, или в спортивных состязаниях (особенно верхом), а также в военных играх.
Наверное, я смог бы добиться больших успехов, но, как я уже говорил, буйный характер заставлял меня закипать, когда кто-либо из кадетов начинал потешаться над моим акцентом, оскорблять меня, мою провинцию, или хуже того, мою семью. Поэтому в моем послужном списке имелось немало отметок о дисциплинарных нарушениях. Впрочем, это меня не беспокоило: для мужчины гораздо важнее отстаивать свои убеждения, чем подобострастно склоняться перед чужим мнением. Подхалим не может быть воином.
Здесь следует упомянуть об еще одной особенности армейских порядков. Если меня оскорбляли и я прикасался к рукоятке поясного кинжала, положенного по уставу, это означало, что вызов брошен и мы с противником должны встретиться на рассвете с обнаженными клинками. Ранение или смерть одного из дуэлянтов считались частью цены, которую приходится платить за офицерское обучение. Но схватить обидчика за пояс, как я однажды сделал, поднять его и швырнуть в бочку с помоями... такой неблагородный поступок вызвал всеобщее осуждение, и мне пришлось три дня чистить конюшни, чтобы искупить свой грех.
Как я и ожидал, у меня было мало друзей. Большинство рассказов молодых людей, впервые оказавшихся далеко от дома, сводится к безудержной браваде и историям о своих любовных похождениях. Я не был расположен к беседам на эти темы, поэтому меня считали молчуном. Поскольку я был очень беден – пособие домициуса Рошанара едва покрывало мои расходы, и в конце каждого месяца у меня оставалось лишь три-четыре медяка, – богатые кадеты не разделяли со мной свои забавы, а озорники называли скучным парнем. Те же немногие, кто всецело посвятил себя изучению военной премудрости, не ожидали ничего интересного от такого тугодума, как я.
По-видимому, в этом описании я предстаю перед читателями очень одиноким молодым человеком. Мне в самом деле хотелось иметь друзей, но теперь я понимаю, что в то время я и не представлял, что такое настоящий друг. Дома я принадлежал к высшему классу, что отличало меня от деревенских жителей, и с самого начала знал, что мои зрелые годы пройдут вдалеке от родных джунглей.