Страница:
Женщины определенного типа, – а в «Томанго» явно ходили женщины определенного типа, – скорее согласятся, чтобы вы оголяли перед ними задницу, чем душу. Учитывая мое тогдашнее возвышенное мнение о себе, это было бы для них куда поучительнее.
Хотя осознание того, что простые комплименты нравятся девушкам больше, чем загадочная надменность в духе Кафки, весьма способствовало моим успехам, пару раз я сталкивался с неприятием и разочарованием, потому что девушки ждали от меня обычной, материальной щедрости, а не рассуждений о французском экзистенциализме. К несчастью, в то время я думал, что бедность означает глубину, а глубина – привлекательность, причем был кругом не прав. Поэтому между коктейлями, под сенью пластиковых пальм я упорно твердил о том, что «человеческая жизнь начинается на дальней стороне отчаяния». К тому моменту, когда девушки со всех ног бежали от меня к автобусной остановке, они получали абсолютно ясное представление о том, что я имел в виду.
Джерард же так и не воспользовался мудрым советом музыканта «Гэп бэнд». Он до сих пор верит, что его мечта живет на свете и узнает его, лишь только увидит, при условии, что он правильно одевается и говорит правильные вещи; то есть при условии, что он останется верен себе. Поэтому он и дальше будет подпирать стенку в ночных клубах, выглядеть как пугало и надеяться, что девушка его мечты сама подойдет к нему.
Фарли, конечно, разительно отличался от нас в отношениях с женщинами. Например, когда женщина тебя бросает, она будто метит тебя особым веществом, может, гормоном; ставит на тебе невидимое клеймо: «Осторожно, неудачник». В результате добрых полгода после разрыва девушки от тебя шарахаются. Этот гормон портит твой характер и провоцирует тебя на попытки, например, затащить в постель женщину, с коей вас уже десять лет связывает чисто платоническая дружба. Фарли, который, насколько мне известно, никогда не заводил длительных романов, был нам полной противоположностью. Он излучал безмятежное спокойствие, его гормоны говорили: «Мне наплевать, дадут мне или нет», отчего женщины пресмыкались во прахе у его ног. Проверено опытом, что при наличии подружки мужчина получает от других женщин больше предложений, чем может принять. Если же ее нет, ваше мужское обаяние явно выражается отрицательной величиной.
А вот Фарли, несмотря на то что он не имел продолжительных романов ни с кем, кроме себя, любимого, всегда вел себя как победитель – чуть лениво, чуть небрежно, абсолютно свободно (до тех пор, разумеется, пока не сообщил мне, что умер, а это случилось в понедельник около полудня, в апреле, когда я решил прослушать сообщения на автоответчике).
День был серый, облачный, потный, одновременно жаркий и сумрачный. Липкий воздух от кондиционера становился еще невыносимее. Не в нашем кабинете, нет – у нас и кондиционера-то нету, как и в большинстве английских контор, – но из моего окна виднелась витрина закусочной, где кондиционер был. Кроме того, вентиляторы там жужжали с таким остервенением, что чуть не сдували со стойки закуски. У меня был выбор: закрыть окно и расплавиться живьем или открыть и оглохнуть от шума, потея чуть меньше. Я выбрал второе.
Автоответчик я всегда стараюсь прослушать ближе к концу рабочего дня, потому что стоит мне его включить, как выясняется, что кому-нибудь что-нибудь от меня нужно, и от желания поработать я начинаю обливаться холодным потом.
Не знаю, кто сказал, что лучший способ убить время – уйти с головой в работу, но он был не так уж не прав. «Время летит» – написано на часах, висящих у меня в кабинете. Однако если оно и летит в представлении Гарри Чешира, то не как сверхзвуковой лайнер в безбрежной синеве, а как жирная, синяя навозная муха, что бьется о стекло, тупо стремясь к видимой, но недостижимой свободе.
Короче, работу свою я не люблю и подозреваю, что любую другую тоже. Интервью вгоняют меня в тоску. Когда мне их поручают, я сижу над заданием, как ребенок над тарелкой каши, которую надо съесть до последней крошки, не то не выпустят из-за стола. Я злюсь на шефа за то, что за мою зарплату он ждет от меня честного труда, и не представляю, чем бы мне было интересно заниматься более двух дней подряд. Разве что визажистом в «Пентхаусе» или «Плейбое»? Хотя и это надоест. Супермодели, они все на одно лицо (и не только лицо). Видел одну – считай, что видел всех.
Наверное, неудобно ненавидеть свою работу, когда столько народу бьется изо всех сил, чтобы найти хоть какую-то, но что поделаешь.
Сейчас я занимаюсь опросами для одной телевизионной компании. Мы, исследователи общественного мнения, – разнорабочие в огромном мире телевидения, мы по крупицам собираем необходимую для разных программ информацию. Я работаю в шоу «Ваши права и их обязанности». Это передача о защите прав потребителей. Мне приходится иметь дело с бедолагами, которых обманули или обхамили, и пытаться превратить их в жертв собственной популярности, в резервуары, куда общество может сбросить излишки своего сочувствия. В результате страдает мое мнение о себе самом, ибо жалеть этих людей я не способен. Хотел бы, искренне хотел бы, но не могу.
Итак, как я уже сказал, я упоенно рылся в куче видеосвидетельств халатности строителей, продавцов, производителей пучеглазых, устрашающего вида плюшевых медведей и получал чуточку удовольствия всякий раз, когда видел, что кто-то делает свою работу еще хуже, чем я. Тут в кабинет вошел мой начальник и указал мне на горящий огонек автоответчика: пора было прослушивать сообщения. Но сначала несколько слов о моем рабочем месте.
Те, кто работает в относительно прибыльных отраслях промышленности, таких, как машиностроение или фармакология, наверняка уже представили себе ярко освещенный, прохладный зал, полный красивых молодых мужчин и женщин, настроенных взять от жизни все. Так думал и я, когда решил делать карьеру на телевидении, – долгие обеденные перерывы, шикарная работа, широкий выбор женщин, большое предприятие. Увы, все не так. Я бодро вошел в мир независимых телекомпаний, от передачи до передачи живущих в страхе, не зная, где взять средства на следующий выпуск.
Говоря «начальник вошел в кабинет», я имею в виду «начальник вошел в собственную приемную», или, точнее, «кинорежиссер-неудачник с трудом пробрался сквозь залежи рухнувших надежд, горы сценариев и отснятых пробных выпусков, которые он до сих пор не в силах выбросить, к двери в свою конуру». Подобно многим, чье формирование личности пришлось на 60-е годы, мой шеф Адриан видел мало толку в уборке и благоустройстве служебного помещения. Фарли как-то заметил, что внутреннее убранство студии «Литтл Лемон Филмз», названной так в честь первой собаки-космонавта, больше напоминало наркопритон, только у нас тоскливее, чем там.
Не могу предположить, что довело моего шефа Адриана до телепередач о правах потребителей. Похоже, он думал, что, помогая людям получать обратно деньги за неисправные стиральные машины и разоблачая мошенников, делает мир немного лучше. Так оно, в общем, и есть, но мне кажется, что те, кто делает мир лучше, просто чего-то в нем не понимают, как Джерард в «Звездном пути». К тому же особого удовольствия это ему не доставляет. Возможно, свою способность бессовестно много работать – временами по шестнадцать часов в день – он воспринимает как доказательство мужской силы или духовной глубины, но кому и зачем это доказывать? При шестнадцатичасовом рабочем дне, кроме сослуживцев, вступать в интимную близость не с кем, а я вступать в интимную близость с Адрианом не собираюсь.
Вот о чем я думал, когда включил автоответчик. Там оказалось два-три сообщения от тех, кто хотел узнать, прочел ли я их письма, одно от парня, который решил, что я бюро жалоб в магазине, где он приобрел неисправный пылесос, и еще одно, которое заставило меня встрепенуться и прислушаться. Сначала я решил, что человек был пьян и набрал мой рабочий номер по ошибке, пытаясь дозвониться домой. Затем его слова поразили меня так, как только может поразить неожиданное озарение, – то есть значительно хуже постепенного осознания, но чуть легче, чем неожиданно возникшая угроза для жизни. Говорил он медленно и тяжко, будто сквозь сон.
– Чешир, Чешир, это Фарли. Я в Корнуолле. Накачался снотворным и к тому же пьян в стельку. Хочу ссствориться (в тот момент я так и не понял, что он хочет – раствориться или притвориться, да, честно говоря, и не мог представить Фарли за подобным занятием). Отправляюсь в дальнее плаванье. Ей меня не заполучить, с меня довольно. Сделаю все сам. Остановлюсь.
Тут у него кончились деньги, и поплыли короткие гудки. Затем он позвонил опять.
– Ключ посылаю по почте. Конверт без марки, так что будь дома. Старик, я тебя люблю. Завещание оформлено на тебя, на вас с Джерардом. Скажи Джерарду, что мне очень жаль. Вы моя семья, старик, семья.
Связь прервалась, а с нею, видимо, и жизнь Фарли.
Трудно быть человеком: далеко не всегда удается реагировать так, как хотелось бы. Удивительно, но даже в тот момент глубокого шока у меня хватило бездушия взбеситься, почему это Фарли говорит, как паршивый хиппи. В последнее время он вообще говорил как-то не так, но обращение «старик» меня просто достало. Интересно, подумал я, кто эта девушка, сумевшая довести его до «мечтательности», «старика» и самоубийства. За какую девушку вы лишили бы себя жизни? Ради какой девушки можно сказать «старик»? Меня слабо утешает то, что он умер, не успев опуститься до «братишки». Неужели девушка была способна завести его столь далеко? Отец моего друга покончил с собой из-за жены, но та имела обыкновение зимой разрезать в клочки его свитера и по утрам, когда он уходил на работу, обливала его ледяной водой. Для Фарли было тяжким испытанием убить на одну женщину целый вечер. Убить себя, как нам казалось, до смешного на него не похоже.
Трудно понять, что делать в подобных ситуациях, а еще труднее понять, что чувствовать. Такому нигде не учат, и, хотя я уже умел, понаблюдав за мастерами, играть по их нотам на скрипке эмоций, сочинять собственные пьесы был явно не готов. Делиться новостью с шефом мне не хотелось. Он из тех, кто сдвинут на работе, и, вероятно, ответил бы: «Не обращай внимания, дружище, наше дело – телевидение», и пошел дальше защищать справедливость и интересы несчастного, нашедшего в коробке с печеньем два сломанных.
Единственным человеком, у которого я мог спросить совета, была Лидия, поэтому немедленно набрал ее номер. Мне ответили, что она на совещании.
Не задумываясь, я выдал секретарше одну из моего богатого набора душещипательных историй, настоятельно требуя вызвать Лидию с совещания. Между нами говоря, девять из десяти подобных сборищ ничем не отличаются от обычного трепа с коллегами за жизнь. Секретарша сочувственно ахала, мялась, но тут я зашел с козыря, сообщив ей о смерти близкого друга, и она, шмыгая носом, побежала за Лидией. Вот чего понять не могу. Да, я сказал ей, что умер человек, которого она знать не знает, и этого оказалось достаточно, чтобы она прослезилась. Он был моим соседом по квартире, и то я не плакал, хотя вообще-то плачу легко. А ей, чтобы расстроиться, хватило одной мысли о том, что кому-то больно. Я не говорю, что это неправильно, просто не понимаю; хотя, возможно, именно благодаря таким, как она, процветают кампании по сбору средств на нужды детей. Должен признаться: когда я слышу, что в пользу детей-инвалидов собрано еще сколько-то тысяч фунтов, у меня возникают недостойные мысли. По-моему, правительство не должно допускать подобных акций без уведомления:
«Прежде чем жертвовать деньги, вспомните, что дети растут и становятся взрослыми, теми самыми взрослыми, которые убивают, воруют и работают ведущими дневных телепередач. Спросите себя, кому вы помогаете. А потом ступайте в пивную и пропейте эти деньги на здоровье».
Я опасаюсь сентиментальных людей с тех пор, как, учась в выпускном классе школы, работал садовником в очень богатой семье. Они владели недвижимостью, сдавали внаем несколько домов. Мать семейства одевалась в розовое и собирала мягкие игрушки – у нее была огромная коллекция. Так вот: в конце концов эта чувствительная дама села в тюрьму за неоправданно жестокое обхождение со злостными неплательщиками. Поэтому теперь я живу по пословице: «Покажите мне того, кто любит пушистые игрушки, и я покажу вам человека с каменным сердцем». Главное достоинство этих игрушек, как и домашних животных, в том, что они не могут ответить.
Лидия наконец взяла трубку, сказала «привет».
Лидия еще раз сказала «привет», а я тем временем соображал, как вообще принято сообщать подобные новости. Если попросить человека сесть, это все равно что сказать: «Случилось нечто ужасное, но мне хотелось бы добавить еще драматизма». И после нескольких фраз о погоде такое вдруг не брякнешь. Трудно сообщать драматические новости обыденным тоном: все мы настолько привыкли нагнетать напряженность ради интереса, что, когда новость и без того интересна, не знаем, как ее подать.
Я взвесил возможные варианты. Прямо и без прикрас (камень) или мягко и щадяще (кружевная бумажная салфеточка). Салфетка камень обернет, но камень сквозь нее просвечивает, что ничуть не лучше. Даже хуже.
– Фарли мертв, – сказал я. Потом понял, что на самом деле неизвестно, мертв он или нет, ибо лично я не орошал его хладный труп слезами, чтобы так говорить, и благоразумно добавил: – По крайней мере, я так думаю.
В трубке молчали. Затем голос Лидии протрубил:
– Что значит «думаю»?
Никогда прежде не слышал, чтобы кто-нибудь трубил без трубы, и это меня несколько отрезвило.
– Он так сказал, – ответил я, решив оперировать сухими фактами, чтобы не допустить дальнейших трубных звуков.
– Не хотелось бы в такой момент искать у тебя логические ошибки, но, если он сам сказал, что умер, значит, он не умер, – возразила Лидия, почти совладав со своим голосом. – Может, это просто глупая шутка?
– Хорошо бы, – сказал я, напоминая себе кого-то из самых несгибаемых теледетективов. – Вчера вечером он оставил мне сообщение на автоответчике; сказал, что хочет покончить с собой. Он в Корнуолле. Как думаешь, что мне делать?
Лидия опять замолчала; наверное, пыталась перемолчать меня на другом конце провода. Даже не знаю, зачем я ей звонил. Наверное, просто был не способен рассуждать здраво и думал, она подскажет мне, как поступить. Правда, вряд ли она сама знала, как быть, когда самый психически уравновешенный из ее знакомых вдруг кончает с собой за много километров от дома.
– На Фарли это совсем не похоже. Ты веришь, что он мертв? А связаться с ним ты не пробовал? А позвонить в полицию?
– Нет, не пробовал. Хотел сначала узнать, что думаешь ты.
– Ничего не думаю: у меня нет доказательств. Так ты не пробовал звонить в полицию?
Трубный глас снова набирал силу, но, несмотря на это, я отметил, что не в характере Лидии повторять дважды без веских причин. Видимо, она высказала разумную мысль.
Надо же, поразился я, даже при сильном потрясении ей не изменяет чутье на правильный порядок действий.
– Да, конечно, в полицию, – согласился я. – А в какую?
– В полицию Великобритании, разумеется. Если позвонишь во французскую, уйдет больше времени.
– В лондонскую или в полицию Корнуолла? – вяло уточнил я.
– Ну, не знаю. Начни с лондонской, там тебе хоть скажут, что делать.
– А номер у них какой?
Я был уверен, что 999 не годится. По-моему, поздно вызывать «Скорую помощь», когда тело уже остыло. Однако я сознавал, что проявляю большую нерешительность, чем обычно, и потому быстро решил позвонить в центральную справочную. Лидия сказала еще что-то насчет того, чтобы в этот вечер быть вместе и поддерживать друг друга. Эта идея взаимности мне немного не понравилась. Фарли никогда не был ее другом, и я не видел, зачем ей наша поддержка. Он ей даже не нравился: она говорила, что у него «отвратительное отношение к женщинам», хотя, по мнению Джерарда, Лидия просто была единственной, на кого Фарли не польстился.
В этом отношении и я не без греха. И я думал бы так же, не знай я, что на самом деле Фарли польстился на Лидию, и даже несколько раз, причем, если верить ей, был весьма пылок. Как говорила она, это не улучшило ее мнения о нем, зато положительно повлияло на ее интимную жизнь. Когда я выразил Фарли свое удивление, он сказал, что это было все равно что начинать с «Перно», когда больше ничего приличного в доме нет, так что, возможно, насчет отвратительного отношения Лидия отчасти права. Но я все же не понимал, как мы будем «оказывать друг другу поддержку». Как представлялось мне, поддержка будет скорее односторонней, поскольку Лидия, например, только спала с ним и ничего больше. Она не была ему ни другом, ни партнером, разве только в чисто зоологическом смысле слова.
Лидия не казалась расстроенной, и это меня удивило. Я не назвал бы ее даже потрясенной, наоборот, она упорно твердила об отсутствии доказательств того, что Фарли все-таки умер.
Я позвонил в справочную, спросил телефон полицейского участка. С представителями власти я общаюсь с некоторой опаской, особенно один на один. Подобно большинству людей моего поколения и класса, я привык воспринимать их как играющих мускулами задастых гестаповцев в штанах в обтяжку. Придешь туда заявить о пропаже собаки, а двадцать пять лет спустя тебе пришьют обвинение в терроризме. Говорят, что старость приходит тогда, когда полицейские начинают казаться молодыми, но, по-моему, на самом деле переход к зрелости происходит, когда вид полицейского внушает тебе не беспокойство, а облегчение. Мне вот еще беспокоиться и беспокоиться.
Как и следовало ожидать, общаться с телефонисткой оказалось значительно сложнее, чем с секретаршей Лидии. Она посоветовала мне позвонить в Корнуолл, но сначала пожелала записать мой номер. Затем попросила, чтобы после нашего разговора ей перезвонили из полиции Корнуолла и подтвердили, что я звонил. Я полюбопытствовал, почему бы ей самой не связаться с Корнуоллом. «Дорого», – ответила она.
Полиция Корнуолла целую вечность промариновала меня у телефона, пока нашла нужного человека, но наконец следователь Эрроусмит подтвердила, что у побережья Ньюквей найдено тело и, по их мнению, погибший – мужчина. Я спросил, как это – «по их мнению», если пол человека определить довольно просто.
– Когда погибают в море, иногда бывает сложно, – объяснила она. – Если отсутствуют половые органы, а мягкие ткани объедены рыбами или, например, попали в турбину лодочного мотора, остается мало возможностей отличить мужчину от женщины. Выяснить, нравится ли им звук собственного голоса, и то едва удается.
И от души рассмеялась.
«Какие все-таки разные бывают женщины, – подумал я, вспомнив секретаршу Лидии. – Интересно, как выглядит эта?»
– Тела я не видела, но, возможно, оно в очень плохом состоянии – без лица, распухшее от воды. Их вылавливают рыболовной сетью. Одного такого мы смогли вычислить только по серийному номеру на калоприемнике. В голове не укладывается, что можно потерять собственные яйца, но сохранить мешок для кала. Оказывается, можно. Забавная штука жизнь.
Я напомнил себе, что работа этой дамы – сообщать печальные новости, не травмируя собеседника. Потом задумался о непредсказуемости человеческой натуры. Любопытно: может быть, зверские избиения, через которые проходили мои друзья, оказываясь в руках закона в восьмидесятые годы, объяснялись всего лишь попытками полицейских войти в контакт? Боюсь, что так.
– Но вряд ли рыбы много успеют, если прошло не больше двенадцати часов?
Я рассчитал, что Фарли мог провести в воде самое большее полдня. Как выяснилось позже, предположение было ошибочным. Звонил он в пятницу, я прослушал сообщение только в понедельник, но столь характерный для всех Чеширов острый, как бритва, ум в подобных обстоятельствах иногда оказывается недостаточно отточенным. Женщина-полицейский довольно зловещим тоном повторила: «не больше двенадцати часов» и задала мне несколько стандартных вопросов, по которым я выходил чуть ли не близким родственником Фарли.
– Он еще сказал, что включил меня в завещание, – услужливо добавил я.
Детектив Эрроусмит замолчала, будто задумавшись над моими ответами. Затем сухо спросила мой адрес, адрес Фарли и есть ли у меня ключ. Я объяснил, что ключ, как сказал Фарли по телефону, выслан мне почтой. Дама строго наказала не дотрагиваться до ключа и хранить его как зеницу ока до встречи со следователями из Корнуолла.
Затем попросила номер и код автоответчика, чтобы самой прослушать сообщение Фарли. Я сообщил, когда меня можно застать на неделе, и она сказала, что мне позвонят из полиции и назначат встречу. И тут, впервые в жизни, мне стало неуютно оттого, что делать нечего. Абсолютно нечего. Кроме того, по моему природному недоверию к полиции, меня охватил легкий озноб, несколько усилившийся при воспоминании о многозначительной паузе следователя Эрроусмит после моих слов о завещании Фарли. Мелькнула даже мысль: не поработать ли еще, но мне было все-таки не до такой степени плохо.
3
Хотя осознание того, что простые комплименты нравятся девушкам больше, чем загадочная надменность в духе Кафки, весьма способствовало моим успехам, пару раз я сталкивался с неприятием и разочарованием, потому что девушки ждали от меня обычной, материальной щедрости, а не рассуждений о французском экзистенциализме. К несчастью, в то время я думал, что бедность означает глубину, а глубина – привлекательность, причем был кругом не прав. Поэтому между коктейлями, под сенью пластиковых пальм я упорно твердил о том, что «человеческая жизнь начинается на дальней стороне отчаяния». К тому моменту, когда девушки со всех ног бежали от меня к автобусной остановке, они получали абсолютно ясное представление о том, что я имел в виду.
Джерард же так и не воспользовался мудрым советом музыканта «Гэп бэнд». Он до сих пор верит, что его мечта живет на свете и узнает его, лишь только увидит, при условии, что он правильно одевается и говорит правильные вещи; то есть при условии, что он останется верен себе. Поэтому он и дальше будет подпирать стенку в ночных клубах, выглядеть как пугало и надеяться, что девушка его мечты сама подойдет к нему.
Фарли, конечно, разительно отличался от нас в отношениях с женщинами. Например, когда женщина тебя бросает, она будто метит тебя особым веществом, может, гормоном; ставит на тебе невидимое клеймо: «Осторожно, неудачник». В результате добрых полгода после разрыва девушки от тебя шарахаются. Этот гормон портит твой характер и провоцирует тебя на попытки, например, затащить в постель женщину, с коей вас уже десять лет связывает чисто платоническая дружба. Фарли, который, насколько мне известно, никогда не заводил длительных романов, был нам полной противоположностью. Он излучал безмятежное спокойствие, его гормоны говорили: «Мне наплевать, дадут мне или нет», отчего женщины пресмыкались во прахе у его ног. Проверено опытом, что при наличии подружки мужчина получает от других женщин больше предложений, чем может принять. Если же ее нет, ваше мужское обаяние явно выражается отрицательной величиной.
А вот Фарли, несмотря на то что он не имел продолжительных романов ни с кем, кроме себя, любимого, всегда вел себя как победитель – чуть лениво, чуть небрежно, абсолютно свободно (до тех пор, разумеется, пока не сообщил мне, что умер, а это случилось в понедельник около полудня, в апреле, когда я решил прослушать сообщения на автоответчике).
День был серый, облачный, потный, одновременно жаркий и сумрачный. Липкий воздух от кондиционера становился еще невыносимее. Не в нашем кабинете, нет – у нас и кондиционера-то нету, как и в большинстве английских контор, – но из моего окна виднелась витрина закусочной, где кондиционер был. Кроме того, вентиляторы там жужжали с таким остервенением, что чуть не сдували со стойки закуски. У меня был выбор: закрыть окно и расплавиться живьем или открыть и оглохнуть от шума, потея чуть меньше. Я выбрал второе.
Автоответчик я всегда стараюсь прослушать ближе к концу рабочего дня, потому что стоит мне его включить, как выясняется, что кому-нибудь что-нибудь от меня нужно, и от желания поработать я начинаю обливаться холодным потом.
Не знаю, кто сказал, что лучший способ убить время – уйти с головой в работу, но он был не так уж не прав. «Время летит» – написано на часах, висящих у меня в кабинете. Однако если оно и летит в представлении Гарри Чешира, то не как сверхзвуковой лайнер в безбрежной синеве, а как жирная, синяя навозная муха, что бьется о стекло, тупо стремясь к видимой, но недостижимой свободе.
Короче, работу свою я не люблю и подозреваю, что любую другую тоже. Интервью вгоняют меня в тоску. Когда мне их поручают, я сижу над заданием, как ребенок над тарелкой каши, которую надо съесть до последней крошки, не то не выпустят из-за стола. Я злюсь на шефа за то, что за мою зарплату он ждет от меня честного труда, и не представляю, чем бы мне было интересно заниматься более двух дней подряд. Разве что визажистом в «Пентхаусе» или «Плейбое»? Хотя и это надоест. Супермодели, они все на одно лицо (и не только лицо). Видел одну – считай, что видел всех.
Наверное, неудобно ненавидеть свою работу, когда столько народу бьется изо всех сил, чтобы найти хоть какую-то, но что поделаешь.
Сейчас я занимаюсь опросами для одной телевизионной компании. Мы, исследователи общественного мнения, – разнорабочие в огромном мире телевидения, мы по крупицам собираем необходимую для разных программ информацию. Я работаю в шоу «Ваши права и их обязанности». Это передача о защите прав потребителей. Мне приходится иметь дело с бедолагами, которых обманули или обхамили, и пытаться превратить их в жертв собственной популярности, в резервуары, куда общество может сбросить излишки своего сочувствия. В результате страдает мое мнение о себе самом, ибо жалеть этих людей я не способен. Хотел бы, искренне хотел бы, но не могу.
Итак, как я уже сказал, я упоенно рылся в куче видеосвидетельств халатности строителей, продавцов, производителей пучеглазых, устрашающего вида плюшевых медведей и получал чуточку удовольствия всякий раз, когда видел, что кто-то делает свою работу еще хуже, чем я. Тут в кабинет вошел мой начальник и указал мне на горящий огонек автоответчика: пора было прослушивать сообщения. Но сначала несколько слов о моем рабочем месте.
Те, кто работает в относительно прибыльных отраслях промышленности, таких, как машиностроение или фармакология, наверняка уже представили себе ярко освещенный, прохладный зал, полный красивых молодых мужчин и женщин, настроенных взять от жизни все. Так думал и я, когда решил делать карьеру на телевидении, – долгие обеденные перерывы, шикарная работа, широкий выбор женщин, большое предприятие. Увы, все не так. Я бодро вошел в мир независимых телекомпаний, от передачи до передачи живущих в страхе, не зная, где взять средства на следующий выпуск.
Говоря «начальник вошел в кабинет», я имею в виду «начальник вошел в собственную приемную», или, точнее, «кинорежиссер-неудачник с трудом пробрался сквозь залежи рухнувших надежд, горы сценариев и отснятых пробных выпусков, которые он до сих пор не в силах выбросить, к двери в свою конуру». Подобно многим, чье формирование личности пришлось на 60-е годы, мой шеф Адриан видел мало толку в уборке и благоустройстве служебного помещения. Фарли как-то заметил, что внутреннее убранство студии «Литтл Лемон Филмз», названной так в честь первой собаки-космонавта, больше напоминало наркопритон, только у нас тоскливее, чем там.
Не могу предположить, что довело моего шефа Адриана до телепередач о правах потребителей. Похоже, он думал, что, помогая людям получать обратно деньги за неисправные стиральные машины и разоблачая мошенников, делает мир немного лучше. Так оно, в общем, и есть, но мне кажется, что те, кто делает мир лучше, просто чего-то в нем не понимают, как Джерард в «Звездном пути». К тому же особого удовольствия это ему не доставляет. Возможно, свою способность бессовестно много работать – временами по шестнадцать часов в день – он воспринимает как доказательство мужской силы или духовной глубины, но кому и зачем это доказывать? При шестнадцатичасовом рабочем дне, кроме сослуживцев, вступать в интимную близость не с кем, а я вступать в интимную близость с Адрианом не собираюсь.
Вот о чем я думал, когда включил автоответчик. Там оказалось два-три сообщения от тех, кто хотел узнать, прочел ли я их письма, одно от парня, который решил, что я бюро жалоб в магазине, где он приобрел неисправный пылесос, и еще одно, которое заставило меня встрепенуться и прислушаться. Сначала я решил, что человек был пьян и набрал мой рабочий номер по ошибке, пытаясь дозвониться домой. Затем его слова поразили меня так, как только может поразить неожиданное озарение, – то есть значительно хуже постепенного осознания, но чуть легче, чем неожиданно возникшая угроза для жизни. Говорил он медленно и тяжко, будто сквозь сон.
– Чешир, Чешир, это Фарли. Я в Корнуолле. Накачался снотворным и к тому же пьян в стельку. Хочу ссствориться (в тот момент я так и не понял, что он хочет – раствориться или притвориться, да, честно говоря, и не мог представить Фарли за подобным занятием). Отправляюсь в дальнее плаванье. Ей меня не заполучить, с меня довольно. Сделаю все сам. Остановлюсь.
Тут у него кончились деньги, и поплыли короткие гудки. Затем он позвонил опять.
– Ключ посылаю по почте. Конверт без марки, так что будь дома. Старик, я тебя люблю. Завещание оформлено на тебя, на вас с Джерардом. Скажи Джерарду, что мне очень жаль. Вы моя семья, старик, семья.
Связь прервалась, а с нею, видимо, и жизнь Фарли.
Трудно быть человеком: далеко не всегда удается реагировать так, как хотелось бы. Удивительно, но даже в тот момент глубокого шока у меня хватило бездушия взбеситься, почему это Фарли говорит, как паршивый хиппи. В последнее время он вообще говорил как-то не так, но обращение «старик» меня просто достало. Интересно, подумал я, кто эта девушка, сумевшая довести его до «мечтательности», «старика» и самоубийства. За какую девушку вы лишили бы себя жизни? Ради какой девушки можно сказать «старик»? Меня слабо утешает то, что он умер, не успев опуститься до «братишки». Неужели девушка была способна завести его столь далеко? Отец моего друга покончил с собой из-за жены, но та имела обыкновение зимой разрезать в клочки его свитера и по утрам, когда он уходил на работу, обливала его ледяной водой. Для Фарли было тяжким испытанием убить на одну женщину целый вечер. Убить себя, как нам казалось, до смешного на него не похоже.
Трудно понять, что делать в подобных ситуациях, а еще труднее понять, что чувствовать. Такому нигде не учат, и, хотя я уже умел, понаблюдав за мастерами, играть по их нотам на скрипке эмоций, сочинять собственные пьесы был явно не готов. Делиться новостью с шефом мне не хотелось. Он из тех, кто сдвинут на работе, и, вероятно, ответил бы: «Не обращай внимания, дружище, наше дело – телевидение», и пошел дальше защищать справедливость и интересы несчастного, нашедшего в коробке с печеньем два сломанных.
Единственным человеком, у которого я мог спросить совета, была Лидия, поэтому немедленно набрал ее номер. Мне ответили, что она на совещании.
Не задумываясь, я выдал секретарше одну из моего богатого набора душещипательных историй, настоятельно требуя вызвать Лидию с совещания. Между нами говоря, девять из десяти подобных сборищ ничем не отличаются от обычного трепа с коллегами за жизнь. Секретарша сочувственно ахала, мялась, но тут я зашел с козыря, сообщив ей о смерти близкого друга, и она, шмыгая носом, побежала за Лидией. Вот чего понять не могу. Да, я сказал ей, что умер человек, которого она знать не знает, и этого оказалось достаточно, чтобы она прослезилась. Он был моим соседом по квартире, и то я не плакал, хотя вообще-то плачу легко. А ей, чтобы расстроиться, хватило одной мысли о том, что кому-то больно. Я не говорю, что это неправильно, просто не понимаю; хотя, возможно, именно благодаря таким, как она, процветают кампании по сбору средств на нужды детей. Должен признаться: когда я слышу, что в пользу детей-инвалидов собрано еще сколько-то тысяч фунтов, у меня возникают недостойные мысли. По-моему, правительство не должно допускать подобных акций без уведомления:
«Прежде чем жертвовать деньги, вспомните, что дети растут и становятся взрослыми, теми самыми взрослыми, которые убивают, воруют и работают ведущими дневных телепередач. Спросите себя, кому вы помогаете. А потом ступайте в пивную и пропейте эти деньги на здоровье».
Я опасаюсь сентиментальных людей с тех пор, как, учась в выпускном классе школы, работал садовником в очень богатой семье. Они владели недвижимостью, сдавали внаем несколько домов. Мать семейства одевалась в розовое и собирала мягкие игрушки – у нее была огромная коллекция. Так вот: в конце концов эта чувствительная дама села в тюрьму за неоправданно жестокое обхождение со злостными неплательщиками. Поэтому теперь я живу по пословице: «Покажите мне того, кто любит пушистые игрушки, и я покажу вам человека с каменным сердцем». Главное достоинство этих игрушек, как и домашних животных, в том, что они не могут ответить.
Лидия наконец взяла трубку, сказала «привет».
Лидия еще раз сказала «привет», а я тем временем соображал, как вообще принято сообщать подобные новости. Если попросить человека сесть, это все равно что сказать: «Случилось нечто ужасное, но мне хотелось бы добавить еще драматизма». И после нескольких фраз о погоде такое вдруг не брякнешь. Трудно сообщать драматические новости обыденным тоном: все мы настолько привыкли нагнетать напряженность ради интереса, что, когда новость и без того интересна, не знаем, как ее подать.
Я взвесил возможные варианты. Прямо и без прикрас (камень) или мягко и щадяще (кружевная бумажная салфеточка). Салфетка камень обернет, но камень сквозь нее просвечивает, что ничуть не лучше. Даже хуже.
– Фарли мертв, – сказал я. Потом понял, что на самом деле неизвестно, мертв он или нет, ибо лично я не орошал его хладный труп слезами, чтобы так говорить, и благоразумно добавил: – По крайней мере, я так думаю.
В трубке молчали. Затем голос Лидии протрубил:
– Что значит «думаю»?
Никогда прежде не слышал, чтобы кто-нибудь трубил без трубы, и это меня несколько отрезвило.
– Он так сказал, – ответил я, решив оперировать сухими фактами, чтобы не допустить дальнейших трубных звуков.
– Не хотелось бы в такой момент искать у тебя логические ошибки, но, если он сам сказал, что умер, значит, он не умер, – возразила Лидия, почти совладав со своим голосом. – Может, это просто глупая шутка?
– Хорошо бы, – сказал я, напоминая себе кого-то из самых несгибаемых теледетективов. – Вчера вечером он оставил мне сообщение на автоответчике; сказал, что хочет покончить с собой. Он в Корнуолле. Как думаешь, что мне делать?
Лидия опять замолчала; наверное, пыталась перемолчать меня на другом конце провода. Даже не знаю, зачем я ей звонил. Наверное, просто был не способен рассуждать здраво и думал, она подскажет мне, как поступить. Правда, вряд ли она сама знала, как быть, когда самый психически уравновешенный из ее знакомых вдруг кончает с собой за много километров от дома.
– На Фарли это совсем не похоже. Ты веришь, что он мертв? А связаться с ним ты не пробовал? А позвонить в полицию?
– Нет, не пробовал. Хотел сначала узнать, что думаешь ты.
– Ничего не думаю: у меня нет доказательств. Так ты не пробовал звонить в полицию?
Трубный глас снова набирал силу, но, несмотря на это, я отметил, что не в характере Лидии повторять дважды без веских причин. Видимо, она высказала разумную мысль.
Надо же, поразился я, даже при сильном потрясении ей не изменяет чутье на правильный порядок действий.
– Да, конечно, в полицию, – согласился я. – А в какую?
– В полицию Великобритании, разумеется. Если позвонишь во французскую, уйдет больше времени.
– В лондонскую или в полицию Корнуолла? – вяло уточнил я.
– Ну, не знаю. Начни с лондонской, там тебе хоть скажут, что делать.
– А номер у них какой?
Я был уверен, что 999 не годится. По-моему, поздно вызывать «Скорую помощь», когда тело уже остыло. Однако я сознавал, что проявляю большую нерешительность, чем обычно, и потому быстро решил позвонить в центральную справочную. Лидия сказала еще что-то насчет того, чтобы в этот вечер быть вместе и поддерживать друг друга. Эта идея взаимности мне немного не понравилась. Фарли никогда не был ее другом, и я не видел, зачем ей наша поддержка. Он ей даже не нравился: она говорила, что у него «отвратительное отношение к женщинам», хотя, по мнению Джерарда, Лидия просто была единственной, на кого Фарли не польстился.
В этом отношении и я не без греха. И я думал бы так же, не знай я, что на самом деле Фарли польстился на Лидию, и даже несколько раз, причем, если верить ей, был весьма пылок. Как говорила она, это не улучшило ее мнения о нем, зато положительно повлияло на ее интимную жизнь. Когда я выразил Фарли свое удивление, он сказал, что это было все равно что начинать с «Перно», когда больше ничего приличного в доме нет, так что, возможно, насчет отвратительного отношения Лидия отчасти права. Но я все же не понимал, как мы будем «оказывать друг другу поддержку». Как представлялось мне, поддержка будет скорее односторонней, поскольку Лидия, например, только спала с ним и ничего больше. Она не была ему ни другом, ни партнером, разве только в чисто зоологическом смысле слова.
Лидия не казалась расстроенной, и это меня удивило. Я не назвал бы ее даже потрясенной, наоборот, она упорно твердила об отсутствии доказательств того, что Фарли все-таки умер.
Я позвонил в справочную, спросил телефон полицейского участка. С представителями власти я общаюсь с некоторой опаской, особенно один на один. Подобно большинству людей моего поколения и класса, я привык воспринимать их как играющих мускулами задастых гестаповцев в штанах в обтяжку. Придешь туда заявить о пропаже собаки, а двадцать пять лет спустя тебе пришьют обвинение в терроризме. Говорят, что старость приходит тогда, когда полицейские начинают казаться молодыми, но, по-моему, на самом деле переход к зрелости происходит, когда вид полицейского внушает тебе не беспокойство, а облегчение. Мне вот еще беспокоиться и беспокоиться.
Как и следовало ожидать, общаться с телефонисткой оказалось значительно сложнее, чем с секретаршей Лидии. Она посоветовала мне позвонить в Корнуолл, но сначала пожелала записать мой номер. Затем попросила, чтобы после нашего разговора ей перезвонили из полиции Корнуолла и подтвердили, что я звонил. Я полюбопытствовал, почему бы ей самой не связаться с Корнуоллом. «Дорого», – ответила она.
Полиция Корнуолла целую вечность промариновала меня у телефона, пока нашла нужного человека, но наконец следователь Эрроусмит подтвердила, что у побережья Ньюквей найдено тело и, по их мнению, погибший – мужчина. Я спросил, как это – «по их мнению», если пол человека определить довольно просто.
– Когда погибают в море, иногда бывает сложно, – объяснила она. – Если отсутствуют половые органы, а мягкие ткани объедены рыбами или, например, попали в турбину лодочного мотора, остается мало возможностей отличить мужчину от женщины. Выяснить, нравится ли им звук собственного голоса, и то едва удается.
И от души рассмеялась.
«Какие все-таки разные бывают женщины, – подумал я, вспомнив секретаршу Лидии. – Интересно, как выглядит эта?»
– Тела я не видела, но, возможно, оно в очень плохом состоянии – без лица, распухшее от воды. Их вылавливают рыболовной сетью. Одного такого мы смогли вычислить только по серийному номеру на калоприемнике. В голове не укладывается, что можно потерять собственные яйца, но сохранить мешок для кала. Оказывается, можно. Забавная штука жизнь.
Я напомнил себе, что работа этой дамы – сообщать печальные новости, не травмируя собеседника. Потом задумался о непредсказуемости человеческой натуры. Любопытно: может быть, зверские избиения, через которые проходили мои друзья, оказываясь в руках закона в восьмидесятые годы, объяснялись всего лишь попытками полицейских войти в контакт? Боюсь, что так.
– Но вряд ли рыбы много успеют, если прошло не больше двенадцати часов?
Я рассчитал, что Фарли мог провести в воде самое большее полдня. Как выяснилось позже, предположение было ошибочным. Звонил он в пятницу, я прослушал сообщение только в понедельник, но столь характерный для всех Чеширов острый, как бритва, ум в подобных обстоятельствах иногда оказывается недостаточно отточенным. Женщина-полицейский довольно зловещим тоном повторила: «не больше двенадцати часов» и задала мне несколько стандартных вопросов, по которым я выходил чуть ли не близким родственником Фарли.
– Он еще сказал, что включил меня в завещание, – услужливо добавил я.
Детектив Эрроусмит замолчала, будто задумавшись над моими ответами. Затем сухо спросила мой адрес, адрес Фарли и есть ли у меня ключ. Я объяснил, что ключ, как сказал Фарли по телефону, выслан мне почтой. Дама строго наказала не дотрагиваться до ключа и хранить его как зеницу ока до встречи со следователями из Корнуолла.
Затем попросила номер и код автоответчика, чтобы самой прослушать сообщение Фарли. Я сообщил, когда меня можно застать на неделе, и она сказала, что мне позвонят из полиции и назначат встречу. И тут, впервые в жизни, мне стало неуютно оттого, что делать нечего. Абсолютно нечего. Кроме того, по моему природному недоверию к полиции, меня охватил легкий озноб, несколько усилившийся при воспоминании о многозначительной паузе следователя Эрроусмит после моих слов о завещании Фарли. Мелькнула даже мысль: не поработать ли еще, но мне было все-таки не до такой степени плохо.
3
ПРИЛИЧНЫЙ СРОК ТРАУРА
Позвонить Джерарду я не мог, потому что он фельдшер на «Скорой помощи» – выбор необъяснимый для человека с университетским образованием, – и, пока он на работе, связаться с ним невозможно из-за его моральной и физической неприязни к мобильным телефонам. Джерард питает отвращение ко всему, что делает жизнь проще, от фенов (пустая трата электроэнергии) до автомобилей (вечно они не заводятся). Его отношение к мобильным телефонам меня поражает: он смотрит на них как на дорогие игрушки для пижонов. До него не доходит, как удобна возможность связаться с кем угодно в любой момент времени, а равно и то, что теперь мобильный телефон есть у каждого подростка. В представлении Джерарда такой телефон – дань моде, следовательно, не нужен. Вероятно, он обзаведется им, когда мобильная связь станет не менее привычной, чем почтовые марки. Хотя, если уж на то пошло, «слишком броских» почтовых марок он тоже не одобряет. Автоответчики, с помощью которых можно не снимать трубку, узнав, кто звонит, тоже приводят его в бешенство, вкупе с автомобильной сигнализацией, любыми известными торговыми марками, галстуками шире ботиночного шнурка и тысячей других вещей, но об этом как-нибудь потом.
Тем не менее на всякий случай я оставил ему сообщение с просьбой позвонить мне при первой возможности.
Единственное достоинство моей работы в том, что я ни перед кем не должен отчитываться, где нахожусь в данный момент. Стоит сказать, что я «иду разбираться с жалобщиками», и Адриан отпустит меня без лишних вопросов. Вот если бы я отпрашивался, потому что у меня умер друг, это было бы совсем другое дело. Во время личных неурядиц неудачники от телевидения особенно любят показывать, как преданы своему делу, так что Адриан непременно вынудил бы меня сидеть на работе, причем дольше, чем в обычные дни. Поэтому я пробормотал что-то насчет ковра, который «рассыпался в клочья через неделю после покупки», и спокойно отправился домой.
– Сделай их, тигр, – напутствовал меня Адриан.
Пока я бежал к эскалатору на станции метро «Ковент-Гарден», мне в голову, безусловно, приходила мысль: а зачем так спешить? Я ведь ничего сделать не могу.
Я тоже считаю метро отличным видом транспорта, непревзойденным в своей способности мгновенно переносить вас из конца в конец города – при условии, что вы не очень спешите. А если очень спешите, идите лучше пешком.
Большинство лондонцев к подземке привычны. Утрамбовываться в вагоны, как сельди в бочку, изматывать себе нервы тысячами минутных задержек для них составляет часть жизни. Кто действительно страдает, так это приезжие. Туристы истерически смеются над тем, как ужасно набиты вагоны, хотя еще день и до часа пик далеко. Не понимают они, что поезд метро не заполнен под завязку, если можно шевелить пальцами. Самое забавное, когда вдруг голос с американским акцентом начинает вопить: «Дальше нам не пройти», в то время как несколько тучных молодцов локтями пробивают себе дорогу в середину вагона. Такие у нас, окаянных, развлечения.
Итак, поскольку я никуда не спешил, до «Фулхэм-бродвей» метро домчало меня в мгновение ока, хотя в данном случае я предпочел бы, чтобы оно расстроило мои планы на вторую половину дня.
Когда я пришел домой, ключи в ярком пакете с рекламой проката парусных досок («Смешные цены, море удовольствия!») ждали меня у входа в общий коридор. Удивляться долго мне не пришлось: взяв пакет, я увидел на его обратной стороне только наш адрес, без марки. Рядом с ключами лежала записка на фирменном бланке Королевской почты: «Вас не было. Пожалуйста, оставьте здесь завтра 1 фунт 20 пенсов для почтальона Дэйва».
«Почтальон Дэйв, – подумал я. – Прямо как в деревне». Не могу сказать, что мне это понравилось.
Я машинально покормил собаку, как делаю всегда, когда возвращаюсь домой первым – сегодня на добрых четыре часа раньше обычного, так что пусть хоть собака порадуется, – и решил полчасика посмотреть телевизор, прежде чем приступать к мытью посуды. В шесть пришел Джерард и разбудил меня. Он, несмотря на свое хрупкое телосложение, единственный из моих знакомых хлопает дверью так, что она снова открывается от удара. К тому же он ворчал про «свинство и бардак».
Тем не менее на всякий случай я оставил ему сообщение с просьбой позвонить мне при первой возможности.
Единственное достоинство моей работы в том, что я ни перед кем не должен отчитываться, где нахожусь в данный момент. Стоит сказать, что я «иду разбираться с жалобщиками», и Адриан отпустит меня без лишних вопросов. Вот если бы я отпрашивался, потому что у меня умер друг, это было бы совсем другое дело. Во время личных неурядиц неудачники от телевидения особенно любят показывать, как преданы своему делу, так что Адриан непременно вынудил бы меня сидеть на работе, причем дольше, чем в обычные дни. Поэтому я пробормотал что-то насчет ковра, который «рассыпался в клочья через неделю после покупки», и спокойно отправился домой.
– Сделай их, тигр, – напутствовал меня Адриан.
Пока я бежал к эскалатору на станции метро «Ковент-Гарден», мне в голову, безусловно, приходила мысль: а зачем так спешить? Я ведь ничего сделать не могу.
Я тоже считаю метро отличным видом транспорта, непревзойденным в своей способности мгновенно переносить вас из конца в конец города – при условии, что вы не очень спешите. А если очень спешите, идите лучше пешком.
Большинство лондонцев к подземке привычны. Утрамбовываться в вагоны, как сельди в бочку, изматывать себе нервы тысячами минутных задержек для них составляет часть жизни. Кто действительно страдает, так это приезжие. Туристы истерически смеются над тем, как ужасно набиты вагоны, хотя еще день и до часа пик далеко. Не понимают они, что поезд метро не заполнен под завязку, если можно шевелить пальцами. Самое забавное, когда вдруг голос с американским акцентом начинает вопить: «Дальше нам не пройти», в то время как несколько тучных молодцов локтями пробивают себе дорогу в середину вагона. Такие у нас, окаянных, развлечения.
Итак, поскольку я никуда не спешил, до «Фулхэм-бродвей» метро домчало меня в мгновение ока, хотя в данном случае я предпочел бы, чтобы оно расстроило мои планы на вторую половину дня.
Когда я пришел домой, ключи в ярком пакете с рекламой проката парусных досок («Смешные цены, море удовольствия!») ждали меня у входа в общий коридор. Удивляться долго мне не пришлось: взяв пакет, я увидел на его обратной стороне только наш адрес, без марки. Рядом с ключами лежала записка на фирменном бланке Королевской почты: «Вас не было. Пожалуйста, оставьте здесь завтра 1 фунт 20 пенсов для почтальона Дэйва».
«Почтальон Дэйв, – подумал я. – Прямо как в деревне». Не могу сказать, что мне это понравилось.
Я машинально покормил собаку, как делаю всегда, когда возвращаюсь домой первым – сегодня на добрых четыре часа раньше обычного, так что пусть хоть собака порадуется, – и решил полчасика посмотреть телевизор, прежде чем приступать к мытью посуды. В шесть пришел Джерард и разбудил меня. Он, несмотря на свое хрупкое телосложение, единственный из моих знакомых хлопает дверью так, что она снова открывается от удара. К тому же он ворчал про «свинство и бардак».