Пруд был тих и пустынен. Только на мостике между ледорезами стоял человек с удочкой да в дальнем заливе виднелся одинокий рыбак на лодке.
   Место для рыбалки мы выбрали удачно. Колюшка первый вытащил довольно порядочного окуня. Потом пошло и у нас. Петька уже хвастался:
   — Полторы четверти от хвоста до головы! Винтом шел. Еле выволок его!
   Два часа промелькнули, как миг. Когда плотинный караульный отдал семь ударов, Колюшка стал сматывать удочки.
   — Ну-к, ребята, хватит! Тоже не близко, хоть и по перевозу. То да се — дождемся потемок.
   — Испугался?
   — Испугался не испугался, а пора. Есть мне охота.
   — У тебя только и разговору, что об еде.
   — Ну-к, к слову я…
   — Опять закословил!
   Спускаясь с плотины, мы увидели, что старик сидит на том же пне, а около сосны стоит привязанная лошадь.
   — Видно, стражник ему велел дорогу караулить. Оттуда не выпускают, а туда? Пустят — нет?
   — Дедко, что там случилось? — крикнул Петька.
   — Свинушка отелилась, — откликнулся старик.
   — Нет, ты скажи толком.
   — Толком — с волком, со мной — шутком.
   — Свадебщик, видно, — догадался Петька и звонко закричал: — Ездок-зелена муха! Пимы потерял!
   — Я потерял, ты подобрал — кто вором стал? — откликнулся старик.
   — Тьфу ты, стара шишига, не переговоришь такого! — плюнул Петька.
   Не много успели пройти по пестрой полянке зимника, как где-то близко — нам показалось, в лесу, слева, — раздался выстрел. Было время охоты на боровую птицу, и выстрелы в лесу были не редкостью. Только тут происходило что-то непонятное. Не прошли и десяти шагов — опять выстрелы. На этот раз часто, один за другим. Снова одинокий выстрел, и опять — раз, два, три…
   — Ходу, ребята! — крикнул Петька и бросился с полянки в лес направо, туда, где мы пробирались, когда шли вперед.
   На полянке зимника было еще совсем светло, а в лесу уже стало по-вечернему неприветно, глухо, угрюмо.
   Бежать лесом с удочками и ведерками не так удобно, и наш Кольша растянулся. Он сломал удилище, поцарапал себе руку и рассыпал своих окуней. Невольная остановка, пока собирали рыбу, нас немного образумила.
   Куда бежим? Зачем?
   Выстрелов больше не было, и мы отправились обратно к зимнику. На опушке оказался какой-то молодой мужик в розовой, измазанной глиной рубахе. Заметив нас, он негромко спросил:
   — Вы куда?
   — На перевоз. В Горянку нам.
   — Не велено тут! Вон, гляди, стражники… Вдали мы увидели человек пять стражников. Разъезжал и тот, который заворотил женщин на прииск. Притаившись за деревьями, мы стали спрашивать мужика:
   — Дяденька, а как нам в Горянку-то?
   — Трактом попытайтесь.
   — Тут-то хоть что?
   — Ловят одного…
   — Кого?
   — Ну, начальство знает. Отойдите-ко, а то еще налетит. Вишь, сюда глядит…
   — Кто стрелял-то?
   — А мне видно? Стражники, поди… Может, и тот стрелял.
   — Кто?
   — Да которого ловят… Уходите, ребята. Не велено сказывать. Политика он… Поняли? Уходите сейчас же.
   Слово «политика» мы слыхали. Взрослые в наших семьях говорили это слово с опаской, потихоньку, но с уважением. Зато наш уличанский подрядчик Жиган орал на всю улицу, когда рассчитывался со своими рабочими:
   — Вы что? Политика али что? Научились, главное дело, в чужом кармане считать! Покажу вот дорожку! Покажу! Становому сказать — живо отправит. Сибирь-то, она, брат… На всех, главное дело, хватит!
   Опять послышались выстрелы. Редкие, гулкие, но тех, коротких и быстрых, на этот раз не было. Стражник на гнедом коне поскакал во весь опор к перевозу.
   — Углядел что-то коршун! — промолвил мужик в розовой рубахе.
   Выстрелы стали чаще, но все такие же гулкие.
   — Нашли дурака! Так он вам и покажет, где сидит!
   — Он где?
   — Кто знает, может — в этом лесу, может — давно через тракт перебежал. Ищи тогда! Простоим ночь у пустого места.
   — Ты караулишь?
   — Поставили, вот и стою. Что станешь делать! А вы лесом-то не ходите, прямо на огороды правьтесь. Перелезете где-нибудь да по тракту и ступайте, а то еще под нечаянную пулю попадете.
   Мы послушались совета. Пошли прямо на огороды, перелезли через прясло, прошли лесной участок и вышли на разделанное под огород место. Огород упирался в глухую стену надворных построек, проездные ворота были заперты. Постройки были хорошие, под железными крышами. Видно, это был дом какого-нибудь заводского начальства.
   Перешли еще два-три огорода, а все то же: глухая стена построек и запертые ворота. Наконец попался нам «голый дом», у которого стояла одна покосившаяся конюшенка без крыши. Через наружное прясло виден был тракт. Это как раз нам и надо было. И гряды здесь шли вдоль — удобно для выхода.
   — Ну-к что, пошли ребята! — И Кольша, помахивая ведерком и обломком удилища, пошел по борозде между картофельными грядами, мы — за ним.
   В это время яростно залаяла собачонка, выбежавшая из-за конюшенки. За собачонкой вылетела женщина в синем платке, с какой-то узенькой крашеной дощечкой, должно быть от кросен.
   Женщина угрожающе взмахивала дощечкой и кричала:
   — Я вас, негодников! Нарву вот крапивы… Кольша, однако, спокойно шел прямо на женщину. Он у нас всегда такой! Без сноровки и в драку ходил. Мы, конечно, поторопились поддержать товарища:
   — Мы, тетенька, не воровать…
   — Нам только на улицу перелезть.
   — Что вам тут за дорога? — спросила женщина помягче.
   — Не пускают зимником-то, велят по тракту. Мы и пошли огородом. Ничего не рвали, хоть обыщи!
   Женщина цыкнула на собачонку и совсем спокойно стала спрашивать, чьи мы, как сюда попали и что видели на зимнике.
   Когда мы рассказали, женщина раздумчиво проговорила:
   — И здесь, поди, вас не пропустят. Возчиков вон всех заворотили. До Речек, слышно, облаву протянули. Недавно ваш горянский на паре лошадей шестерых стражников привез. Как быть-то? Ночевать, видно, вам у меня. А дома-то, поди, ждать будут. Спрашивались хоть у матерей-то?
   — Нет, тетенька. Не спрашивались.
   — Ох, ребята, горе с вами! На-ко, куда не спросясь убежали! Как теперь, а?.. Темно ведь скоро будет, а то бы по Коровьему прошли, а там берегом. Забоитесь по потемкам-то?
   — Не забоимся, тетенька! Не маленькие, поди.
   — Видать! Так вы, нето, по заогородам ступайте. Тут их всего восемь осталось. У последнего-то огорода, от крайнего столба, прямехонько идти. Тропки там пойдут к болоту — оно ныне сухое. Ишь, в огороде-то все сгорело. Вдоль того болотца и ступайте. Оно вас к пруду выведет. Там мысок есть. На этой стороне мысок и на той мысок. Это и будет Коровье. Тут хоть широконько, а мелко: коровам по брюхо. Мы тут когда бегаем… в обход мостиков. Много короче выходит. А дальше — тропка, прямехонько к Перевозной горе. Знаете, поди, те места?
   На плотине пробило девять. Колюшка не поверил:
   — Просчитался дедко. Девять отбил!
   — Девять и есть, — подтвердила женщина.
   Когда мы пошли обратно к пряслу, она остановила нас:
   — Постой-ко, ребята, я вам хоть по кусочку дам. Есть захотели, поди, рыболовы?
   Отказываться мы, конечно, не стали, и женщина вынесла нам три ломтика круто посоленного ржаного хлеба.
   — Передайте матерям-то поклончик от Настасьи Огибениной. Пущай хорошенько вас надерут! — И сейчас же предупредила: — Вы, ребята, через прясла-то не ползайте. Тут через два огорода такие кикиморы живут. Придумали цепную собаку в огород спускать. Оборвет пятки-то. По за-огородам идите! Да не забывайте — от последнего столба прямо. А как переходить станете, на мысок правьтесь. Направо-то глубоко. Не утоните хоть!
   — Мы, тетенька, плавать умеем.
   — Саженками, по-собачьи, по-лягушачьи. Это уж так точно.
   — Вижу, что мастера. По три раза на день таких драть, и то, поди, мало. Ох, ребята, ребята!..
   И вот мы опять в лесу, за огородами. Хлеб тетушки Настасьи оказался летучим — в минуту ни у кого не оказалось.
   — Лучше бы она и не давала! — печально вздохнул Колюшка, а Петька набросился:
   — Ты опять о хлебе! Под ноги гляди. Рыбу не рассыпь. Смотри тихо, ребята! В оба гляди!
   В лесу становилось темно. Трава под ногами потемнела и казалась мертвой. Откуда-то появилось много мелких черных сучьев. Куда ни ступишь — хрустят. Пока пробирались по заогородам, лес был «свечкой», а от крайнего столба пошел «мохнач», какой растет около болот. В таком лесу, да еще с большой примесью мелкого, и днем на пяти шагах человека на найдешь, а вечером и подавно. Тропку все-таки нашли без труда, и она вывела нас к болоту. Идти стало хуже. То и дело под ноги подвертывались узкие сухие кочки с глубокими провалами между ними. Провалишься — и под ногой обязательно хрустнет. Откуда только насыпалось столько всякой дряни! А Петька шипит:
   — Ш-ш… ты! Тихо! Слышишь — говорят.
   Болото подходило местами близко к тракту. Оттуда вдруг послышались голоса:
   — Не иголка, главное дело… Кругом обложено. Укажут ему дорожку, укажут! Сибирь-то, она на всех, главное дело, хватит.
   — Не горячись ты, сват! Может, он близко где… слышит тебя.
   — А я боюсь? Да мне, главное дело, попадись только: сразу — прощай, белый свет…
   Дальше не стало слышно, но мы все узнали, что это говорил наш уличанский подрядчик Жиган.
   — Откуда тут Жиган? — прошептал Петька.
   — Он, может, стражников-то и привез из Горянки. Тетенька про которых сказывала.
   — И то… Тихо, ребята!
   Болотце пошло влево, и голосов вовсе не стало слышно. Но от этого было еще страшнее. А вдруг заблудились! Уклон стал заметнее. Под ногами захлюпала вода.
   — Она говорила, пересохло болото, а тут вода. Неладно, видно, идем, — сказал Кольша.
   — К пруду пошло, то и вода. Не видишь — кусты там? Берег, значит…
   Тихо, ре…
   Петька замер, не договорив слово. Остолбенели и мы. Вправо от нас, прислонившись к сосне, сидел человек. В потемках нельзя было разобрать, молодой или старый, но без бороды и усов. Было видно, что одна нога у него разута, другая в сапоге. Правая рука была под широковерхой фуражкой, которая лежала на земле.
   Человек сидел и молчал. Мы тоже молчали. Потом он попросил:
   — Хлебца у вас, ребятки, нет? Кусочка…
   Эти простые слова сразу успокоили. Даже веселее стало. Все-таки с большим, а то вовсе страшно в лесу.
   Узнав, что у нас нет ни крошки, незнакомец стал нас расспрашивать, зачем мы сюда попали, кто наши отцы, где живут, куда мы идем.
   Мы наперебой принялись рассказывать, а он то и дело напоминал:
   — Потише, ребятки, потише. Не кричите!
   Когда мы рассказали, что хотим перейти пруд бродом, незнакомец заговорил быстрее, короче:
   — Брод? Где? За этими кустами? Мне бы с вами.
   Помолчав немного, незнакомец сказал;
   — Ну-ка, ребятки, кто из вас покрепче?
   Этот вопрос в нашей тройке давным-давно был решен и сотни раз проверен. Мы с Петькой враз указали на Колюшку:
   — Вот, дяденька, он.
   — Этот? Всех меньше, а всех сильнее?
   — Это уж так точно. Обоих оборает и на палке перетягивает. Медведком его зовем.
   — Медведком? — усмехнулся незнакомец. — Ну-ка, подойди поближе. Встань вот сюда. Попытаем твою силу. — И он положил обе руки на плечи Колюшки, но сейчас же снял.
   — Нет, ничего не выйдет. Идите вперед, ребятки, а я волоком за вами.
   — Ты идти-то не можешь? — спросил Колюшка.
   — То-то, Медведушко, не могу…
   — Подстрелили тебя?
   — Много узнаешь — дедком станешь. Иди.
   — Ну-к, я сапог, нето, твой понесу.
   — Это дело.
   Незнакомец надел свою фуражку. Под ней оказался большой револьвер. Сунув револьвер в левый карман куртки, раненый лег на правый бок, подогнул, насколько можно, здоровую ногу вместе с прижатой к ней раненой, оперся руками о землю и подтянулся вперед.
   В густой заросли кустарника мы нашли извилистую, переплетенную корневищами, но широкую тропу. По ней, видно, спускались коровы, когда стадо пасли на этом лесном участке. Тропа выходила на песчаный мысок, о котором говорила тетушка Настасья. Брод и выход к дому были перед нами.

Мимо двойного караула

   Петька первым выбежал на мысок и сейчас же зашипел на нас:
   — Тш… тш… Тише вы! Разговор где-то…
   Мы прислушались. Справа как будто доносились голоса, но так смутно, что Колюшка заспорил:
   — В ушах у тебя, Петьша, звенит.
   — Как не так! Слушай хорошенько. Вот… На этот раз довольно ясно донесся смех. Петька побежал к раненому, который с трудом, тихо постанывая, пробирался по коровьей тропе.
   — Там, дяденька, разговаривают. Много…
   — На том берегу?
   — Нет, на этом же, только подальше.
   — Ну погоди — сам послушаю, а вы потише. Раненый подполз к самому берегу и стал прислушиваться.
   — Говорят где-то. Не близко только. Это по воде наносит. Потише все-таки нам надо. Как бы не услышали. Ну, кто первый брод пытать будет?
   Мы не заставили себя ждать, но Петька все же опередил. Он был уже в воде и хвалился:
   — Как щелок, вода-то! Теплехонькая.
   — Тише, ребятки! Не булькайтесь! Если глубоко, лучше вернитесь, — посоветовал раненый.
   Брод оказался удобным, но в одном месте, ближе к тому берегу, было все-таки глубоко. Переползти тут и высокому человеку было невозможно.
   Выбравшись на другой берег, все мы, стуча зубами от холода, первым делом решили:
   — Нет, не переползти ему.
   — Глубоко. Где переползти!
   — Кольше до самого горла доходит.
   Куда! Подскакивая на песке, я уколол себе ногу. Ухватившись рукой за больное место, нащупал что-то легонькое. Оказалась сломанная сережка.
   — Гляди-ка, ребята!
   — Может, золотая?
   — Золотая! Кому тут золото терять. Медяшка — это так точно. Пятак пара… Постой-ка, ребята… может, тут перевоз вовсе близко. Сбегать бы поглядеть. Вон она, тропка-то!
   — Без рубах?
   — Ночь ведь.
   — Холодно…
   — А мы бегом.
   — Ну-ка, а тот?
   — Что тот?
   — Подумает — убежали…
   — Это так точно. Тогда, нето, вот как… Ты ступай к нему, а мы с Егоршей сбегаем. Нельзя ли там лодку подцепить. Так ему и скажи: лодку, мол, искать пошли, а без этого ему не переползти.
   — А если вас поймают?
   — Без рубах-то?
   — Ну…
   — Егорша тогда свистнет. Услышишь небось.
   — Тогда погодите. Сперва я перебреду. Боюсь я один по воде-то.
   Мы подождали, пока Колюшка переходил пруд, потом побежали по плотно утоптанной тропинке. Взошла луна, и по лесу легли белые полосы. Страху все-таки не стало. Мы знали, что позади нас люди и впереди, где то близко, тоже Дорожка была удобна. Она вывела нас к тем ручьям, где мы утром искали золото.
   — Гляди-ка, Егорша, сколь мы давеча зря колесили. Тут вовсе прямо. А это уж к Перевозной горе пошло. Верно? Узнал место-то? Дураки были — кругом-то шли.
   Под ногами пошел плитняк. Надо было выбирать, как лучше ступить, чтобы он не расползался и не гремел под ногами. На этом ползучем плитняке потеряли было тропинку, но вскоре нашли. Дальше опять она пошла хорошо убитая, удобная.
   Место здесь было знакомое, и мы почувствовали себя еще лучше.
   На перевозе было тихо. Недалеко от перевозной избушки горел костер. У костра спиной к нам сидели двое. В одном мы сразу узнали Яшу Лесину. Другой был незнакомый. Паром и все четыре перевозные лодки стояли у этого берега. Паром приходился как раз перед избушкой, а лодки были зачалены вдоль берега, ближе к нам. С краю стояла тяжелая лодка, человек на двадцать. Выбирать, однако, не приходилось: только ее и можно было увести незаметно.
   Петька указал пальцем на лодку, и оба мы, прячась за деревьями, стали спускаться к берегу. Осторожно сняли чалку с пенька, еще осторожнее вошли в воду и, пригнувшись за правым бортом, легко сдвинули и повели лодку. Делалось это молчком. Тишину нарушали только всплески крупной рыбы в пруду да глухой гул голосов около костра.
   Под ногами опять пошел плитняк. В воде по нему идти было еще хуже. Влезли в лодку, сели за весла и поплыли, стараясь не шуметь. Лодка была тяжела для нас, но все же подвигалась, только виляла: то пойдет вглубь, то лезет прямо на берег. Каждому из нас казалось, что виноват другой, и мы до того забылись, что стали громко перекоряться.
   — Потише, ребятки! — образумил нас голос с берега. Это было так неожиданно, что мы оба чуть из лодки не выпрыгнули. Оказалось, что незнакомец с Кольшей давно услышали нас и сами позаботились найти удобное для причала место. Они выбрались повыше мыска. Незнакомец сидел на береговом камне, а рядом стоял Колюшка со всеми удочками, ведерками и нашей одеждой.
   — Кормой подводи, ребятки! — распорядился раненый и, когда лодка зашуршала бортом о камень, похвалил: 
   — В самый раз. Молодцы, ребятки. Замерзли, поди, без одежонки-то?
   — Нет, дяденька. Вспотели даже.
   — Скажите, как вам лодку пособило увести? Видели кого на перевозе?
   Мы рассказали. Раненый спросил:
   — Все, говорите, лодки у парома?
   — Ну, а как же! Четыре их. Все они тут.
   — На том берегу нет?
   — Откуда!
   — А вы глядели?
   — Да не видно там. К кустам-то тамошним вовсе черно.
   — Так, — проговорил раненый и еще раз спросил: 
   — Не видно от парома тот берег?
   — Нисколечко. Это уж так точно.
   — У тебя отец из солдат, что ли?
   — Нет, моего отца не брали. Вон у Егорши с Кольшей отцы в солдатах были.
   — У них и научился?
   — Такточнать-то?
   — Ну…
   — Да у меня тятенька этак не говорит, — заступился я за своего отца.
   — А у меня? Кто слыхал? — отозвался Колюшка.
   — Привычка такая… Это уж так точно, — потупился Петюнька.
   — Эх ты, голован! Привычка старая, а годы малые! — рассмеялся раненый. — Ну, вот что, ребятки!.. Оделись? Ставь свои ведерки да удочки в лодку. К перевозу мне незачем. В той стороне, видно, ждут меня. Попытаем по этому берегу. Только вы, чур, молчок. Поняли? Кто бы ни спрашивал — ни одного слова! Ладно?
   Нам стало не по себе.
   — Теперь садитесь, ребятки, а я потом.
   Мы забрались в лодку. Раненый ловко перекинулся с камня на кормовую скамейку и стал готовиться в путь. Он первым делом вытащил из кармана револьвер и положил его на скамейку, под правую руку. Снял куртку и надел откуда-то взявшийся широкий рабочий фартук, повязал лицо платком, будто у него болят зубы. Только узел сделал не сверху, а на самом подбородке. Вместо фуражки надел вытащенную из кармана шляпу-катанку, в каких ходят на огневую работу.
   У нас начался было спор, кому сидеть на веслах, но раненый строго приказал:
   — Без спору! Сам рассажу, как надо. — И велел Петьке сесть к правому веслу, мне — к левому, а Колюшке сказал: 
   — Ты, Медведушко, в самый нос ступай да повыше как-нибудь взмостись. Не упади только.
   Когда все приготовления кончились, раненый сильно оттолкнулся веслом от камня. Лодка теперь пошла без виляний и гораздо быстрее, чем у нас с Петькой. Держались не близко к берегу. Там, где берег делает крутой поворот направо, нас окликнули:
   — Эй! Кто плывет? Отзовись!
   Нас удивило, что незнакомец направил лодку на голос.
   Не подплывая, однако, к берегу, он спокойно отозвался:
   — Тихонько говори! Вроде объезда мы. Стражники велели объехать.
   — Так ведь мы караулим…
   — Не верят, видно.
   — Сами бы тогда и караулили! Гоняют народ. Мне утром-то, поди, на работу, — сердито сказал голос с берега.
   — Нам, думаешь, на полати?
   — То и говорю — мытарят народ.
   — Кто у тебя с правой-то руки стоит? — спросил незнакомец.
   — Поторочин Андрюха, из Доменной улицы… Слыхал?
   — Как не слыхал — в родне приходится. А с левой руки кто?
   — К перевозу-то? Никого нету. На краю стою.
   — Как — нету? Стражники говорили — везде поставлены.
   — Слушай ты их больше! Говорю, нету. Кого там караулить? Между зимником и трактом тот сидит. Коли он брод знает, и то не уйти. По всему тракту до самой плотины люди нагнаны и стражники ездят. Не уйти мужику. Вы не слыхали чего?
   — Нет, не слыхали. Ты потише говори — не велено нам.
   — А ты испугался?
   — Что поделаешь! У них палка, у нас затылок.
   — То-то у тебя все как онемели! Ты сам-то хоть чей будешь?
   — Не признал, видно?
   — Не признал и есть.
   — Подумай-ко… Делать-то все едино нечего.
   — Скажись, кроме шуток.
   — Не велено, говорю. Завтра все скажу.
   — Шибко ты боязливый, гляжу.
   — Да ты не сердись! Говорю, завтра узнаешь, а пока — помалкивать станем.
   И незнакомец махнул нам рукой — гребите. Мы налегли на весла, и лодка пошла под самым берегом.
   На паромной пристани никого не было. Против, на Перевозной горе, все еще горел костер. Когда подплыли ближе к заводу, незнакомец проговорил:
   — Ну спасибо, ребятки, — выручили наполовину. Как дальше будем? Еще помогать станете или уж будет? Натерпелись страху-то?
   — Пусть другой кто боится. Мы не струсили! — сказал Петька.
   — Ты за себя говори, а не за всех.
   — Так мы, поди-ка, заединщина, — поспешил я поддержать Петьку.
   — Ты что скажешь, Медведко?
   — Ну-к, я — как Петьша с Егоршей.
   — Тогда вот что, ребятки… Я вам покажу место, где меня искать. Только чтоб никому… Поняли? Мы стали уверять, что никому не скажем.
   — Ни отцу, ни матери. Не то худо будет. Знаю ведь, в которой улице живете.
   — Да что ты, дяденька, разве мы такие!
   — Ну, мало ли… Славные будто ребятки, да не знаю ваших отцов. То и говорю так, а вы за обиду не считайте. Ну, а если выдадите, беда вам будет.
   Когда мы стали уверять, что никому ни за что не скажем, раненый заговорил опять ласково:
   — Ладно, ладно — верю. Слушайте вот, что вам скажу. Сейчас мы подплывем к просеке на Карандашеву гору. Тут еще рудник был. Знаете?
   — Костяники там много по ямам бывает.
   — Ну вот. Против этой просеки я и вылезу. Только не на берегу буду, а постараюсь на ночь переползти к покосной дорожке. Лес там мелкий, да густой. Вот там и буду вас ждать. А вы мне хлеба притащите да черепок какой под воду. Ладно?
   Мы, конечно, согласились.
   — А как меня искать будете?
   — Придем туда, кричать станем, ты и отзовись.
   — Вдруг не узнаю ваших голосов, тогда как?
   — Тогда… тогда Егорша пусть свистнет. Он у нас первый по улице. Большие против него не могут. Так свистнет — сразу услышишь.
   — Нет, ребятки, это не годится. Вы лучше так сделайте. Идите из Горянки по покосной дороге. Как дойдете до Карандашевой горы, до просеки этой, поворотите на нее да к пруду и ступайте — и все одну песенку пойте. Какую знаете?
   — Ну, про железную дорогу:
 
Полотно, а не дорожка,
Конь не конь — сороконожка…
 
   — Вот… Ее и пойте потихоньку, а я отзовусь. А если не отзовусь — значит, меня тут нет.
   — Ты где будешь? — спросил Петька.
   — Как придется. Сам не знаю. А теперь приставать станем. Вон она, просека-то.
   Высадившись на берег, раненый посоветовал:
   — Вы, ребятки, так под берегом и плывите. У крайних улиц где-нибудь и высадитесь. Ваша-то которая?
   — Пятая с этого конца.
   — Тогда пораньше. А то, поди, ждут вас — заметят. Да лодку-то оттолкните! Ее за ночь к плотине и унесет. Вишь, в ту сторону ветерком потянуло. Не проболтайтесь смотрите!
   Оставшись одни, мы долго сначала молчали. Лодка у нас завихлялась. Колюшка перебрался к рулевому веслу, и все это молчком.
   Первым заговорил Петька:
   — Гляди, ребята, чтоб ни-ни! Колотить дома будут — говори одно: ходили на Вершинки.
   — Отлупят все равно.
   — Ну-к, про это что говорить…
   — Это уж так точно. Готовьсь, ребята! Только чтоб ни словечка про того-то! Да хлеба-то припасайте. Покормят, поди, нас… Отлупят сперва, потом кормить станут. Не зевай тогда! Ты, Егорша, у бабушки еще попроси. Скажи, не наелся. Она тебе еще отрежет, а ты — в карман.
   Была глубокая ночь, но в домах кое-где видны были огни. Фабрика молчала — был летний перерыв. Только над домной взлетали столбы искр.
   Чем ближе мы подплывали, тем страшней становилось. Вот и Вторая Глинка. Через одну улицу наша Каменушка.
   — Правь, Кольша, к плотику. Высаживаться, видно, надо.
   Мы высадились на плотик, уложили весла в лодку, повернули ее носом вглубь, оттолкнули от плотика, а сами по гибким доскам вышли на берег. Пройти еще шесть-семь домов до переулка, пересечь Первую Глинку — и мы дома… Никто, однако, не радовался. Каждый только пошарил в своем ведерке и рыбу покрупнее вытащил наверх.
   — Ну-к, я говорил — заведет нас зеленая. Вот и завела!
   — Чудак ты, Кольша! Человека из беды выручили, а ты материной трепки испугался.
   — А что, если, ребята, это конный вор?
   Сначала мы просто опешили от этого вопроса, потом принялись доказывать Кольше, что это он вовсе зря придумал, что конных воров народ ловит, а не стражники, револьверов у конных воров не бывает, а подпилок да веревка.
   — Ну-к, я тоже думал — не вор, — успокоил нас Колюшка. — Это он сам, как мы вдвоем-то оставались, все про лошадей спрашивал. Я сказал, что у Жигана девять лошадей, а он говорит — это мне не надо, скажи про рабочих, у кого есть лошадь. Вот я и подумал, на что ему.
   — Сказал про лошадей-то?
   — Всех перебрал на нашей улице.
   — А он что?
   — Не знаю, говорит, этих людей.
   — Ну, вот видишь! Он знакомого человека ищет и с лошадью. Перевезти его. Это уж так точно. А что, ребята, если Гриньше сказать? Он нашел бы лошадь,
   — Выдумал! Тебе что говорили? Если скажешь — я с тобой не заединщик.
   — И я тоже.
   — Ладно, ребята! Завтра спросим… про Гриньшу-то. Все это говорилось на берегу. Лодку отнесло так далеко, что едва можно было разглядеть. Домой все-таки надо идти. Ох, что-то будет?..