Белгарион Берен. Тени сумерек

   Они подъехали — Эминдил, то есть, Берен, и с ним — одиннадцать эльфов. Все горцы низко склонили головы — и предназначался этот поклон не Берену, а эльфу с такой толстой и золотой косой, что обзавидовалась бы любая красавица.
   — A laita! — повторил Гили вслед за прочими почтительное приветствие. — A laita Finarato noldoran!
   — Я тоже рад видеть в добром здравии тебя, Брегор, и тебя, Брандир. — тепло улыбнулся эльф. — Передайте мои приветствия также княгине Эмельдир.
   — Брегор, — Берен подъехал к своему вассалу, вытащил из рукава плотный свиток, запечатанный воском. — Это отдай матушке. Это тоже, — другой рукой он протянул Брегору увесистый кошель. — Распоряжения эти выполняй в точности, и так быстро, как только сможешь. Отменить их или изменить что-либо могу только я, государь Финрод и государь Фингон. Больше никто. Я вернусь… когда сменится луна. И проверю — половина работы к этому времени должна быть сделана, ибо Моргот не будет нас ждать. До встречи, — он повернулся к Брандиру. — Да, этого забияку, что обижает здешних купцов, так и не нашли?
   — Как сквозь землю провалился, — улыбнулся юноша. — Я вот и думаю — а был ли забияка-то?
   — Вот письмо от меня к конену Халмиру, — Финрод протянул воину другой свиток. — Прошу тебя, Брегор, будь моим гонцом.
   — Почту за честь, — Брегор упрятал оба письма и кошель в поясную суму. — Хоть скажите, куда едете. Ведь всякое может случиться — где тогда вас искать?
   — Не скажу, — покачал головой Берен. — Прости, Брегор. Кстати, о встрече с Государем Финродом тоже болтать не стоит. Все слышали?
   — Обижаешь, ярнил, — покачал головой Брегор. — Хоть я и не воевал восемь лет под Тенью, а все же знаю, что такое тайна. Прошу, возьми с собой кого-нибудь из нас. Не годится тебе ехать одному. Опять же, весточку послать или там что еще…
   — Ты прав, — согласился Берен. Фин-Рован с готовностью высунулся вперед, но глаз Берена остановился на Гили.
   — Руско, в седло! — скомандовал Берен.
   — Ярн! — обиделись Брандир и Фин-Рован.
   — Вы все нужны мне здесь, — веско сказал Берен. — Поверьте, прислуживая мне, любой из вас принесет гораздо меньше пользы, чем выполняя то, что я здесь написал. Поэтому я беру Гили.
   Паренек слегка расстроился. Оказывается, его брали как самого бесполезного. Чтобы не путался тут под ногами и чтоб ярну кто-то мог прислужить в дороге, так как жаль отрывать ради такого пустяка настоящего воина. Что ж, таким, как Гили, не пристало быть гордыми. Да и поездка вместе с Дивным Народом, пусть и слугой — сама себе достаточная награда.
   Он вскочил в седло и присоединился к эльфам.
   Берен и Брегор попрощались по-горски: сжав правую руку в кулак, каждый согнул ее в локте, и, сцепившись руками, коснулся кулаком левого плеча — и всадники разъехались в разные стороны по равнине Талат Дирнен.
 

* * *

 
   — Ой, — сказал Гили, спешиваясь. — Ой-ой-ой…
   — Это еще не ой-ой-ой, — Берен перебросил ему поводья. — Ой-ой-ой будет завтра, когда ты попытаешься снова залезть в седло.
   В лице он не менялся, но по скованным движениям видно было, что очень долгое время ярн знал только двух лошадей: Правую и Левую, и порядком отвык ездить верхом. Сноровка-то сохранилась, а вот тело по-новой привыкнуть еще не успело.
   Гили расседлал лошадей и спутал им ноги. Берен уже исчез в лесу — отправился со всеми собирать хворост и добыть чего-нибудь к ужину. Ради короткой трехдневной прогулки эльфы дорожных припасов не брали — если, конечно, не считать за таковые орехи, сушеные травки и ягоды.
   Сказать, что Гили был эльфами очарован — значит ничего не сказать. Поначалу их лица сливались в одно красивое ясноглазое лицо, но это первое впечатление тут же растаяло: разные они были, очень разные. Не только потому что отличались цветом волос или глаз, чертами и статью — по всему они друг на друга не походили. Их было десять, не считая государя Финрода. Эдрахил, почти такой же достойный и красивый, как король (вообще-то такой же, но уравнять их Гили не решался даже в мыслях). Кальмегил, темноволосый и — если сравнить с остальными — коротко стриженый; Менельдур, похожий на него, как родной брат, Аэглос — его удивительные волосы — белые, с отсветом в синеву, ясно говорили, за что он получил свое прозвище — «Метель»; Эллуин — поначалу он показался Гили сердитым, потому что кончик его носа смотрел немного вниз, отчего прямой нос казался крючковатым; Лауральдо — он был очень похож на Финрода статью и цветом волос, только глаза у него были зеленые; Нэндил — в дороге он часто заговаривал о чем-то с Береном; Гили ничего не понял, говорили они на квэнья, но разговор шел веселый, смеялись и эльфы, и Берен; Вилварин — к его седлу приторочена лютня в чехле, а волосы заплетены в три косы; и Лоссар, такой черноволосый и белокожий, как будто его нарисовали углем на беленой стенке. Поначалу Гили казалось, что он никогда не запомнит их имен и лиц, но, к удивлению своему, он разобрался кто есть кто с первого раза; тут, наверное, не без колдовства обошлось: на что другое, а на имена и лица у Гили всегда память была дырявая.
   Айменел, оруженосец государя Финрода, разделял с Гили его работу, хотя работы этой было всего ничего. Быть слугой у эльфов и у подражающего эльфам Берена оказалось необременительно. Вдвоем они нашли подходящее место для костра, срезали дерн, подтащили туда седла — сиденья. Спутанные кони кучкой держались неподалеку, и Гили вспомнил, как, расседлывая, Айменел говорил с ними. Нет, и Гили говорил, при виде таких лошадок слова вроде «хороший мой, сивка, красавец мой писаный» сами просились на язык. Но ей же ей, когда с конями говорил Айменел, они его понимали! Айменел не понимал человеческого языка. По внешности эльфа ничего сказать нельзя, но у Гили возникла стойкая мысль, что по эльфийским меркам он тоже еще мальчишка. Сходились они с Гили на синдарин, хотя из этого наречия Гили понимал едва ли каждое третье слово.
   Они пособирали еще хвороста, не отходя далеко, и так чтобы один все время оставался на стоянке, а потом вернулись и стали ждать остальных.
   Гили чувствовал себя в присутствии эльфов как деревянный, но опять-таки недолго: они были очень простые, без всякого чванства; и одновременно — ну, никак же невозможно было с ними сойтись на то расстояние, на которое может подпустить к себе человек: назвать, скажем, Вилварина по-простецки Уиллом, а Нэндила — Нэдом, хлопнуть по плечу… Не то чтобы они этого не позволили — а вот даже мысль о таком казалась невместной. Что там Вилварин или Нэндил; к мальчишке Айменелу с таким приблизиться было нельзя. Нолдор. Премудрые эльфы. Дивный Народ…
   И все же страха было не изжить. Потому что в Таргелионе за Нолдор закрепилось и другое имя: Проклятый Народ.
   Гили не решался расспросить об этом Берена, особенно сейчас, но все-таки ему страшно интересно было, какова доля правды в страшных сказках, передаваемых из поколения в поколение: будто там, за краем заката, совершили Премудрые какое-то страшное злодеяние, и были изгнаны в смертные земли, чтобы вести войну с Черным Властелином; вот когда они победят в этой войне, тогда позволено им будет вернуться…
   Лес ожил короткой птичьей перекличкой. Где-то неподалеку послышался плеск.
   Солнце уже коснулось верхушек деревьев, когда эльфы вернулись. Нэндил и Берен были мокрые и добыли селезня; у Эллуина был заяц, здоровенный русак.
   — Хорошо иметь собаку, — сказал Берен, бросая на траву убитую птицу и сапоги.
   — Хоршо уметь плавать, — сверкнул зубами Нэндил. — Или не стрелять в плывущую птицу.
   — Я не такой искусный стрелок, чтобы нарочно спугнуть ее и бить влет.
   — Можно было дать выстрелить мне.
   — А как же гордыня людская?
   — Ты в полной мере потешил ее, стоя по горло в холодной воде?
   — Уф-ф! — Берен передернул плечами. — Я же не знал, что там так глубоко сразу у берега.
   — Ты не умеешь плавать? — удивился Аэглос.
   — Если ты побьешься об заклад, кто пойдет ко дну раньше, я или топор, смело ставь на меня.
   Айменел и Эллуин взялись за разделку добычи. Оруженосец Финрода глянул на Гили и что-то сказал.
   — Он просит тебя пойти на берег и накопать глины. Держи, — Берен протянул мальчику нож и вернулся к разговору: — В свое оправдание могу сказать, что у нас там негде особенно учиться: летом все речки курице по колено, а весной, когда они вздуваются от дождей, в воду полезет только сумасшедший.
   Гили принес немаленький пласт глины. Вдвоем с Айменелом они принялись разминать его и обмазывать выпотрошенную птицу. Потом селезня уложили в ямку для костра, набросали сверху собранного хвороста и веток и развели огонь. Гили думал, что это будет сделано каким-то волшебством, но Лауральдо вытащил самый прозаический трут и обыкновеннейшее кресало. Когда костер затеплился, Берен и Эллуин, затесав рогатые слеги, воткнули их в землю по сторонам от огня и Эллуин пристроил над костром освежеванного зайца.
   Стемнело. Звезды крупной солью рассыпались в зените, на севере висела Валакирка, Телумехтар занес свой звездный меч над далекими уже западными отрогами Андрам, скрывавшими таинственный Нарготронд. Над ручьем поплыл голос флейты, мелодию подхватила лютня. Эльфы запели.
   Язык был совсем незнаком Гили — то был не Синдарин, а Квэньа, язык Валинора. Известных слов почти не попадалось — да они были и не нужны, слова. И без слов было ясно, что печальна, печальна эта песня. Высоко и прекрасно было то, что певец утратил — так высоко и прекрасно, что само воспоминание о потерянном уже драгоценно. И все же — невосполнима утрата, и хотя есть надежда на возвращение, и оттого печаль светла — утраченное вернется преображенным, а значит — немного иным, не совсем таким, каким было потеряно…
   Мириэль, — повторялось в припеве. Мириэль — это имя? Название? Что это значит? Гили так и стоял возле лошадей — когда Берен резко встал и мимо него прошагал к ручью. Перешел его вброд и пошел по траве, быстро, размашисто… Трава серебрилась в лунном свете — и его было отлично видно. Отмахав по поляне шагов с пятьдесят, он сел в траву, потом лег — лицом вниз.
   Гили не знал, что и делать. Ему плохо? Идти за ним?
   Он шагнул к ручью.
   — Avacare! — Айменел удержал его за руку. — Lendero.
   — Он мне теперь хозяин, — Гили неуверенно высвободил руку. — А ну как с ним худо?
   Айменел покачал головой, вспыхнула алым бликом серьга из граната.
   — Vaque.
   Он снова решительно взял Гили за руку и подвел к костру. Последний куплет отзвучал, песня смолкла.
   — Плач Финвэ по Мириэль, — объяснил Финрод, не дожидаясь вопроса, когда Гили сел на расстеленный плащ рядом с Айменелом. — Финвэ был наш король там, в Валиноре, Благословенной Земле. Мириэль была матерью Феанаро. Родив его, она отдала ему все силы — и уснула в садах Лориена вечным сном.
   — Умерла? — Гили словно в сердце укололи. Выходит, и у них там тоже умирают, и у них есть боль и печаль. — Жалость-то какая… У меня старшая сестра тоже вроде как от горячки после родов померла. Когда молодка умирает, хуже нет. Разве что если ребенок. Наверное, Финвэ сильно убивался по ней, раз такую песню сложил.
   — Спасибо, — улыбнулся король. — Это не он сложил песню, а его внук Маглор, сын Феанаро.
   — Маглор? Бледный Господин? — удивился Гили. Живя в Таргелионе, он ни разу не встретился с господином своих мест лордом Маглором Песнопевцем.
   Гили внезапно овладело пронзительное чувство: словно с крутого берега он заглянул в воду озера, а она — прозрачная-прозрачная, виден каждый камешек на дне; и все же дно так недостижимо далеко, хотя те же солнечные лучи, что согревают тебя, пронзают и холодный хрусталь воды, приближая галечную мозаику к тебе, позволяя разглядеть ее ясно-ясно… И сама вода, она разделяет тебя и дно — и соединяет одновременно… Странным, странным и непонятным было чувство, родившееся у Гили в груди, краткое, но сильное, и одним словом его не передать, но словно весь мир он услышал и постиг разом — и был един с миром. Не это ли чувство погнало князя на тот берег, заставило упасть лицом в траву? Не это, — подсказал Гили кто-то внутри него.
   Лоссар протянул ему маленькую глиняную чашку с напитком — взваром из ягод и трав. Гили отхлебнул — ему не понравилось: запах шиповника, земляники и смородины обещал сладость, но напиток сладким не был, даже горчил. Однако с каждым глотком наполняли душу мальчика покой и тихая радость.
   Берен вернулся к огню, принял напиток в свою очередь с легким поклоном.
   …Мясо очень быстро разобрали по кусочкам, и кусочки эти были совсем небольшие. Поделенный на тринадцать частей, заяц стал каким-то ужасно маленьким. Утешала мысль о селезне. Берен поддел свой кусок на нож.
   — Завтра и послезавтра не будет ни костра, ни дичины. Мы поедем по беспокойным местам.
   Гили пожал плечами — после того как погибла семья, он чаще ложился спать голодным, чем сытым. У эльфов не так уж плохо, если сравнить.
   — Принеси воды, — когда он покончил со своей частью, Берен протянул ему опустевший котелок с остатками заварки на дне. Гили сполоснул его, набрал воды, снова подвесил над огнем. Закипела вода — котелок сняли с огня, бросили травы и сушеные ягоды, выгребли из углей птицу и разбили глиняную корку.
   — Ханнад, — сказал Гили, когда Айменел передал его долю. Он уже начал понемногу учиться, восстанавливая смысл непонятных слов по тем словам, которые были знакомы, так как перешли в человеческую речь из синдарина.
   Хотел выбросить кость через плечо, но Айменел перехватил его руку:
   — Lau. Hi'naro! — и бросил свою кость в огонь.
   — Утром мы заложим кострище дерном, — пояснил Берен. — Не стоит оставлять следов, если их можно не оставить.
   Вместе с Айменелом и Эллуином они отошли от костра — вымыть руки. Лошади паслись в стороне, одна из них — Эллуинова — почуяв хозяина, вскинула голову и тихо заржала. Тот подошел, отряхивая руки, достал из поясной сумки горсточку орехов, протянул лошади на открытой ладони, приобнял стройного гнедка за шею, взъерошил ему гриву. Гнедой положил голову хозяину на плечо. Уловив улыбку Гили, эльф улыбнулся в ответ. Теперь он был совсем не сердитым.
   — Любишь лошадей? — спросил он.
   Гили кивнул.
   — Это Айарон, — сказал эльф. — Он такой же быстрый и выносливый, как и его отец… Но своенравный. Не любит приказов, не любит, когда погоняют. Правда, Айарон?
   — Кто ж любит-то… — проворчал Гили. Эльф снова улыбнулся.
   — Как зовут твоего?
   — Рыжик, — сказал Гили. — Он старый уже и очень спокойный. Мне его дали потому что я плохой наездник. Он меня не сбросит.
   — Да, он уже старый, — услышав свое имя, Рыжик подошел к ним. Гили по примеру эльфа достал орехи — это было выдано ему на завтра, но пожалеть коню щепотку? Мокрые теплые губы прошлись по ладони, в темном, большом как яблоко, глазу коня мелькнул отблеск костра.
   — Он уже старый, — продолжал эльф. — Но когда-то это был достойный конь. Жаль. Они умирают так рано… Жаль…
   «А нас?» — подумал Гили, но вслух сказал другое:
   — А бессмертные кони бывают?
   — Бессмертные?
   — Ну, вроде как вы. Как эльфы.
   — Мы не бессмертны, Гили. Мы живем долго — по вашим меркам, и погибнем только вместе с Ардой. Но это не значит, что мы бессмертны. Мы знаем, что конец наступит, что он неизбежен… Арда еще молода, и впереди много времени, но это время конечно. Называть нас бессмертными — ошибка.
   — А в этой вашей Благословенной Земле кони живут столько же, сколько и здесь? Я вот что хотел спросить.
   — Там есть лошади, что живут долго… Некоторых привезли сюда, и они дали потомство. Таких много на Востоке, в тех степях, что лежат за Рубежом Маэдроса. Они не живут столько, сколько кони Оромэ. Но все равно — долго. Правда, кровь смешивается, растворяется в крови потомков… Твоя лошадь — не из тех, она местной породы — ласковым хлопком по шее Эллуин отпустил гнедка. — И все равно — это был достойный конь.
   Они вернулись к костру, где уже шел разговор.
   — …А это и есть работа. Только не kurvё (24), — Берен сказал квэнийское слово. — Не работа мастера. Это рабский труд. Воины Моргота — рабы.
   — Ты сейчас сказал очень важную вещь, — заметил Финрод.
   — Воина нельзя сделать рабом, — возразил Вилварин. — Его можно убить. Можно сломить пытками — но тогда он уже не будет воином. Это какое-то несообразие.
   — Мне трудно объяснить, потому что трудно понять. Воинский дух в них убит. Они подчиняются — и только. От них требуется лишь одно: во время боя повторять то, что они заучили.
   — Если воины Моргота — рабы, то как же им удается преодолеть страх? — Эдрахил вернул книжку Финроду и тот спрятал ее обратно, за голенище. — Раб подчиняется из страха, но из всех страхов смертный страх — сильнее всех. Идя в битву, мы становимся с ним лицом к лицу. Eruhin, который не боится смотреть смерти в лицо, не может быть рабом. Тот, кто боится — не может быть воином.
   — Я полагаю, они преодолевают страх еще большим страхом. — Финрод пошевелил уголья в костре. — Я слышал, что если с поля боя бежит один — казнят всю десятку.
   Лоссар снова что-то тихо наигрывал. Еще не мелодию — так, какие-то наброски к ней.
   — Если армия Моргота построена таким способом, то нам он не годится, — Вилварин пошевелил угли. — Что вообще в ней хорошего? Кому нужна такая армия?
   — Тем не менее, Моргот с ней побеждает, — сказал Берен.
   — У такой армии есть лишь одно преимущество: она позволяет готовить солдат быстро. Малочисленным армиям такой способ действительно не годится. — Финрод снова подбросил ветку в огонь.
   — Вспомните Ущелье Сириона, — Берен зло прищурился. — Они просто забросали наши укрепления своим мясом.
   Разговор заглох, эльфы снова запели — и все их песни, даже веселые, были печальны. Огонь угасал, и Гили сам не заметил, как сморил его сон.
   Разбудил его голос, ритм монотонного речитатива, который полушепотом проговаривал Берен. Глянув вполглаза из-под ресниц, Гили увидел, что они сидят вдвоем с Финродом, завернувшись в плащи, двумя черными неподвижными изваяниями — только изредка освещал их лица пробегавший по углям сполох.
   — …Он приходил один, в темноте, подобный нам обликом, но прекрасней и выше любого из нас. Он говорил, что сердце его исполнено жалости и любви к людям, он обещал научить нас всему, что умеет сам, а умел он много, и многие знания были открыты ему, и мир вокруг нас читал он как развернутый свиток. И мы поклонились его знанию и могуществу, а он назвался Дарителем и сказал, что дары его не иссякнут, пока мы в него верим. И он действительно учил нас, рассказывал о свойствах растений и животных, и о целебных травах, и о руде, что таит в себе металл, и об огне, который может извлечь металл из руды, и о звездах, что сияют в небе, и о Тьме, в которой они сияют…
   Гили навострил уши, чтобы не пропустить ни единой подробности — сказка показалась ему интересной.
   — …"Все выходит из Тьмы и возвращается во Тьму", — так он говорил. — «Верьте мне, ибо это я создал из Тьмы Арду, Солнце, Луну и звезды, я создал и вас, и могу вас ввергнуть во Тьму, если такова будет моя воля. Но воля моя такова, что я хочу вас от Тьмы спасти. Те голоса, о которых вы говорили — их насылает Тьма, которая хочет вас поглотить, и глупец, кто им верит». Однажды он ушел и долго не возвращался, а тем временем тьма пала на мир, и все мы впали в отчаяние — неужели она пришла, чтобы нас поглотить? И тогда он явился вновь, и был одет в пламя, и сам был подобен пламени. Мы пали перед ним ниц, а он сказал: «Среди вас есть еще те, кто поклоняется Тьме, и оттого Тьма пришла за вами. Теперь настал час выбирать, кто будет вашим владыкой — Тьма или я? Только быстрее, потому что нет у меня времени вас уговаривать, меня ждут иные царства и свои дела». И мы поклонились ему, и признали его верховным владыкой, и поклялись не внимать больше голосам из темноты. «Да будет так», — сказал он. — «Тогда постройте мне высокий дом на холме и назовите его Домом Владыки. Я буду приходить туда по своей воле и выслушивать ваши просьбы.» И было по слову его: мы выстроили высокий дом, и когда он вошел туда, все озарилось, словно огнем. «Есть ли среди вас еще те, кто внемлет голосам из темноты?» — спросил он. — «Если есть — пусть выйдут». Такие еще были, но они побоялись выйти, и тогда он сказал: «Склонитесь передо мной и присягните мне». И мы поклонились ему и сказали: «Воистину, ты один велик, и все мы — дети твои». Тогда он словно вспыхнул и нас опалило жаром, а после он исчез, и стало еще темнее, чем прежде.
   Гили почувствовал холодок в животе. Сказка Берена обретала какой-то неприятный оборот; Гили еще не знал, как она закончится, но подозревал — плохо.
   — …И стали мы после этого страшиться тьмы, а он все реже стал являться к нам в своем прежнем, прекрасном обличии, а когда являлся, то приносил все меньше даров, и уже отдавал их не просто так, а чего-то требовал взамен, каждый раз — все больше и больше. Лишь однажды после этого слышали мы тот, первый голос: «Вы отреклись от меня», — сказал он. — «Я дал вам жизнь — но теперь она сократится. Скоро вы придете ко мне, и узнаете, кто ваш истинный отец — тот, кому вы поклоняетесь или я, создавший его». После этого еще больше стали мы страшиться Тьмы, и умирали в страхе, а оттого — мучительно. И воззвали мы к своему повелителю, моля избавить нас от смерти, и он пришел к нам, но лицо его было жестоким и гордым. «Вы мои, и должны исполнять мою волю. Что мне до тех, кого пожирает Тьма? Если бы вы не умирали, вас расплодилось бы без счета, и земля кишела бы вами, как старая яга — вшами. Если вы не будете повиноваться, я начну истреблять вас, и вы умрете гораздо быстрее». И вскоре стали одолевать нас болезни, и голод, и холода, словно сама земля обратилась против нас. Звери и птицы от нас бежали, растения отравляли ядом, и даже тени древесной вскоре стали мы бояться. И мы возненавидели нашего Повелителя, и стали бояться его еще сильнее, готовые на любое зло, лишь бы умилостивить его, дабы он сделал нашу жизнь хоть немного легче или хотя бы перестал нас убивать. Многие старались зря, но иных — самых сильных и жестоких — начал он привечать, и наделял их знаниями, благодаря которым они вскоре покорили и поработили остальных. И мы забыли об отдыхе и радости среди горестей и трудов…
   Гили ощутил легкий толчок в спину — и мурашки побежали меж лопаток, прежде чем он сообразил, что толкается во сне Айменел, с которого Гили стащил плащ, натянув его на себя. Гили разжал напряженную руку — эльф снова завернулся в свой край плаща, прижимаясь к человеку — спина к спине. Ночь была, прямо скажем, не из самых теплых. А жуткая сказка Берена стала такой, что Гили боялся и закрыть глаза, и держать их открытыми.
   — …И восстали против него иные среди нас, говоря: «Теперь мы знаем, кто здесь — истинный наш Отец, а кто на самом деле — Тьма, поглощающая нас. Этот, в Доме-На-Холме, и есть Тьма, он в ней живет и питается ею, а еще — нашей кровью. Не станем служить ему!» И прочие из нас в страхе перед Повелителем убивали их и преследовали тех, кто пытался бежать, а если настигали — убивали тем способом, который был более всего любезен сердцу Повелителя и его верных слуг, наших владык: сжигали на костре. И в самом деле, после таких жертв страдания наши смягчались ненадолго. Но кое-кому удалось убежать, но и они не скрылись от гнева Голоса, потому что тоже падали ниц и строили Дом. И вот достигли они обещанного края, последнего берега — и что же? Враг уже ждал их там…
   Протяжно и гулко заухала сова. У Гили сердце провалилось в живот. Он старался не двигаться и не дышать.
   Берен замолк, потом сбросил плащ, встал на колени у костра, раздул огонь и подкинул веток. Маленький котелок встал в угли, Берен снова завернулся в плащ и сел, облокотившись на седло.
   — Вот это и есть то, что утаила от тебя Андрет, — прошептал он. — Что скажешь, Ном?
   Финрод глядел в игру огня на углях сквозь полуприкрытые веки.
   — Все как обычно. Сначала — «учитесь», потом — «повинуйтесь». Чего-то в этом роде я и ждал. У нас он начинал точно так же, только действовал осторожнее и до «повинуйтесь» не успел дойти.
   — Ты запишешь?
   — Конечно.
   — Не упоминай меня. Напиши — Андрет, со слов Аданэли из народа Мараха.
   — Хорошо. Как странно, что она не рассказала этого мне сама… Сколько тебе было лет?
   — Пятнадцать или шестнадцать… Как вот этому спящему красавцу. Мне, сыну младшего сына, суждено было стать Мудрым, аксаниром. Она еще о многом хотела рассказать, да не успела… Война… Так что не вышло из меня Берена Мудрого. Разве что — Берен Умудрившийся.
   В отблеске огня, сверкнув в улыбке зубами, он вдруг ужасно стал похож на Того, Из-Темноты — каким Гили представил его себе. Через миг наваждение рассеялось.
   — Может, оно и к лучшему…
   — Ты не хотел быть Мудрым? — спросил Финрод.
   — Время не захотело, чтобы я стал Мудрым, король. Времени сейчас нужны сильные.
   — А разве мудрость делает людей слабыми?
   Берен был вопросом озадачен, но не загнан в тупик.
   — Мудрость, — сказал он наконец, тщательно выбирая слова. — Делает или очень слабым, или очень сильным. Мудрый тем отличается от просто умного, что его ум не холоден, он соизмеряет решения с сердцем и с совестью. И, принимая то либо иное решение, мудрый видит, что ничего нельзя сделать так, чтобы кому-то не повредить и не ранить тем свою совесть. Значит, быть мудрым и действовать — это постоянно страдать, и идти на это с открытыми глазами, а на такое способен только сильный.