Белгарион Берен. Тени сумерек

   — Меня пороть не велишь? — ухмыльнулся горец. Происшествие почти месячной давности выцвело у Илльо в памяти и он не сразу понял, на что тот намекает.
   — Это привычка, которая исчезнет сама собой, — сказал он. — Ты заметил, что и «Моргот» выскакивает из тебя реже?
   — Нет.
   — Я хотел тебя спросить в связи с этим посланием: почему ты возразил против того, что я предложил на свете армии и управления? Против облегчения податей и повинностей? Я думал, ты первый поддержишь меня — это же твой народ… Ты обещал объяснить мне наедине — вот, мы одни.
   — Дело в чем, — Берен остановил коня. — Посмотри на эту ветку. Снег пригнул ее почти к самой земле, и все же не сломал. Если стряхнуть немного снега… — Берен ладонью сбил часть белой шапочки — и она рассыпалась пылью. Равновесие между тяжестью снега и упругостью ветки нарушилось — и она выпрямилась, сбрасывая с себя весь остальной снег. Падая, он приводил в движение тот снег, что был на нижних ветках, те тоже встряхивались и освобождались, от их движений приходило в дрожь все деревце, рассыпая кругом алмазную холодную пыль — и вот уже сосенка стоит свободная и зеленая, в еще курящемся слегка искристом вихре.
   — А если хоть немного усилить гнет, — Берен коснулся другого деревца, слегка пригнул одну из веток ниже — и снег соскользнул с нее, а сама она вырвалась у князя из руки. И через несколько мгновений еще одно деревце вскинуло ветви, освободившись от снега.
   — Урок наглядный и красивый, — улыбнулся Илльо. — Так ты считаешь, что ни облегчать, ни усиливать повинности нельзя?
   — Сейчас — столько, сколько нужно, — кивнул Берен. — Эй, Илльо, хочешь устроить скачки, нет?
   — По незнакомой тропинке? В снегу, в лесу, на горе? — изумился Илльо.
   — Никак трусишь, рыцарь? Хэй! — Берен ударил свою лошадь пятками.
   Илльо и сам не помнил толком, что в нем приняло этот вызов — но через какое-то мгновение он обнаружил себя несущимся в головоломной скачке рядом с горцем и орущим во всю глотку так же, как он, и телом и душой упоенно предаваясь морозному воздуху, снегу и еле уловимому запаху хвойного леса. На скаку они задевали ветви сосен и те распрямлялись пружинами, взметывая в воздух целые лавины снега. Их путь можно было бы проследить издалека по белому облаку, вздымавшемуся за их спиной, и время пролетело быстрее, чем один миг.
   — Ох, и славно, — Берен переводил дыхание, а конь его танцевал передними ногами. — Знаешь, когда мне было восемнадцать и я был сорвиголова, я любил здесь скакать зимой… И со мной скакали Хардинг и Мэрдиган…
   Лицо его омрачилось.
   — Ах, Полуэльф, я вдруг почувствовал себя как человек, к которому в дом вошел его друг, давно погибший… Человек поначалу радуется от всего сердца нежданному чуду, хочет обнять потерянного товарища, но обнаруживает призрак или того хуже — мертвеца, вызванного к жизни темным колдовством…
   С этими его словами из леса выехала Тхуринэйтель.
   — Юность моя мертва, Илльо, — со вздохом закончил Берен.
   — Все мы взрослеем, — Илльо не совсем понимал, что Берен имеет в виду. — Возвращаемся?
   — Нет, — горец покачал головой. — Я хочу еще поездить.
   — Ты недостаточно наездился за минувшие недели?
   — Когда я ездил, была осень… А теперь — зима. Я давно не ездил по родной земле так, чтобы не приходилось ни от кого скрываться… Вернусь вечером.
   Илльо кивнул и хлопнул коня по шее, приказывая трогаться.
   Берен действительно вернулся вечером, причем затемно. С его возвращением был небольшой переполох, который, кроме всего прочего, заставил Илльо еще раз подивиться — как ловко Берен отыскивает приключения себе на седалище…
 

* * *

 
   Что самое удивительное — въезжая в долину Улма, он не испытывал ничего, предвещающего неприятности. Видно, Феантури совсем отвернулись, если ничем не предупредили об одном из самых черных дней его жизни.
   …Их до времени скрывал холм, и когда Берен и Тхуринэйтель свернули за поворот, они столкнулись чуть ли не носом к носу с этими тремя: высоким стариком в потрепанном красно-желтом дирголе Рованов, сидящим на старом кауром коньке, и двумя его пешими слугами.
   Старик поднял самострел и прицелился. Банг! — сказала тетива. В-вут! — сказала стрела.
   — Ак-кх-х… — сказала женщина, заваливаясь на спину и падая с коня.
   Стрела глубоко вошла ей в ямку между ключиц. Тонкие белые руки несколько раз дернулись, а потом успокоились на снегу, подплывающем кровью. Берен как сидел в седле, так и застыл — болван болваном.
   Мар-Рован отбросил самострел и пнул свою конягу. Жеребчик дернул ушами, неохотно повинуясь, словно против своей воли неся хозяина навстречу спасенному им князю. Берен не видел, как Раутан Мар-Рован подъезжал. В глазах его огненным узором стояли буквы договора: «Свобода передвижения Берена, сына Барахира, в пределах Дортониона не ограничивается никак, но надзиратель, назначенный мной, Ортхэннером Гортхауэром, должен следовать за ним повсюду. Попытка избавиться от надзирателя дольше, чем на полчаса кряду, приравнивается к попытке к бегству, вина или невиновность будут установлены мной при помощи осанвэ. Попытка уклониться от осанвэ рассматривается как признание вины»…
   Он должен будет сдать Рована, чтобы его признали невиновным. Сдать Рована, чтобы выжил Финрод…
   Желудок свело — Берен согнулся в седле. В голове словно колокол раскачивался, мерно ударяясь о било: нет! Нет! Нет! Нет!
   Отдать Рована. Старика, рискнувшего жизнью ради спасения своего князя, не поверившего в его предательство.
   Или — обречь Финрода.
   Кого же мне предать?
   Кого?
   — Ярн, — Рован подскакал вплотную, поклонился. — Бежим. Эта сука мертва, а ты свободен. Я не верил, что ты можешь предать. Я ждал. Диргол носят на одном плече.
   — Нет, Раутан, — Берен поднял голову, и старый Рован увидел в его глазах слезы. — В такой паршивый холод бывает, что натягивают и на два.
   Рован понял все и сразу. Понял раньше, чем сталь вошла ему в сердце. Двое слуг, стоявших на опушке, увидели, как ярн обнял своего спасителя — и за те мгновения, что длилось объятие, Раутан успел услышать.
   — Я верен Финроду, а он в заложниках у Тху. Я не могу ни бежать, ни отпустить тебя. Прости, Раутан.
   Слуги этого не услышали — но увидели, что Раутан упал с коня — тяжело, даже не взмахнув руками — как глухарь с ветки падает в сугроб. Они тоже поняли все — и, повернувшись, побежали к лесу.
   Но пеший от конного уйти не может. Первого слугу — он был, как и Раутан, уже старик — Берен нагнал в три лошадиных скачка, второго — на полпути между местом первой смерти и лесом.
   Потом он бросил меч и сошел с коня. Молчало небо и молчала земля.
   «Что я наделал…»
   Берен лег в снег — как лежали все вокруг него. Он хотел бы умереть, как и они. Не чувствовать пронизывающей муки от сознания своей мерзости. Казалось, если он поползет — снег за его спиной будет черным. Земля должна разверзнуться и поглотить такую мразь. А впрочем — носит же она Саурона и Моргота.
   Берен встал на колени и погрузил руки в снег. Крови на них было немного. Он зачерпнул снег горстью и спрятал от молчаливого неба пылающее лицо. Между пальцами закапала вода, потекла за шиворот. Легче не стало — он набрал снега еще раз и снова со стоном влепился в него своей бесстыдной рожей.
   Убийца.
   Убийца и предатель.
   Какое-то жалкое, но трогательное в своей беззащитности создание кричало внутри него, что он не виноват, что он это сделал, повинуясь высшему долгу — долгу верного вассала и любящего друга, что он не мог поступить иначе. Создание это требовало права голоса, точнее — требовало, чтобы умолкли все другие голоса, и какая-то часть Берена склонялась к этому, потому что чем дальше, тем больше он был себе мерзок, и понимал, что с сознанием этой мерзости жить не сможет, и умирать тоже не имеет права, а значит — необходимо самооправдание. Он сам не понимал, чем ему так дорого ощущение собственной низости, и почему он должен его сохранить любой ценой — но тут замысел Саурона встал перед ним во всей простоте и ясности. Сначала он будет убивать своих, чтобы спасти Финрода от смерти, а их — от страданий. Потом он будет убивать эльфов, чтобы спасти их от пыток, а потом он и в сердце Финрода вонзит нож, причем уже без сомнений и колебаний. Один раз оправдав себя, он будет оправдывать себя всегда — пока не превратится в верного Сауронова слугу. Это было предрешено. Если бы не подвернулся старый Рован, виноватый только в том, что не слишком умен — Саурон подстроил бы что-нибудь нарочно.
   Берен лег, глотая снег. Он не мог жить виновным — и не имел права себя оправдывать, и не должен был умирать. Он больше ничего не мог с собой сделать. Он просто ждал, что же будет дальше…
   Темнело. Загорались звезды и окна замка на дальнем склоне. Берен услышал какую-то возню и поднял голову.
   Тхуринэйтель была жива. Она дергалась, дрожала и хотела что-то сказать ему. Берен поднялся на ноги, подошел к каукарэльдэ — она, выгнувшись на снегу, царапала пальцами грудь, пытаясь схватить и выдернуть стрелу. Горца поразил ее совершенно осмысленный взгляд.
   Увидев его стоящим над собой на коленях, женщина прекратила свои попытки выдернуть стрелу, схватила Берена за руку и поднесла его ладонь к торчащему из ее груди металлическому стержню.
   — Ты умрешь, если я это сделаю, — сказал он.
   Тхуринэйтель оскалилась и зашипела. «Дурак», — прочел он по губам. — «Я умру, если ты этого не сделаешь».
   Он желал ей смерти, но помнил об осанвэ. Что ж, если она умрет — он, по крайней мере, будет не виноват. Он выполнял ее просьбу.
   Ухватившись за стержень, Берен резко дернул стрелу на себя. Наконечник сопротивлялся — видимо, был зазубрен. Но проталкивать стрелу тоже не имело смысла — на своем пути она встретила бы позвоночник. Он рванул так быстро и резко, как только смог, с хрустом и брызгами крови болт высвободился. Тхуринэйтель рванулась и забилась на снегу, а потом снова затихла. Берен разорвал на ней платье и осмотрел рану. Странное дело: крови почти не было, а там, где металл соприкасался с плотью, тело словно обуглилось. Видимо, сама стрела причиняла каукарэльдэ большую муку, чем рана. Когда стрелу вытащили, женщине полегчало.
   Горец рассмотрел снаряд: наконечник был откован из серебра и исписан эльфийскими рунами. Нолдор использовали такие, чтоб отбиваться от нечисти. Раутан знал, КТО будет сопровождать Берена. Илльо, рыцарь Аст-Ахэ, не знал этого, а Раутан знал… До чего же скверно все это пахнет…
   — Берен, — тихо позвала Тхуринэйтель. — Я умираю.
   — Я говорил тебе.
   — Я умру… если не получу крови… Гортхауэр узнает. И Финрод… тоже умрет. Где… этот старый пес?
   — Нет, — замотал головой Берен. — Ни за что. Не его…
   — Ты… отпустил его?
   — Я его убил. Его кровь уже остыла.
   — Иди ко мне.
   Берен не двигался с места. Он смотрел в лицо Тхуринэйтель и видел, что она улыбалась.
   — Иди. Иначе твоим эльфам конец.
   — Ты лжешь.
   — Твоя воля, — она закрыла глаза и сжала губы. Потом, не открывая глаз, все-таки добавила: — Тогда… зачем же ты… убил… этого несчастного… старого… недоумка…?
   Онемевшими, деревянными пальцами Берен размотал башлык и расшнуровал ворот. Поднял женщину за подмышки, обхватил и прижал к себе, укладывая ее голову на свое плечо.
   — Помнишь… что ты сказал мне… тогда, в бане? — почти нежно прошептала она. — А я ответила, что не забуду. И напомню… когда настанет день.
   — Ненавижу тебя.
   — Я знаю, — ее губы уже касались его шеи, и по их движению он понял, что она улыбнулась. — В этом-то… вся и прелесть…
   Это было не больней мгновенного ножевого удара. А потом стало хорошо. Так отвратительно хорошо, что он обеими руками держался за вину и страдание. Он слабел, а женщина делалась сильнее. Через минуту уже он оседал на снег, а она удерживала его. Становилось все холоднее, но ее руки согрелись и пробрались к нему под рубашку — горячие, сухие. Она тихо смеялась. Он кусал губы, чтобы не стонать от острого, животного наслаждения.
   Наконец, Тхуринэйтель — с некоторым усилием — оторвалась от него и вытерла губы. Он лежал без сил. Чувствовал, как его кровь стекает по шее и капает на землю, но не делал ни малейшего движения, чтобы остановить ее. Женщина сняла с себя накидку, обмотала Берену шею, снова запахнула отвороты капюшона.
   — Вставай, — она протянула руку. — Я помогу тебе сесть в седло.
   Он поднялся, опираясь на нее, прошатался до своего коня. Позорно взгромоздился на седло, подпираемый сзади окрепшими руками ведьмы. Она вскочила на седло, обняла пленника, перехватывая поводья, свистнула, подзывая свою лошадь.
   — Что меня больше всего забавляет в вас, мужчины, — она произнесла это на талиска, поэтому Берен не понял точно: «мужчины» она сказала или «люди». — Так это то, что вы полагаете, будто вы хозяева своим чувствам и ваше наслаждение в вашей собственной воле. Что за глупость — если против воли человека можно причинить ему боль, то, наверное, не сложнее доставить и наслаждение.
   Берен промолчал. От испытанного им удовольствия уже не осталось и следа — только слабость, пустота внутри и тошнота.
 

* * *

 
   Смутное беспокойство, которое Илльо испытывал, расставаясь с Береном и Тхуринэйтель, оправдалось в полной мере: Берен вернулся раненым. По словам эльфийки, на них напали трое горцев-мстителей, господин и двое слуг. Сначала они склоняли Берена бежать, потом попытались убить.
   Посылать людей в долину Улма было бессмысленно — уже стемнело. Расспросить Берена тоже не было никакой возможности — он готов был в любой миг потерять сознание, и, видимо, собирался сделать это, добравшись до постели. Что самое удивительное, больших ран на нем не было.
   — Куда ты ранен? — забеспокоилась Этиль, услышав это пугающее известие.
   — В задницу, — грубо ответил Берен. Потом, видимо, все же устыдился, и, еле ворочая языком, попробовал объяснить: — Царапина… Яд… паучий…
   Тхуринэйтель и Эрвег помогли ему доплестись до постели. Эльфийка сказала, что сама займется им — собственно, заниматься-то было и нечем: если человек не умер от паучьего яда, то ему достаточно просто отлежаться.
   Но кое-что настораживало Илльо. Во-первых, паучьим ядом пользуются не убийцы, а похитители — он обездвиживает жертву, а не убивает ее. Во-вторых — Этиль заметила это первой — если Берена действительно ранили туда, куда он сказал, то у него первым делом должна временно отняться нога. А он не хромал. Шатался и повисал на других — но не хромал. В-третьих, наутро по приказу Тхуринэйтель ему подали красного вина. Илльо еще не сталкивался с таким способом лечения. Паучий яд быстрее перестает действовать, если поить человека молоком. Красное же вино помогает при большой потере крови.
   Он поехал с людьми в долину Улма, едва рассвело. Там они нашли троих зарубленных: старика в желто-красно-коричневом дирголе и двоих его слуг ненамного младше. Валялся самострел и стрела с эльфийским наконечником. Кто-то лежал в снегу и вытирал кровь со своих рук и одежды… Еще кто-то лежал неподалеку, по тому как был разбросан снег там, где ноги — видно: корчился в муке. Потом второй подполз к нему на коленях и приподнял, удерживая руками… Потом…
   У следопыта, Илльо и Солля, старательно записывавшего все, что те читали на снегу, полезли глаза на лоб: до того дико выглядел отпечаток рядом.
   Выглядел он так, словно мужчина и женщина занимались здесь любовью. Он лежал на спине, она сидела на нем верхом. Ее колени четко отпечатались рядом с его боками.
   И здесь тоже были пятна крови. Но текла она ни в коем случае не из того места, которое было названо Береном как место поражения. Кстати, в этом случае никакая любовь была невозможна: паучий яд начисто обездвижил бы не только ногу.
   Илльо попробовал добиться ответа от Тхуринэйтель, но не смог. Оставив Берена на Этиль, забрав у Солля его записи, она набросила свой кожаный плащ, обернулась летучей мышью и улетела. Настоящие чары Сотворения, вроде тех, что были доступны Учителю или Гортхауэру, намного превышали ее возможности, но и то, что она умела, поражало.
   Однако Илльо сейчас удивило не ее превращение, а то, что она сочла необходимым о чем-то лично доложить Гортхауэру. Неужели простая стычка в долине того стоила? Значит, это была не простая стычка…
   Илльо приказал выставить трупы на торге в нижнем городе и объявил награду тому, кто их опознает. Берена разговорить было невозможно. Он поднимался с постели только по нужде, а все остальное время лежал, даже глаз не открывая, и, похоже, не притворялся, а действительно спал. Этиль пожаловалась ему на еще одну странность: он уже дважды выбрасывал окровавленные бинты, а ведь при поражении паучьим ядом кровотечение останавливается очень быстро, этим даже лекари пользуются. Кроме того, Берен, хоть и был стыдлив сверх меры, как все эдайн, но не допускать до себя лекаря…
   Илльо приказал Этиль не настаивать и поднялся к Берену сам. Тот лежал все в том же тяжелом сне. Рядом с ним на лавке стояла чаша с вином.
   Илльо осторожно протянул руку и расшнуровал ворот его рубахи. Пусть кому-нибудь другому рассказывают про ранение в мягкое место — следы на снегу ясно говорили о ране в плечо или в шею.
   Так и есть. Шея была перевязана. Сверху — грубо обмотана шерстяным платком, под ним — льняное полотно, сквозь которое опять проступила кровь.
   Повязка была наложена как попало, слабыми руками тяжело раненого человека. Поэтому Илльо легко сдвинул ее вниз и застыл в ужасе и недоумении. На шее горца, ниже уха, темнело пятно, оставленное — никаких сомнений — губами, засосавшими кожу и плоть. Из четырех маленьких ранок продолжала сочиться кровь. Понемножку, по капельке — но до сих пор текла…
   То, что напало на Берена и Тхуринэйтель в долине Улма — не было ни человеком, ни эльфом. Но почему тогда Берен зарубил своих людей? И этот странный след… Догадка стучалась в его разум, но была слишком страшной, чтобы он позволил ей войти. Сначала он поговорит с Береном. И с Тхуринэйтель.
   Илльо вернул повязку на место, вернул и скрывающий ее платок. Позвал Этиль.
   — Поставь его на ноги как можно скорее. Нам предстоит долгий и серьезный разговор.
   — Он наврал про свою рану, это я уже давно поняла. А что еще?
   — Он потерял много крови. Я хочу услышать, как он ее потерял.
   Появился вестовой и доложил, что какой-то бродяга опознал убитого старика: Мар-Рован из замка Рованов и его слуги. Илльо спросил, не знает ли кто-нибудь, где замок Рованов, и его вызвались туда провести. Три дня занял бы путь туда и обратно, еще день уйдет на расспросы… Проклятье, проклятье…
   Но, по крайней мере, за эти три дня Этиль поставит Берена на ноги и от него можно будет чего-то добиться.
   — Седлайте коня, — приказал он.
 

* * *

 
   Финрод не знал, почему за ним пришли и куда ведут. Гортхауэр отдал приказ — обращаться с ним как можно мягче и почтительней. Иногда это было способом сбить пленника с толку, внушить ему уверенность в безопасности — тем страшнее бывало потрясение, когда после вежливой беседы и дружелюбного расставания его швыряли в застенок. Да, иногда Гортхауэр так и делал… Но не сейчас. Во-первых, на Финрода это бы не подействовало: по словам соглядатаев, тот ни на миг не ослаблял бдительности. Во-вторых, Саурон сейчас хотел добиться своего не силой, а убеждением. Или, если хотите, хитростью. Добрым словом и дубиной можно достигнуть большего чем просто дубиной… Или просто добрым словом…
   Эльфа ввели. За все время, прошедшее после того, как Берен подписал договор, он не произнес ни слова — вот уже несколько недель. Впрочем, Гортхауэр пока и не добивался от него слов.
   Всего второй раз за всю войну в плену оказался князь из Дома Финвэ — и Гортхауэр пока еще не решил, что он будет делать с такой добычей. Прежде следовало бы присмотреться к нему. Одно уже было понятно — Финарато Инголдо, сын Арафинвэ, ни в чем не был сходен с Нэльофинвэ Майтимо, сыном Феанаро. Медноволосый сын Феанора был полон белого пламени, пылал яростью и ненавистью к убийце своего деда и отца. Ему хватило ненависти и презрения к врагам, чтобы выдержать все и выжить. Этот же был иным, более спокойным, холодным, как кристалл-светильник, внутри которого переливается голубоватое ледяное пламя, по сравнению с ярким, обжигающим пламенем факела…
   Слуга распахнул дверь, и Финрод возник на пороге, сопровождаемый двумя стражниками. Эльф был одет в простую черную рубаху и штаны, но отчего-то казалось, что он облачен в незримый доспех. Однако для тех, кто умел видеть, замкнувшиеся, окружившие себя защитой эльфы часто и в самом деле виделись фигурой в темных доспехах. Дело было за малым — найти в доспехе щель, дождаться, пока он опустит свой непробиваемый щит… Или вынудить его это сделать.
   — Добрый вечер, — сказал Гортхауэр, когда Финрода ввели. Ответа, понятно, не получил. Мановением руки отпустил стражу.
   — Садись, король, — Гортхауэр кивнул в сторону маленького столика и двух кресел. — Будь как дома… Ты же дома?
   Финрод молча прошел к креслам и сел.
   — Подожди немного, пожалуйста, я закончу с делами, — дружелюбно сказал Гортхауэр. — Впрочем, думаю, тебе тоже будет интересно узнать новости, тем более что они касаются твоего друга Берена…
   С равным успехом он мог бы обратиться к мраморному барельефу. Одноглазый письмоводитель поморщился, видя такую невежливость.
   — Читай, — велел Гортхауэр, подходя к сундуку, стоявшему возле дальней стены.
   — Подробное изложение событий, бывших в долине Улма в Сосновом Краю о четвертом дне Алхора, Черного Волка… — мерно, отчетливо начал письмоводитель. -…Находясь в области замка Каргонд, князь Берен и госпожа-консорт Тхуринэйтель подверглись нападению злоумышленников из местных племен, каковое князь Берен мужественно отразил… Осмотр места происшествия подтвердил, что мятежники были зарублены собственною рукой князя Берена. Первый, еще сидя в седле, был заколот ножом, второй и третий — спасались бегством, и были убиты… В ходе боя князь Берен был тяжело ранен отравленной стрелой, смазанной ядом паука…
   — Он убивает своих старых друзей, — сказал Гортхауэр, роясь в сундуке. — Как тебе это понравится?
   Финрод сидел неподвижно, его руки покоились на резных подлокотниках кресла.
   — Убивает ради тебя, — из недр сундука появилась небольшая шкатулка. — Ты бы так не смог, а? Но хватит о делах, я не затем хотел тебя увидеть.
   Повинуясь знаку, письмоводитель свернул письмо и с поклоном удалился.
   — Я заскучал, — доверительно сказал Гортхауэр. — И вспомнил, что слышал о тебе как о непревзойденном среди эльфов мастере «башен». Хладнокровном, рассудительном, умном… Подумал: почему бы нам не сыграть?
   Он снял со столика скатерть, открывая поверхность крестообразной доски, расчерченной на восемьдесят безымянных полей, объединенных в двадцать больших полей с именем и поделенных по сторонам света. Чтобы передать скатерть слуге, ему пришлось поставить шкатулку на стол, и Финрод первым выбрал из нее фигуры — вырезанные из зеленоватого оникса, белую армию.
   Первая из фигур — башня. Вторая, сплетение языков полупрозрачного пламени, в котором угадывается смутная крылатая фигура и лицо — вала. Его черный, агатовый соперник проступал из камня — видно, мастеру, сделавшему эти фигурки, нравилось противопоставление огня и камня. Эльф в длинной мантии с венцом на голове — аран, не самая сильная, но важная фигура игры. Следующей была фигурка женщины в доспехе поверх длинного платья, с мечом на поясе и уложенными вокруг головы косами — нэрвен. Рассказывали, что многие такие белые фигурки имели черты Артанис, дочери Финарфина, а черные — Ар-Фейниэль, дочери Финголфина, но так ли это — Гортхауэр не знал. Рохир — вопреки имени, эта фигурка изображала пешего воина с мечом и щитом. И маг-истар, поднявший руку ладонью вперед, здесь тоже был с мечом у пояса.
   Финрод не раздумывал над первым ходом — он поставил свою башню на срединное поле, в квадрат «умбар», предоставляя Гортхауэру преимущество.
   Настолько уверен в себе? Или без стеснения показывает, что выигрыш и проигрыш ему равно безразличны? Скорее второе.
   Гортхауэр сел за доску, оценил позицию Финрода. Поставил башню на поле «формен-анга», в неубиенную позицию, оставляющую противнику только два пути для подхода.
   — Я хочу предложить тебе заклад, — сказал он, расставляя на краю столика свою маленькую армию. Он не знал, кому ранее принадлежали эти фигурки, вырезанные из агата и оникса, найденные в одной из башен этого замка. А кто играл ими раньше — простой воин, книжник-инголмо, кто-то из лордов Ородрета или, может, сам Ородрет, бежавший от Гортхауэра, бросив этот замок — неважно.
   Начиная игру, можно было расставлять фигуры как угодно. Игрок, расставляющий фигуры вторым, мог разгадать позицию первого — поэтому первый должен был быть осторожен. Второй, впрочем, тоже — ведь первый открывает не всю позицию сразу, а по одной фигуре, и замыслы хорошего игрока не так просты, как кажется новичку; даже опытный игрок не всегда может с первого взгляда оценить силу расстановки фигур противника.
   — В случае твоего проигрыша ты мне должен будешь… маленькую дружескую беседу, — продолжил Гортхауэр. — Даю слово, что ни о Нарготронде, ни о тайнах твоего родича Тингола… и всех других твоих родичей спрашивать не стану. Это будет маленький athrabeth, игра ума, столь милая нам, ingolmor… А в случае твоего выигрыша я освобожу одного из твоих товарищей. На твой выбор. Ты называешь имя — и он идет на все четыре стороны. Как тебе такие условия?