Белгарион Берен. Тени сумерек

   — Мать… моя честная женщина, — Берен снова противно засмеялся. — Ни хрена она не эльф. Она — каукарэльдэ. Оборотень, злой дух, вселившийся в мертвое тело. Чтобы поддерживать в нем жизнь, ей нужна живая кровь.
   — Которой ты поделился с ней добровольно, — съязвил Илльо.
   — Говорю тебе: я не мог позволить ей умереть.
   Илльо стряхнул с себя наваждение. Берен наговорил так много чепухи, что Илльо чуть не начал верить в нее только из-за ее количества. Глупо.
   — Мое предложение остается в силе, — сказал он. — И у тебя действительно только один выход, — сказал он. — Но не тот, о котором ты упомянул. Берен, ты должен стать рыцарем Аст-Ахэ. Единственный возможный путь — для тебя… и для Лютиэн.
   — А вот теперь я скажу: осторожнее, Илльо. Я пьян и плохо держу себя в руках.
   — Гораздо лучше, чем ты хочешь показать. Или ты стерпел бы пощечину от Болдога?
   — Может, и стерпел бы. Болдог может одним ударом загнать мой нос мне же в глотку. А ты — нет.
   — Это спорный вопрос… Но однажды ты не испугался сойтись с ним на кулаках.
   — И больше не хочу.
   Илльо вздохнул.
   — Рыцарский орден Аст-Ахэ — это не просто часть армий Короны. Воины среди нас составляют даже меньшую часть. Есть ученые, судьи, целители… Ты сам видел Этиль, Солля…Ты сможешь стать всем, чем захочешь. И принести огромную пользу своей стране. Ты ведь не станешь отрицать, что Дортонион нуждается в правителе получше, чем Кайрист.
   — И куда вы денете Кайриста?
   Илльо сжал губы.
   — Наступает пора большого очищения. Те, кто позорят Северный Союз и власть Учителя перед лицом новых подданных, должны быть уничтожены.
   — Ага… — протянул Берен. — Болдог и Кайрист сделали свое дело, залили эту страну кровью… А теперь приходит добрый малый Илльо, Полуэльф в страну, где от века эльфов любят и чтят, сажает на престол законного лорда, и подданные, обливаясь слезами умиления, присягают вслед за ним на верность Морготу.
   — Берен, при всем моем уважении к тебе — не называй Учителя этим словом.
   — О каком уважении ты говоришь, Илльо? Я три дня подряд напиваюсь до бровей, чтобы забыть, как убил своего друга и двух его слуг. Я терплю издевательства Болдога, не поднимая головы, как раб. Потому что я и есть раб. О каком уважении к рабу может говорить благородный рыцарь — я не понимаю, потому что сам не стал бы уважать раба ни в коем случае.
   — Рабы так не говорят, Берен. Так говорят рыцари в ситуации, которая кажется им безнадежной. Они надеются рано или поздно вызвать своих врагов на удар — потому что единственным выходом представляется смерть. Но на самом деле есть другой выход. И я не предложил бы его рабу. Я предлагаю его рыцарю.
   — Если я действительно рыцарь — то я сейчас должен в ответ на твое предложение наплевать тебе в лицо. Потому что ты сидишь в моем замке, в том самом кресле, где любила сиживать мать — а за этими окнами именем твоего господина творятся страшные дела, и я навеки проклят, потому что присоединился к вам. Но я не плюю тебе в лицо, а продолжаю потягивать винишко, мое собственное вино, которое мне пришлось клянчить у вашего коморника. Потому что я раб, пусть даже самый дорогой раб Моргота. Раба незачем упрашивать стать рыцарем Аст-Ахэ. Пленникам и рабам приказывают. Если вам так нужно чучело на троне — можно просто приказать. Я сделаю что угодно.
   — Послушай, — Илльо снова начал раздражаться, — я понимаю, откуда эта поза. При той игре, которую тебя заставили вести, ничего другого тебе не остается. Ведь я один, да еще Тхуринэйтель, знаем, за какую цену на самом деле тебя купили. В глазах всех остальных ты действительно наемник. Но нам не нужен наемник. Нам нужен человек, который разделяет наши взгляды. Искренне и полностью.
   Берен покачал головой.
   — Чего-то вы недопонимаете, ребята, — сказал он. — Это что, обычное для вас дело — попав в плен, разделять взгляды врагов, потому-де, что другого выхода нет?
   — Для нас обычное дело — до конца хранить верность своим убеждениям, — выпрямился Илльо. — Потому что эти убеждения истинны; каждый из нас приходил к ним по-разному, но каждый их выстрадал, они не были вбиты нам в голову с детства, с бездумного возраста.
   — Ага, — сказал Берен. — Поэтому вы им изменить не можете. А я — могу и должен изменить своим, потому что усвоил их в детстве, в бездумном возрасте. Их вбили мне в голову, как гвозди в подкову, и пора наконец прийти к вашим убеждениям, которым я уже буду оставаться верен до конца. Осталось только выслушать тебя, что же это за убеждения, во имя которых убивают и умирают рыцари Аст-Ахэ. Потому что Болдог убивает из жажды крови, а Кайрист — из жажды денег, а Саурон — из жажды власти. Ради чего же убиваешь ты, Илльо?
   — Ради будущего, — ответил айкъет'таэро рыцарей Аст-Ахэ. — Ради того прекрасного нового мира, который мы создадим на этих землях. Мира счастья, свободы, любви.
   — Мир, в котором живет Болдог, в котором есть Волчьи Отряды и орочьи банды, не может быть миром счастья, свободы и любви.
   — Время Болдога проходит. Скоро отпадет надобность в Волчьих Отрядах и орочьих бандах. Кстати, именно от тебя зависит — как скоро. Мы не хотим вас покорять силой — десять лет лесной войны показали, что это ошибка. Мы хотим вас учить, лечить, защищать закон и порядок. Мы хотим покончить с голодом и болезнями, нищетой и бесправием. Построить новый мир, мир справедливости… Мир равных возможностей для всех… Тот, кто способен с умом править, получит это право, кем бы он ни был по рождению. Тот, кто на это не способен, будет сыт, одет, дети его будут учиться в школе, а храмовые лекари будут готовы помочь ему бесплатно. Если ты думаешь о благе своего народа — скажи, разве это будет плохо для него?
   — Откуда я знаю, Илльо? Я ничего этого не видел. Все, что вы принесли на нашу землю — война, разруха и смерть!
   — Хватит попрекать меня этим! — Илльо слегка хлопнул ладонью по столу. — Я молчал и не рассказывал тебе, как была разрушена крепость Хэлгор, как Темных Эльфов убивали на равнине Скорби, как Эллери Ахэ были казнены в Валиноре! Нам тоже есть в чем упрекнуть Валар и тех, кто им служит. Но я молчал — из уважения к твоему горю и твоей скорби.
   — Ничего, нашлись те, кто сказал. Только я не верю ни капли. Трогательных историй можно напридумать выше головы, а дурочки вроде Даэйрэт будут проливать над ними слезы. Только все это было давно, если и было, а волки рыскают по лесам здесь и сейчас, и Кайрист продает людей в рабство здесь и сейчас, и Саурон в своих подвалах скармливает пленных волчатам — здесь и сейчас!
   Илльо некогда было опровергать вранье про волчат.
   — Ну так я же и хочу покончить со всем этим, упрямая твоя голова! Орден создан, чтобы со всем этим покончить! Мы сметем нечисть — как пену, как мусор — и Ортхэннер вернется к мирным делам. Если бы ты знал, как ему противна эта война!
   — А мне он просто скажет «извини, друг, так вышло»?
   — А чего ты хочешь? Чтобы он повалился вам в ноги и умолял о прощении, заливаясь слезами?
   — Я хочу умереть, Илльо. Это все, что мне нужно.
   — Он принял на себя всю боль мира, Берен. Добровольно согласился на клеймо вселенского преступника и злодея — чтобы уберечь вас. Даже тех, кто ему не подчиняется и не хочет. Откуда это стремление переложить вину на другого? Разве люди не сами творят преступления?
   Берен молчал. Он вспоминал страшные рассказы Андрет — Моргот требовал людских жертв. Что скажет на это Илльо, если сообщить ему? Скоре всего скажет, что то был не Моргот, а кто-то другой из Валар — Манвэ, или Оромэ, или Тулкас… Или скажет, что Учитель говорил аллегорически, но его тогда криво поняли и принялись во славу его творить дела, о которых он вовсе не просил. Как говорится, заставь дурака стричь овцу — он с нее шкуру снимет. Надсмотрщики с плетьми на гномьих плавильнях — люди… Вастаки, украшающие частокол головами орков — люди… В конце концов, Кайрист, дерьмо над дерьмом — тоже человек, да еще дортонионец, да еще хорошего рода… Сами, сами все над собой делаем. Не один Моргот тому виной. Добровольная жертва, говоришь? Боль мира, говоришь? Ради нас, стало быть?…
   — Врешь, — сощурился Берен. — И вот где. Ладно, твой Учитель убил Финвэ потому-де, что тот был первый среди эльфов убийца и палач. Ладно, он увел Сильмариллы потому что на самом деле их придумал не Феанор, а этот, как его… Ну, ты знаешь, кто. Ладно, он Деревья прикончил, они испускали какой-то там не-свет… Или не-тьму, пес вас разберет… Но почему он позвал с собой такую мразь, как Унголианта — а какая это мразь, я знаю не из легенд? Зачем было приводить в мир этакую дрянь, когда дряни и без нее хватало? Уж больно этот поступок с деревьями напоминает мне… одного мальчишку, которого вздул двоюродный брат; а мальчишка со зла написал брату в сапоги. Ни дать ни взять. Погоди бледнеть, Илльо. На самом деле твой Учитель все точно рассчитал. Деревья он убил для того, чтобы сразу же, на месте была замечена пропажа Сильмариллов, чтобы Валар попросили их у Феанора, а он сам увидел, какие они сукины дети; чтобы союз между Нолдор и Валар сразу стал невозможен. Но и это еще не все. Он обчистил сокровищницу Форменоста, убил Финвэ и утащил Сильмариллы, чтобы Нолдор не могли остаться в Валиноре. После такого плевка в лицо они обязательно пошли бы в поход, а хоть на край света. И знаешь, зачем ему это было нужно? Чтобы Валар не развалили его крепость во второй раз, как они это сделали с Утумно. Виноват, Хэлгором. Нолдор — вроде как заложники, пока они здесь, Валар пальцем не шевельнут чтобы свалить Моргота. Это он привел нолдор на эти земли. И все разговоры о добровольной жертве и о том, что он хотел спасти нас от эльфов — ничего не стоят.
   Илльо стукнул кубком о стол.
   — Ты просто повторяешь то, что в тебя вдолбили с детства! — сказал он. — Бездумно и заученно! А ведь ты можешь работать своей головой, можешь! Но не желаешь. Потому что так проще. Проще верить, что эльфы — святые и непогрешимые, а Учитель — источник всякого зла…
   — Илльо, ну что ты болтаешь, чего не знаешь сам? Ты что, залезал ко мне в голову? Видел, что там творится? Я знаю эльфам цену. Они могут творить гадости, и творят; могут ошибаться, и ошибаются… Но они не заставляли меня убивать своих друзей.
   — Так мятежники — твои друзья? И отбыв срок своей службы, ты все-таки к ним вернешься?
   — Разве я не доказал вам свою верность? — горько усмехнулся Берен.
   — Учитель редко дает обещания, но всегда держит их, когда дает. Поэтому ты получишь Сильмарилл. И вот он покажет, чего ты стоишь, Берен. Ибо ради блага эльфов его нельзя отдавать Тинголу. Твои драгоценные эльфы перегрызутся из-за Камня, Белерианд изойдет кровью, а мы просто тихо подождем, пока они сами сделают за нас нашу работу. Когда Сильмарилл будет у тебя в руке, ты сможешь решить судьбу Средиземья. Ты сумеешь отказаться от Лютиэн, отдать камень сыновьям Феанора?
   Берен не поднимал головы. Он знал ответ, и знал, что Илльо его знает.
   Рыцарь встал за креслом и положил руку ему на плечо.
   — Послушай меня внимательно и не кидайся сразу, Берен. Моя мать — эльфийка, мой отец — человек. Я хочу, чтобы такие союзы стали обычным делом. Чтобы никто не называл себя Старшими Детьми и Младшими Детьми, потому что еще неизвестно, кто старший. Чтобы никого не заставляли идти на край света за своей смертью. У эльфов как у народа нет будущего. И они сами это прекрасно понимают, из раза в раз воссоздавая в своих городах прекрасное прошлое, свой Валинор. Дивные, но застывшие формы. Смертность — залог вечного обновления. У эльфов единственный выход: полное слияние с людьми. Твой союз с Лютиэн ценен для нас еще и поэтому: первый случай преодоления предрассудков в вашем лагере, первый мостик между двумя народами, проложенный при помощи того, кого называют Врагом. Любовь, которая остановит войну. Символ.
   — Я — не символ, — скрипнул зубами Берен. — Я, сто балрогов всем вам в зубы, человек. Живой. У меня от этих разговоров голова не на месте. И сердце не на месте.
   — Все правильно, — согласился Илльо. — Кажется, что мир рушится и ты падаешь в бездну среди обломков… Я видел, как сходили с ума и кончали с собой сильные духом, умные люди — они видели крушение своих надежд. Но обратись, Берен — и узнай, что такое истинная надежда. Настоящая любовь и свобода.
   — Любовь — это ошейник. А свобода — это длинная цепь.
   Берен одним долгим глотком допил вино прямо из кувшина, размахнулся и бросил посудину о стену.
   — Ненавижу себя, — сказал он. — Предал все и всех. Если ваш орден и в самом деле таков, как ты расписывал — мне там не место. А если он таков, каким его вижу я — то я туда не хочу.
   Илльо встал, тщательно подбирая слова для конца разговора.
   — Ты проходишь сейчас через страшное время. Ты изменил всему, что было основой твоего "я". Оно разрушено, и сейчас ты пытаешься довести дело до конца, разрушив тело пьянством. Но ведь обломки можно собрать. Обращение даст твоему "я" новую основу. Прежний Берен умрет? Да, но он уже мертв. Родится новый, который никак не сможет назвать себя предателем. Ибо быть слепым и прозреть — не значит изменить темноте. Быть парализованным и начать двигаться не значит изменить болезни. Это значит всего лишь вернуть то, что принадлежит тебе по праву. Ни больше, ни меньше. Твой последний довод побит, Беоринг. Спокойной ночи, я иду спать.

Глава 13. Отчаяние

   Конь Нимроса был серым, как этот теплый снег, что слипался в тугие мокрые комья и проникал водой везде — в сапоги, под одежду, в жилища… И когда Нимрос был далеко, казалось, что он плывет по воздуху, потому что не виден был серый конь на сером снегу.
   Он молча въехал в ворота, спустился с седла и передал повод Гили.
   — Ну? — не выдержал Брандир. — Что ж ты молчишь? Говори, что сказала княгиня.
   — Княгиня сказала… — Нимрос запнулся, потом сглотнул и продолжал. — Сказала, что сына у нее больше нет. Что с нами будет — ей все равно. От ярна Берена она отреклась, справила по нем тризну и обрезала косу как по мертвому. И тут же слегла. Боги сотворят чудо, если она доживет до весны.
   — Что у нее за хворь? — спросил кто-то.
   — Воля к смерти, — ответил Нимрос. — Лекарств от нее я не знаю.
   Толпа стрелков загудела, и в этом гудении преобладал вопрос: что делать будем, фэррим?
   Гили ушел в свой кош. Голова его разламывалась надвое и казалось, что если бы он умер — было бы легче.
   …Известие о предательстве Берена пришло полторы седмицы назад — издыхающий орк швырнул эту новость в лицо смертельно ранившему его стрелку. Ему не поверили — мало ли чего скажешь, чтобы позлить врагов. Но три дня спустя появились двое беженцев из Дортониона и подтвердили: правда. Своими глазами видели его среди врагов.
   После этого началось рауг знает что. Слухи не то что поползли — полетели. «Драконы» не знали, на каком они свете. Прискакали гонцы от Маэдроса и Гортона — слухи докатились уже и в Химлад. Последней каплей стало то, что княгиня Эмельдир отреклась от сына.
   Гили сначала сидел на лавке, потом лег и натянул на голову кожух. Это было невозможно. Немыслимо. Даже если бы сто гонцов с севера говорили в один голос, свидетельствуя против Берена, Гили не мог бы этому поверить. Берен избавил его от рабской участи, свел с эльфами и самим Государем Фелагундом, сделал воином из подпаска. Гили видел своего хозяина и в радости, и в гневе, и в печали, слышал, как он поет, смеется, орет на своего оруженосца, выкрикивает боевой клич, кидаясь в схватку… Он не находил слов, чтобы объяснить, почему Берен не может быть предателем — он просто знал, что это не так…
   Сомнения долго раздирали его надвое — наконец он устал, задремал и не слышал, какое решение принял тинг Драконов.
   — Эй, малый! — в кош спустился Рандир Фин-Рован. — Затопи очаг.
   Гили встал, пошел на улицу и принес поленьев.
   Он не задал вопроса, но новость и сама не удержалась у Рандира на языке.
   — Мы отдаемся под руку государя Ородрета, — сообщил он, протягивая руки к огню.
   В кош спустились Нимрос, Брандир, Дарн, расселись по лавкам… Гили вдруг почувствовал себя неловко — и какое-то время не мог понять, почему, а потом понял. Все теперь смотрели на него, словно чего-то ждали. Гили не привык быть средоточием внимания и хотел было отступить в тень, взобраться на свою постель. Но Брандир приказал ему:
   — Стой.
   Гили повиновался.
   — Ты был его оруженосцем, делил с ним хлеб и покров, — Брандир сощурил глаза. — Скажи, бывало ли такое, чтобы он ездил на какие-то тайные встречи и переговоры?
   — Нет, — сказал Гили. — Он всюду меня брал. Кроме как в Нарготронд, да еще к Государю Фингону на совет, да еще к лорду Маэдросу, да еще к вастакам когда ездил. Но к вастакам — это вовсе не тайно было. Он тогда на глазах всей заставы поехал.
   — Но встречался с вастаками наедине, — проворчал Брандир.
   Гили смотрел на Фин-Рована и ждал вопроса о Палантире. Но его не было. Гили еще немного порасспрашивали о делах Берена с вастаками и гномами, о встрече с северянами в Нан-Дунгротэб, и отпустили. Точнее, сами вышли из коша, оставив его в одиночестве.
   Берен жил в длинном коше, где размещался целый отряд вместе с лошадьми, но помещение князя было отгорожено бревенчатой стеной и имело отдельный вход. Здесь в загородке стояли две лошади — Митринор и Лаэрос; лежало сено. Когда Берен ушел, Гили остался здесь один, и никто не предложил ему перебраться в общий кош вместе с лошадьми и пожитками. Да Гили и не стал бы, потому что здесь, под постелью Берена, находился тайник с Палантиром, кольцом Барахира, странным самострелом — гномовским подарком… Он ходил за лошадьми, упражнялся с мечом и самострелом, когда один, а когда вместе со всеми, но если бы он этого не делал — приказал бы ему кто-нибудь или нет? Забросить свои обязанности ему и в голову не приходило, но порой было любопытно — а все-таки?
   Он жил тем, что ждал известий от Берена. Вот, дождался…
   Прежде одиночество его нисколько не тяготило, но сейчас вдруг сделалось невыносимым. Огонь в очаге угас, но Гили и не подумал разводить его снова. Он — скорее по привычке, чем по необходимости — вычистил коней, сменил им подстилку и, взяв лютню, через маленькую дверку в стене прошел в общий кош.
   Там было людно, душно и шумно. Кто-то, как Гили только что, чистил лошадей, кто-то чинил сбрую и обувь, кто-то прилаживал наконечники к стрелам (охотиться Драконы предпочитали с обычными луками), кто-то сажал топор на новое топорище, кто-то просто так валялся на своем сеннике. Посередине горел очаг, висел котелок, и один из парней, Артад дин-Кейрн, помешивал в нем черпаком. Варилась, как понял Гили по запаху, бобовая похлебка с копченым салом — погуще мясного отвара, пожиже каши, ровно так, чтобы не возиться и с жидким, и с жарким.
   — Здорово, Руско, — кивнул ему Артад. — Поиграть пришел? Славно. А ну, дерни про косаря и пастушку.
   Гили подстроил лютню и «дернул». Песенка была не из тех, которые знатные господа просят спеть для своих леди, но Драконы не отличались чрезмерной разборчивостью. Со второго куплета десятка полтора ребят с удовольствием подпевало.
   — Артад, а ты знаешь песню, где припев — «В злой час пала тьма, изменив всех нас»? — спросил Гили, закончив.
   — Знаю, — Артад поднес черпак к губам, подул, обжигаясь, выловил ртом боб и, держа его в зубах, прошепелявил: — Это когда-то ярн шочинил. Она длинная и мудреных шлов в ней многовато, вот я и не упомнил вшу… — остудив боб дыханием, он принялся его жевать.
   — Балда, — донесся с лежака чей-то басок. — Это же трит-найвен, низка слов.
   — Это как? — не понял Гили.
   — Долинник, — фыркнул басок. — Это когда один начинает, а другие на это начало нанизывают свои слова. Ярн ее не в одиночку сочинял, а с лордом Хардингом, Дэрвином Фин-Таркелем да Мэрдиганом-предателем.
   — А теперь он и сам предатель, — проворчал кто-то в другом углу.
   — Лжа! — басовитый парнишка вскочил и запустил в тот угол сапогом. — Не верю я этому и не поверю ни в жисть!
   — Ладно ругаться-то, — Артад прожевал. — Поспели бобы, щас трескать будем.
   Близость ужина примирила спорщиков. Все полезли за своими ложками, самые благовоспитанные даже подоставали чашки, чтобы есть свою долю отдельно. Артад стукнул черпаком по котлу, прекращая разговоры, и в тишине вознес благодарность Валар, сотворившим по воле Отца богов землю и воду и все их плоды и всех живых тварей. От первой ложки полагалось вкусить богам, поэтому сначала Артад плеснул из черпака в очаг.
   Но после ужина, когда миролюбивый Кейрн ушел мыть котел, а к Гили подсел басовитый Морсул дин-Эйтелинг, и они стали вместе разучивать песню — ссора разгорелась с новой силой.
   Гили готов был понять того, кого это взбесило — Морсул фальшивил безбожно, да еще и путал слова, так что Гили песню настолько же разучивал, насколько и досочинял. Звучало это малоприятно и скучно, но вряд ли было единственной причиной началу свары.
   — Ты, прихлебатель рыжий! — по ту сторону очага воздвигся ворчун, Форлас Фин-Тарн. — Долго ты будешь терзать мне уши своим вытьем? Катись откуда пришел, на восток! Обрежь волосы и ходи за своей сохой, это тебе больше пристало, чем эльфийская лютня! Или убирайся на Север, к своему хозяину — такой же подстилке, как и ты!
   Все затихли. Долговязый Тарн нанес Гили несколько оскорблений, которые среди людей постарше непременно привели бы к поединку насмерть. И если после обвинения в рабском происхождении еще можно было уладить дело добром, то после обвинения в мужеложстве отступать было никак нельзя. Такие слова следовало вбивать обидчику в глотку, чтобы ни у кого не возникло соблазна их повторить.
   Должен был последовать вызов на поединок, и Тарн ждал его, зная, что Гили на шестах против него не сдюжит. Руско был уже не тем беспомощным новичком, которого избили под стеной Барад-Эйтель, но Тарну уступал, и намного.
   Единственным, кому все эти соображения не пришли в голову, был Гили. Намеки на свое низкое происхождение он сносил спокойно, а фразы о подстилке просто не понял, но зато очередное оскорбление, брошенное Берену, уязвило его в самое сердце, и без того растравленное и измученное сомнениями. И он повел себя совсем не так, как повел бы себя на его месте горец. И совсем не так, как повел бы себя вчера или завтра. Он вскочил, бросил лютню на колени обалдевшему Морсулу и пнул ногой поленья в очаге так, что часть их полетела Тарну в лицо. Тот заслонился руками, и Гили, прыгнув прямо в очаг, ударил его ногой в пах, а когда он скорчился — схватил за уши и швырнул вперед. Тарн упал на спину, Гили вскочил ему на грудь. Снова схватив противника за уши, он бил его головой об землю, пока их не растащили.
   Все было как в тумане. Лица Брандира, Нимроса, Аргона, командира этой тридцатки, мелькали перед его глазами, то появляясь из тумана, то снова растворяясь. Что ему говорили — он не слышал. Кто-то — кажется, Рандир, — отвесил ему оплеуху, чтобы привести в чувство, но добился своего лишь отчасти: Гили слышал, что они толкуют ему о наказании, но не понимал, о чем идет речь. Лишь когда он оказался в своем закутке, один, и дверь снаружи подперли бревном — он понял смысл сказанного: в наказание он проведет здесь три дня на хлебе и воде.
   Ему было все равно.
   Со временем он пришел в себя окончательно. Так вот, что зовется боевым безумием… Было это оно или нет, но Гили предпочел бы не впадать в него снова. Каким бы дураком ни был Тарн, как бы ни кичился своей знатностью — а все-таки Гили не хотел убивать его.
   — Я больше так не могу, — пробормотал он в сенник. — Мне правда нужна…
   Он вдруг понял, что выдержит все, кроме этого дурманящего неведения. Когда, каким образом Берен успел сделаться для него если не светом, то дорогой к свету? Он должен знать правду. Хоть он разорвись пополам — должен. Даже если Берен и в самом деле перекинулся, даже если он прикажет убить своего оруженосца перед своими глазами — все равно это будет лучше, чем изводиться незнанием.
   Он помнил получение, данное Береном ему, Рандиру и Авану. И поручение, данное ему одному.
   «…Когда в середине хитуи окончатся осенние бури, вы трое должны будете пересечь Эред Горгор в том месте, где пересек его ты, Аван. Вы понесете эту вещь с собой»
   Сейчас была не середина хитуи, а самый конец нарбелет, и в Горгороте вовсю бушевали ветра. Сейчас срываться и идти никакого толку не было. Наверное, потому и молчали Аван и Рандир — до хитуи у них еще будет время поговорить спокойно…
   Он встал с лежанки, подошел к коням и обнял их обоих за морды.
   Когда стемнело, принесли хлеб и воду. А короткое время спустя кто-то из ребят просунул под дверь замотанный в тряпицу кусок сыра.
   Гили вытолкал его обратно.
 

* * *

 
   Лютиэн искали — а она сидела под обрывом у озера не подавала голоса. Хуан был с ней рядом, а больше ей никто не был нужен…
   Когда же это началось, спросила она себя. Когда же Нарготронд сделался ей невыносим? В тот день, когда Келегорм вошел в комнату, где она и Финдуилас трудились над ковром?
   Они сдружились с дочерью Ородрета. Финдуилас, такая же задумчивая и молчаливая, как отец, такая же мудрая, как ее мать, понимала Лютиэн с полуслова… Принадлежа двум народам, она могла кое-что объяснить Лютиэн, порой не понимавшей этих неукротимых нолдор. Именно ее позвали потом, когда появился пленник из Дортониона… Но в тот день никто еще не думал ничего худого. Они с Финдуилас кропотливо вывязывали узелок за узелком и говорили о Гвиндоре, влюбленном в дочь короля.