Белгарион Берен. Тени сумерек

   Илльо притворил дверь и вернулся на постель. До утра, рассудил он, мальчишка никуда не денется, а сейчас — спать…
   Утром, едва проснувшись, он выбрался в общую и нашел мальчишку в закутке под сеном.
   — Вылезай, — сказал он, потеребив паренька за плечо. Голос его был совершенно спокоен — он уже знал, что такого голоса боятся больше всего ибо не знают, чего ждать — гнева или снисхождения.
   Паренек выбрался, дрожа и ежась. Услышав возню, проснулся и сотник.
   — Разве посторонних не запрещено пускать в лагерь? — спросил Илльо.
   — Моя вина, — сказал Фин-Риан без колебаний. — Холод на дворе, а мальчишка один… Не к оркам же его гнать. Опять же, учений стало меньше и работы… Скучно бывает вечерами, господин рыцарь.
   — Вы будете наказаны, — Илльо крепко взял паренька за плечо. — Я велю в десять дней выложить из камней ограду вдоль дороги отсюда до тракта, высотой по колено. Мальчишку я забираю с собой.
   — А зачем ограду? — спросил Фин-Риан. Илльо беззвучно вздохнул: он уже понял, что из горцев не выбить привычку переспрашивать и уточнять приказы, сколько плетей ни изведи.
   — Низачем, сотник. В каменной ограде нет никакой надобности — кроме того, что вы должны сделать ее в наказание. Через десять дней я вернусь и проверю — и если окажется, что вы опять скучали вечерами, то вас развеселят бичом.
   — Малый ни в чем не виноват, — опустил голову Фин-Риан.
   — Потому я и забираю его собой, а не оставляю вместе с вами строить ограду.
   Они вышли на двор, Илльо подвели коня, он сел в седло и велел мальчишке держаться за стремя. Проезжая мимо орочьего лагеря, айкъет'таэро довел свой приказ до сведения командира орков.
   Отъехав от лагеря шагов на триста, Илльо спросил паренька:
   — Твое имя — Гили, я правильно помню?
   — Да, господин Ильвэ. Только все называют меня Руско.
   Руско, лис… Илльо улыбнулся — в мальчике не было ничего от хитрой, хищной рыжей молнии полей. Разве что цвет волос, торчащих из-под башлыка. Мордашка у него была хоть и не глупая, но совсем простецкая.
   — Ты ведь из Рованов, Руско?
   — Из долинных Рованов, сударь.
   Илльо так и не научился как следует разбираться в хитросплетениях родословных беорингов. Чем долинные отличаются от горных?
   — Как поживает мардо Берег? — спросил он наобум.
   — Вы о ком, господин Ильвэ? — удивился мальчишка.
   — Ни о ком, — Илльо улыбнулся. — Я проверил, тот ли ты, за кого себя выдаешь.
   — А, — грустно сказал мальчик.
   — Ну, а твой дядя, посылавший тебя за милостыней?
   — Я его давно не видел. Не то чтобы он меня любил…
   — А я слыхал, что все вы держитесь друг за друга и кровные связи для вас много значат.
   — Так оно так, господин Ильвэ, только… я байстрюк, вот оно что. И родня меня знать не хочет. Пока была жива мать, ее родичи меня как-то терпели, а сейчас…
   Обида, уловил Илльо. Но не сильная. Похоже, мальчик не злопамятен.
   — Понятно. Давно умерла мать?
   — Той весной, как снега ушли.
   Скорбь мальчика была неподдельной.
   — Сколько тебе лет? — продолжал допрос Илльо.
   — Четырнадцать, — соврал паренек. Страх, сопровождавший эту ложь, немного позабавил Илльо.
   — Не бойся, я не продам тебя вербовщикам. Я — Голос Айанто Мелькора, глава дхол-лэртэ армии. А не торговец рабами.
   — А я и не боюсь, — паренек шмыгнул носом. — Это мне просто холодно.
   На самом деле он боялся, и немало.
   — Как ты думаешь, что я сделаю с тобой в Каргонде?
   — Не знаю, сударь. Я думал, раз я сбежал, то я теперь беглый раб. Значит, что захотите, то и сделаете.
   Илльо прислушался к его чувствам. Это была не слепая и тупая покорность. Это было какое-то скрытое мужество. Мальчишка хотел в Каргонд, как бы ему ни было страшно. И двигался к своей цели.
   — Берен не объявлял тебя своим рабом, — Илльо забросил пробный шар и тут же попал в цель. При имени князя паренек ощутил теплое, почти родственное беспокойство.
   Когда ни только прибыли в Дортонион, Илльо часто чувствовал, как оно исходит от горцев при виде Берена или при упоминании его имени. Потом, когда Берен начал опускаться — все реже и реже… Но с мальчишкой это было странно — он ведь видел своего князя в худшие минуты, был им даже крепко избит… А впрочем, этого мальчика наверняка колотили в жизни не раз, а вот спасение от такого мерзавца как Фрекарт, могло значить много.
   — А что ты скажешь, если я верну тебя ему? — небрежно спросил Илльо.
   Хлоп! — как будто с грохотом сошлись створки ворот. Руско замкнулся. Невозможно было прочесть его чувства.
   Нет, одно читалось.
   Страх.
   — Прибьет он меня, — сказал мальчик.
   Нет, он боялся не побоев. Кстати, — Илльо прикинул время прибытия в Каргонд. За полдень. Берен уже успеет заложить за ворот, но еще не упьется до полного свинства. Будет весел, добродушен и отходчив. Нет, своего сбежавшего слугу он не тронет — по меньшей мере, до вечера, когда ему начнут мерещиться крысы размером с орка… А вот тогда за жизнь любого малознакомого ему человека нельзя будет дать и горсти пшена.
   Словно уловив мысли Илльо, Руско тихо сказал:
   — Болтают, что ярн — уже не живой человек…
   — Вот как? — Илльо слышал нечто в этом роде, но не из первых уст. — Как такое возможно?
   — Ну, вроде бы как Сау… виноват, Повелитель Гортхауэр колдовством и мукой вынул из ярна душу, а в тело поселил семьдесят семь раугов.
   — Ровно семьдесят семь? — Илльо постарался вложить в вопрос побольше насмешки и яду. — Не больше и не меньше?
   — Ну, я не знаю… Я не считал.
   — А сам ты как думаешь? Своя-то голова у тебя есть, и своего князя ты видел своими глазами. Человек он или нет?
   — Тогда был человек, а сейчас не знаю, — мальчишка передернул плечами. — Болтают еще, что госпожа консорт — живой мертвец, и ночами пьет из людей кровь.
   Илльо насторожился. В болтовню невежественных селян проникла капля истины.
   — Это чушь, Руско, — сказал он. — И если я услышу, что ты повторяешь ее, я буду вынужден приказать тебя высечь. Госпожа Тхуринэйтель — такой же человек как ты и я.
   — А вы разве не эльф, господин Ильвэ? — мальчик поднял глаза.
   — Только внешностью, юноша. Душой я — человек.
   — А разве так бывает?
   — Мой отец — человек. Но даже если бы я не унаследовал человеческой природы от отца, Учителю дана власть освобождать души эльфов от вечного плена в круге этого мира. Освободил бы он и меня.
   Похоже, паренек не понял, о ком идет речь, и Илльо уточнил:
   — Вы называете Учителя Морготом.
   Так и есть. Мальчик испугался еще сильнее. Илльо подумал, что он сейчас попытается бежать — ничего подобного. Он шел вперед все тем же твердым быстрым шагом.
   — И что, — спросил он время спустя. — Мор… то есть…
   Ему зримо было трудно выговорить «Учитель».
   — Ты можешь называть его Владыкой, — подсказал Илльо. — Айанто — так это звучит на нашем языке.
   — Айанто может и обратно сделать? Из человека — эльфа?
   — Мог бы, несомненно, если бы пожелал. Но не пожелает этого никогда.
   — А почему?
   — Потому, юноша, что бессмертие — это проклятье эльфов. Их рабство. Запереть душу в пределы мира до его конца было бы жестоко без меры. Ты не находишь?
   — Не знаю, — пожал плечами паренек. Но изнутри пробилось твердое отрицание.
   — Я понимаю, — сказал Илльо. — Ты где-то видел эльфов — они ведь жили здесь, так? Ты разглядел только внешнее: вечную юность, красоту и силу… И не понял внутреннего: они лишены возможности расти и развиваться душевно. Пребывают такими же, какими пришли в мир — прекрасными внешне, застывшими, мертвыми внутренне…
   Илльо пресекся, поймав чувства паренька. Пятнадцатилетний сопляк в драном дирголе и выгоревшем до серого башлыке испытывал к нему, рыцарю Аст-Ахэ и голосу Учителя в этих краях, жалость с оттенком презрения, как к убогонькому.
   — Ты думаешь, я заблуждаюсь или лгу, — холодно сказал он. — Но ты ошибаешься. Впрочем, ты еще молод. Ты сообразительный паренек, Руско — не хочешь ли отправиться со мной в Аст-Ахэ?
   — Куда? — не понял рыжий.
   — В Ангбанд, — бросил Илльо.
   Парнишку затопил такой страх, что Илльо передалась его дрожь в поджилках. Но он не попытался бежать и не остановился.
   Илльо понял, что мальчик нравится ему все больше и больше. Жаль, что его проглядели, когда собирали детей для отправки в Аст-Ахэ. Если бы его подобрали вовремя, толку из него вышло бы гораздо больше, чем из Даэйрэт. А впрочем, и сейчас еще не поздно. Скоро приедут с Севера ребята. Мальчик немного попоет им — в отряде многие по части игры и пения дадут ему два къона вперед, но в этих простых горских песнях есть свое очарование, которое нельзя не оценить, а голос у мальчугана красивый… так что его будут кормить. Потом он убедится, что они не звери и пойдет в услужение к кому-нибудь… не такому взбалмошному, как Берен… А потом окажется в Аст-Ахэ, и поймет, что страшные сказки о Морготе — пустая болтовня…
   — Не бойся, — сказал он. — Учитель не ест детей.
   — Я уже не дитя, — Руско снова шмыгнул носом.
   — Взрослых он тоже не ест. Ты бы многое увидел своими глазами… Тебе было бы над чем подумать.
   Он услышал, как ноет в страхе сердце юного певца и вздохнул.
   — Это не приказ. Я не собираюсь никуда отправлять тебя насильно. Я тебя вообще не удерживаю — ты свободен и можешь идти куда угодно.
   Они уже давно вышли на тракт и были довольно близко от перекрестка.
   — Я хочу в Каргонд, — упрямо сказал парнишка.
   — Почему?
   — Там торг и харчевня. Хорошо подают.
   — А в замок со мной — не страшно? Или боишься, что снова сделают слугой?
   — Если опять отдадите ярну — сбегу, — предупредил паренек.
   Илльо прислушался к его чувствам. Страх был искренним, но страх он испытывал постоянно, и немудрено: «Морготов Голос» здесь боялись. А вот что было под страхом — Илльо понять не мог. Неужели радость? Да, радость.
   — Чему ты радуешься, хотел бы я знать.
   Паренек немного подумал прежде, чем ответить.
   — Ну… С прошлого раза… Я знаю, что у вас не обидят, а на торге — запросто могут. Даже если ярн — то ненарочно, и спьяну. А там… Меня побили один раз, все что было отобрали, спасибо хоть лютня цела осталась.
   — У тебя красивая лютня. Сильно попорченная снаружи, но красивая.
   — Эльфийская.
   — Я заметил. Откуда?
   — От мертвого эльфа.
   Парнишку снова передернуло, и сквозь страх пробилась жалость. Как и большинство людей Дортониона, он испытывал любовь к эльфам и непонятное перед ними преклонение. Видимо, зрелище «умершего бессмертного» оставило в душе ребенка неизгладимый след.
   — Итак, ты принимаешь мое предложение?
   Мальчик колебался.
   — Поверь, нам хватает слуг, — ободрил его Илльо. — В лишних руках нет нужды, а беседа с тобой скрашивает мне дорогу. И мне действительно нравится, как ты поешь.
   — Хорошо, — сказал паренек. — Я пойду в замок, господин, но только ежели оставите на ночь. Потому что после захода меня в городище никто на ночлег не пустит.
   — Идет, — согласился Илльо.
   Дорогой они продолжили беседу. Паренек был довольно молчалив и на вопросы отвечал кратко, но по сравнению с бирючиными повадками других горцев его ответы были просто образцом красноречия. Илльо знал, что между собой горцы болтливы, но добиться от кого-нибудь, кроме Берена, занимательной беседы он так за истекшие месяцы и не смог. Руско можно было занести в список вторым.
   Несколько раз мальчик по его просьбе пел без музыки. И в общем дорога в Каргонд оказалась не только полезной, но и приятной.
   Илльо отдал лошадь конюшим, в нижней палате сбросил плащ — слуги поднимут и вычистят, — отряхнул обувь и поднялся в аулу.
   К своему удивлению, он застал там Даэйрэт и Берена — пару, которая ни при каких обстоятельствах старалась не оставаться наедине. Стоило им оказаться где-то вместе, и не было конца грубым шуткам Берена, пока юная оруженосица не начинала реветь или не убегала с жалобой к наставнице. Первое время она обязательно старалась огрызаться (и будем честны: в половине случаев она выступала зачинщицей свар), но по части острословия Берен обходил ее безо всякой натуги даже если был сильно пьян.
   Так что удивление Илльо усилилось, когда он обнаружил, что оба погружены в свое дело и сосредоточенно молчат: Даэйрэт что-то пишет, а Берен чистит песком и мелом какие-то бронзовые бляхи.
   — Приветствую, — сказал он. — Что это ты делаешь, Берен?
   Прежде чем ответить, горец открыто и нагло ухмыльнулся ревнивой гримаске Даэйрэт: ну как же — Илльо обратился не к ней первой.
   — Отыскал на чердаке боевое снаряжение прадедовских времен, — сказал он. — Двух не хватает, я велел отлить по образцу, — он показал кругляш шириной в ладонь, с какой-то жутковатой личиной. — Нравится?
   — Это доспех? — уточнил Илльо.
   — Угу. Нашить на кожаную основу — и будет доспех.
   — Старье, — бросила сквозь зубы Даэйрэт. — Дополни его двумя мисками с кухни.
   — Миски плохо блестят, — оскалил зубы Берен. — А я, как и всякая блядь, люблю дешевые блестящие штучки.
   Он провел пальцем по звеньям золотой цепи, снятой с Фрекарта, и добавил:
   — Дорогие тоже люблю.
   — Ты знаешь хотя бы одно приличное слово? Или в вашем дикарском языке таких вовсе нет?
   — А как это ремесло зовется по-вашему? Путь Продающейся и Ласкающейся? Или как-то еще?
   — Тихо! — Илльо грохнул кулаком по столу. — Даэйрэт, почему ты не с Этиль?
   — Она велела мне описать сделанное вчера исцеление открытого перелома с раздроблением. По памяти.
   — Отправляйся в вашу спальню и описывай там. Берен…
   Горец поднял на него глаза и удивление Илльо сделалось вовсе безмерным. Берен был трезв. Совершенно. Это раз. Два — он был бледен. Три — ворот его рубахи был снова наглухо зашнурован, и высокая темная повязка охватывала шею до самого подбородка.
   — Ты же не будешь рассказывать мне, что бережешь горло от простуды, — тихо проговорил Илльо, когда Даэйрэт ушла.
   — Не буду, — подтвердил Берен, склонив голову и глядя в стол.
   — Где она?
   — Она… улетела вчера… И то, что сделала… Не дыши так часто, Ильвэ. Привыкай. Это гораздо лучше, чем винище. Теперь ей часто нужно будет летать… А так она за меня спокойна — после такого я день лежу пластом, доглядывать меня не надо, я и до горшка ползком добираюсь…
   — Когда она вернется?
   Берен открыл было рот, чтобы ответить, но тут его глаза распахнулись: в дверь сунул нос Руско.
   — Ба, — сказал князь. — Вот уж кого не ожидал увидеть… Что, малый, твой дядя прогнал тебя?
   Паренек несмело качнул головой из стороны в сторону.
   — Послал сюда? Побираться?
   Руско медленно кивнул.
   — Проклятье, — Берен тяжело поднялся, уронив медную бляху. — Ильвэ, убери его отсюда. Сегодня же. Она возвращается этой ночью, убери отсюда пацана!
   — Перестань, — попробовал успокоить его Илльо. — Ему ничего не грозит.
   — Хрена с два ему ничего не грозит, — прорычал Берен. — Полюбопытствуй, сколько людей в округе найдено мертвыми, начиная с этой осени. Полюбопытствуй, какой смертью они умерли. Поспрашивай хоть о чем-нибудь кроме своих военных дел!
   — Мне некогда собирать сплетни на торгу, — холодно ответил Илльо. — Но ладно. Если это успокоит тебя то ладно. Я пообещал мальчику ночлег, и не могу выгнать его на дорогу — но если ты боишься за него, я отправлю его в дом к слугам таэро-ири. Ты доволен? Она не узнает. Даю слово.
   — И завтра чтобы духу его здесь не было, — потребовал Берен.
   — Хорошо.
   Когда его распоряжение было выполнено, и юный певец отправился развлекать слуг воинов Аст-Ахэ, Илльо вернулся в аулу. Берен все с тем же сумрачным видом наводил блеск на древние доспехи.
   — Почему тебя так беспокоит судьба этого мальчика? — спросил Илльо. — И его тоже беспокоит твоя судьба, как видно по нему. Вас связывают какие-то узы, о которых ты промолчал?
   — Ты бы сам о них догадался, если бы подумал хоть немного. Мальчишка — из Рованов.
   — И что же?
   — А то, что из-за меня ни один Рован больше не погибнет. Хватит с меня крови старика.
   — Я все еще не совсем понимаю…
   Берен оторвался от своей работы и вздохнул.
   — Другому бы никому не сказал, но тебе — так и быть. Тогда, в первый раз, пацан приходил за моей смертью, — вообразил себя моим кровником.
   — Из-за старика?
   — Из-за него… Но в Долгую Ночь он не хотел меня убивать. Думал, что его оставят при замке хотя бы на два дня. Правильно думал, да? Но тут случилась эта штука с Фрекартом. Получается, я спас ему жизнь. Теперь он не может мстить раньше, чем отплатит долг чести. То есть, спасет жизнь мне.
   — Спасти тебе жизнь, чтобы потом убить? — уточнил Илльо.
   — Эге. Наши легенды полны баек о таких делах. В старых балладах за это время герои успевали накрепко сдружиться, делались побратимами и прощали друг другу обиды… Бьюсь об заклад — у пацана в голове немерено старых баллад.
   — И ты вытурил его, чтобы не предоставить ему такого случая? — улыбнулся Илльо.
   — Я не хочу, чтобы еще один Рован погиб от моей руки, — Берен опять выронил бляшку и ругнулся. — Не хочу однажды проспаться и найти мальчика зарубленным или забитым насмерть. Пусть бродяжничает или возвращается к себе домой.
   Он сделал движение, чтобы выбраться из кресла, но Илльо успел подобрать бляшку первым.
   — Если ты все понимаешь, то почему же ты пьешь? — спросил он.
   — Потому что если я не буду пить, я помру от стыда.
   — Но сегодня ты трезв.
   — Не удержал в себе, тошнит. Ничего, завтра наверстаю.
   — Если ты будешь продолжать пить, ты сделаешься именно тем, кого больше всего ненавидишь.
   Тихое «шур-шур» ветоши по металлу, под которое шел весь разговор, прекратилось. Берен поднял от своего занятия глаза и посмотрел на Илльо.
   — А тебе не все равно?
   Илльо сжал кулак под столом.
   Ему было не все равно. Если и в самом деле Тхуринэйтель без особой надобности… о, Тьма!
   — Почему она сделала это?
   — Потому что ей этого хотелось, — прошептал Берен. — Я ей нравлюсь больше, чем случайные бродяги. Не волнуйся, меня она не убьет: меру знает.
   — Я прикажу ей прекратить.
   — Прикажи, если сможешь. Только я не думаю, что она послушается.
   — Берен, послушай… Это совсем уже в последний раз, завтра может быть поздно… Остановись. Сделайся рыцарем Аст-Ахэ, выбери жизнь и честь, а не смерть и позор. Ведь ты гибнешь…
   — Эла! Ильвэ, ты еще мне скажи, сколько пальцев у меня на руке. Я гибну… Да я уже мертв.
   Илльо оперся локтями о стол положил подбородок на сплетенные пальцы. Берен думает, что мертв, и Гортхауэр думает, что он мертв, и Учитель, похоже, думает так же. Учитель и Гортхауэр прежде не ошибались никогда, но… но первый вовсе не видел Берена, а второй видел его только в худшие часы и дни его жизни. Этиль после беспричинного убийства орка убеждена, что в Берене уже нечего спасать, Даэйрэт была убеждена в этом с самого начала, а Эрвег встал на эту сторону совсем недавно, после того, как Берен, приглашенный в общество рыцарей Аст-Ахэ, явился пьяный до рвоты. И лишь Илльо был уверен, что спасти его можно и нужно. Только потому, что понял, как он спасал от себя самого рыжего бродячего певца.
   Берен возился со своими медяшками до темноты, а потом побросал их в ящик и отправился на двор.
   Илльо остался в ауле, дожидаться Эрвега. Не забыть, отметил он себе, расспросить, что за мертвецов находили в окрестностях.
   Берена не было долго. Дольше, чем того требует любая надобность. Он еще плохо себя чувствует; потерять сознание в отхожем месте — мало что может быть позорнее… Илльо кликнул слугу и велел ему пойти поискать князя, а если его не будет поблизости от нужника — искать возле дома таэро-ири: в последнее мгновение ему пришло в голову, что Берен мог пойти поговорить со своим несостоявшимся убийцей, а ныне — кровным должником.
   Слуга вскоре вернулся и доложил, что князя сейчас принесут слуги таэро-ири.
   — Что с ним случилось? — встревожился Илльо.
   — Что и всегда, — развел руками слуга.
   — В такой короткий срок?!
   — Он с утра не евши.
   Илльо послал проклятие небесам. Это надо было предусмотреть.
   Берена втащили — одежда и волосы в снегу, лицо мокрое от талой воды. Запах браги летел впереди него, как герольд впереди войска. Лицо — только что красивое и благородное — сделалось бессмысленной пьяной маской. Илльо скрипнул зубами. Да, вот в эти минуты верилось, что спасать тут некого.
   …А завтра будет все то же самое. Он выползет из комнаты злой, дыша перегаром, потребует опохмелиться и ему дадут. Он немного придет в себя, повозится еще с этим старинным панцирем, но чем ближе к вечеру — тем глупее будут шутки и тем меньше останется твердости в пальцах. Но кулак будет еще достаточно быстр и резок, чтобы своротить скулу некстати подвернувшемуся слуге или орку. Когда он выходил из себя, сладить с ним могли только Болдог и Тхуринэйтель. Однако этого, скорее всего, не случится — к часу Змеи он будет пьян до неподвижности. И так — до конца месяца Тхэнно. И то, что придет в себя на пятый день трезвости, Береном уже не будет…
   Илльо дождался возвращения Эрвега и велел собирать дхол-лэртэ армии. Следовало наконец-то назвать верным день выступления; День Серебра.
 

* * *

 
   — Ты? — Рандир облапил мальчишку и втянул его за собой в хибару при кузне. — Не ждал так скоро. Ну, заползай!
   Руско, попав с холода в жарко протопленное строение, набив живот пшенной кашей, слегка осоловел и заговорил не сразу.
   — Я князя увидел раньше, чем тебя, — сказал он наконец.
   — Ну? Как же так вышло?
   — Меня на тракте перехватил наместник, Ильвэ.
   Рандир несколько раз обалдело моргнул, потом выдернул из рук Гили котелок и ложку и велел:
   — Докладно рассказывай.
   Гили рассказал все, начиная с того дня, как перебрался с Аваном через Анах, запутал следы, уходя от банды орков и расстался с товарищем, направляясь в Каргонд. Дорогой надо было навестить еще одного человека, которого Берен полагал верным: командира стрелков в одном из лагерей. Там случай и свел с морготовым полуэльфом. Тот приволок его в Каргонд — Гили умолчал о том, каких страхов натерпелся дорогой — и там он встретился с ярном. Тот задал ему два вопроса о Маэдросе: выгнал ли его эльф? — Гили ответил «нет». Послал сюда? — Гили ответил «да». Тогда ярн устроил так, чтобы Гили выперли в хэссамар для рыцарских слуг, и там он потешал эту братию за кормежку и ночлег. Сам ярн выследил его, когда он выходил по нужде, и тут уж они сумели перекинуться несколькими словами. Ярн велел искать Рандира при кузнице у Эйтелингов, и сказал, когда черные выступят в поход: в первый день последней недели гваэрона. Черные зовут его «Днем Серебра».
   — А мы здесь — Днем Медведя, — хрипло засмеялся Рандир. — Поверье такое: в этот день медведь выползает из берлоги. И кто его повстречает в этот день, Руско, тому ой не поздоровится!

Глава 15. День Серебра

   Даэрон еще не видел своего короля в таком гневе. Даже в тот день, когда смертный пересек порог Менегрота и потребовал руки Лютиэн, даже тогда Тингол не был так взбешен.
   Он отказался встретиться с послами сыновей Феанора лицом к лицу — ни один нолдо из Дома Феанора не мог переступить границ Дориата. Даэрон был посредником между Хисэлином, приехавшим даже не требовать руки Лютиэн для своего господина, а просто уведомить Тингола, что Келегорм берет его дочь в жены.
   Тингол метался по тронной палате, как капля воды по раскаленной сковороде, излагая Даэрону все, что он думает о сыновьях Феанора и их безумном отце, обо всех нолдор вообще, об их чести, законах и нравах, брачных обычаях и языке. Он принимал по три решения в минуту: идти воевать Нарогард. Вызвать Келегорма и Куруфина на поединок. Потребовать у Маэдроса головы обоих. Нет, у Ородрета. У того и другого…
   Ужас и гнев короля не давали ему остановиться и успокоиться. Даэрон терпеливо ждал. Он знал, что сейчас Тингол не примет никакого решения, потому что все, приходящие ему в голову, одинаково плохи, и он это понимает.
   Наконец король упал в кресло, уперев локти в подлокотники и положив голову на руки.
   — Она ведь в опасности, Даэрон, — проговорил он тихо, с мукой. — Она не пойдет за него. А он такой же сумасшедший, как и его отец. Он может ее убить.
   — Ородрет этого не допустит, — возразил Даэрон.
   — Ородрет, — фыркнул Тингол. — у него сердце из воска. Даэрон, иди туда. Иди в Нарготронд, освободи ее. Грози им войной, проклятием Мелиан, моим гневом… Выкради ее, подстрой побег, если надо — вызови и убей Феаноринга. Мне больше не на кого надеяться, кроме тебя.
   Даэрон изумленно поднял брови. Он впервые слышал от короля признание в том, что даже на себя тот не надеется.
   — Ты согласен? — устало спросил Тингол.
   — Ты знаешь, мой король, что я сделал бы это ради нее, если не ради тебя.
   — Когда ты выйдешь в путь?
   — Сейчас же, если будет на то твоя воля. Что передать Хисэлину?
   — Ничего, — Тингол улыбнулся зло. — Он сам сообразит, когда пройдут все мыслимые сроки ожидания. Иди ко мне, Даэрон; обними и прими мое благословение. Может быть, хоть теперь эта безумная поймет, в ком ее счастье.
   «Едва ли», — подумал Даэрон, склоняя голову под руку короля.