Белгарион Берен. Тени сумерек

   Требовалось оружие — самострелы и короткие мечи для тех бондов, которые не могут купить это сами. Требовались кожи на сбрую, обувь и легкий доспех. Требовалось дерево на щиты и древки копий и стрел. Требовался волос и бычьи жилы на тетивы. Требовалось зерно, вяленое мясо, сушеная рыба, сено для коней, вино и пиво, телеги и возы… И всего этого требовалось немерено.
   Но большое начинается с малого. С севера пригнали табун в пятьсот коней, с которым одиннадцать эльфов и трое смертных должны были вскоре отправиться на юг. Ничего удивительного не было в том, что табун перегоняли через горы — Хитлум давно торгует лошадьми; правда, в последнее время эта торговля слегка захирела. Дорога через Соколиный Кряж из года в год становилась все опаснее, и Хитлум все больше торговал с Нижним Белериандом по морю, и все меньше — по суше. Фингон распорядился послать с конями отряд не меньше чем в тридцать мечей — в таком важном деле он рисковать не хотел.
   Вечером перед тем днем, когда решение было принято и утверждено указом Верховного Короля Нолдор, Фингон призвал Берена для беседы.
   …У входа в личные покои Короля Берен разулся и оставил свой меч. Пол в маленькой гостиной был застелен шкурами волков, медведей и пятнистых горных кошек, которым в свое время не повезло повстречать на пути охотящегося Фингона. Стены же увешаны были гобеленами синдарской работы. Очаг, два кресла и невысокий стол…
   — Садись, — Король пододвинул к Берену серебряный кубок, формой сходный с морской раковиной, кивнул на серебряный же кувшин, сделанный в виде раковины побольше: наливай сам. Берен не стал отказываться от приглашения: фалатрим привозили сюда, в Хитлум, отличное вино, а после крепости Фингона здесь, на севере, такого вина выпить будет, пожалуй, и негде…
   Фингон пригубил вино, не отводя взгляда от собеседника. Медленно опустил свой кубок на стол.
   — Ты славный человек, Берен. Благородный и отважный. Ты любишь дочь Тингола преданно и искренне, я знаю… Но на Сильмарилл ты права не имеешь. Финрод — твой друг, он друг и мне, но Маэдрос мне ближе. Сильмариллы принадлежат роду Феанора.
   Вот так.
   Берен, не зная, что ответить, сделал два глотка. Вино было сухим, но не кислым, легким, словно вдох — такие вина в Дортонионе называли «шелковыми».
   — Объясни мне, Берен, что между тобой и Финродом? Чего ради он отрекся от короны? Почему он так желает вашего брака с дочерью Тингола? Отчего он готов даже на смертельную вражду с Домом Феанора? Скажи мне, человек, потому что я теряюсь в догадках.
   — Государь мой Фингон, я бы рад, но не могу, потому что не знаю. Сам диву даюсь, что такое случилось. Некогда Король поклялся помочь в беде любому беорингу, кто придет к нему. Но он не давал клятвы идти две лиги с тем, кто просит пройти одну. Он это делает по собственной воле. Отчего бы не спросить у него самого?
   — Оттого что он не отвечает. — Фингон встал, подошел к окну и сделал Берену знак рукой. Тот поднялся и встал рядом.
   — Посмотри туда, — король показал на северо-восток.
   Воздух над Анфауглит колыхался, и казалось, вершины Эред Энгрин парят над землей.
   — В ту сторону он ускакал, и пыльное облако поглотило его, — тихо, напевно сказал Король. — Никто не знал, куда и зачем он направляется. Я бился на севере и опоздал на полдня. Оруженосец рассказал мне, что он велел оседлать коня, вооружился, и строго-настрого запретил следовать за собой. Все полагали, что он скачет ко мне. Выжженная равнина была открыта взгляду на многие лиги — долго видели поднятое им облако пепла, а порой сквозь пепел сверкал его доспех…
   Словно денница…
   — Я бросился в башню, ибо сердце мое предвещало недоброе. Ты уже знаешь, что такое Палантир… Я долго искал отца — и увидел…
   Фингон на миг закрыл глаза.
   — Я видел все, а сделать не мог ничего. Отца моего обуяло то же безумие, которым был охвачен Феанаро. С той лишь разницей, что отец свершил деяние, которое Феанаро лишь хвалился совершить, — на миг в горькой усмешке Фингона проскользнула вся старинная вражда между феанорингами и нолфингами. — Кажется, вы, люди, зовете это «фэйр» (30). Помотри мне в глаза, лорд Берен из рода Беора и ответь: не фэйр ли обуял твоего короля? И не пользуешься ли ты этим?
   — Государь, мой король не безумец, и смерти он не ищет! — «Если король нолдор и в самом деле читает в глазах, то пусть прочтет, как он меня унизил». — И я не подлец. Если тебе хочется знать мое суждение, то вот оно: король Фелагунд мудрее нас всех вместе взятых.
   — Прежде никто не назвал бы мудрым того, кто одной рукой кует союз против Моргота, а другой разрушает его; кто бросает корону, чтобы отвоевать лен, кто ищет для своего вассала руки эльфийской королевны, зная, какой опасности подвергает этим и себя, и их, и весь их род.
   — Возможно, это безумие. — Берен чувствовал, что сейчас наговорит лишнего, но не мог остановиться: словно ветер какой подхватил его и нес. — Но что тогда мудрость? Ослушаться Валар и послушать Моргота? Принести именем Единого невыполнимую клятву, и ради нее быть готовым пролить кровь собратьев? Строить города и державы в тени Морготовой руки? Если это мудрость — то лучше я стану безумным и пойду за безумцем. Ответь и ты мне, Фингон, верховный король над моим королем: мудро ты поступил или безумно, отправившись в одиночку туда, на выручку лорда Маэдроса, рискуя ради того, кто предал тебя, умереть или разделить с ним его муки? Как имя этой твоей мудрости?
   — Довольно. — Фингон поднял руку, прерывая Берена. — Допустим, Финрод Эденниль готов ради любви к тебе и к людям сделать то, что я сделал ради любви к Маэдросу Феанориону. Скажи, отчего ты согласился на безумное условие Тингола?
   — Король Элу не предлагал мне выбора.
   — А что для тебя значит Финрод?
   — Он — мой король.
   — И только?
   Берен опустил голову.
   — Он — мой друг.
   — Ты любишь его? Ты готов положить ради него душу?
   — Да, Государь. — Берен был «открыт», он хотел, чтобы Фингон прочел его мысли и убедился, что он не желает Финроду зла.
   — Ты откажешься ради него от Сильмарилла, если придет такая нужда?
   — Да, Государь. — Берен скрутил себя в узел, чтобы этот ответ был искренним. Фингон прав, как бы там ни вышло — а ради Сильмарилла Финрод не умрет.
   — Ну так не погуби его, — Фингон положил руку Берену на плечо. — Вот тебе мое слово.
   — Я постараюсь, Государь… Но судьба его — не в моих руках.
   — Я знаю, — Фингон на миг сжал губы. — Иди.
   Берен не знал, что в этот же день Финрод вручил Фингону запечатанную рукопись, которую попросил отослать в Нарготронд после его смерти. В случае его смерти, — поправился он мгновение спустя.
 

* * *

 
   Табун вместе с хитлумскими эльфами собирали, конечно, Эллуин, Менельдур и Лоссар. У Берена дыхание захватило, когда он увидел, какой подарок им делает Фингон: красивые, умные кони хитлумской породы, потомки валинорских лошадей и обычных диких коней из Смертных Земель. Братья-феаноринги доставили коней валинорской породы в Средиземье, и народ Финголфина получил их от Маэдроса в уплату виры за погибших в Хэлкараксэ. Множество потомков этих лошадей паслось когда-то на Ард-Гален, но теперь от Ард-Гален осталась только равнина песка и шлака. А кони, отогнанные на зимние пастбища в Хитлум, где лето холодное, но теплая зима — уцелели…
   Берен смотрел на игру двух едва достигших полного возраста кобылок — гнедой, черногривой и серой. Черногривая кобыла мастью была чистая эндорка, но осанка и сила, длинные ноги, постановка плеч — все указывало на примесь валинорской крови. Про серую и говорить было нечего: вся — сгусток живого серебра, глаза умные — кажется, вот-вот заговорит. Берен вспомнил своего бретильского конька, снова посмотрел на серую и решил: моя будет.
   Он начал спускаться с холма в лощину, к табуну.
   — На серенькую глаз положил? — Хурин угадал его мысли. — Намучаешься. Если я что-то понимаю в лошадях, необъезженная и нравная.
   Серая прогнала гнедую, и теперь повернулась к людям боком, делая вид, будто не обращает на них внимания, но время от времени кося глазом.
   — Митринор, — Берен обошел ее так, чтобы подойти спереди. Кобылка сделала шаг назад, но позволила человеку погладить себя по морде, потрепать гриву. Берен протянул ей на ладони наполовину съеденное яблоко, погладил капризную красавицу между ушами.
   — Скажи, Митринор, ты будешь моей? Я знаю, ты благородной крови — красивая, умная, смелая… Но ведь и я не самый паршивый всадник. Правда, не эльф и не могу говорить с тобой так, чтобы мы понимали друг друга… Но ты ведь слышишь по голосу, что я вовсе не плохой человек, а? Тебе понравилось, как я тебя назвал — Ми-три-но-ор?
   Опершись одной рукой о холку лошади, он вскочил ей на спину. Кобылка вздрогнула, но не попыталась сбросить всадника. Берен тронул ее пятками, и она послушно сделала круг, обогнув братьев-хадорингов.
   — В первый раз я так ошибся с лошадью, — покачал головой Хурин.
   — Дело вовсе не в этом, братец, — засмеялся Хуор. — Просто женщины, какие бы они не были, любят две вещи: ласку и напор…
   Гили в третий раз сменил лошадь — Айменел сыскал ему молоденького жеребчика, такого же огненно-рыжего, как будущий наездник, низкорослого, но выносливого, с плавной нетряской иноходью. Лошадь так безотказно слушалась седока, что даже Гили почувствовал себя искусным наездником. Впрочем, гордость улетучилась, когда Берен, оценивая выбор юного эльфа, одобрил его следующими словами:
   — Неплохой конек. Колыбель на четырех ногах — как раз то, что тебе требуется, Руско.
   Гили немного обиделся, но когда они тронулись в путь, понял, что Берен имел в виду: после поединка все еще ныли ребра, и его прежний конь измучил бы его до потери чувств в первый же день, а дорога предстояла долгая.
   Они не стали возвращаться в Дор-Ломин, а пересекли Митрим и поднялись долиной реки, что, беря начало в горах, впадала в озеро. Дорога эта называлась путем через Соколиный Кряж, и через нее шла торговля между Хитлумом и Нижним Белериандом. У подножия гор братья хадоринги распрощались с ними.
   — Не в последний раз видимся, — сказал на прощанье Берен.
   — Не в последний раз, — Хурин пожал ему руку. Потом они обменялись рукопожатиями с Хуором, и у Берена как-то странно сверкнули глаза. Он сделал вдох, словно хотел что-то сказать — и вроде как передумал. Только после, отъезжая, улыбнулся:
   — Любите моих сестер, князья!
   Уже потеряв их из виду, Нэндил спросил:
   — Что ты почувствовал?
   — Слишком вы, эльфы, глазастые… — проворчал Берен. Потом подумал и ответил:
   — Когда я коснулся руки Хурина — меня вдруг взяла тоска. А когда Хуор пожал мне руку — у меня словно музыка заиграла в сердце. Но тоска была светлой, а музыка — печальной.
   — И часто бывает с тобой такое? — Нэндил против своего обыкновения был предельно серьезен.
   — Случается.
   — Эти предчувствия как-то подтверждаются потом?
   — Слушай, бывает всякое. Бывает, я что-то чувствую, а потом с человеком ничего не происходит. Бывает, я теряю его из виду. Бывает, что я ничего не чувствую, а с человеком творится скверное. И бывает, что все оправдывается… — какое-то время он ехал молча, потом добавил: — Когда баба разбивает горшок об пол, и говорит, что это к ссоре, а никакой ссоры не случается — она об этом забывает. А если ссора случается, она говорит — «к ссоре горшок разбился». Но любая баба ссорится с мужем по три раза на дню, безо всяких горшков. Не нужно придавать таким вещам значения.
   — Как хочешь, — покачал головой эльф. — Но от того, что ты закроешь глаза, темно не станет.
   — Выразись яснее, друг.
   — Спроси об этом у Финрода.
   — Ты первый заговорил со мной — ты и отвечай.
   — Скажи, ты пел над чашей по обычаям своего народа?
   — Нет. Я… был тогда слишком молод… А потом — стало не с кем.
   — Жаль… Мне тогда было бы проще объяснить. Я думаю, в тебе есть задатки провидца. А Финрод хочет отдать тебе Палантир. Это значит, что твое обучение будет, с одной стороны, проще, а с другой — тяжелее…
   — Слушай, почему вы, эльфы, говорите всегда надвое? Не хочу тебя обидеть, но временами это бесит. Скажи, что со мной не так, а? Да, отец и Андрет видели во мне Поющего-Над-Чашей, и что? Или я стану ходить пешком по водам после того как загляну в Палантир?
   — Тебе, возможно, откроется несколько больше, чем открылось бы обычному эрухин, — Нэндил выбирал слова как зерна из половы. — Твои видения будут ярче и сильнее, но это потребует от тебя и большего самообладания. И здесь, Берен, таится опасность для тебя и всех, кто вокруг. Ибо в момент Провидения тебя могут обнаружить… Попытаться пленить твою волю, либо же одурачить ложными видениями, либо нанести простой и бесхитростный удар, если первое и второе не удастся. Мы, барды, сталкивались с таким, и это было страшно. Внушает опасения и другое: тот, кто однажды заглянул в Палантир, уже не смотрит ни на себя, ни на мир прежними глазами. Это — потрясение, и, чтобы оправиться от него, требуется время.
   — Как я понимаю, Нэндил, мне хоть мытьем, хоть катаньем придется овладеть Палантиром.
   — Нет, Берен, не Палантиром. Собой, собственным разумом — при помощи Палантира. Сам по себе, без направляющего разума и воли, Палантир — не более чем тяжелый круглый предмет, годный разве что на грузило для рыбачьей сети.
   — Что дверью по лбу, что лбом о дверь — какая разница? Я научусь им пользоваться, потому что другого выхода у нас нет.
   — Есть. Кто-то из нас — Эдрахил, я или Финрод — может пойти с тобой.
   — Ну это уж нет! Этого я не допущу, эльдар. Вы и так делаете для меня столько, что я не рассчитаюсь до конца жизни. И чтоб я еще потащил кого-то из вас под Тень? Может, я и подлец, но не такой.
   Эльф выразительно вздохнул.
   — Похоже, я ничего не смогу тебе объяснить сейчас, — сказал он. — Ты смотришь на Палантир, как на норовистого коня, которого нужно во что бы то ни стало укротить; как на крепость, которую нужно взять. Ты полон решимости это сделать — но, друг мой, ты не для того копишь силы! Заглянув в Палантир, ты узнаешь многое в первую очередь о себе, дашь себе отчет в том, в чем никогда не думал или не решался… Это всегда страшно, потому что это изменяет.
   Берен с досады ругнулся — довольно безобидно, вроде «чтоб тебя перевернуло», — и, напротив, задержал коня, пропуская табун.
   Нельзя сказать, чтоб он не думал о том, о чем сказал ему Нэндил. Для того чтобы передавать сведения через Палантир, обмолвился Финрод, необходимо обучиться осанвэ, соприкосновению разумов. И обучать его будет он сам. Будет читать его мысли и позволит прочесть свои… О, боги… Берен не знал, чего боится больше — первого или второго.

Глава 6. Димбар

   На пятый день пути они перевалили через горы и поехали вдоль впадающей в Сирион быстрой холодной речки. Здесь начинались по-настоящему опасные места, и эльфы облачились в кольчуги и шлемы. Эльфийскую кольчугу, подаренную в Нарготронде, надел и Берен. Гили никак не думал, что для него тоже найдется такая дорогая вещь, как кольчуга, но из своего седельного вьюка Берен и для него достал кольчатую рубашку со шлемом — правда, кожаным; лишь обод да два полуобруча, перекрещивающихся на макушке, были железными.
   Ко всему этому нужно еще прибавить пояс со скатой, который Гили получил от Берена в Барад-Эйтель — чтобы понять, каким неописуемо геройским казался пареньку его собственный вид. Правда, это геройство оставило его к вечеру — под кольчугой и войлочной курткой он весь взмок, плечи налились усталостью, и единственной радостью в жизни оказалось отсутствие вечерних занятий с Айменелом. Эльфы старались производить как можно меньше шума — и без того с ними был целый табун лошадей, который на стоянках не был тише воды; а звон клинков разнесся бы по ущельям на целые лиги. Таким образом, мучения Гили прерывались на целых два дня — до прихода в Димбар, в безопасные места, охраняемые горцами и эльфами Дориата. Здесь эльфийское сопровождение покинуло их и вернулось в Хитлум.
   Ой-йо! — набирая воды в котел, Гили посмотрел на свою несчастную ладонь. Зря воинов называли белоручками отец и другие фермеры — воины тоже стирают себе руки, когда учатся своей работе; натирают пузыри на большом и указательном пальцах, на сгибе… Гили три дня не снимал тряпицу, которой была обмотана его кисть, три дня Айменел мазал ему руку пахучей мазью, замешанной на вине и на меду — без толку: чудесная мазь заживляла одни волдыри, а на следующий день появлялись другие. У Гили были грубоватые руки крестьянского паренька — но в том месте, которое стираешь, когда учишься владеть мечом, кожа была еще нежной. А сейчас она грубела и трескалась. Но это был не повод прекращать занятия. На второй день этой мучильни Гили сказал эльфу:
   — Слушай, давай закончим пораньше. У меня руки болят.
   — Давай, — неожиданно легко согласился Айменел. — Если на нас свалятся орки, ты им так и объяснишь: у тебя болят руки. И они сразу отстанут.
   Гили залился краской стыда, и встал в стойку. Они продолжили учения.
   Но нужно отдать Айменелу должное: когда он видел, что Гили действительно устал или страдает от боли в боку, он прекращал занятия сам. И никогда — Гили это чувствовал — не бил в полную силу.
   Они сходились все ближе, эльф уже хорошо говорил на той талиска-синдаринской смеси, что была в ходу у людей Восточного Белерианда, Гили пытался учить эльфийский язык, и нередко смешил Айменела, повторяя за ним слова — но смеялся Айменел не обидно. До новых слов он был жаден, и не стеснялся веселиться, когда какое-то человеческое выражение казалось ему забавным. Один раз у Гили выскочила «ядрена вошь» — эльф тут же спросил, что значит «ядрена».
   — Ну, крепкая, здоровая… — растолковал паренек.
   — Крепкая, здоровая вошь? — эльф сначала изумился, а потом расхохотался, да так заразительно, что и Гили не смог удержаться от смеха: и в самом деле, ведь смешно — через слово поминаем вошь, да еще почему-то здоровую…
   Два дня скачки, переправа через Сирион — они были в Димбаре. Заночевали на заставе пограничной стражи, послали гонца — а наутро прискакал небольшой отряд, во главе которого были двое: седой Брегор и его сын Брандир. Как Гили удалось понять из обрывков разговора между Береном, Финродом и этими двумя, Брандир назначался старшим над теми, кому предназначались эти лошади.
   Парнишка от души надеялся, что дальше их путь будет пролегать вглубь Бретильского леса, к Дому Княгини — но вскоре понял, что это не так. Им предстояло только передать коней и отдать какие-то распоряжения — а потом снова в путь. Так что Гили в свободное от поручений и занятий с мечом время просто валялся в траве, наслаждаясь отдыхом.
   За всей этой беготней он не заметил, как наступило лето. Когда они уезжали в Хитлум, вишни только отцвели — а сейчас птицы уже клевали созревшие плоды.
   Вдвоем с Айменелом они сидели на ветвях черешни, собирая краснобокие тугие ягоды: одну — в завязанный к поясу подол рубахи, две — в рот. Точнее, сидел Гили — эльф носился по ветвям что твоя белка. Черешня была старой и раскидистой, самое вкусное, как водится — на самых верхних ветвях, по которым Гили пробирался с опаской и замиранием сердца, а Айменел бегал как по ровной земле, перехватываясь руками только если приходилось подниматься.
   — Эй, Руско! — позвал он откуда-то сверху.
   — Агоу! — откликнулся Гили.
   — Поднимайся ко мне!
   Гили тяжело вздохнул, глянув между ног на далекую землю. Уже в третий раз он давал себе зарок — выше не залезать…
   Высунув от внутреннего напряжения язык, он вскарабкался по ветвям еще на две сажени вверх — и оказался рядом с Айменелом, выше лиственного покрова остальных деревьев.
   Черешня была здесь плотна, как монисто — но многие ягоды уже попортили птицы. Айменел, посвистывая, выбирал нетронутые, стоя на такой ненадежной веточке, что у Руско перехватило дыхание.
   — Смотри, — сказал он, отодвигая ветку и показывая пальцем на северо-восток, туда, где между вершинами Эред Горгор и зеленым морем Димбара, рассеченным лезвием реки, маячило что-то цвета запекшейся крови.
   — Чего там? — Гили сощурился, чтобы лучше разглядеть, но так и не смог.
   — Пустошь Нан-Дунгортэб. Нехорошее место. Послезавтра мы пересечем Миндеб — и попадем туда.
   — А зачем?
   — Затем, Руско, что в Химлад можно попасть отсюда только таким путем — или же обогнув Дориат с юга.
   Гили не стал спрашивать, зачем им в Химлад. Надо — значит, надо.
   — Ты чего руками не держишься? — спросил он. — Страх на тебя смотреть-то.
   Айменел хохотнул и оторвал такое, что у Гили сердце в пятки ушло: высоко подпрыгнул на ветке, и приземлился на нее же, используя руки только для того, чтобы придерживать отягощенную ягодами рубаху.
   — Моя мать — тэлерэ из Гаваней! Страха высоты у нас в роду нет и не было.
   — У вас, может, и нет, — рассудительно сказал Гили. — А у меня есть. Еще раз так сделаешь — я ведь и в штаны накласть могу.
   — Зачем? — не понял эльф.
   — Со страху.
   — Ты болен? — неподдельно озаботился Айменел.
   — Да нет! Это не по правде, это только так говорят… Хотя, конечно, бывает, что и по правде, если очень страшно. — Гили смутился до краски. Он все время забывал, что эльф многое понимает так, как оно говорится, не зная настоящего смысла и значения. — Слушай, полезем-ка вниз, пока нас не хватились.
   — Нас? — эльф посмотрел вниз, где их кони собирали с земли упавшие ягоды. — Нас сейчас никто не хватится… До завтрашнего утра… О, смотри! — он протянул руку вверх и сорвал гроздь ягод — больших и красных, заманчиво блестящих. На раскрытой ладони эльфа они лежали как драгоценные камни, и даже что-то вроде граней было у них: черешни росли так плотно, что бока у некоторых сплющились.
   — Они должны быть очень сладкими — негромко сказал Айменел. — Не знаю, почему, но мне эта черешня кажется сладкой, как никогда… Возьми, Руско…
   Гили взял половину прохладных ягод.
   — Это потому что первая, — сказал он.
   — Мое amilesse — Тинвель, — вдруг проговорил Айменел. — Если хочешь, зови меня так.
 

* * *

 
   — Чему их учить? — спросил Брандир. К своим новым обязанностям он отнесся с предельной серьезностью, даже суровостью.
   — Объезжайте коней, — сказал Берен. — Заготовьте побольше сена. Мастерите щиты. Пусть учатся биться на палках и на топорах. Разбей их на два знамени, а каждое знамя — на четыре длинных сотни, а каждую длинную сотню — на четыре отряда по три десятка человек. Когда сменится луна, я пришлю людей, которые обучат их строю и будут командовать отрядами и сотнями. А ты, Брандир, назначишь десятников. Но не выбирай самых знатных или самых сильных. Выбирай так: поручи каждому десятку свалить дерево — для устройства лагерной ограды. И смотри, кто из парней сумеет поставить дело. И еще — я знаю, что такое десять сотен мальчишек, собранных в одном месте. Не давай им разбойничать, фэрри. Вообще говоря, не давай им времени вздохнуть — пусть все время занимаются чем-нибудь.
   Брегор открыл было рот, но Берен жестом прервал его и велел Брандиру уходить. Когда они остались у костра вдвоем, Берен повернулся к одноногому воеводе.
   — Говори.
   — Мне не нравится твоя затея, — вздохнул Брегор. — Я в точности выполнил твои указания, ярн, но мне не нравится все это и не нравится, что Брандира ты назначил командовать. Он слишком молод.
   — Хурин Хадоринг в его годы княжит в Хитлуме, — возразил Берен. — Он даже младше Брандира, ему всего двадцать четыре.
   — Это другое дело, лорд Берен. Хурин Хадоринг — ярн, как и ты. А Брандир — мальчишка. И набрал ты ему в войско мальчишек…
   — Да, — согласился Берен. — Потому что поседевших в боях воинов я должен буду все время уговаривать, объяснять, почему и что они должны делать так, а не этак. А с мальчишками таких забот не будет, они сразу будут делать что надо и как надо. Дальше?
   — Конен Халмир спрашивал твою мать о покупке припасов. Она ответила как вы с государем Финродом велели — что это для нового пограничного отряда, чтобы перекрыть междуречье. Он вроде поверил.
   — Славно…
   — Где возьмем оружие, ярн? Где возьмем доспех?
   — Оружие будет через две луны. Воловьи шкуры на доспех и сапоги — купите у халадин сами, а железо я достану. Не заботься об этом. Да, еще одно. Собирайте длинный конский волос. На тетивы.
   — Чем тебе конопляные плохи, ярн?
   — Конопляные — не выдержат… И никогда, слышишь, никогда не спорь со мной при своем сыне.
 

* * *

 
   Редколесье Димбара погружалось в сумерки.
   Здесь было просторно и светло, если не забредать в ельники. Тополиные, осиновые, березовые рощи, старый покров опавших листьев и густая трава — эти места дышали близостью к Дориату. Нежная, бархатистая изнанка тополиных листьев была такого же цвета, как плащ Лютиэн.
   Берен не спрашивал, зачем уходить так далеко и чего Финрод ищет, и не опасно ли здесь, и не следят ли за ними. Он полностью положился на эльфа. А тот, казалось, может бесконечно идти так — легко, почти пританцовывая, время от времени нагибаясь за ягодой земляники.