Белгарион Берен. Тени сумерек

   — Я сразу… Сразу понял, что ты за зверь, — орк прыгнул вперед и рубанул, и тут же, почти змеиным движением прянул назад, так что клинок Берена рассек только воздух. — Повелителю не следовало мудрить с тобой. Таких как ты, нельзя приспособить к делу. Можно только убить.
   Лязг клинков отдавался у Берена в плечах, надсаженной спине и в затылке. Орк не поддавался на обманные выпады, с полувзгляда вычислял, куда в действительности направлен удар и отражал его коротким, мощным движением, навязывая противнику свою волю.
   — Я держал в руках меч, когда твой отец еще был семенем твоего деда. На такие штучки как «шестнадцать шагов» меня не поймаешь.
   И Болдог начал наступать — так двигалась бы, наверное, гора, если бы решила прогуляться. Огромной саблей он орудовал легко, как повар — тесаком, при столкновении вороненого лезвия с эльфийским клинком искры летели россыпью, дождь уже хлестал, грязь чавкала под ногами, снизу тянуло гарью и паленым мясом, а вверху ветер гнал сырые тучи.
   …Первый удар заставил Берена шагнуть назад, второй развернул и едва не свалил его, так что пришлось сделать пируэт, после которого он еле-еле отбил третий, четвертый вышиб его из ритма, пятый — бросил на колено, шестой — пробил защиту и пришелся по левому плечу.
   Ногродская кольчуга выдержала; треснула ключица. Берен вскрикнул и, перехватив падающий меч правой рукой, уже не заботясь о защите, ударил Болдога в пах. В глазах стояло красно-черное, и что этот удар тоже отбит, он понял только по упругому отзвону металла о металл. В следующий миг меч вылетел из его руки.
   Беоринг откатился назад, выхватывая нож из-за пояса. Безнадежно. Левая рука болталась и дергалась как висельник в петле. Метнуть правой не удастся, и вряд ли Болдог окажется настолько глуп, чтобы подпустить его на расстояние ножевого удара.
   Орк, усмехнувшись, шагнул вперед и поднял меч, замахиваясь от левого плеча. Берен выставил вперед левую ногу, готовясь поднырнуть под удар, сойтись вплотную и ткнуть Болдога ножом под нагрудник.
   «Если он меня не располовинит сразу, может, что и получится…»
   Меч обрушился — но совсем не так, как ожидал Берен. Орк ударил рукоятью, яблочком. Кинувшись вперед, горец налетел лицом прямо на кулак Болдога, усиленный весом меча и латницы. Голову пронзило огнем от скулы до затылка, защитная кольчужная сетка вмялась в щеку, нож отлетел далеко в одну сторону, Берен — далеко в другую.
   Ворочаясь в грязи, которую они с орком уже хорошо вымесили ногами, Берен пытался подняться хотя бы на четвереньки. Сквозь гул крови в висках, сквозь буханье сердца он слышал шаги Болдога. Сапоги смачно чавкали, и нужно было подниматься быстрее, пока это чавканье не зазвучало прямо над головой…
   Шлем, вдруг ставший неподъемным, гнул к земле. Берен рванул ремень, тряхнул головой — шлем остался в грязи. Это, конечно, был бездумный поступок, но Берену сейчас не нужно было думать, ему нужно было встать…
   — Помочь? — Болдог вцепился ему в волосы и рванул кверху, поднимая на колени.
   Все, конец. У горла Берен почувствовал холод и остроту клинка.
   Что-то выпирало из сапога, больно давя на ногу… Гномова игрушка…
   Надежда трепыхнулась в сердце Берена, как лягушонок в крынке со сливками. Он попробовал ухватить штуковину — куцапые пальцы латной перчатки соскакивали…
   Орк намотал его волосы на кулак, сильнее надавил лезвием на горло. Берен попытался перехватить меч за лезвие левой рукой, хоть и понимал, что попытка это жалкая. пальцы не слушались, не сгибались.
   Еще миг! Снять перчатку — ну?!
   — Пощади, — выдохнул Берен. — Прошу, не убивай, не надо… отдай ему меня живым…
   — Вот этого я ждал, — по колебаниям кольчуги под щекой Берен понял, что орк смеется. — Беоринг, если бы ты знал, как я ждал услышать от тебя именно это и ответить: нет! Ну, может, скажешь еще чего на прощание?
   — Эла, ублюдок… — Берен поднял трубку самострела, направив ее назад, и спустил «собачку».
   Короткий визг пружины, хруст входящей в плоть и кость стрелы. Какой-то миг было похоже, что Берен упадет вперед, а орк — назад, но вес орка и запутавшиеся в его латнице волосы горца решили дело: оба повалились на спину. Два раза Болдог дернулся под Береном — и затих.
   Рыхлые облака нисходили дождем, и капли, что прибивали последнее полудохлое пламя, солнце выкрасило в цвет крови. Взяв меч из руки орка, Берен срезал запутавшуюся в его доспехе прядь волос, встал, примерился и отсек Болдогу голову. Болт самострела торчал у орка под подбородком. Если бы я не был таким дураком, подумал Берен, если бы я вспомнил про ручник, я бы застрелил его сразу. В памяти всплыло утро, тот момент, когда, поколебавшись — брать, не брать? — он все-таки принял у Руско и пихнул бесполезную игрушку за голенище: ладно, есть она не просит, а пригодиться — может… Вот и пригодилась.
   Он взял шлем орка за гребень — голова удерживалась внутри на подбородочном ремне — повернулся, подошел к краю обрыва и поднял, высоко держа в руке, свой страшный трофей. Кровь сыпалась в сухой вереск частой дробью.
   Внизу догорало пламя и дотлевала битва. На черной, выгоревшей равнине остатки Горностаев и Белых Волков, прижатые к скальному взлету и возам, защищались из последних сил. Отчаянный вой, поднявшийся с одной стороны и победные крики — с другой показали Берену, что внизу заметили его и его ношу. Размахнувшись, он швырнул голову Болдога вниз, и та покатилась по скале, глухо ударяясь о камень, разбрызгивая кровь…
   Беоринг почувствовал тошноту, подкосились ноги. Падение вниз, вслед брошенной голове, было бы плохим завершением торжества, поэтому он развернулся, сделал один шаг — и упал лицом в прошлогоднюю сухую траву.
   — Ярн! — услышал он издалека. Отозваться не было сил. — Ярн!
   Подбежав, Гили упал на колени, попробовал перевернуть Берена на спину — единственное, чего он добился — это растравил сломанную ключицу.
   — Не трожь, — простонал Беоринг сквозь зубы. — Скажи… Роуэну… Пусть перестанет терять людей в рукопашной. Подтащите орудия, какие остались, позовите бретильцев — и расстреляйте их всех. Всех! Пошел!
   Гили шмыгнул носом и побежал вниз. Берен остался один — с мертвыми Рованом и Болдогом, со своей усталостью и болью. Нужно было встать. Подобрать меч и кинжал. Подозвать лошадь Болдога, мирно гуляющую неподалеку и скакать вниз. Доигрывать сражение…
   Но разбитая голова болела так сильно, что не было никакой возможности оторвать лицо от грязи, смешанной с кровью — такой восхитительно холодной грязи… Пусть кто-нибудь другой — Мэрдиган… Леод… Элвитиль… Брандир… Кто-нибудь, не такой уставший…
   Лошадь Болдога всхрапнула над самой головой, Берен чувствовал на щеке ее дыхание. Протянул руку, поймал повод и, проклиная все на свете, поднялся. Конь, шарахнувшись назад, помог ему.
   — Тихо, скотинка, тихо… — горец потрепал мышасто-серого жеребца по морде. — Где-то здесь мой меч. Пойдем поищем…
   Когда Берен спустился в долину, все было уже кончено. Даже раненых добили. Воины собирали с убитых оружие, упряжь, одежду и сапоги: от дождя Хогг должен был вскоре подняться и залить всю равнину, унося трупы. В княжеской палатке не было слышно никаких признаков радости — подогретый эль пили молча, как на поминальной тризне. Победа была не из тех, о которых слагают песни — это понимал каждый.
   Но каждый понимал и другое: какая ни есть, а эта победа несла Дортониону свободу.
   Берен, так же ни слова не говоря, позволил Гили снять с себя перевязь и отереть лицо, большую часть грязи и крови с которого уже смыл дождь. После чего молча подсел к бочонку и взял протянутую кем-то кружку, в то время как Гили побежал за Нимросом.
   Риона, жена Мэрдигана, Брандир, Хардинг, Гортон, Элвитиль с рассеченной рукой и Фин-Леод, Турвин, младший брат Фин-Риана, и даже Даэрон подняли кружки в безмолвном приветствии. Берен ответил таким же жестом. Слова были не нужны.
   Ночью река Хогг вздулась и желтая, грязная вода пошла алыми и черными разводами, заполняя всю долину. Пепел, сажа, обгоревшие и порубленные тела, трупы лошадей, обломки мечей, копий, самострелов и орудий — все скрылось в бурой кипени, каждый год заполнявшей мрачную долину Хогг, отмеченную проклятьем предательства и убийства. Бурный поток подхватил то, что смог и понес вниз, к Ривилю, к Топям Сереха. Мертвецы, уплывшие по течению, были единственными солдатами армии «Хэлгор», сумевшими добраться до тех мест, где ждал их Саурон.

Глава 17. Волчий Остров

   — Возьми меня с собой.
   Гили так и подавился. Он чего угодно ждал — но не этого.
   — Как же я тебя возьму… — растерялся он.
   — Отдай мне свой старый плащ! — Даэйрет заговорила быстро и горячо. — У тебя же есть запасная лошадь, меня никто не узнает, подумают, что я мальчик, вы же тут все одеты одинаково…
   Это да. Все, кто собирался ехать с Береном, две сотни выбранных и вызвавшихся, оделись в то, что получили на службе Саурону или сняли с убитых. То есть, одежда-то на каждом была своя, но в армиях Моргота было заведено носить поверх доспеха черные нарамники с белыми знаками своих войск и знамен. У Даэйрэт такой был. Завернувшись в плащ и натянув башлык до самых глаз, она могла бы сойти за одного из Бретильских Драконов. На время.
   — Ты не в себе, — Гили мотнул головой. — Берен меня повесит, если я тебя возьму.
   — Он же как будто побратался с тобой.
   — Ну и что.
   — А с кем ты тогда меня здесь оставишь? Что со мной тут сделают?
   Это был самый сильный довод в ее пользу, и на него Гили совершенно не знал, что ответить.
   У него никого не было, кроме Берена да товарищей, приобретенных благодаря Берену. Можно было бы отослать девочку к Эйтелингам, но это было далеко, не меньше трех дней пешего пути, по дорогам, кишащим недобитыми орками и повстанцами. Если ее отправить одну, с ней скоро случится то, что случилось бы четыре дня тому, если бы не Гили. Кому ее доверить — он не знал. Аван ушел рано утром и его Гили прохлопал, Рандир погиб, а будь он жив — поехал бы с Береном, Нимрос, Мерет и Брандир ехали с Береном, Хардингу и Гортону не было никакого дела до пленницы, Радруин лежал раненый, Гвадор и Артад погибли. Оставить Даэйрэт здесь, с ранеными, которые еще не разобрались, уходить им за край заката или оставаться пока здесь, он боялся по той же причине. Пока она жила в палатке Берена и считалась пленницей княжеского брата, никто не смел покушаться на нее — но что будет, когда она лишится защиты? У Берена же он не решался просить совета, потому что, когда он находился в добром духе, советы его были непристойными. Во время перехода к долине Хогг он спросил — что ему делать с девушкой? «Делай что хочешь, это пленница твоего копья», — пожал плечами Берен. — «Хотя я бы ее все-таки отмыл сначала, а потом уж делал что хочу». А сейчас… словом, сейчас судьба пленницы была не самым подходящим предметом для разговора.
   Сегодня все утро хоронили мертвых, и Берен, несмотря на покалеченную руку, носил в шлеме землю, насыпая курган. «Черных», которых не смыла река, хоронить не хотели, но князь уперся: всех людей.
   Ильвэ, лорда-наместника, зарыли отдельно. Рандира Мар-Рована похоронили поблизости от Ост-ин-Гретир, рядом с другими погибшими вождями: старостой Лэймаром дин-Рованом, двумя эльфами из маленькой дружины Элвитиля, Анардилом Фин-Рианом, молодым Форласом Фин-Тарном. А Болдога Берен велел зарыть там, где он лежит — хотя всех прочих орков просто побросали в одно из ближних ущелий ниже по течению. «Эту падаль еще хоронить?» — возмутился Роуэн, но Берен тихо спросил у него: «Хардинг, ты обо мне слышал, что я кому-то что-то обещал и не сделал?». «Только не говори, что обещал Болдогу похоронить его», — проворчал Роуэн. «Вели своим людям его закопать», — настоял Берен, и Роуэн, хоть и продолжал ворчать, отдал приказ.
   Берен поднялся на холм вместе с могильщиками, за ними увязалась небольшая толпа. Орка зарыли. «Ну, а теперь что?» — недовольно спросил один из Хардингов, зарывавший могилу. «А теперь разойдитесь кругом!» — скомандовал Берен. Недоумевая, горцы расступились, давая ему место, и он пошел вдоль цепочки людей, хлопая в ладоши, хоть и морщась при этом от боли. Еще не совсем понимая, что к чему, два или три человека подхватили ритм — и тогда Берен прошелся по могиле в танце. Раскинув руки, он кружился на ходу, после каждого полного оборота падая на колено и снова вскакивая. Хватило его только на один такой проход — потом он остановился, задыхаясь, весь в поту — но горцы пришли в восторг от его затеи: сплясать на могиле своего старого мучителя. Танцы продолжались до ночи. Гили участия в них не принимал, потому что бился над хитрой загадкой: как накормить Берена, который не может жевать из-за того, что орк раскроил ему скулу. Эльфы залечили эту трещину в кости, но так, наскоро зарощенные кости очень болят, он это помнил еще по давнему разговору с Айменелом.
   В обозе нашлась коза, и Гили не дал ее зарезать, — но что такое козье молоко для мужчины, восстанавливающего силы для нового боя? Жевать пресное лепешки и сухое мясо, как все вокруг, Берен не мог и в сердце своем бесился, что вынужден, как младенец, пить молоко или, как старик, глотать полужидкую овсяную похлебку.
   Кроме того, у него была сломана ключица. Помогая ему вчера выбраться из кольчуги, Руско узнал много новых ругательств, а после князь повалился, как показалось Гили, без чувств. Нимрос снял с него стеганку и рубаху, осмотрел и ощупал посиневшее плечо и пробормотал себе под нос:
   — Ключица сломана.
   — Ну, спасибо. А я-то думал, грыжа выпала, — пробормотал сквозь зубы Берен, как-то незаметно пришедший в себя. — Сам знаю, что ключица. Как быть?
   Нимрос соорудил из двух ремней подобие сбруи и затянул это на плечах у Берена, скрепив пряжкой между лопаток. Теперь эта штука держала его плечи все время развернутыми, чтобы ключица срослась правильно. Но натирала она немилосердно, и эльфы сказали, что Берен должен продолжать ее носить, потому что быстро зарощенная ключица может поломаться так же легко. Ну, о чем можно говорить с человеком, когда у него не по-людски болит скула, плечи стерты и живот к спине присох? А если с ним заговорить — что он хорошего скажет?
   Гили перевел Даэйрет в обоз при раненых, теперь она жила на крытом холстиной возу. Хотя на других таких возах раненых размещали по двое-трое, с ней никто не хотел жить бок о бок.
   Сначала она жила в палатке Берена вместе с Гили, но, во-первых, она боялась князя, да и он ее, кажется, тоже — хотя эльф Диргель, тот самый, клейменый из товарищей Элвитиля, сказал, что морготовой скверны на ней нет, и Берен поверил ему. Но все-таки им в присутствии друг друга было не по себе. А во-вторых, Гили трудно было спать с ней вместе — а приходилось, ради тепла. Когда они ложились втроем под два плаща, Берен и Даэйрет ни в какую не хотели оказаться рядом. А мучился Гили.
   — Ты почему перестал есть? — спросила Даэйрет.
   — Не хочется больше, — соврал Гили. — Ты ешь.
   — Ну и глупо, — она сунула его ложку обратно ему в руки. — Он не может есть, это ладно, а почему ты должен голодать?
   — Да я честно не хочу.
   Его вранье было отчасти правдой: он словно бы разделился. Рот его хотел есть, а желудок почему-то не принимал пищи, подступала тошнота. Он поначалу испугался, что захворал на брюхо, как другие здесь, но вовремя сообразил, что у прочих болезнь начиналась с иного: принимать-то пищу живот принимал, да вот удержать не мог.
   Он догадывался, что здесь никто не предложит Даэйрет поесть, а сама она ни в жизнь не попросит, потому и принес ей котелок из княжеского стана, похлебку с настоящим мясом. Сам он тоже успел проголодаться за день, но отчего-то кусок в горло не лез.
   Руско повесил котелок на гвоздик снаружи телеги, чтобы не опрокинуть ненароком. Можно было бы и уйти; нужно было бы уйти, по-хорошему, но он не хотел уходить.
   Даэйрет помолчала немного, потом глянула исподлобья и спросила:
   — Вы пойдете на Аст-Алхор?
   — Не могу знать, — снова соврал Гили.
   — Дурак. И хозяин твой дурак.
   — Брат, — поправил Гили, и сам себе удивился. Прежде он и в сердце своем не решался называть Берена братом, не то что вслух.
   — Пусть брат, все равно вы дураки. Гортхауэр вас убьет, едва вы покажетесь в виду Острова.
   Гили смолчал о том, что Берен твердо полагает не застать Саурона на месте. Даэйрет мало знала о делах своего господина — она была маленьким человеком в войске, с ней не советовались, а сама она не настолько была умна, чтобы прислушиваться к разговорам старших.
   — Тебе-то что, — проворчал Гили. — Ты небось сама и станцуешь на радостях.
   — И станцую, если убьют Беоринга. И всех его эльфов.
   Гили вздохнул.
   — Ладно, Берен на тебя мечом замахивался, — сказал он. — Но эльфы-то чего тебе плохого сделали?
   — Они сами зло, — сверкнула глазами Даэйрет. — Если бы ты умел смотреть и видеть, ты бы заметил, как они высокомерны и холодны.
   — Они не холодны, — Гили потрогал гранатовую сережку в ухе. — Они… другие.
   — Они считают нас низшими существами.
   — Неправда. То есть, может, такие и есть, но я не видел. Государь Финрод… он делил со мной хлеб, ел из одного котла… А когда я пел… один раз… он плакал, честно.
   — Твоя игра кого угодно заставит заплакать, — фыркнула Даэйрет.
   — Я тогда не играл, — грустно заспорил Гили, сам не зная зачем. — Вовсе не умел играть. А Государь…
   — Финрод — самый лучший из них, это даже Учитель говорит, — согласилась Даэйрет.
   — Государь Фелагунд — самый лучший на свете, — горло у Гили сжалось. — Никого нет такого как он.
   Даэйрет отчего-то разозлилась.
   — Ему легко быть добреньким и внушать любовь к себе. Он бессмертный, навеки застывший в своей юности. Он сначала напускает на себя величие, а потом вы таете, если он снисходит до вашей трапезы и вашей песни. А это он должен гордиться дружбой с людьми, он должен учиться у людей быть свободным. Посмотри, сколько мерзостей Берен совершил в его имя и ради власти, которую он дал Беорингам над этой землей. А сам он не запачкал белых ручек, и получит назад свой лен, не шевельнув и пальчиком…
   — Дура! — не выдержав, Гили ударил ее по губам, и Даэйрет, упав на спину, увидела в глазах его слезы. — Он в темнице, на Волчьем Острове, и кто знает, что с ним сейчас делает твой Саурон! А ты… Ты тут треплешь языком, как коровье ботало! Я… я был никто, ничто, мальчишка с мертвого хутора, меня хотели продать в рабство — а Берен меня взял к себе потому, что я хотел быть воином. И Государь… Он не спросил, высокого ли я рода, и кем был прежде, и мы с ним ломали один хлеб, и его оруженосец учил меня биться на мечах, потому что я совсем ничего не умел! А ты говоришь — они высокомерны и холодны! Он плакал, когда я пел о доле смертной женщины — а ты говоришь, они застыли! Не болтай о том, чего не смыслишь!
   — Ты… — Даэйрет вскочила, задохнулась… — Я думала, ты не такой как они! Думала, ты благородней всех… А ты такой же! Ты ударил меня! Ударил женщину! Да как ты посмел!
   — А ты! Если ты женщина, то и веди себя как женщина! А то: «Я воин! Я оруженосец Аст-Ахэ!». Воин отвечает за свои слова! Если бы ты была воином, я бы тебя за то, что ты сказала о Государе… Вызвал бы и зарубил!
   — Ну, вызови, вызови, заруби! Что, боишься? Боишься драться с женщиной?
   — Нет, — Гили охватило чувство слишком сильное, чтобы он мог остановиться и подумать, как оно называется. В нем все смешалось — и ярость на эту дурочку, и обида на ее слова, и то, что он давно уже испытывал в ее присутствии, но в чем боялся себе признаться. А вот теперь боязнь отступила, как и тогда, с Форласом, который тоже думал, что Гили можно оскорблять безнаказанно. Но Форласа он поколотил, а Даэйрет, несмотря на всю ее дурость и дерзость, ему колотить не хотелось. Он шагнул вперед и, схватив девушку за ворот свиты, выдохнул:
   — Раз ты женщина, то я и поступлю с тобой, как с женщиной.
   И, прежде чем она успела опомниться, бросил ее на сено. Она завопила, а он, упав сверху, прижал ее к днищу возка и запечатал ладонью рот.
   Они возились на телеге, не задернув холстину, их мог увидеть всякий, кто проходил мимо, если бы обратил внимание, но Руско было наплевать. Восторг, смешанный со злостью, бушевал в нем, как вино, и чем сильней сопротивлялась Даэйрет, тем чаще билось его сердце.
   Если бы она попыталась защитить свою честь так, как это делает женщина, пришедшая в крайнее отчаяние — она бы заставила его отступить. Ведь по-настоящему решительную женщину можно взять, лишь избив до беспамятства а на это Гили не был готов. Но девчонка защищалась плохо — только оцарапала его лицо да попробовала хватать его за запястья. Даже кричать она перестала — видимо, сообразила, что, если сбегутся люди, она дождется только нового потока похабных шуток.
   Руско, повалив ее и запустив руку ей за порванный ворот, наслаждался новыми ощущениями долго — целых три минуты, а может, и все пять. Он раньше видел украдкой, как старшие парни хватали девиц за все мягкое и упругое, но никогда не думал, что это будет так приятно; и что удивительно — хватаешь рукой, а приятно совсем в другом месте. Он понял теперь, почему отец стонал, а иногда даже плакал, делая матери детей.
   Руско попробовал поцеловать Даэйрет, но его губы нашли холодное мокрое, соленое на ее щеках… и он отступил.
   Прощения он не просил, во-первых, потому, что она была сама виновата, а во-вторых… во-вторых, забодай его бык, отступать все-таки было тяжело.
   Он сел рядом с всхлипывающей Даэйрет, подтянул колени к груди, положил на них подбородок и задумался.
   Ее нельзя было оставлять здесь. Уж если он не выдержал, с ее дурным языком и ее… всем остальным…
   — Вот навязалась ты мне на голову, — с горечью сказал он. — Хуже порванной уздечки: и приспособить не к чему, и бросить жалко.
   — Что ж ты… не… приспособил… — она хлюпнула носом.
   — А чего ты ревешь. Я так не могу.
   — А что мне, смеяться? Думаешь, когда насилуют — приятно?
   «Смотря кому», — чуть не ляпнул Гили, но прикусил язык.
   — А что… — осторожно спросил он. — Сейчас… совсем-совсем не было приятно?
   — Дурак. Ты мне знаешь как больно на ребра давил!
   — А если б не давил?
   — Дубина…
   — Это потому что у меня такое лицо, да? — спросил он.
   — При чем тут твое лицо. Я и не видела, какое у тебя лицо, фонарь-то погас… Вы… я… Я любила Илльо…
   — Полуэльфа? Тю. А сама же говорила на эльфов…
   — Он человек, балда ты! Он принял путь человека из рук Учителя… — она снова хлюпнула носом. — Жаль, что я не успела принять Путь. Тогда я отдала бы Учителю свою жизнь, как Этиль. Или обрела бы Дар, и тогда сражалась бы без страха.
   — Если бы Моргот успел испортить тебя, Берен тебя убил бы.
   — Я знаю. Ему человека зарезать — проще, чем свинью.
   — Да перестань ты! Ну, подумай хоть немного — если бы это было так, стал бы он тебя щадить? Если ему проще было снести тебе голову — зачем он позвал эльфов, попросил их осмотреть и расспросить тебя? Пойми ты наконец, он хотел оставить тебя в живых.
   — Теперь я знаю, зачем, — ехидно проговорила Даэйрет.
   — Ну и… коза! Все, раз ты хочешь, чтоб с тобой обращались как с парнем, я и буду колотить тебя как парня.
   — А девушку обязательно нужно насиловать, да?
   — Нет, — Гили набрал полные горсти сена, и сжал их в кулаках, радуясь, что в темноте не видно, как пылает его лоб. — Просто… ну, не удержался я, потому что ты… красивая. А я… я нет. Знаешь, я ведь только один раз обнимался с девчонкой, и то… ну, она здорово выпила, я тоже…
   — Какие вы странные, южане… — проговорила Даэйрет. — В Твердыне все не так. Там женщина не чувствует себя целью для чужой похоти. Она — друг, товарищ, т'аэрэ… Брат по Служению.
   — Но ведь у вас девки не воюют.
   — Оружие — это не только меч, — важно произнесла Даэйрет. Гили не любил, когда она говорила таким голосом, потому что явно было — говорит она с чужих слов, и понятно — с чьих. — Оружие — это знание. Это искусство.
   — Ты умеешь лечить, я знаю. Даже Нимрос сказал, что ты хорошо умеешь. Но и у нас многие женщины умеют. Для этого не обязательно называться мужиком.
   Даэйрет фыркнула — мнение Нимроса она ставила невысоко.
   — Опять же, тебе незачем с нами ехать, — сказал Гили. — Тут раненых полно. Мэрдиган между тем и этим светом мечется…
   — За ним ходит его жена. Я, между прочим, тоже не сидела сложа руки.
   Это было правдой. Даэйрет помогала лечить раненых, и показала в этом немалую сноровку.
   Гили вздохнул.
   — Останешься здесь, и покончим на этом.
   — Не надо! — вдруг она обхватила его руками за шею и повалилась вместе с ним на дно возка. — Пожалуйста, не оставляй меня здесь! Я боюсь. Руско, не уходи, ты, ты… ты один здесь меня не ненавидишь… Остальные боятся… Говорят — порченая Морготом!
   — Ну и зря… — Гили не знал, куда себя деть, вот притча! Только что она от него отбивалась, а теперь обнимает сама… Что у этой девчонки в голове? — Эльфы же сказали, что порчи на тебе нет…
   — Эльфы сказали, а веришь один ты… Прошу тебя, делай что хочешь, не уходи только…
   Гили снова как будто разделился на две половинки. Одна хотела немедленно сделать то, что он хочет, пока Даэйрет не передумала. Другая снова заартачилась, видя недостойное в том, чтобы пользоваться слабостью и страхом девицы. Этой другой, надо сказать, было скрутненько, потому что Руско за прошедший год успел навидаться всякого и побывать в самых лапах смерти не однажды. А назавтра ему предстояла дорога, из которой — Берен этого не скрывал — вернутся немногие. Поэтому… недостойно… да… (Даэйрет поцеловала его и обхватила его ногу своими ногами) оно, конечно… (его руки словно сами собой — он даже удивился — пробрались под ее рубашку) недостойно… но…