Страница:
Страшась мысли о том, что предстанет их взору, Анн-Мари умоляла Гийома отказаться от мрачной затеи.
— Почему бы не перенести стену кладбища, тем самым увеличив его? Твоя мать лежала бы в христианской земле. И можно было бы обойтись торжественным благословением. Но молодой человек и слышать ни о чем не желал: настоящая могила, достойная такой женщины, какой была Матильда, ожидала ее в Ла-Пернель.
— Она первая поселится там, наверху, рядом с домом, который мог быть ее домом и который будет называться так же, как наше прежнее «поместье» на берегу Святого Лаврентия…
— На следующий день тебе предстоит драться, Гийом, и ты не можешь быть уверен, что победишь. Тогда зачем?
— В таком случае я буду спать рядом с ней, под сенью церкви… и вы унаследуете часть того, что мне принадлежит. Феликс де Варанвиль знает, что делать. Все в порядке. Хватит об этом!
Разговор окончился. Старая акушерка не боялась ни крови, ни гноя, ей приходилось укутывать в саван самые отвратительные трупы, но она не знала, найдет ли в себе силы вынести то, что ожидало увидеть сегодня. И ее с детства привычные к земле колени дрожали, несмотря на толстую одежду. В руках Анн-Мари держала большой клетчатый платок, а в нем пузырек с нашатырем, надеясь, что успеет поднести его к носу. В тоске она страстно молилась, желая отогнать ужас и от себя, и от упрямого молодого человека, который всматривался в могилу…
Она оказалась совсем не глубокой. Люди даже не стали себя утруждать, чтобы покрыть израненное тело, и мадемуазель Леусуа знала об этом. Поэтому могильщики, которым Гийом пообещал золота, действовали с осторожностью. Если вначале они орудовали кирками, вырывая крупные комья земли с проросшими в ней корнями сорняков, то теперь работали осмотрительно, словно боясь поранить лежавшую в земле.
Вдруг чуткое привычное ухо одного из них уловило что-то вроде резонанса, он поднял голову и посмотрел на Тремэна.
— Я могу ошибаться, хозяин, но, по-моему, коробка цела…
Он наклонился, разрыл землю руками, и вскоре показалась крышка гроба.
— Невероятно, — вымолвил его напарник — Не такое уж хорошее дерево, а все еще держит, после стольких лет! Словно Господь не захотел, чтобы поганая земля коснулась бедной женщины!
Быстро поднявшись с распухших колен, Анн-Мари подошла к краю разрытой могилы и встала рядом со священником и его юной свитой. Крышка гроба была цела.
— Это чудо, — воскликнула она, неистово крестясь. — Если нам нужен суд Божий, то вот он. Как вы считаете, господин кюре?
Недавно назначенный в Сен-Васт аббат де Фольвиль был еще молод. Несмотря на то, что священник приехал издалека, из окрестностей Берне, он пользовался уважением и даже почтением среди своей паствы, иметь дело с которой было отнюдь не легко. Этот пришедший с плоскогорий человек говорил с мужчинами на языке, понятном для людей моря, и умел общаться с женщинами, замкнутыми и постоянными в своей вражде, которая могла переходить в ненависть. Мадемуазель Леусуа была из тех, кто его интересовал и кого он умел слушать. Ее напыщенная реплика вызвала у него едва заметную улыбку.
— Чудо — слишком громкое слово, — проговорил он, — во это может быть знамение!..
Ветер донес его слова до небольшой группы горожан, которые разом широко перекрестились. Некоторые стоявшие среди них женщины, — разумеется, те, что оклеветали Матильду, — повиновались приказу не без задней мысли и заранее сговорились. Симона и ее подруги рассчитывали на то, что им представится случай устроить какой-нибудь скандал. Так, по крайней мере, они думали вначале, но присутствие господина де Ронделера, бальи, солдат и дворянских экипажей вынудило их к осмотрительности. После слов, произнесенных господином де Фольвилем, они поняли, что если станут упорствовать, то их затея может оказаться опасной.
Гроб мог того гляди развалиться, и извлечь его из могилы было делом весьма трудным. По приказу Тремэна подняли только крышку: под ней оказалась бесплотная, съежившаяся масса, прикрытая потемневшей, истлевшей одеждой. Гийом велел поднять останки на нижней доске. Не меньше четверти часа потребовалось для того, чтобы переложить останки Матильды, вместе с землей и лоскутьями савана, на приготовленный белый шелк. Затем священник прочел молитву, взмахнул кадилом и окропил святой водой то, что когда-то было молодой красивой женщиной, полной жизни и надежд.
Пока заколачивали гроб, укрывали его черным бархатом, обшитым серебряным галуном, и устанавливали его на катафалк, запряженный двумя крепкими лошадьми першеронской породы, которые должны были доставить Матильду в обитель, выбранную ее сыном, Гийом повернулся к группе женщин, которых аббат де Фольвиль собирался поставить вслед за повозкой.
— Я благодарен вам, господин кюре, за то, что вы предложили им искупить вину, совершив своего рода паломничество, но в этом нет нужды: я не хочу, чтобы эти женщины здесь оставались!
— Отчего же? Не такое уж это страшное искупление, да и вполне заслуженное…
— Безусловно, но они не чувствуют ни малейшего раскаяния. И пришли лишь потому, что, выполняя решение его высокопреосвященства господина епископа, вы приказали им явиться. Однако ничуть не сожалеют о содеянном. Сегодня моя мать одержала победу: ни к чему, чтобы за ее катафалком, словно за римскими триумфаторами, тянулась горстка пленниц. Пусть уходят! Так Матильде Тремэн будет спокойнее.
— Дело в том… что они не одни.
И правда, десятка три мужчин, стоявших до сих пор в стороне, рядом с ветеранами, направлялись к ним. Некоторые были уже в возрасте, другие намного моложе, но все настоящие жители Котантена: рыбаки, земледельцы, ремесленники, с огрубевшими лицами и глазами, привыкшими смотреть на море и на солнце. Самый старший, опираясь на палку, подошел к Гийому.
— Меня зовут Луи Кантен, я пекарь из Сен-Васт. Я хорошо знал вашего деда, но особенно вашего дядю Огюста, который был на меня очень похож. Мне нелегко говорить, ведь уже давно мы сожалеем о том, что позволили сделать женщинам. Некоторых, как меня, например, даже не было дома… Но сказать это нужно. Если вы хотите, чтобы они ушли, это ваше дело! А мы, мужчины, просим сделать милость, разрешить нам проводить Матильду наверх… Это будет означать, что вы от ее имени нас прощаете и оказываете нам честь. И вы узнаете: Сен-Васт — не только кучка сплетниц, у которых языки хорошо подвешены…
— Я тоже почти из Сен-Васт, — сказал Гийом. — И давно это знаю! Поверьте… я тронут вашим поступком. От всего сердца благодарю вас…
С трудом скрывая волнение, он взял за руки старика, чьи добрые глаза блестели от слез, привлек его к себе и обнял.
— Конечно, согласен, с большой радостью. Мы пойдем вместе. Кто знает, может быть, нам не удастся больше поговорить.
Кантен подвел Гийома к своим товарищам и каждого представил, и тот всем пожал руки. Тремэну было особенно радостно сознавать, что эти люди близки ему, ведь на протяжении стольких лет о жителях Сен-Васт, за исключением Анн-Мари и еще двух-трех человек, он вспоминал с горечью и недоверием. В их глазах Гийом прочел, что они признали его, прежде всего как внука любимого и уважаемого ими человека, а не за его могущество, данное ему богатством, которого никто из них никогда не смог бы приобрести.
— Раз вы хотите проводить мою мать в Ла-Пернель, — сказал Тремэн, обращаясь к ним, — мы пойдем вместе. Но не покажется ли вам дорога слишком тяжелой, господин Кантен?
Пряча улыбку, за него ответил его сын Мишель:
— Не обращайте внимания на его больную ногу! Он может дойти до Барфлера и обратно, и не задохнется! Его и заяц не догонит!
— Однако я надеюсь, что он не откажется от моей руки…
Катафалк двинулся в путь, за ним последовали сопровождавшие его мужчины. В соответствии с принятым на похоронах обычаем, мадемуазель Леусуа собиралась пойти следом, и когда к ней подошел Феликс и предложил поехать в коляске, она отказалась.
— Спасибо, сударь, но я покрепче дядюшки Кантена!
— К тому же ты пойдешь не одна, — воскликнула Анет Кантен, жена старого Луи. — Мы виноваты перед бедной Матильдой, которой причинили столько зла!
— К тебе это не относится! Тебя тогда не было, ведь ты была у сестры, в Морсалине.
— Конечно, но когда я вернулась и узнала о том, что случилось, то и пальцем не пошевелила, чтобы помешать. Потому что испугалась, как и многие другие…
Кроме нее, еще пять или шесть женщин решили взобраться по длинному крутому склону, который вел к Ла-Пернель, и старая дева просияла. Теперь оставались лишь трое непримиримых вокруг вдовы Дюбост, которая, к своему неудовольствию, обнаружила, что ее дочь пошла с остальными, не обращая внимания на сопротивление брата.
— Тебе незачем ходить, ведь я остаюсь с матерью! — сказал он, пытаясь ее удержать.
Но Адель была полна решимости.
— До чего же ты глуп! — процедила она сквозь зубы. — Ты не думаешь, что пора помириться с двоюродным братом?
— Интересно, зачем? — насмешливо спросил Адриан. — Или, может, он тебе понравился?
— На него приятно посмотреть… и потом, почему не попытаться — вдруг и нам что-нибудь достанется от этого богатства, которое скоро засияет прямо у нас над головой. Как бы там ни было, в то время мы были слишком малы и не имели права голоса, так что у него нет причин на нас обижаться. В общем, делай, как знаешь, но я иду.
— Ладно… а если мне идти, то с мужчинами?
— Пожалуй, неплохая мысль! А сам-то ты кто?
Небо, похоже, решило, что пора отпустить грехи, и показалось синими островками в разрывах серых туч, улетавших к востоку. Большие зеленые и красные зонты, которыми некоторые запаслись на случай дождя, теперь могли пригодиться лишь для того, чтобы оживить мрачный колорит похоронной процессии.
Когда, миновав деревушку Змеиную и место под названием Каменный мост, пошли по направлению к квадратной башне Ридовиля, где процессию вместе с господином де Ла Шенье ожидало духовенство, отец Кантен заговорил с Гийомом о том, что лежало у него на сердце.
— Это правда? Говорят, завтра вы деретесь с графом де Нервилем?
— Да. Завтра на рассвете… но откуда вы знаете?
— Вести у нас быстро разлетаются. Ветер здесь дует почти постоянно и вмиг их разносит, но, признаться, эта новость кое-кому по душе… Граф де Нервиль — плохой человек. Многие считают, что он причастен к преступлениям в Волчьей Заводи. Во всяком случае, больше, чем Сэрский монах!..
— Если все так верили в монаха-призрака, зачем же было тридцать пять лет тому назад осуждать человека?
— А-а!.. Альбен Периго очутился там, где ему не следовало находиться, а сказать, что он ни при чем, было некому. Вот и…
Он махнул рукой, и его жест выразил судьбу затерянного мира, где власть сеньора оставалась по-прежнему грозной. И тут же пояснил его словами.
— Видите ли, в наших краях, от Морсалина до Ревиля, все боялись виконта Рауля.
— Как вы можете это объяснить? Ведь на всей этой территории есть, не считая короля, лишь две признанные власти: господин адмирал, командующий военным округом, и аббат в Фекаме… И что же? — Ничего… вы знаете где это, Фекам? До него Бог знает сколько морских миль. Слишком далеко, чтобы монахи стали заниматься погибшей девушкой. А что касается господина адмирала, то я за всю свою жизнь видел его не больше одного раза. Он, наверное, при короле… или того дальше.
Задумавшись, пекарь споткнулся о камень, но Тремэн вовремя поддержал его. Гийом достаточно знал своего врага, и ему был понятен страх этих, в общем, смелых мужчин перед лицом глухой, но реальной угрозы, которую он представлял собой в глазах людей. Да и кто бы стал слушать любого из них после графа? Дед мудро поступил, когда воспользовался случаем, чтобы отправить подальше свою дочь…
— А… каторжник? Не знаете, что с ним стало?
— Нет, никому ничего не известно. Отец его умер от горя лет через пять или шесть после осуждения. Он понимал, что никогда больше его не увидит. Двадцать лет каторги — это не шутка. Альбен наверняка умер от тяжкого труда…
— Если бы его послали на галеры, тогда конечно, но ведь галер больше не существует…
— Они существовали еще совсем недавно! Как раз в шестидесятые годы их с Мальты доставили в Брест, чтобы посмотреть, как тонкие берберские корабли поведут себя в океане, да еще в наших краях. Потом они отправились в Шербург и даже, говорят, плавали к какому-то северному королю. Все равно, Нервили, уж наверное, позаботились о том, чтобы Альбен не вернулся… Да и куда бы он вернулся? После смерти отца граф быстренько забрал дом и клочок земли, который его дед отдал Периго… Мы часто молились за них. Они были славные люди… такие же, как ваш дед. Беда в том, что таким-то чаще всего и приходится страдать.
— Еще один вопрос! Зачем вы сказали, что люди радуются моей завтрашней дуэли? А если я не выйду победителем? Меня могут убить!
— Вы молоды и полны сил. А ему далеко за пятьдесят. Так же как и мне, только ноги у него здоровые.
— Это ничего не значит. Мы будем драться на пистолетах. Говорят, он с ними умеет обращаться… — бросил Гийом небрежно.
Луи Кантен сжал его локоть со всей силой, которой у него оставалось не мало.
— Даже если его пулю направит сам Дьявол, она не причинит вам зла, потому что о вашей должен позаботиться сам Бог. Или уж вообще нельзя рассчитывать ни на какую справедливость тут, на земле!
Отныне Матильде предстояло покоиться в мягкой земле, а над ее могилой возвышался красивый каменный крест — до тех пор, пока Гийом, если Господь оставит его в живых, не построит склеп для нее, для себя самого и своих потомков. Всех, кто его сопровождал, Феликс де Варанвиль и мадемуазель Леусуа увезли в свободных экипажах вниз, на постоялый двор Ридовиля, где, как и полагается в день похорон, их ожидало солидное угощение. Еще по пути Феликс распорядился об этом по желанию Гийома. Никто не удивился тому, что он задержался на кладбище. Все прекрасно понимали, что, выполнив свой долг, человек, которому завтра предстояло рисковать жизнью ради того, чтобы душа его матери обрела покой, хотел побыть возле нее еще.
Теперь, когда сердце его успокоилось, Гийому вновь открылось великолепие северной весны, а она обещала радость. Нежно-голубое небо светилось совсем не так, как раскаленный безжалостный небосклон между тропиками и экватором. Быстрые ласточки мимолетно перечеркивали его, а на высокий конек церкви, словно на корабельную мачту, уселась чайка. Огромный куст боярышника осыпал белыми цветами могилу Матильды, защищенную от западных ветров высокими деревьями. Ее сын ощущал на лице их дыхание, в котором к жизнеутверждающему запаху моря примешивался аромат пробужденной земли. Чтобы насытиться им, Гийом сорвал галстук и расстегнул рубашку. Его рука наткнулась на подаренный Конокой волчий коготь, с которым он никогда не расставался: лишь однажды, когда кожаная тесьма истерлась и юноша чуть было его не потерял, отец Валет отдал его на несколько часов ювелиру…
Привычным движением он зажал в кулаке слегка затупившийся коготь, и он впился ему в ладонь в том же месте, что и обычно. И как всегда, волшебство на него подействовало: Гийом почувствовал прилив сил и уверенность перед тем, что на него надвигалось. Он не боялся смерти, но, достигнув ближайших целей, устремлялся к другим. Было бы так жаль, если завтра все оборвет слишком метко пущенная пуля! Конечно, его принесут сюда, и до Судного дня он вместе с матерью сможет сколько угодно любоваться декорациями, которые выбрал сам. Но сможет ли его душа спать спокойно, зная, что Рауль де Нервиль с еще большим рвением продолжит творить зло, а несчастная девушка спустится в самый ад?
Не в первый раз его мысли возвращались к Агнес после того, как он пережил гнев, вызванный ее столь странным поведением. Во время неистовой скачки до Кутанс и обратно у него было достаточно времени, чтобы подумать об их необычном свидании и вновь ощутить вкус ее поцелуя, который был свеж, как дыня, и одновременно жгуч, словно красный перец. Он был таким пламенным, что в какой-то миг ему страстно захотелось ею обладать. Даже произнести слова, которые она от него ждала. Слава Богу, он удержался, вызвав тем самым естественную досаду… Теперь он охотно все прощал, ведь в душе честно себе признался, что в иных обстоятельствах с радостью предложил бы ей руку и сделал хозяйкой дома На Семи Ветрах.
Потому, наверное, что в ней таилось что-то дикое и в то же время хрупкое…
Обходя в последний раз место, где он мечтал однажды увидеть свой дом, Гийом пришел к выводу, что суд оружия при любом исходе будет справедлив, так как определит судьбу рода Тремэнов. Если Гийом умрет, вопрос будет решен. Если он останется жив, ему придется найти идеальную продолжательницу рода, что в нынешней ситуации Гийому начинало казаться немыслимым подвигом. Ему все больше нравилась Роза де Монтандр, но она была безвозвратно влюблена в Феликса, и, судя по тому, как он только что поддерживал ей стремя, можно было предположить, что очаровательная девушка выигрывает партию…
Неожиданно Гийом протянул руку, сорвал веточку со старого дуба, который, как он надеялся, будет украшать его парк, и прижал ее к груди.
— Индейцы считают, что ты приносишь счастье, — сказал он высокому дереву. — Посмотрим завтра, правы ли они…
Он застегнул рубашку, небрежно повязал галстук и поехал к своим новым друзьям, ожидавшим его в гостинице Ридовиля… Женщины разошлись по домам, а мужчины пили и закусывали до наступления ночи. Но проспав до утра крепко, почти без сновидений, Гийом ощутил себя полным сил и был готов вместе с Феликсом отправиться к месту дуэли.
Серый холодный рассвет порозовел, окрасив ровный перламутровый атлас моря, словно голубиную шейку. Еще стоял легкий туман, но его скоро должен был развеять утренний бриз. Он стер очертания форта Татиу и придал неожиданную прелесть надменной башне Ла-Уг. Примерно полчаса назад начался отлив, и вода обнажила песчаный берег, почти в три раза расширив тонкий, заросший тамарином полумесяц, где через десять лет после Симон погибла Матильда и где со смертью повстречался Гийом.
Когда он приехал, господин де Ронделер, казавшийся еще более суровым в своем внушительном парике и черной треуголке, уже был там вместе с врачом из форта и измерял участок. Увидев двух мужчин, он поклонился и достал из кармана жилета большие часы.
— Вы пунктуальны как военный, господин Тремэн. Чего не могу сказать о вашем противнике. Я не слышу даже топота копыт, — прибавил он недовольно…
— Он, возможно, нездоров, — предположил Феликс, стараясь угодить и тому, и другому. Де Ронделер пожал плечами.
— Я бы ему этого не пожелал: его честь… вернее, то, что от нее осталось, оказалась бы смертельно оскорблена.
Волнения были напрасны. Тотчас послышался шум колес приближающейся повозки. Вскоре Нервиль и Уазкур пробрались через кустарник и спустились на песок. Тремэн со злорадством отметил, что даже слабый утренний свет выдавал возраст одного и потрепанное лицо другого. Глаза графа бегали, как у встревоженного зверя, и было видно, что он предпочел бы в этот миг оказаться в другом месте.
Чтобы избежать скопления людей, начальник форта выставил заслон из старых солдат, которых он отобрал из тех, что были не слишком покалечены, и перекрыл вход на дамбу. Это обстоятельство, нарушившее однообразие их существования, наполняло солдат радостью, и было приятно смотреть, как они, распрямив спину, стояли, опершись обеими руками на мушкеты и поставив приклад на землю между воинственно расставленных ног. По их уверенному виду чувствовалось, что они без колебания откроют огонь по любому, кто осмелится помешать встрече шестерых одетых в черное по самый подбородок мужчин, чьи фигуры на фоне светлевшего неба были похожи на крупных воронов, ожидавших восхода солнца…
Среди этих людей не было священника, несмотря на то, что один из них должен был умереть, а может быть, даже оба… Такое уже случалось. Но прежде чем явиться на место дуэли, Гийом заехал в церковь, где его ждал господин де Фольвиль. Так что он с Богом уже примирился.
В утренней тишине раздались равномерные удары звонкого колокола; все приготовления были закончены. Когда проверили пистолеты и бросили жребий, чтобы определить каждому место, господин де Ронделер сказал:
— Господа, следуя правилам дуэли, я обязан спросить вас, не желаете ли вы примириться. Я думаю, это не входит в ваши намерения?
Тремэн отказался презрительным жестом головы. Его противник ограничился молчанием, но в его взгляде чувствовался едва заметный смутный вопрос в адрес судьи, который поспешил добавить:
— Если бы вы этого хотели, знайте, что поскольку я расцениваю поединок как испытание правдой, то имел бы честь отказать вам в примирении. А теперь, господа, будьте любезны занять ваши места…
Тремэн быстро встал на свое место. Судьба не была к нему благосклонна, так как ему придется считаться с солнцем. Но он сохранял спокойствие. Чрезвычайно хладнокровно, не ощущая больше ненависти, как и подобает человеку, которому предстоит выполнить роль палача, он наблюдал за черной фигурой своего врага, тяжелым шагом выходившего на позицию. Пройдет лишь несколько мгновений, и каждый из них вытянет руку, приготовясь открыть огонь. Звук двойного выстрела спугнет стайку чаек, и они улетят к воротам дамбы, а одна из мрачных марионеток рухнет на землю. Быть может, сразу обе?..
Послышался сухой и отчетливый голос Ронделера:
— Вы готовы, господа?
Ни один из дуэлянтов не успел ответить. Возникшая из кустов мохнатая фигура набросилась на графа де Нервиля, одной рукой скрутила его, а другой приставила к его виску пистолет.
— Все назад! Или я убью его на месте… Этот человек принадлежит мне!
— По какому праву? — закричал судья.
— По праву его жертвы! Я Альбен Периго и решил, что сегодня этот подлец вместе со мной отправится в ад!
Не говоря больше ни слова, бывший каторжник поволок Нервиля за отступавшим морем, он пятился, не теряя из виду наблюдавших за ним людей.
Тремэн медленно опустил пистолет. Он узнал в человеке незнакомца, которого повстречал в Ла-Пернель, того, кого называли Отшельником или Стариком…
— Не делайте глупостей! — прокричал Ронделер. — Вы взвалите на себя еще одно преступление, и вас повесят…В ответ издалека раздался смех.
— Вам не придется себя утруждать. Я же сказал вам, что отведу его в ад…
— Послушайте! Вы надеетесь выплыть, но предупреждаю: там зыбучие пески…
— Как раз туда я и иду!.. Прощайте, господа!
Тогда Нервиль, изо всех сил пытавшийся вырваться, стал кричать, звать на помощь и даже умолять Периго отпустить его, обещая ему золота… Стоявшие на берегу уже не могли различить ничего, кроме невнятных криков. При этом никто из них даже не пошевелился: все были зачарованы драмой, разворачивавшейся у них на глазах.
— Я мог бы, — тихо проговорил Гийом, — одним выстрелом убить его и освободить Нервиля, но я бы себе этого никогда не простил!
Господин де Ронделер посмотрел ему в глаза.
— Я мог бы вас об этом попросить… или даже приказать. Но полагаю, что, жертвуя своей жизнью, этот человек приобрел право насладиться местью. Видите ли, если Бог помог ему пережить долгие годы ужасной каторги, то лишь затем, чтобы подарить ему этот момент!
— Почему он не сделал этого раньше? Не понимаю… Не зная, что ответить, Ронделер лишь пожал плечами.
— Смотрите! — сказал он. — Желая причинить своему врагу страшную смерть, этот несчастный без колебаний выбрал ее сам. Это ужасно…
Судья и его жертва достигли опасного места, обозначенного вехами. Рауль де Нервиль был ниже, чем Альбен, и погружался быстрее. Светлый смертоносный песок уже обхватил его за талию, тогда как плащ из козьей шкуры был еще хорошо виден. Чем сильнее он барахтался и старался вырваться, тем быстрее его засасывало. Периго даже не нужно было его удерживать. Сложив руки, он смотрел, как тот погружается в безудержных рыданиях и отчаянных криках. Сам он держался прямо, с высоко поднятой головой, неподвижный словно статуя. Живыми казались лишь его растрепанные волосы, которые шевелил поднимавшийся ветер.
Когда Нервиль скрылся, издав последний стон, Альбен широко перекрестился и тоже исчез в песке. Легкая рябь пробежала по тонкому слою желтоватой воды. Все наблюдавшие за ними на берегу одновременно опустились на колени и перекрестились. Теперь все было кончено…
Варанвиль достал платок, вытер лоб и перевел глаза на друга, из руки которого выскользнул пистолет. Лицо Гийома совершенно одеревенело. Феликс подумал, что столь резко очерченный профиль с высокомерным носом прекрасно подошел бы вырезанной из дерева фигуре, которую обычно устанавливают на носу корабля, или статуэтке какого-нибудь вождя индейцев из племени чероки, наподобие тех, что привозили сражавшиеся в Америке солдаты. Лицо друга было таким же непроницаемым. Феликс положил руку на плечо, показавшееся ему каменным. Но, к удивлению своему, увидел, как по задубевшей щеке катится слеза…
— Ты жалеешь, что у тебя похитили смерть Нервиля?
— Нет. Альбен Периго давно имел на нее право. Но именно его я встретил, когда впервые оказался в Ла-Пернель, и теперь у меня такое чувство, будто я потерял друга… Может быть, он спас мне жизнь.
— Почему бы не перенести стену кладбища, тем самым увеличив его? Твоя мать лежала бы в христианской земле. И можно было бы обойтись торжественным благословением. Но молодой человек и слышать ни о чем не желал: настоящая могила, достойная такой женщины, какой была Матильда, ожидала ее в Ла-Пернель.
— Она первая поселится там, наверху, рядом с домом, который мог быть ее домом и который будет называться так же, как наше прежнее «поместье» на берегу Святого Лаврентия…
— На следующий день тебе предстоит драться, Гийом, и ты не можешь быть уверен, что победишь. Тогда зачем?
— В таком случае я буду спать рядом с ней, под сенью церкви… и вы унаследуете часть того, что мне принадлежит. Феликс де Варанвиль знает, что делать. Все в порядке. Хватит об этом!
Разговор окончился. Старая акушерка не боялась ни крови, ни гноя, ей приходилось укутывать в саван самые отвратительные трупы, но она не знала, найдет ли в себе силы вынести то, что ожидало увидеть сегодня. И ее с детства привычные к земле колени дрожали, несмотря на толстую одежду. В руках Анн-Мари держала большой клетчатый платок, а в нем пузырек с нашатырем, надеясь, что успеет поднести его к носу. В тоске она страстно молилась, желая отогнать ужас и от себя, и от упрямого молодого человека, который всматривался в могилу…
Она оказалась совсем не глубокой. Люди даже не стали себя утруждать, чтобы покрыть израненное тело, и мадемуазель Леусуа знала об этом. Поэтому могильщики, которым Гийом пообещал золота, действовали с осторожностью. Если вначале они орудовали кирками, вырывая крупные комья земли с проросшими в ней корнями сорняков, то теперь работали осмотрительно, словно боясь поранить лежавшую в земле.
Вдруг чуткое привычное ухо одного из них уловило что-то вроде резонанса, он поднял голову и посмотрел на Тремэна.
— Я могу ошибаться, хозяин, но, по-моему, коробка цела…
Он наклонился, разрыл землю руками, и вскоре показалась крышка гроба.
— Невероятно, — вымолвил его напарник — Не такое уж хорошее дерево, а все еще держит, после стольких лет! Словно Господь не захотел, чтобы поганая земля коснулась бедной женщины!
Быстро поднявшись с распухших колен, Анн-Мари подошла к краю разрытой могилы и встала рядом со священником и его юной свитой. Крышка гроба была цела.
— Это чудо, — воскликнула она, неистово крестясь. — Если нам нужен суд Божий, то вот он. Как вы считаете, господин кюре?
Недавно назначенный в Сен-Васт аббат де Фольвиль был еще молод. Несмотря на то, что священник приехал издалека, из окрестностей Берне, он пользовался уважением и даже почтением среди своей паствы, иметь дело с которой было отнюдь не легко. Этот пришедший с плоскогорий человек говорил с мужчинами на языке, понятном для людей моря, и умел общаться с женщинами, замкнутыми и постоянными в своей вражде, которая могла переходить в ненависть. Мадемуазель Леусуа была из тех, кто его интересовал и кого он умел слушать. Ее напыщенная реплика вызвала у него едва заметную улыбку.
— Чудо — слишком громкое слово, — проговорил он, — во это может быть знамение!..
Ветер донес его слова до небольшой группы горожан, которые разом широко перекрестились. Некоторые стоявшие среди них женщины, — разумеется, те, что оклеветали Матильду, — повиновались приказу не без задней мысли и заранее сговорились. Симона и ее подруги рассчитывали на то, что им представится случай устроить какой-нибудь скандал. Так, по крайней мере, они думали вначале, но присутствие господина де Ронделера, бальи, солдат и дворянских экипажей вынудило их к осмотрительности. После слов, произнесенных господином де Фольвилем, они поняли, что если станут упорствовать, то их затея может оказаться опасной.
Гроб мог того гляди развалиться, и извлечь его из могилы было делом весьма трудным. По приказу Тремэна подняли только крышку: под ней оказалась бесплотная, съежившаяся масса, прикрытая потемневшей, истлевшей одеждой. Гийом велел поднять останки на нижней доске. Не меньше четверти часа потребовалось для того, чтобы переложить останки Матильды, вместе с землей и лоскутьями савана, на приготовленный белый шелк. Затем священник прочел молитву, взмахнул кадилом и окропил святой водой то, что когда-то было молодой красивой женщиной, полной жизни и надежд.
Пока заколачивали гроб, укрывали его черным бархатом, обшитым серебряным галуном, и устанавливали его на катафалк, запряженный двумя крепкими лошадьми першеронской породы, которые должны были доставить Матильду в обитель, выбранную ее сыном, Гийом повернулся к группе женщин, которых аббат де Фольвиль собирался поставить вслед за повозкой.
— Я благодарен вам, господин кюре, за то, что вы предложили им искупить вину, совершив своего рода паломничество, но в этом нет нужды: я не хочу, чтобы эти женщины здесь оставались!
— Отчего же? Не такое уж это страшное искупление, да и вполне заслуженное…
— Безусловно, но они не чувствуют ни малейшего раскаяния. И пришли лишь потому, что, выполняя решение его высокопреосвященства господина епископа, вы приказали им явиться. Однако ничуть не сожалеют о содеянном. Сегодня моя мать одержала победу: ни к чему, чтобы за ее катафалком, словно за римскими триумфаторами, тянулась горстка пленниц. Пусть уходят! Так Матильде Тремэн будет спокойнее.
— Дело в том… что они не одни.
И правда, десятка три мужчин, стоявших до сих пор в стороне, рядом с ветеранами, направлялись к ним. Некоторые были уже в возрасте, другие намного моложе, но все настоящие жители Котантена: рыбаки, земледельцы, ремесленники, с огрубевшими лицами и глазами, привыкшими смотреть на море и на солнце. Самый старший, опираясь на палку, подошел к Гийому.
— Меня зовут Луи Кантен, я пекарь из Сен-Васт. Я хорошо знал вашего деда, но особенно вашего дядю Огюста, который был на меня очень похож. Мне нелегко говорить, ведь уже давно мы сожалеем о том, что позволили сделать женщинам. Некоторых, как меня, например, даже не было дома… Но сказать это нужно. Если вы хотите, чтобы они ушли, это ваше дело! А мы, мужчины, просим сделать милость, разрешить нам проводить Матильду наверх… Это будет означать, что вы от ее имени нас прощаете и оказываете нам честь. И вы узнаете: Сен-Васт — не только кучка сплетниц, у которых языки хорошо подвешены…
— Я тоже почти из Сен-Васт, — сказал Гийом. — И давно это знаю! Поверьте… я тронут вашим поступком. От всего сердца благодарю вас…
С трудом скрывая волнение, он взял за руки старика, чьи добрые глаза блестели от слез, привлек его к себе и обнял.
— Конечно, согласен, с большой радостью. Мы пойдем вместе. Кто знает, может быть, нам не удастся больше поговорить.
Кантен подвел Гийома к своим товарищам и каждого представил, и тот всем пожал руки. Тремэну было особенно радостно сознавать, что эти люди близки ему, ведь на протяжении стольких лет о жителях Сен-Васт, за исключением Анн-Мари и еще двух-трех человек, он вспоминал с горечью и недоверием. В их глазах Гийом прочел, что они признали его, прежде всего как внука любимого и уважаемого ими человека, а не за его могущество, данное ему богатством, которого никто из них никогда не смог бы приобрести.
— Раз вы хотите проводить мою мать в Ла-Пернель, — сказал Тремэн, обращаясь к ним, — мы пойдем вместе. Но не покажется ли вам дорога слишком тяжелой, господин Кантен?
Пряча улыбку, за него ответил его сын Мишель:
— Не обращайте внимания на его больную ногу! Он может дойти до Барфлера и обратно, и не задохнется! Его и заяц не догонит!
— Однако я надеюсь, что он не откажется от моей руки…
Катафалк двинулся в путь, за ним последовали сопровождавшие его мужчины. В соответствии с принятым на похоронах обычаем, мадемуазель Леусуа собиралась пойти следом, и когда к ней подошел Феликс и предложил поехать в коляске, она отказалась.
— Спасибо, сударь, но я покрепче дядюшки Кантена!
— К тому же ты пойдешь не одна, — воскликнула Анет Кантен, жена старого Луи. — Мы виноваты перед бедной Матильдой, которой причинили столько зла!
— К тебе это не относится! Тебя тогда не было, ведь ты была у сестры, в Морсалине.
— Конечно, но когда я вернулась и узнала о том, что случилось, то и пальцем не пошевелила, чтобы помешать. Потому что испугалась, как и многие другие…
Кроме нее, еще пять или шесть женщин решили взобраться по длинному крутому склону, который вел к Ла-Пернель, и старая дева просияла. Теперь оставались лишь трое непримиримых вокруг вдовы Дюбост, которая, к своему неудовольствию, обнаружила, что ее дочь пошла с остальными, не обращая внимания на сопротивление брата.
— Тебе незачем ходить, ведь я остаюсь с матерью! — сказал он, пытаясь ее удержать.
Но Адель была полна решимости.
— До чего же ты глуп! — процедила она сквозь зубы. — Ты не думаешь, что пора помириться с двоюродным братом?
— Интересно, зачем? — насмешливо спросил Адриан. — Или, может, он тебе понравился?
— На него приятно посмотреть… и потом, почему не попытаться — вдруг и нам что-нибудь достанется от этого богатства, которое скоро засияет прямо у нас над головой. Как бы там ни было, в то время мы были слишком малы и не имели права голоса, так что у него нет причин на нас обижаться. В общем, делай, как знаешь, но я иду.
— Ладно… а если мне идти, то с мужчинами?
— Пожалуй, неплохая мысль! А сам-то ты кто?
Небо, похоже, решило, что пора отпустить грехи, и показалось синими островками в разрывах серых туч, улетавших к востоку. Большие зеленые и красные зонты, которыми некоторые запаслись на случай дождя, теперь могли пригодиться лишь для того, чтобы оживить мрачный колорит похоронной процессии.
Когда, миновав деревушку Змеиную и место под названием Каменный мост, пошли по направлению к квадратной башне Ридовиля, где процессию вместе с господином де Ла Шенье ожидало духовенство, отец Кантен заговорил с Гийомом о том, что лежало у него на сердце.
— Это правда? Говорят, завтра вы деретесь с графом де Нервилем?
— Да. Завтра на рассвете… но откуда вы знаете?
— Вести у нас быстро разлетаются. Ветер здесь дует почти постоянно и вмиг их разносит, но, признаться, эта новость кое-кому по душе… Граф де Нервиль — плохой человек. Многие считают, что он причастен к преступлениям в Волчьей Заводи. Во всяком случае, больше, чем Сэрский монах!..
— Если все так верили в монаха-призрака, зачем же было тридцать пять лет тому назад осуждать человека?
— А-а!.. Альбен Периго очутился там, где ему не следовало находиться, а сказать, что он ни при чем, было некому. Вот и…
Он махнул рукой, и его жест выразил судьбу затерянного мира, где власть сеньора оставалась по-прежнему грозной. И тут же пояснил его словами.
— Видите ли, в наших краях, от Морсалина до Ревиля, все боялись виконта Рауля.
— Как вы можете это объяснить? Ведь на всей этой территории есть, не считая короля, лишь две признанные власти: господин адмирал, командующий военным округом, и аббат в Фекаме… И что же? — Ничего… вы знаете где это, Фекам? До него Бог знает сколько морских миль. Слишком далеко, чтобы монахи стали заниматься погибшей девушкой. А что касается господина адмирала, то я за всю свою жизнь видел его не больше одного раза. Он, наверное, при короле… или того дальше.
Задумавшись, пекарь споткнулся о камень, но Тремэн вовремя поддержал его. Гийом достаточно знал своего врага, и ему был понятен страх этих, в общем, смелых мужчин перед лицом глухой, но реальной угрозы, которую он представлял собой в глазах людей. Да и кто бы стал слушать любого из них после графа? Дед мудро поступил, когда воспользовался случаем, чтобы отправить подальше свою дочь…
— А… каторжник? Не знаете, что с ним стало?
— Нет, никому ничего не известно. Отец его умер от горя лет через пять или шесть после осуждения. Он понимал, что никогда больше его не увидит. Двадцать лет каторги — это не шутка. Альбен наверняка умер от тяжкого труда…
— Если бы его послали на галеры, тогда конечно, но ведь галер больше не существует…
— Они существовали еще совсем недавно! Как раз в шестидесятые годы их с Мальты доставили в Брест, чтобы посмотреть, как тонкие берберские корабли поведут себя в океане, да еще в наших краях. Потом они отправились в Шербург и даже, говорят, плавали к какому-то северному королю. Все равно, Нервили, уж наверное, позаботились о том, чтобы Альбен не вернулся… Да и куда бы он вернулся? После смерти отца граф быстренько забрал дом и клочок земли, который его дед отдал Периго… Мы часто молились за них. Они были славные люди… такие же, как ваш дед. Беда в том, что таким-то чаще всего и приходится страдать.
— Еще один вопрос! Зачем вы сказали, что люди радуются моей завтрашней дуэли? А если я не выйду победителем? Меня могут убить!
— Вы молоды и полны сил. А ему далеко за пятьдесят. Так же как и мне, только ноги у него здоровые.
— Это ничего не значит. Мы будем драться на пистолетах. Говорят, он с ними умеет обращаться… — бросил Гийом небрежно.
Луи Кантен сжал его локоть со всей силой, которой у него оставалось не мало.
— Даже если его пулю направит сам Дьявол, она не причинит вам зла, потому что о вашей должен позаботиться сам Бог. Или уж вообще нельзя рассчитывать ни на какую справедливость тут, на земле!
Отныне Матильде предстояло покоиться в мягкой земле, а над ее могилой возвышался красивый каменный крест — до тех пор, пока Гийом, если Господь оставит его в живых, не построит склеп для нее, для себя самого и своих потомков. Всех, кто его сопровождал, Феликс де Варанвиль и мадемуазель Леусуа увезли в свободных экипажах вниз, на постоялый двор Ридовиля, где, как и полагается в день похорон, их ожидало солидное угощение. Еще по пути Феликс распорядился об этом по желанию Гийома. Никто не удивился тому, что он задержался на кладбище. Все прекрасно понимали, что, выполнив свой долг, человек, которому завтра предстояло рисковать жизнью ради того, чтобы душа его матери обрела покой, хотел побыть возле нее еще.
Теперь, когда сердце его успокоилось, Гийому вновь открылось великолепие северной весны, а она обещала радость. Нежно-голубое небо светилось совсем не так, как раскаленный безжалостный небосклон между тропиками и экватором. Быстрые ласточки мимолетно перечеркивали его, а на высокий конек церкви, словно на корабельную мачту, уселась чайка. Огромный куст боярышника осыпал белыми цветами могилу Матильды, защищенную от западных ветров высокими деревьями. Ее сын ощущал на лице их дыхание, в котором к жизнеутверждающему запаху моря примешивался аромат пробужденной земли. Чтобы насытиться им, Гийом сорвал галстук и расстегнул рубашку. Его рука наткнулась на подаренный Конокой волчий коготь, с которым он никогда не расставался: лишь однажды, когда кожаная тесьма истерлась и юноша чуть было его не потерял, отец Валет отдал его на несколько часов ювелиру…
Привычным движением он зажал в кулаке слегка затупившийся коготь, и он впился ему в ладонь в том же месте, что и обычно. И как всегда, волшебство на него подействовало: Гийом почувствовал прилив сил и уверенность перед тем, что на него надвигалось. Он не боялся смерти, но, достигнув ближайших целей, устремлялся к другим. Было бы так жаль, если завтра все оборвет слишком метко пущенная пуля! Конечно, его принесут сюда, и до Судного дня он вместе с матерью сможет сколько угодно любоваться декорациями, которые выбрал сам. Но сможет ли его душа спать спокойно, зная, что Рауль де Нервиль с еще большим рвением продолжит творить зло, а несчастная девушка спустится в самый ад?
Не в первый раз его мысли возвращались к Агнес после того, как он пережил гнев, вызванный ее столь странным поведением. Во время неистовой скачки до Кутанс и обратно у него было достаточно времени, чтобы подумать об их необычном свидании и вновь ощутить вкус ее поцелуя, который был свеж, как дыня, и одновременно жгуч, словно красный перец. Он был таким пламенным, что в какой-то миг ему страстно захотелось ею обладать. Даже произнести слова, которые она от него ждала. Слава Богу, он удержался, вызвав тем самым естественную досаду… Теперь он охотно все прощал, ведь в душе честно себе признался, что в иных обстоятельствах с радостью предложил бы ей руку и сделал хозяйкой дома На Семи Ветрах.
Потому, наверное, что в ней таилось что-то дикое и в то же время хрупкое…
Обходя в последний раз место, где он мечтал однажды увидеть свой дом, Гийом пришел к выводу, что суд оружия при любом исходе будет справедлив, так как определит судьбу рода Тремэнов. Если Гийом умрет, вопрос будет решен. Если он останется жив, ему придется найти идеальную продолжательницу рода, что в нынешней ситуации Гийому начинало казаться немыслимым подвигом. Ему все больше нравилась Роза де Монтандр, но она была безвозвратно влюблена в Феликса, и, судя по тому, как он только что поддерживал ей стремя, можно было предположить, что очаровательная девушка выигрывает партию…
Неожиданно Гийом протянул руку, сорвал веточку со старого дуба, который, как он надеялся, будет украшать его парк, и прижал ее к груди.
— Индейцы считают, что ты приносишь счастье, — сказал он высокому дереву. — Посмотрим завтра, правы ли они…
Он застегнул рубашку, небрежно повязал галстук и поехал к своим новым друзьям, ожидавшим его в гостинице Ридовиля… Женщины разошлись по домам, а мужчины пили и закусывали до наступления ночи. Но проспав до утра крепко, почти без сновидений, Гийом ощутил себя полным сил и был готов вместе с Феликсом отправиться к месту дуэли.
Серый холодный рассвет порозовел, окрасив ровный перламутровый атлас моря, словно голубиную шейку. Еще стоял легкий туман, но его скоро должен был развеять утренний бриз. Он стер очертания форта Татиу и придал неожиданную прелесть надменной башне Ла-Уг. Примерно полчаса назад начался отлив, и вода обнажила песчаный берег, почти в три раза расширив тонкий, заросший тамарином полумесяц, где через десять лет после Симон погибла Матильда и где со смертью повстречался Гийом.
Когда он приехал, господин де Ронделер, казавшийся еще более суровым в своем внушительном парике и черной треуголке, уже был там вместе с врачом из форта и измерял участок. Увидев двух мужчин, он поклонился и достал из кармана жилета большие часы.
— Вы пунктуальны как военный, господин Тремэн. Чего не могу сказать о вашем противнике. Я не слышу даже топота копыт, — прибавил он недовольно…
— Он, возможно, нездоров, — предположил Феликс, стараясь угодить и тому, и другому. Де Ронделер пожал плечами.
— Я бы ему этого не пожелал: его честь… вернее, то, что от нее осталось, оказалась бы смертельно оскорблена.
Волнения были напрасны. Тотчас послышался шум колес приближающейся повозки. Вскоре Нервиль и Уазкур пробрались через кустарник и спустились на песок. Тремэн со злорадством отметил, что даже слабый утренний свет выдавал возраст одного и потрепанное лицо другого. Глаза графа бегали, как у встревоженного зверя, и было видно, что он предпочел бы в этот миг оказаться в другом месте.
Чтобы избежать скопления людей, начальник форта выставил заслон из старых солдат, которых он отобрал из тех, что были не слишком покалечены, и перекрыл вход на дамбу. Это обстоятельство, нарушившее однообразие их существования, наполняло солдат радостью, и было приятно смотреть, как они, распрямив спину, стояли, опершись обеими руками на мушкеты и поставив приклад на землю между воинственно расставленных ног. По их уверенному виду чувствовалось, что они без колебания откроют огонь по любому, кто осмелится помешать встрече шестерых одетых в черное по самый подбородок мужчин, чьи фигуры на фоне светлевшего неба были похожи на крупных воронов, ожидавших восхода солнца…
Среди этих людей не было священника, несмотря на то, что один из них должен был умереть, а может быть, даже оба… Такое уже случалось. Но прежде чем явиться на место дуэли, Гийом заехал в церковь, где его ждал господин де Фольвиль. Так что он с Богом уже примирился.
В утренней тишине раздались равномерные удары звонкого колокола; все приготовления были закончены. Когда проверили пистолеты и бросили жребий, чтобы определить каждому место, господин де Ронделер сказал:
— Господа, следуя правилам дуэли, я обязан спросить вас, не желаете ли вы примириться. Я думаю, это не входит в ваши намерения?
Тремэн отказался презрительным жестом головы. Его противник ограничился молчанием, но в его взгляде чувствовался едва заметный смутный вопрос в адрес судьи, который поспешил добавить:
— Если бы вы этого хотели, знайте, что поскольку я расцениваю поединок как испытание правдой, то имел бы честь отказать вам в примирении. А теперь, господа, будьте любезны занять ваши места…
Тремэн быстро встал на свое место. Судьба не была к нему благосклонна, так как ему придется считаться с солнцем. Но он сохранял спокойствие. Чрезвычайно хладнокровно, не ощущая больше ненависти, как и подобает человеку, которому предстоит выполнить роль палача, он наблюдал за черной фигурой своего врага, тяжелым шагом выходившего на позицию. Пройдет лишь несколько мгновений, и каждый из них вытянет руку, приготовясь открыть огонь. Звук двойного выстрела спугнет стайку чаек, и они улетят к воротам дамбы, а одна из мрачных марионеток рухнет на землю. Быть может, сразу обе?..
Послышался сухой и отчетливый голос Ронделера:
— Вы готовы, господа?
Ни один из дуэлянтов не успел ответить. Возникшая из кустов мохнатая фигура набросилась на графа де Нервиля, одной рукой скрутила его, а другой приставила к его виску пистолет.
— Все назад! Или я убью его на месте… Этот человек принадлежит мне!
— По какому праву? — закричал судья.
— По праву его жертвы! Я Альбен Периго и решил, что сегодня этот подлец вместе со мной отправится в ад!
Не говоря больше ни слова, бывший каторжник поволок Нервиля за отступавшим морем, он пятился, не теряя из виду наблюдавших за ним людей.
Тремэн медленно опустил пистолет. Он узнал в человеке незнакомца, которого повстречал в Ла-Пернель, того, кого называли Отшельником или Стариком…
— Не делайте глупостей! — прокричал Ронделер. — Вы взвалите на себя еще одно преступление, и вас повесят…В ответ издалека раздался смех.
— Вам не придется себя утруждать. Я же сказал вам, что отведу его в ад…
— Послушайте! Вы надеетесь выплыть, но предупреждаю: там зыбучие пески…
— Как раз туда я и иду!.. Прощайте, господа!
Тогда Нервиль, изо всех сил пытавшийся вырваться, стал кричать, звать на помощь и даже умолять Периго отпустить его, обещая ему золота… Стоявшие на берегу уже не могли различить ничего, кроме невнятных криков. При этом никто из них даже не пошевелился: все были зачарованы драмой, разворачивавшейся у них на глазах.
— Я мог бы, — тихо проговорил Гийом, — одним выстрелом убить его и освободить Нервиля, но я бы себе этого никогда не простил!
Господин де Ронделер посмотрел ему в глаза.
— Я мог бы вас об этом попросить… или даже приказать. Но полагаю, что, жертвуя своей жизнью, этот человек приобрел право насладиться местью. Видите ли, если Бог помог ему пережить долгие годы ужасной каторги, то лишь затем, чтобы подарить ему этот момент!
— Почему он не сделал этого раньше? Не понимаю… Не зная, что ответить, Ронделер лишь пожал плечами.
— Смотрите! — сказал он. — Желая причинить своему врагу страшную смерть, этот несчастный без колебаний выбрал ее сам. Это ужасно…
Судья и его жертва достигли опасного места, обозначенного вехами. Рауль де Нервиль был ниже, чем Альбен, и погружался быстрее. Светлый смертоносный песок уже обхватил его за талию, тогда как плащ из козьей шкуры был еще хорошо виден. Чем сильнее он барахтался и старался вырваться, тем быстрее его засасывало. Периго даже не нужно было его удерживать. Сложив руки, он смотрел, как тот погружается в безудержных рыданиях и отчаянных криках. Сам он держался прямо, с высоко поднятой головой, неподвижный словно статуя. Живыми казались лишь его растрепанные волосы, которые шевелил поднимавшийся ветер.
Когда Нервиль скрылся, издав последний стон, Альбен широко перекрестился и тоже исчез в песке. Легкая рябь пробежала по тонкому слою желтоватой воды. Все наблюдавшие за ними на берегу одновременно опустились на колени и перекрестились. Теперь все было кончено…
Варанвиль достал платок, вытер лоб и перевел глаза на друга, из руки которого выскользнул пистолет. Лицо Гийома совершенно одеревенело. Феликс подумал, что столь резко очерченный профиль с высокомерным носом прекрасно подошел бы вырезанной из дерева фигуре, которую обычно устанавливают на носу корабля, или статуэтке какого-нибудь вождя индейцев из племени чероки, наподобие тех, что привозили сражавшиеся в Америке солдаты. Лицо друга было таким же непроницаемым. Феликс положил руку на плечо, показавшееся ему каменным. Но, к удивлению своему, увидел, как по задубевшей щеке катится слеза…
— Ты жалеешь, что у тебя похитили смерть Нервиля?
— Нет. Альбен Периго давно имел на нее право. Но именно его я встретил, когда впервые оказался в Ла-Пернель, и теперь у меня такое чувство, будто я потерял друга… Может быть, он спас мне жизнь.