Бенцони Жюльетта. Путешественник

   Всадники пересекли Морсалин, уснувший у подножия старинной церкви, и поехали по дороге, поднимавшейся к уступу под названием гора Эмери, мимо нескольких обнесенных изгородью участков и утопавших в зелени крыш. Внезапно Потантен протянул руку с сторону невысокого шпиля часовни, выделявшегося на фоне темно-синего неба: оно было огромным и сверкало бесчисленными звездами, словно приколотыми божественной рукой, — таким его изображают на восточных миниатюрах.
   — Дом за пригорком, — тихо проговорил он.
   Они обнаружили его за поворотом, наполовину спрятавшимся под сенью старых деревьев, а перед ним — сад с огородом, как во многих мелких крестьянских усадьбах. В саду был полный порядок: грядки с овощами обсажены грушей и кустами смородины, вдоль дорожек — тимьян и майоран, которые растут в здешнем умеренном климате (Котантен известен страшными бурями, но зима здесь мягкая), а на фасаде — гигантская цветущая фуксия, каких можно много увидеть вокруг Сен-Васт.
   Видно было, что в нем живут: из трубы поднималась белая струйка дыма, а пробивавшийся изнутри свет рисовал сердце на плотно закрытых ставнях первого этажа. На втором — окна были широко распахнуты навстречу легкому ветерку, который постепенно свежел.
   — Ну? Что вы скажете? — торжествующе пропыхтел Потантен.
   Тремэн пожал плечами.
   — Ответ прост. Держу пари, что здесь живет Габриэль. Вот и все… Он должен наблюдать за сносом замка. Надо же ему где-то жить.
   — Можно пойти и посмотреть! Вы уже достаточно большой, чтобы подглядывать сквозь ставни, и собаки нет, чтобы предупредить хозяев.
   Не ответив, Гийом пересек калитку и пошел по ведущей к двери песчаной дорожке, потом свернул влево и прямо через салат шагнул к освещенному окну и слегка привстал на цыпочки. Его глазам предстала комната, каких он видел уже немало, например, у мадемуазель Леусуа или в доме Кантен, и все они различалась лишь обстановкой: высокие, тщательно натертые воском шкафы, выделявшиеся, словно колонки текста па белой странице оштукатуренных стен, большой камин, вод которым статуэтка Девы Марии мирно соседствовала с двумя мушкетонами с медными стволами, занавески из красного ситца и за ними — широкая кровать. Все было знакомым и вселяло уверенность, но наблюдавшему из-за окна Гийому этого совершенно не требовалось. Он испытал лишь разочарование от того, что оказался прав, а Потантен ошибался. В комнате были двое, они сидели под лампой, стоявшей на длинном столе: пожилая женщина вязала — это была Пульхерия, а мужчина — Габриэль — резал по дереву. Желтый свет падал на их заскорузлые руки, смягчал их очертания и играл на массивном потертом золотом кольце на пальце женщины. Тремэн заметил лишь, что на сей раз она была одета в красивое тонкое сукно, а ее высокий чепец (совершенно белый!) украшало кружево.
   Наблюдавшему эту простую картину стало ясно, почему бывшее жилище Периго избежало кирки рабочих: госпожа д'Уазкур подарила его своим верным слугам, а то, что Пульхерия была здесь вместе с этим парнем, лишь Доказывало, что там, где молодая женщина теперь находилась, она не имела права прибегать к чьим-либо услугам; это мог быть лишь суровый монастырь.
   С опустившимся сердцем Гийом покинул свой наблюдательный пост и поискал глазами Потантена, чтобы поделиться с ним своими соображениями, но не нашел. И когда уже хотел вернуться к лошадям, вдруг услышал, как тот шепотом позвал его из-за угла дома. Потантен прижался к стене, а глаза его блестели от удовольствия.
   — Посмотрите-ка в ту сторону! — шепнул он.
   Гийом вытянул шею, и его охватила радость: там, перед ним, длинная черная женская фигура медленным шагом направлялась к уступу, на котором стояла часовня, — видимо, туда вела тропинка…
   — Подожди меня у лошадей! — прошептал он и проскользнул вдоль боковой стены дома.
   Началось молчаливое, неторопливое преследование. Гийом приспособил свой шаг к походке молодой женщины, прекрасно зная, что его сапоги, мягкие, как перчатки или как индейские мокасины, ни малейшим шумом не выдадут его присутствия; он сдерживал дыхание, как только мог. Сейчас Гийом еще не знал, когда подойдет к Агнес. Момент наступит сам собой, ему не было смысла торопить события, и он испытывал спокойную радость охотника, уверенного в том, что больше не упустит свою дичь.
   Когда молодая женщина стала подниматься по склону, он увидел ее в профиль: в руках она держала букет белых цветов. Значит, Агнес и в самом деле направлялась к часовне… На миг ему показалось, что он потерял ее из виду, так как она скрылась за деревьями, но вскоре опять заметил силуэт подходивший к скромной церквушке. Войдет внутрь?.. Нет. Она прицепила букет к железной оправе двери и опустилась на колени. Гийом тоже остановился и замер, не подавая никаких признаков жизни: так умеют делать индейские охотники — он научился этому еще в детстве, у Коноки. Но таково было лишь внешнее впечатление: сердце его бешено колотилось.
   Окончив молитву, госпожа д'Уазкур не стала возвращаться в дом, а углубилась в густые заросли, бывшие некогда парком Нервиль. Тремэн вновь пошел следом, догадываясь, куда она идет. Сегодня рабочие Ванье должны были приступить к разрушению замка: возложив цветы на могилу матери, дочь Элизабет де Нервиль хотела взглянуть на первые раны…
   Молодая женщина остановилась на опушке. Старая постройка возвышалась перед ней, она была почти нетронута и даже, как ни странно, казалась живой: внутри мигали огоньки, скорее всего, зажженные рабочими, — они укрылись в ней на ночь, пока это еще было возможно. Но посередине, на открытом месте виднелась большая куча деревянных панелей, сложенная в форме пирамиды, — к ней-то и направилась Агнес. Наблюдавшему за ней было видно, как она медленно обошла ее кругом, прижав руки к груди и придерживая развевавшуюся на ветру черную вуаль, покрывавшую ее волосы. Потеряв наконец терпение, Гийом вышел из-за ствола дуба и направился к молодой женщине. К мерцанию звезд прибавился свет убывавшей луны, так что его вполне можно было узнать.
   К его великому изумлению, Агнес, заметив, что он подходит, ничуть не была удивлена, как будто его присутствие здесь в этот час было естественным. В свою очередь, Тремэн обратился к ней, забыв про все условности, и так просто, словно они виделись лишь час назад. — Зачем вы это делаете? — спросил он, показав на кучу разбитых деревянных панелей, полок и всевозможной облицовки, которым грозило уничтожение…
   Она пожала плечами.
   — Габриэль сказал мне, что вы интересовались старым деревом. К несчастью для вас, вы опоздали. Завтра вечером я сама их подожгу.
   — Завтра? Почему завтра?
   — Потому что наступит Иоанн Креститель, и во все времена в эту ночь на этом месте зажигали огонь, и то же самое произойдет во всех замках и селениях. Но теперь в последнем костре из замка сгорит больше, чем когда-либо. А затем и его не станет…
   — Вам так ненавистно это жилище?
   — Еще больше, чем выдумаете! Моя мать там мучилась и была убита. Да и я не припомню, чтобы хоть один день прожила счастливо! Так что для меня он — лишь ненавистная фамилия…
   — Разве люди, которые его построили, жили в нем, не заслуживают снисхождения? Ведь это известная фамилия, вы мне сами говорили…
   — С них довольно и часовни, а многие и этого не заслужили. Путь Нервилей устлан трупами и залит кровью, и я лишь разрушаю логово разбойничьих сеньоров, которые больше пеклись о своих лошадях и собаках, чем о своих женах.
   — Вы их не любите?.. Я имею в виду собак и лошадей?.. — спросил Гийом уклончиво.
   По-видимому, Агнес не была склонна шутить. Ее тон сделался резким.
   — Люблю, только не терплю, когда их слишком много. Но вам-то какое до всего этого дело?
   — Самое непосредственное! Не сердитесь, прошу вас! Я так счастлив, что наконец нашел вас, и теперь вам будет трудно от меня ускользнуть…
   — Однако все же придется: между нами больше ничего не может быть общего…
   — Общего — возможно, но необычайного, исключительного, фантастического у нас, я думаю, может быть очень много.
   — Опять будете предлагать мне стать вашей любовницей? — произнесла она с величайшим презрением.
   — Нет, и я еще раз прошу меня простить. Я был безумен, а главное, слеп…
   — Полноте! Вы бы слепым и остались, не так ли, если бы я не открыла вам тайну своего рождения?
   — Хотите услышать правду? Я в это не верю! Вы рассказали мне эту басню лишь для того, чтобы наказать меня и причинить мне боль.
   — Басню? Вы считаете меня способной унизить мать подобной ложью?
   — Я не вижу тут никакого унижения. Быть женой Рауля де Нервиля — вероятно, такой кошмар, что она пошла на все, иначе бы ее раздавило тяжкое горе. Любовь для того и окрыляет, чтобы можно было взлететь и вырваться из самой жуткой трясины. Ну а вы слишком жестоки, чтобы можно было поверить, что вы не дочь графа!
   Она в бешенстве передернула плечами.
   — Вы ничего не знаете о моих родственниках по материнской линии. Да будет вам известно, господин Тремэн, что в роду Ландемер были не менее честные и великие люди, чем среди Нервилей, и при этом они были не менее суровыми, так вот я похожа на них. А что касается моего настоящего отца… то я так и не узнала его имени.
   После этих слов, произнесенных натянутым голосом, Агнес осеклась: чувствовалось, что она глубоко сожалеет. Гийомом овладела нежность, он почувствовал потребность противопоставить свою силу смертоносным ураганам, перед которыми не желала склоняться эта хрупкая молодая женщина. Он придвинулся на шаг, не осмеливаясь подойти ближе из страха, что она убежит.
   — Я не вправе упрекать вас в желании отомстить, ведь я сам долго ждал того же, — произнес он с неожиданной мягкостью. — Но когда вы покончите с Нервилем, когда последний камень ляжет в основание дамбы, как вы распорядитесь своей жизнью, Агнес?
   Вздрогнув, она резко отступила.
   — Я не разрешаю вам называть меня так!
   — Ну и что: никогда я вас не называл иначе во время бессонных ночей, которыми вам обязан. Уже давно я признался вам в любви, только слишком неловко сказал об этом… наверное, потому, что мне это непривычно.
   — Сколько вам лет, господин Тремэн?
   — Тридцать шесть! Почему вы спросили?
   — Вы думаете, я поверю, что за все эти годы ни разу не сказали женщине, что любите ее?
   — Никогда, как ни странно вам это покажется! Кроме… одного раза!
   — Его достаточно, чтобы нельзя было сказать «никогда».
   — Вы считаете? Мне было семь лет, а моей возлюбленной — четыре…
   Ему показалось, что она улыбнулась.
   — Вы, вероятно, до сих пор ее любите?
   — Всю жизнь любят то, что связано с воспоминаниями детства, особенно если они прекрасны, но та нежная девочка принадлежит навсегда ушедшему времени.
   — Как ее звали?
   — Мари… я прозвал ее Милашкой-Мари.
   — Очаровательно. Однако говорят, что мужчины всегда остаются верны определенному типу женщин, а во мне мало нежности.
   — Но и она тоже не была по-настоящему нежной, лишь внешне: волосы, личико, улыбка. Образ радости и жизненной силы, но она, видимо, сильно изменилась, — заключил он беспечным тоном, прогоняя воспоминания.
   Агнес молчала, не зная, что сказать, и тогда он сам восстановил нить разговора:
   — Вы не ответили на мой вопрос. Что вы будете делать, когда здесь ничего не останется? Вы же не собираетесь жить в доме Периго?
   — Почему бы и нет? Я прожила там полгода, и моего присутствия, как я и хотела, никто не заметил…
   — Это невозможно! Вы приговорили замок за совершенные в нем преступления, но как же вы можете жить в стенах, видевших столько страданий?
   — Кто знает, может быть, это хороший способ их искупить…
   Внезапно Гийома охватил гнев: он не мог допустить, чтобы женщина, с которой и так жестоко обошлась жизнь, принесла себя в жертву богу мести, ведь он сам никогда не желал в него верить. В порыве чувств он кинулся к Агнес и обхватил ее плечи своими крепкими руками.
   — Перестаньте бредить! Вам ведь нечего искупать. А ваш предполагаемый отец уже заплатил за свои преступления.
   Она вывернулась, пытаясь освободиться, но не смогла.
   — Отпустите меня! Слышите? Я вам приказываю меня отпустить!
   — Нет. Вы напрасно вырываетесь: я больше никогда вас не отпущу, Агнес! Я преследовал вас лишь затем, чтобы сказать вам об этом…
   — Придется. Вы говорили о преступлениях. Кто вам сказал, что у меня нет греха на душе?
   — Правда это или нет — мне все равно! Я хочу вас, слышите? Я хочу, чтобы вы стали моей женой и хозяйкой дома На Семи Ветрах. Дом дожидается лишь вас, чтобы начать жить…
   Ее надтреснутый смех не выдержал подступивших рыданий.
   — Вы хотите, чтобы ваш дом зажил благодаря мне?.. Которая разрушает вот этот? Которая… подожгла Ла-Рокьер?
   — Вы?
   — При помощи Габриэля, но это я приказала. Я не смогла бы пережить другие ночи, похожие на мою первую брачную ночь!
   — Но вы чуть не погибли в огне!
   — Я так и надеялась… Помните? Вы сами мне рассказывали о юных индианках, которых бросали на ложе старого раджи, а потом им приходилось сопровождать его в костер? Тогда я вас спросила, так ли вы уверены, что некоторые из них не совершали этого по доброй воле, чтобы огонь навсегда избавил их от воспоминания, от оскверняющих отвратительных ласк. Именно этого я хотела, слышите? Я хотела сгореть вместе с ужасным стариком… Вы и теперь осмелитесь сказать, что хотите на мне жениться?
   Гийом отпустил плечи молодой женщины, но лишь затем, чтобы обнять ее: он крепко прижал Агнес к себе и нежно погладил по непокорной голове.
   — Больше чем когда-либо, любовь моя, — прошептал он, прижавшись губами к шелковистым волосам, которые пахли вереском и папоротником после дождя.
   Агнес плакала, отдавшись наконец нежности, которую уже никогда не надеялась ощутить.
   — Вам не в чем себя упрекнуть, разве что в желании умереть в тот момент, когда судьба вас освободила: тот человек был мертв, когда его обнаружили…
   — Да… мертв на мне… во мне! Как, вы думаете, я могла жить после подобного ужаса… смотреть в глаза людям… и, быть может, в ваши глаза? О-о, Гийом… я вас так любила и так от этого страдала!..
   Теперь она вся содрогалась от рыданий и была близка к нервному припадку, освобождаясь от накопившегося напряжения, унижений, оскорблений, страданий и презрения, — всего, что ей пришлось пережить.
   Обеспокоенный и в то же время счастливый, Гийом долго ее успокаивал, как ребенка, шептал нежные слова, прикасаясь губами к ее глазам и ко лбу, пока приступ не утих, и тогда он нашел ее дрожащие, мокрые от слез губы и поцеловал их нежно и бережно, словно помятый бурей цветок, прежде чем страстно завладеть ими. И молодая женщина так же пылко ему ответила.
   Когда они, задыхаясь, наконец разомкнули губы, Агнес обхватила руками его лицо.
   — Вы на самом деле хотите на мне жениться? Вы не боитесь скандала?
   — Какого скандала?
   — Сын Матильды Амель берет в жены дочь ее убийцы… Все в округе взвоют от ужаса.
   — А когда это произойдет? Я готов сразиться с любым, кто посмеет лишь заикнуться об этом. Впрочем, я думаю, вы ошибаетесь: никому никогда не приходило в голову думать о вас так же, как о вашем так называемом отце… Вы только скажите, хотите вы такого простолюдина, как я?
   Она протянула к нему обе руки, и он сжал их в своих ладонях.
   — Вы же знаете, что да. В остальном, возможно, вы и правы, и если нам удастся приучить людей к мысли, что мы должны пожениться, то, может быть, через несколько недель…
   — Несколько недель? Вы шутите! Вы станете моей женой этой же ночью.
   Испугавшись, она попыталась высвободить руки, но он крепко держал их.
   — Сегодня ночью? Но…
   — Никаких но! Я сказал, что больше никогда вас не отпущу, я слишком боюсь, что, если оставлю вас одну на два или три часа, вы возьмете и передумаете. Поехали!
   — Куда?
   — В Сен-Васт! Через час аббат де Фольвиль соединит нас во имя всего лучшего и худшего…
   — Худшего? — удивилась она.
   Гийом рассмеялся, и Агнес увидела, как в узком луче лунного света заблестели его белые зубы.
   — Разве не так? Ведь нам предстоит жить вместе, Агнес, а с нами ужиться не легко. Нас ожидают трудные дни, но в том, что зависит от меня, обещаю, что счастливых будет намного больше. Пошли! Мы и так слишком много потеряли времени!
   Час спустя необычная группа собралась в небольшой церкви Нотр-Дам, где служка (он был так взволнован, что надел наизнанку свой белый стихарь) торопился зажечь свечи. Помимо будущих супругов и, как всегда, невозмутимого Потантена, там был и Луи Кантен — его не пришлось будить, так как он месил тесто в своей пекарне, — и мадемуазель Леусуа, которую Мари, дочь пекаря, чудом обнаружила дома спящей, и та вмиг собралась, надев юбку поверх ночной рубашки, чулки, башмаки и длинную накидку с капюшоном: Тремэн потребовал их в свидетели, и было видно, что они восхищены оказанной честью.
   Когда Тремэн свалился на голову старику, сообщившему, что собирается жениться на Агнес де Нервиль, тот лишь обрадовался.
   — Лучшего вы не могли и придумать, милый Гийом! — заявил он, ничуть не удивившись. — Несчастная мать бедняжки сможет наконец покоиться с миром!
   Анн-Мари Леусуа, как только сообразила, о чем идет речь, обняла Мари Кантен, угостила ее рюмкой старой яблочной водки, чтобы легче было бороться с ночной прохладой, оставаясь при этом верной своему гостеприимству, и не переставала благодарить Господа за то, что он позволил соединиться двум существам, «созданным друг для друга».
   Аббат де Фольвиль поначалу просто отказался вылезать из постели, где так сладко спал, но довольно быстро уступил настойчивым мольбам человека, к которому испытывал настоящую привязанность, хотя я упрекал его в заметно прохладных религиозных чувствах. Это почувствовалось в его первой реакции на новость:
   — Чего это вам взбрело в голову жениться именно сегодня ночью? Мы, кажется, не на пожаре? Или же… и в самом деле нельзя отложить? — прибавил он с подозрительным видом, заставившим Гийома улыбнуться.
   — Причина не та, что вы подумали, господин кюре! И все же я очень тороплюсь…
   — Тороплюсь, тороплюсь! Вы всегда спешите. Скажите прежде, почему вы приехали именно за мной? Разве в Ла-Пернель нет господина де Ла Шенье, ведь он вас так любит, что даже не догадывается, что вы почти что нечестивец?
   — Во-первых, он все эти дни отсутствует, и потом, учитывая его возраст и слабое здоровье, я не осмелился бы поднять его с постели посреди ночи.
   — А меня, значит, можно? Ну ладно, хоть честно признались…
   — Какой же скверный у вас характер, аббат! Неужели вы мне откажете в помощи?
   — Дело не в моем желании… ну, да ладно, я сделаю то, что вы просите. По крайней мере, буду иметь удовольствие услышать вас на исповеди. Как, впрочем, и вашу будущую жену.
   Тремэн об этом не подумал и поморщился.
   — Исповедоваться? Вы думаете, это так нужно?
   — Необходимо, друг мой! Без исповеди брака не будет! Так требует наша церковь. Опуститесь-ка на колени вон на ту скамеечку для молитвы, пока я буду одеваться, и постарайтесь как следует очистить передо мной свою совесть!
   Гийому пришлось повиноваться.
   И вот теперь, стоя у подножия алтаря, аббат любовался необычной, но в то же время прекрасно составленной парой, которая казалась элегантной, несмотря на запыленную одежду: новобрачная во всем черном, с букетом роз, который только что сунула ей в руки Мари Кантен, бледная и красивая, вся светилась благодаря своей прозрачной коже и большим затуманенным глазам, в которых заря неожиданного счастья разбросала мерцающие блестки. Она слегка опиралась на Гийома, а он рукой поддерживал ее под локоть, немного наклонив свое худое мускулистое тело в нежной покровительственной позе. Его глаза, глаза хищника, блестели от счастья и гордости, в которой чувствовался вызов: через несколько мгновений на свет появится Агнес Тремэн, и вместе они заложат основу еще одной династии на земле и на море, и ее здоровая кровь придаст еще больше силы и мощи целой стране…
   — Возьмитесь за руки! — приказал священник. — И повторяйте за мной!..
   Под римскими сводами, почерневшими от времени и сырости, раздались священные слова, согласно которым два существа отныне и вовеки объединялись в одно целое, пока смерть не вернет каждому из них его индивидуальность. Произнесенное Гийомом «да» прозвучало как удар гонга, и Агнес ответила ему, словно эхо, охрипшим от волнения голосом. Кольцо, которое он надел на обнаженную руку своей жены (на следующий день после смерти Уазкура Агнес бросила в колодец символ ненавистного брака и отослала наследнику сардоникс с гравировкой, подаренный в день помолвки), дала ему мадемуазель Леусуа. Оно досталось ей от матери и было велико, но Агнес, порозовев от радости, тотчас предусмотрительно положила на него другую руку, будто хотела защитить жизнь слабой птицы. Такое же кольцо, принадлежавшее когда-то покойному Леусуа, молодая женщина надела на безымянный палец Гийома, и оно ему прекрасно подошло.
   — Я так счастлива, — произнесла старая дева, смахивая слезу. — Пусть это будет моим свадебным подарком, так мне еще больше кажется, что вы мои дети.
   — Других нам не нужно, — сказал Гийом, обнимая ее. — Я попрошу уменьшить кольцо Агнес…
   При выходе из церкви молодоженов ожидал сюрприз: рыбаки, собиравшиеся с началом прилива выйти в море, устроили им неожиданную овацию, разбудив жителей соседних домов. Скоро в порту появилось немало шерстяных косынок, накинутых поверх ночных рубашек, и наспех нахлобученных чепцов, из-под которых на плечи выбились косы. Все собрались в наспех открытом трактире, чтобы выпить за здоровье молодых.
   — Странную свадьбу я вам устроил, милая, — сказал Гийом, сажая Агнес позади себя на коня и отправляясь вслед за Потантеном, чтобы отвезти ее в дом На Семи Ветрах. — Вам, наверное, хотелось бы соблюсти декорум?
   — Вроде того, что я уже пережила? О нет, Гийом, ни за что! Сегодня ночью у нас был настоящий праздник!
   Под приветственные возгласы гостей, которых Тремэн позвал на новоселье, сонный конь тихо повез молодых супругов по ночной прохладе, ступая по разбитой дороге живой изгороди из ежевики, жимолости и зарослей розовой наперстянки. В этот предрассветный час почти ничего не было видно, и повсюду, близко и совсем далеко, хрипло перекликались петухи.
   Обхватив Гийома за талию, Агнес закрыла глаза и положила голову на крепкое плечо, с наслаждением испытывая такое сильное ощущение счастья, что у нее захватывало дух. Он время от времени поворачивал голову, чтобы ощутить на щеке ласковые шелковистые волосы, которые скоро распустит, вдохнуть легкий аромат тела, которым будет владеть. Чувство переполняло его, комок подступал к горлу, а в голове крутились два слова, словно мелодия музыкальной шкатулки: «Моя жена… моя жена…». Ритурнель зачаровывал его, так как в нем было заключена и пьянящая победа, и сознание бесценного приобретения…
   Дом На Семи Ветрах показался за поворотом дороги в тот самый момент, когда утренняя заря прорвала предрассветную мглу. Он гордо возвышался посреди густой зелени навстречу восходящему солнцу, его черепичная крыша, словно голубиная грудь, отливала розовым перламутром, светлые стены розовели, как живая плоть, а в бесчисленных гранях небольших окон отражалось пурпурное небо, — прекрасный дом словно вобрал в себя сияние летнего утра.
   Гийом придержал коня и обернулся к Агнес.
   — Вот твой дом, любовь моя! Ты будешь его любить?
   — Это у него нужно спросить… Он прекрасен и горд, как принц. Вдруг я ему не понравлюсь?
   — Ты ничего не поняла! Тут лишь одна принцесса, только она еще не проснулась. Ты дашь ему жизнь. Как ему не полюбить столь очаровательную мать?.. Через секунду ты войдешь на порог и увидишь, как он тебе улыбнется.
   Гийом снял ее с лошади и внес на руках в просторную переднюю, где Клеманс Белек, в накрахмаленных шуршащих юбках, встретила их красивым поклоном и широкой улыбкой. За короткое время, которым она располагала после того, как в дом влетел Потантен, ей при помощи юного Виктора удалось совершить чудеса: предназначенная для супруги комната, оборудование которой было еще далеко не закончено, приняла приветливый вид благодаря наспех приколоченным драпировкам, кое-какой мебели, кровати, устланной самыми красивыми простынями, и охапке цветов — они были повсюду расставлены в вазах и благоухали, подставляя свои головки первым лучам солнца. И, конечно же, благодаря обильному завтраку, (его хватило бы на четверых), который Потантен принес сам после того, как Гийом привел жену в ее будущие владения.
   — Много еще предстоит сделать, — сказал он, показывая на голую деревянную обшивку, в которой, как в раме, белели стены, — но я хотел, чтобы вы сами выбрали ткани, аксессуары и колорит…
   Вместо ответа Агнес подошла к нему, обвила его шею руками и припала к губам мужа в горячем поцелуе, который тотчас разжег в них страсть. И тогда Гийом вновь поднял ее на руки, чтобы вместе с ней упасть на кровать, но она легонько отстранила его и улыбнулась.
   — Комната замечательна, любовь моя… но в ней слишком светло…
   Гийом засмеялся и пошел закрывать ставни.