Бенцони Жюльетта. Путешественник

   Было уже поздно, когда они, обнявшись, подошли к окну и распахнули ставни, чтобы полюбоваться бездонным небом в ночь на Иоанна Крестителя — единственную ночь когда земля отражает свет звезд. Помимо вспышек маяков, вся местность была размечена световыми вехами — то были огни костров, их зажгли даже в самых скромных деревушках, чтобы танцевать вокруг и прыгать парами через пламя. Некоторые были слишком далеко, и музыка была не слышна, но из Ридовиля и Сен-Васт она доносилась вполне явственно…
   Прижимая к груди простыню, которая вместе с длинными черными волосами была ее единственной одеждой, молодая женщина прислонилась спиной к загорелому торсу мужа, и он крепко обхватил ее руками, будто опасаясь, что она выпорхнет и улетит через кружевные перила балкона…
   — Как красиво! — прошептала она. — Никогда раньше я не замечала, какое здесь чудное место!
   Гийом не ответил. Он скользил губами по ее тонкому уху и нежной атласной шее. Оба были в изнеможении, насытились ласками и поцелуями, но чувствовали, как в них вновь рождалось желание. Агнес повернула голову, и губы их сомкнулись в поцелуе. Гийом сорвал простыню и увлек свою подругу в темноту спальни, едва смягченную золотистым светом ночника…
   Забившись в кусты с наступлением ночи, Адель Амель еще глубже впилась ногтями в ладони. Едкие слезы ревности жгли ей глаза, но она была не в силах оторвать их от широко раскрытого окна, за которым она и раньше воображала самые чудесные наслаждения, пока слишком прекрасная пара не выставила ей напоказ свою страсть, с бесстыдством людей, не замечающих никого на свете. Со дня первой встречи с Гийомом, с того момента, как заложили первый камень дома На Семи Ветрах, Адель хотела этого мужчину и этот дом. Теперь она знала, что не отступит ни перед чем, лишь бы получить и то, и другое, что это будет трудно и, возможно, потребует много времени, но ненависть вооружит ее терпением…
   А там, южнее, Габриэль с факелом в руке взирал на гору досок, которую его возлюбленная хозяйка уже не придет зажечь теперь, когда она счастлива. Он не ощущал обиды или ненависти, лишь душевную рану, которая наверняка никогда не заживет. Только что Потантен приезжал в коляске, чтобы увезти Пульхерию в дом На Семи Ветрах, но он отказался ехать с ними. В слишком новом доме ему не нашлось бы подходящего места, там не будет прежней задушевности, которая была возможна лишь в обедневшем Нервиле…
   Когда Агнес выходила замуж за Уазкура, то просила его поехать с ней. Ей было страшно, она была несчастна, и он оставался ее единственным защитником. Отныне он больше для нее не существовал, ведь был мужчина, который ее любил и мог за нее заступиться. А ему следовало уйти, и поскольку дом каторжника теперь принадлежал ему, он будет жить там. Он не так уж далеко, и она всегда сможет его позвать в трудную минуту: в любой семье такое случается. Он тоже умеет ждать…
   Он посмотрел в сторону замка, который казался еще больше обтесанным со всех сторон, в то время как рядом росла гора камней. День за днем он будет уменьшаться, пока не исчезнет совсем, и в каком-то смысле Габриэль об этом не сожалел. Природа возьмет свое. Дикая трава, дрок и вереск закроют зияющую рану на месте Нервиля, вырванного, словно гнилой зуб. Все вновь станет прекрасным, чистым, здоровым, а он останется по-прежнему одинок и будет приходить сюда со своими собаками — кроме них, ему теперь никого не нужно. Все будет хорошо…
   Он помахал факелом на ветру, чтобы разбудить пламя, и решительным жестом погрузил его в основание древесной кучи. Послышался треск, и поднялся длинный, тонкий столб дыма. Наконец, к небу взметнулся огонь. Габриэль отошел в сторону и присел на большой камень. Он останется тут, пока все не исчезнет в огне…

Глава XII
ОБРАЗ ПРОШЛОГО…

   Элизабет Тремэн родилась в доме На Семи Ветрах двадцать первого марта тысяча семьсот восемьдесят седьмого года во время разыгравшегося в день весеннего равноденствия шторма, страшнее которого жители Котантена не могли и припомнить. Ураганные ветры обрушились на полуостров, словно желая оторвать его и унести в кипящее море, громадные волны штурмовали главные башни фортов Ла-Уг и Татиу. Почва трещала под гнувшимися деревьями, некоторые из них не выдерживали и обрушивались на землю. Дом противостоял ветру, но глухо рычал, будто собирался со своего скалистого уступа наброситься на разбушевавшуюся стихию. Никогда еще он так точно не отвечал своему названию, как в ту страшную ночь: казалось, все ветры мира встретились лишь затем, чтобы его разрушить. Но он стоял, а в это время в большой комнате, обтянутой цветастым кретоном, делавшим ее похожей на заросли розовых кустов, стоны Агнес, промучившейся уже больше суток, становились все тише. У ее постели в одиночестве боролась Анн-Мари Леусуа, ей время от времени помогала Клеманс, потому что доктор Тостен только что погиб: на его повозку со всего размаху упало дерево. Запершись у себя в библиотеке, Гийом метался, словно дикий зверь в клетке, и не мог усидеть на месте больше пяти минут. Когда до него доносились крики роженицы, он затыкал уши, но стоило им утихнуть, как он спешил прочь из комнаты в страхе, что услышал ее последний стон. Перепрыгивая через четыре ступеньки, он сбегал вниз и приставлял ухо к двери, не решаясь ее открыть, пока новый стон не успокаивал его, и тогда его мучения возобновлялись.
   Когда в облаках поднимавшейся с моря водяной пыли забрезжил рассвет, душераздирающий крик заставил Гийома подскочить, и он с остановившимся сердцем замер в ожидании следующего. Но ничего не было слышно. Десять секунд… двадцать… минуту: все было тихо. Решив, что его жена отдала Богу душу, он опять бросился к ее комнате, налетев на стоявшего под лестницей Потантена — подняв нос, тот прислушивался. Тремэн бросил на него ошалелый взгляд.
   — Это конец, да? Она умерла?
   — С чего ей умирать? Это конец ее мучениям. Я только что слышал крик, но не мадам Агнес…
   — И ничего не сказал? Проклятое отродье… Окончание ругательства потерялось в вышине дома.
   Гийом был уже у двери, которую скорее выбил, чем открыл, и обнаружил за ней множество простыней, полотенец, тазиков, чайников с кипящей водой, флаконов и кружек, не считая лежавшей на кресле раскрытой сумки акушерки. В комнате роженицы стояла невыносимая жара, потому что в камине пылал адский огонь. Посреди всех этих вещей он увидел Клеманс, державшую в большом полотенце какой-то красный сверток, который дрыгал ногами и отчаянно и пронзительно кричал. Тем временем мадемуазель Леусуа пыталась привести в чувства потерявшую сознание мать. Наполнявший комнату запах нашатыря и уксуса, по-видимому, не доставлял ни малейшего беспокойства Пульхерии. Она сидела в кресле рядом с кроватью, неподвижная, словно мумия, и держала в ладонях руку Агнес.
   Госпожа Белек подняла на хозяина сияющий взгляд.
   — Какой голос, а? Она пошумит в этом мире…
   — Она? — разочарованно переспросил Гийом.
   — Ну да! Это девочка. Замечательная девочка, и уже похожа на своего папу…
   Как всякий нормальный мужчина, Тремэн ждал мальчика, но тут же подумал, что показать это было бы жестоко по отношению к Агнес, пережившей такие муки. С легким недоверием он приблизился к свертку, который Клеманс уложила на подушку, чтобы обмыть, но это отнюдь не устраивало новорожденную: она стала надрываться что есть силы. Отец поморщился.
   — И вы находите ее красивой? — пробормотал он так, чтобы его слышала лишь кухарка. — Она ужасна! Да и как можно желать девочке быть на меня похожей? Она меня проклянет, когда ей исполнится пятнадцать.
   — Вы ничего в этом не смыслите! Я вам предрекаю, что она будет великолепна и что вы замучаетесь отгонять ухажеров.
   — Вы думаете?
   Ворчливый голос мадемуазель Леусуа прервал их разговор.
   — А твоя жена? Она тебя не интересует?
   Мучаясь угрызениями совести, Гийом тотчас бросился на колени возле кровати, на которой лежала белая как смерть Агнес, с влажными от пота волосами. Она была так бледна, что Гийом почувствовал, как к нему возвращается страх.
   — Боже мой! Она не…
   — Нет. Она приходит в себя, но еще слишком слаба. Признаться, временами мне было страшно: у нее довольно узкий таз, а ребенок крепкий. Есть даже разрывы, так что тебе придется ненадолго присмиреть, как мужу!
   Гийом лишь отмахнулся от ее рекомендации. Его красавица Агнес была жива, а все остальное не имело значения! Она открыла глаза, и он, наклонившись, нежно поцеловал ее в губы.
   — Большое спасибо за прекрасный подарок, жизнь моя! У вас родилась самая красивая девочка на свете!
   Разочарование, которое он прочел во взгляде жены, причинило ему боль.
   — Девочка? О-о, Боже мой!.. Вы, должно быть…
   — В восторге! Это самое крепкое маленькое создание из всех, что я видел… и, кажется, на меня похожа!
   Счастливая улыбка расцвела на губах молодой матери.
   — Тогда я буду ее любить…
   — Надеюсь! Разве может быть иначе?
   — Она настоящее чудо! — заверила мадемуазель Леусуа. — И поверьте мне, бывают такие женщины, что стоят мужчин! А мальчика получите позже!
   С этими словами она выставила Гийома за дверь: нужно было привести в порядок молодую женщину и дать ей отдохнуть. Счастливый отец вошел искать Потантена, чтобы попросить его собрать всех, кто жил в доме (а их вместе с конюхами было уже человек десять), и выпить во стаканчику за благополучное появление на свет маленькой Элизабет. Для друзей из Ридовиля и Сен-Васт праздник можно будет устроить потом, когда погода немного наладится: заставлять господина де Ла Шенье подниматься сюда в такую бурю было бы настоящим варварством.
   В тот же день и в тот же час Роза де Варанвиль родила маленького Александра, который появился на свет настолько же незаметно, насколько появление Элизабет было беспокойным и трудным. Мать его отмучилась за два часа. Она не переставала улыбаться, как, впрочем, и ее муж: его корабль стоял в Бресте на ремонте после победоносной стычки с английскими крейсерами, так что он успел приехать прямо к рождению сына.
   Когда новость долетела до дома На Семи Ветрах, мадемуазель Леусуа, в свободные минуты увлекавшаяся астрологией, вскинула брови.
   — Хоть бы Господь отпустил мне довольно времени на этой земле, чтобы я успела проследить жизнь этих детей, небесных близнецов. Оба родились почти в тот самый момент, когда Солнце вошло в созвездие Барана. С нашей малышкой все ясно: она будет дочерью Ветра, Урагана и бесстрашно пойдет по жизни…
   — А маленький Варанвиль? — спросила госпожа Тремэн, которая не могла избавиться от тайной зависти: Роза решительно всегда свое получит, стоит ей только захотеть…
   — О нем я мало знаю. Говорят, что он — ребенок великого Спокойствия, но это ничего не значит. Тихий Баран может оказаться не менее грозным, чем буйный.
   — Как вы думаете, могут они потом встретиться? — спросила Агнес, неожиданно для себя заинтересовавшись скрытыми талантами акушерки.
   — Будущее покажет, но я не удивлюсь, если такое случится.
   В последующие дни Гийом расстался со своими сомнениями относительно будущей внешности дочери и все чаще устраивался у ее колыбели, чтобы полюбоваться крошечным личиком — розовым, словно цветок персика, с выбивающимся из-под тонкого батистового чепчика золотисто-красным пухом волос. Ему доставляло огромное удовольствие засунуть палец в ее крошечный кулачок, который она тотчас крепко сжимала… Скоро стало заметно, что характер у нее будет трудным, и уж если она хотела что-нибудь, то стремилась получить сполна; если спала, то даже веки не дрожали, если сосала, то была ненасытна, если ей было весело, то хохотала, если плакала, то слезы заливали все лицо, ну а уж если сердилась, то ее криками наполнялся весь дом.
   — Я был точно таким же, когда был маленьким! — удовлетворенно заявил Гийом. — Будем надеяться, что ей достанется хоть немного вашего очарования, — добавил он, обращаясь к Агнес, которая с трудом находила в дочери сходство с собой или со своей матерью, в честь которой ее и назвали, пока однажды все вдруг не заметили, что у малышки будут серые глаза. С того момента Агнес позабыла о том, что больше хотела сына, и почувствовала себя совершенно счастливой. Она любила Гийома, Гийом любил ее, и они жили вместе в самом прекрасном доме на свете, любуясь чудесным пейзажем. По правде, большего от своей судьбы она и не требовала.
   Тремэн тоже был счастлив в своей семье, да и дела его процветали. На его верфях в Сен-Васт построили уже вторую шхуну, которая должна была отправиться на Антильские острова. Первая встала под паруса через месяц после рождения Элизабет. Тремэн и его друг, парижский банкир Ле Культе, твердо верили в ценность привозимых из колоний товаров и уже довольно давно делали на них ставку. В Котантене Гийом не ограничился покупкой мельниц для производства бумаги и растительного масла в долине Сэры. Теперь он также владел частью зеркального производства в Турлавиле и стал убежденным сторонником использования местного угля после того, как узнал, что уголь, применявшийся на строительстве в Шербурге, привозили из английского города Ньюкасла. Он никак не мог смириться с тем, что кто-то мог работать с этими людьми. Ненависть, которую он питал к детям Альбиона, была неугасимой, так как в памяти его жили многочисленные зловещие картины. Проживи он и сто лет, в его ушах по-прежнему будут раздаваться тяжелые шаги солдат шотландской армии на козьей тропе в Фулонской бухте, перед глазами будут стоять усеянные телами Авраамовы равнины, од всегда будет помнить трагические рассказы Адама Тавернье и не сможет забыть о страданиях, причиненных Индии жадностью англичан. Однако с традиционным врагом и парижские салоны, и законодатели мод поддерживали хорошие отношения. Разгром у островов Ле-Сент, треск разламывающихся кораблей и стоны умирающих под падающими мачтами, — вся эта драма, вызвавшая «всеобщую печаль» и одевшая в траур столько прекрасных дам и элегантных сеньоров, отступила на второй план перед привлекательностью пошитых в Лондоне нарядов. Стали носить жилеты, короткие мужские штаны, а низкие сапожки с желтыми отворотами появились даже в гостиных, что, с одной стороны, устраивало Гийома, а с другой — огорчало, ведь, чтобы не выглядеть слишком старомодным, и ему пришлось подчиниться более практичной моде и даже признать, что так ему нравится больше. Но он по-прежнему оставался верен своему парижскому закройщику и не видел причины искать другого, по ту сторону Ла-Манша. Если он несколько раз и не воспользовался его услугами, то лишь потому, что в Валони появился новый портной, сумевший одеть своего клиента в соответствии с его вкусом.
   Теперь он редко бывал в Париже, где английских путешественников стало значительно больше, и их принимали, с ними носились и всюду приглашали так, будто прошедшие века, да и век нынешний, по их вине не истекали кровью. Стоило Тремэну повстречаться лишь с одним из них, как его начинало трясти как в лихорадке, поэтому он по мере возможности избегал столицу. Он ездил туда лишь за покупками, переговорить о делах со своим банкиром или зайти в Королевское сельскохозяйственное общество, которое после проведенной Пармантье, Тиле и Брусоне реорганизации активно насаждало новые культуры: турнепс (предназначенную на корм скоту репу, завезенную из Англии, но весьма выгодную), кукурузу, привезенную из молодых Соединенных Штатов послом Томасом Джефферсоном, сорго из Африки и, наконец, картофель, который с каждым годом отвоевывал все больше полей.
   Тремэн тоже посадил его у себя, впрочем, на этом поприще его опередила молодая госпожа де Варанвиль, которая активно и с приводящим в замешательство умением занималась угодьями своего мужа и даже расширила владения, купив землю недалеко от моря. Вместе с Гийомом они сожалели о том, что Северный Котантен был еще слишком беден по сравнению с Южным, где на жирных пастбищах вокруг Карантана и Изини паслись стада молочных коров, в изобилии дававших масло и сливки. Центральная его часть, с ее болотами, лесами и песчаными равнинами, служила своего рода границей между двумя районами, но и в Варанвиле, и На Семи Ветрах вскоре поняли, что земля может подарить прекрасные овощи и даже достаточное количество трав, благодаря которым Тремэн начал разводить лошадей. Скорее ради собственного удовольствия, чем на продажу…
   Но этого было мало в представлении человека, решившего утвердиться на полуострове, продвигаясь как можно дальше. Гийом заинтересовался Гранвилем, располагавшим флотом рыболовных судов для ловли трески, который вырос настолько, что мог соперничать с Сен-Мало.
   Подобная мысль пришла ему в голову, когда он побывал там во время беременности Агнес. Путешествие это было скорее возвращением к истокам. Его отец, доктор Тремэн, родился в Монсюрване, небольшой деревушке, раскинувшейся на краю знаменитой песчаной равнины под названием Десэ, о которой и поныне местные жители без устали пересказывали друг другу страшные легенды. Гийом надеялся купить хотя бы отчий дом, но обнаружил лишь обвалившиеся стены, заросшие ежевикой, крапивой и мелиссой. Ничего не осталось и от его семьи, но его это не удивило, поскольку Гийом-старший был в семье единственным сыном.
   Разочарованный, недовольный и немного угнетенный мрачным светом осеннего дня, освещавшего пустынные пространства вокруг притаившейся деревни, Гийом решил отказаться от мысли заново отстроить дом. Для чего? Чтобы поселить там арендатора, который стал бы пасти стадо овец, каких немало бродило по ландам вокруг печально известных пастухов? Отец его бросил деревню, пришел к морю и обосновался далеко за океаном. Мысль о том, чтобы вновь поселить его душу посреди кучи камней, вряд ли доставила бы ему радость…
   Но Гийому не хотелось возвращаться в дом На Семи Ветрах, где Агнес боролась с приступами тошноты и заставляла его мыться каждый раз, когда он выходил из конюшни, так как запах лошади был ей невыносим. Вместо того чтобы возвращаться к северу, он повернул на юг и, проехав Кутанс, попал в Гранвиль — именно здесь они с матерью высадились тогда по пути из Сен-Мало. Выгодное расположение порта ему расхваливал Бугенвиль. В это время года мореплаватель и его прекрасная супруга наверняка жили в Париже. Поэтому Гийом не поехал в Ановиль, где находилось их имение Ла Бекетьер, а вместо этого решил познакомиться с их другом, капером, чьи корабли наводили ужас на весь Ла-Манш. Самым известным из них был «Америкен», тридцатишестипушечный фрегат под командованием капитана де Ла Кокардьера, который завоевал неувядаемую славу, захватив в ходе одной только кампании тысяча семьсот семьдесят девятого года одиннадцать английских судов, принесших судовладельцу миллионный доход. С тех пор господин Бретель де Вомартен по-прежнему снаряжал каперные суда вместе со своими компаньонами, Эрнуфом и Лаусэ, но, кроме этого, интересовался ловлей трески у Новой Земли, куда из Гранвиля ежегодно отправлялось до сотни судов.
   Встреча удалась на славу, поскольку супруги Бугенвиль так же горячо рассказывали о Тремэне, как и расхваливали достоинства своего приятеля. Мужчины с первого взгляда друг другу понравились, тотчас обо всем договорились и стали друзьями. Они скрепили свой союз хлебом с солью, сдобрив его омарами и запив доставленным из Шабли замечательным вином. Вернувшись домой, Гийом твердо решил войти в долю, купив несколько судов для ловли трески, а также занять в судовладельческой компании своего нового друга место умершего господина Эрнуфа. В свою очередь, Вомартен — рыжий дородный весельчак рядом с худым высоким Тремэном — неделей позже приехал в Сен-Васт, чтобы осмотреть новые верфи, а заодно и большой дом. Это позволило ему убедиться в том, что свалившийся с неба новый компаньон был и на самом деле богат. В результате его чувства к нему не стали менее искренними, но, как настоящий нормандец, он не путал дружбу с делами до тех пор, пока все основательно не изучил.
   Впоследствии он дважды насладился гостеприимством дома На Семи Ветрах. А Гийому хотелось бы чаще бывать в красивом старом доме на улице Сен-Жан, где жила семья Вомартена, потому что там у него возникало невероятное ощущение, что он возвращается в свое детство.
   По пути в Котантен они с Матильдой, высадившись на берег в Гранвиле, тут же пересели в дилижанс и поехали в Кутанс. Однако вид незнакомого порта поразил воображение мальчика. Он увидал скалистый высокий мыс, а на нем — серый город и шпиль церкви, своего рода естественную крепость, окруженную домами и пригородами и напоминавшую Квебек, только меньше. Здесь тоже были верхний и нижний город, порт, ощетинившиеся мачтами и реями причалы. А как его восхитило море! Широкая волнующаяся бухта, защищенная городом-полуостровом, но открытая невообразимым далям, синяя вода, становившаяся светлой в тех местах, где просвечивал песок, а на ней, словно сказочный подарок, — острова Шозе, до которых четыре лье, но они были видны как на ладони. В ясную погоду (так им объяснил моряк, с гордостью рассказывавший о родных местах, пока корабль подходил к причалу) можно было увидеть большой остров Джерси, а к юго-западу — даже святую гору посреди грозного моря, остров-монастырь Мон-Сен-Мишель, где сияла когда-то душа средневекового Запада.
   Да, место было красивым, но мальчик вскоре забыл о нем в вихре обрушившихся на него несчастий. Но теперь, когда он впервые побывал у Вомартена, несмотря на моросящий дождь, в нем ожили воспоминания детства, особенно после того, как он пересек Ров англичан и поднялся в верхний город: носившие, как в Канаде, имена святых, его улицы странным образом напоминали Квебек, так как были такими же крутыми и вдоль них ютились старые жилища (иным было по двести лет). Сложенные из грубого гранита, способного устоять в бурю, они были довольно скупо украшены: резной ригель, слуховое окно с виньетками, привлекательный балкон, раскрашенные вывески, похожие одна на другую, да совершенно одинаковые фонари, которые зажигали по вечерам. Единственное отличие заключалось в размерах окон с мелкими переплетами — они были выше и шире, чем в Квебеке, где приходилось бороться с полярными холодами, каких не бывало на побережье Ла-Манша. Ну а дом на улице Сен-Жан, где его принимала госпожа де Вомартен, был настолько похож на его старое жилище на улице Сен-Луи, что, едва переступив порог, Гийом чуть не заплакал.
   Как же Гранвиль мог его не привлекать? К несчастью, ездить туда часто не удавалось, пока Агнес была беременна. К тому же Гийом вскоре понял, что судовладелец не нравится жене. Тогда ой не придал этому большого значения, полагая, что ее антипатия — лишь один из капризов женщины, которой постоянно нездоровится. Но после родов он убедился в том, что Агнес не изменила своего категоричного мнения: живость Вомартена, его пристрастие к вкусной еде и особенно к хорошему вину до такой степени задевали ее деликатность, что Гийом впервые усомнился в том, что поступил правильно, женившись на аристократке. Он любил принимать гостей, и ему было приятно, что им нравится бывать у него. Вряд ли теперь это будет возможно, а главное неприятно, если хозяйка дома будет забавляться тем, что станет вводить всякие ограничения… И все же Тремэн был намерен бороться столько, сколько потребуется!
   Именно так он только что и поступил и теперь, седлая Али, вновь переживал свой гнев. Вечером, за ужином, он объявил жене, что в следующий четверг к ним приедет Луи Бретель де Вомартен, а она, помолчав несколько секунд, что уже само по себе не предвещало ничего хорошего, заявила, что у нее нет никакого желания его принимать, по крайней мере, в этот день, так как она ожидает господина Тесона, каноника из коллегиального руководства Валони, одного из редких друзей ее матери, а усадить этих двух людей за один стол просто немыслимо.
   — Вам следовало меня предупредить, — сказала она с очаровательной улыбкой, от которой обычно таял ее муж. — Тогда я поступила бы иначе, но теперь, мне кажется, лучше всего по почте назначить вашему другу иной день.
   — А почему не вашему канонику? — раздраженно возразил Гийом. — Луи Бретель человек занятый, и мне не хотелось бы нарушать его дела ради священника, которому нечем больше заняться, как читать молитвы! Вы тоже могли бы меня предупредить!..
   Однако недоразумение, по-видимому, должно было уладиться. В тот вечер Агнес была в изящном просторном платье, которое Бог знает почему называли «аристотелем»: его ввела в моду Мария-Антуанетта. Стоял погожий теплый сентябрь, и молодая женщина в платье из вышитого линона со вставками на груди из тонкого, как паутина, батиста и прозрачного кружева, среди которого причудливо извивались очаровательные голубые ленты, была так хороша, что Гийом перестал сердиться. Элизабет уже три месяца наполняла дом плачем и смехом, и дней десять назад мадемуазель Леусуа, осмотрев Агнес, заверила Тремэна, что она вполне здорова: он мог отныне вновь войти в супружескую спальню.
   Предвкушая ночь или хотя бы два или три часа наслаждений, Гийом согласился предупредить своего друга о переносе визита и, проводив Агнес до двери, долго целовал ее, а потом прошептал:
   — Подождите меня несколько мгновений, сердце мое, и я к вам приду…
   Она тотчас от него отстранилась.
   — О, нет, Гийом! Не теперь!.. Еще… еще слишком рано!
   — Как это, рано? Вы что же, меня разлюбили? — Вновь притянув ее к себе, он припал лицом к ее шее, ласкал ее губами и шептал:
   — Вам больше на нравится любовь? Агнес, Агнес! Вы же не откажете? Много ночей я не сплю, мысль о вас преследует меня! Любовь моя!., я так вас желаю!