Страница:
— Возможно. И благодаря его жертве твой дом все-таки будет построен, и семья Тремэн заживет в мире и покое. Ты не можешь себе представить, как я счастлив!
— Счастлив? Тогда отчего и ты плачешь?
Феликс отвел глаза и неопределенно пожал плечами.
— Наверное, от облегчения. Последние пять дней я просто не мог жить. Я очень боялся, знаешь?
Вместо ответа Гийом обнял своего друга за плечи. В эту минуту их окликнул господин де Ронделер:
— Мне понятны ваше волнение и ваша радость, господа, но не согласитесь ли подкатить коляску господина д'Уазкура? У нас новая неприятность…
И в самом деле, хирург пытался привести в чувства старого дворянина, которого настолько потрясла смерть будущего тестя, что он рассыпался, словно карточный домик, и лежал без движения на перемешанной с фукусом гальке, лицо его было таким же серым, как и парик, нос заострился, и он едва дышал.
— Он что, тоже умрет? — спросил Гийом.
— Не думаю, — подал голос лекарь, — но он перенес сильное потрясение. Какое зрелище для человека его возраста!
— Представление, которое он готовился нам показать, женившись на восемнадцатилетней девушке, было бы, на мой взгляд, не менее шокирующим, — безжалостно произнес Тремэн. — Я пока пойду за экипажем…
Когда чуть позже они с Феликсом вернулись к своим лошадям, небольшая группа людей встретила их дружными приветствиями. Невзирая на больную ногу, Луи Кантен опередил бальи и, бросив свою палку, кинулся к Гийому в объятия, не зная, плакать ему или смеяться.
— Если бы вы знали, как мы счастливы, господин Тремэн…
— Зовите меня Гийомом! Вы же знаете, что я вам родня. Старик покраснел словно солнце на закате и разрыдался от радости и волнения… Бальи Ренуф воспользовался моментом и заговорил.
— Это правда. Мы все видели со старого редута на кладбище. Сегодня в Сен-Васт замечательный день, потому что исчез последний из Нервилей. Мы так вам за это благодарны!
— Если вы все видели, то знаете, кого следует благодарить… и оплакивать! Невинного человека тридцать лет назад отправили на галеры, и сегодня он пожертвовал собой, чтобы избавить вас от злого гения.
— Мы отслужим обедни, всех соберем на них, и жаль, что не можем сделать большего. Мы уже предупредили господина де Фольвиля — он наблюдал вместе с нами и с высоты бруствера благословил бухту и отпустил грехи этому мужественному человеку. Он пошел за чем-то домой… да вот и он!
Кюре бежал к ним, приподняв обеими руками сутану, из-под которой виднелись его кривые, как у кавалериста, проворные ноги, обутые в башмаки с пряжками. — Какая ужасная смерть! — сказал он, переводя дух. — Воистину пути Божьей справедливости бывают извилисты! Как бы там ни было, все, что он ни совершает, во благо. Держите! Я должен отдать это вам.
Из просторного кармана он извлек письмо и протянул его Тремэну.
— Только что пожертвовавший собой человек приходил ко мне вчера под покровом ночи, попросил исповедаться и дал мне эту записку, настаивая на том, чтобы я передал ее вам сегодня утром после дуэли. Я, разумеется, согласился, но предложил ему прийти на исповедь утром, перед службой. Он отвечал мне, что ему предстоит долгое путешествие и что он желает примириться с Богом прежде, чем отправится в путь. Я уступил его желанию, и вот его письмо!.. Нет, не открывайте сейчас: несчастный выразил особое желание, чтобы вы были одни, когда станете читать. Гийом кивнул в знак согласия, поблагодарил священника, положил в карман записку, пожал всем руки, но отказался последовать за ними в трактир. Ему понятно было их желание отметить исчезновение ненавистного человека, но в то же время это означало бы празднование гибели бывшего каторжника, чего Тремэн делать ни за что не хотел. Наоборот, он мечтал побыть один в своей комнате, подумать о человеке, которого любила его мать, и постараться лучше узнать его, прочитав его послание…
Альбен Периго не был большим грамотеем и писал округлым и понятным почерком, как прилежный ученик. Но от аккуратно сложенного и заклеенного кусочном сосновой смолы листка веяло силой и захватывающей искренностью. Простыми словами, коротко и ясно он описывал свою жизнь в молодости, любовь к Матильде и огромное желание обоих уехать куда-нибудь далеко, чтобы жить только любовью и не быть вынужденными отстаивать ее или отвечать за нее перед кем-либо, кроме Всевышнего. «Каждый из нас знал: чтобы быть счастливым, ему нужен лишь другой…» Затем убийство Симон, страх преследований, жертвой которых могла оказаться Матильда, ее отъезд в Квебек в тот самый момент, когда конная полиция арестовала Альбена. О поспешном суде, обвинении без достаточных доказательств и отправке на каторгу он почти ничего не писал. Как и о страшных годах, проведенных в кандалах, когда ему пришлось возить на тележке камни или боеприпасы в порту Бреста. Чувствовалось, что пером водил человек, испытавший немало стыда, и объяснялось это, быть может, его надломленной гордостью.
Как ни странно, Периго более подробно описывал то, что доставило ему, вероятно, наибольшие страдания: появление в Бретани типично средиземноморских галер, которые, однако, приплыли из Л'Орьяна, где Индийская компания много лет назад начала их строительство, да так его и не закончила. Ими командовал известный моряк, бальи с острова Мальты, человек суровый, имени которого Альбен не называл. Сам он был нормандцем и выбирал гребцов из наиболее крепких мужчин, предпочитая тех каторжников, что были из Нормандии, так как знал об их выносливости: Периго вызвался быть среди них, надеясь… поскорее умереть. По рассказам моряков он знал, что люди не доживают до старости на этих длинных и легких красно-золотистых судах, столь не похожих на привычные высокие округлые корабли.
Труд там был тяжелее, чем на земле, а плетки надсмотрщиков стегали еще больнее. Но бальи оказался человеком справедливым, и Альбен не только не умер, но развил в себе неожиданную силу. Но главное, он плавал. Ощущая под днищем корабля движение волн, он, несмотря на ужасающие условия, мог хотя бы отчасти испытывать радость, известную тем, кто всю жизнь смотрел на море. За время плавания на галерах в Ла-Манше и затем в Северном море (закончившемся неудачно) он проникся уважением к бальи, который хоть и был крут, во перед тем, как вернуться на Мальту, добился для Периго помилования. Через два года после смерти Матильды ее бывший любовник вернулся на родину, где был вынужден скрываться, так как человек с Мальты помог ему лишь при одном условии: Альбен должен был поклясться на кресте, что не будет мстить своему преследователю. «Если, как ты утверждаешь, тебя осудили напрасно, не отягощай свою душу преступлением, которое на сей раз будет настоящим, — сказал ему бальи. — Быть может, Бог уже распорядился по-своему. А если нет, его следует оставить в живых». — «Даже если он опять нападет на невинное существо, будет угрожать жизни другого человека?» — «Лишь тогда, и только в этом случае ты можешь его покарать, но затем обо всем рассказать». Альбен поклялся…
Вернувшись в Котантен, он жил скрытно, зная, что у него не осталось ни родственников, ни друзей. Присоединившись к малочисленному племени дровосеков и угольщиков, живших в довольно больших наделах, оставшихся от огромного леса Брикс, он в конце концов обрел покой. Альбен оказывал людям мелкие услуги, и они не отвергали его. Иногда он уходил в Ла-Пернель взглянуть на Сен-Васт или даже в Гатвиль — полюбоваться на узкий пролив Барфлер, где однажды чуть не погиб вместе со своей галерой. В 1774 году, когда там начали строить малый маяк (Малый маяк существует и по сей день. Теперь он служит семафором рядом с более крупным маяком, возведенным в 1835 году. — Прим, авт.), он заинтересовался этим и даже предложил свои услуги, но потом снова вернулся в леса. Альбен появился вновь, когда услышал, что почти разорившийся граф де Нервиль вернулся в свой запущенный замок. С тех пор каторжник стал за ним следить, со страхом и надеждой ожидая преступления, которое позволило бы им свести счеты с жизнью — и одному, и другому. Ничего не происходило до того дня, пока он в Ла-Пернель не встретил Гийома…
«В тот день, — писал Альбен, — я узнал, что час скоро настанет и что мне нужно быть начеку. Вы не собирались уезжать, и когда я вас увидел и услышал, то понял, что вы не потерпите, чтобы Нервиль продолжал спать спокойно после всего содеянного. Но главное, я понял, что именно о таком сыне всегда мечтал, и Матильда могла бы мне его дать!..
Вернув ее в Ла-Пернель, вы доставили мне единственную радость, на какую я еще мог надеяться. Последнюю радость. Да воздастся вам за это, и благослови вас Господь, равно как и тех, кто у вас родится — внуков Матильды. Найдите для них мать, достойную ее!..»
Медленно Гийом сложил листки прекрасной бумаги — наверняка подарок одного из бумагопромышленников Сэры. Он с силой надавил на них рукой, словно желая слиться с ними, потом положил их в сафьяновую папку, где, кроме письма мадемуазель Леусуа, хранились его самые ценные бумаги. Среди них — завещание отца Валета и несколько листков, написанных его рукой. Затем он достал роковую записку Нервиля, с помощью которой он заманил Матильду в западню, и сжег ее на тлеющих в камине углях, глядя, как помятый листок съеживается и превращается в прах, словно проклятый грешник в огне ада.
Гийом подумал, что следует дать почитать письмо Феликсу — своей преданной дружбой он вполне заслужил подобного знака доверия. Но позже. Ему не хотелось никому показывать эти посмертные признания. Жаль, что нельзя похоронить Альбена там, где покоится его единственная любовь — пески редко возвращали свои жертвы. Но он восполнит это тем, что установит стелу в память о нем…
Внезапно комната показалась ему слишком тесной, чтобы вместить мир, бушевавший в его душе. Гийому потребовалось вдохнуть свежего воздуха, погрузиться в обновляющуюся природу. Он выбежал на улицу (Феликс уехал на свою последнюю ферму) и бросился в сад, где выстроились купола цветущих яблонь: при малейшем ветерке с едва распустившихся цветков слетали лепестки, усыпая молодую траву пахучим снегом.
Гийом, наконец, почувствовал полное избавление и ощутил себя таким счастливым, что ему захотелось обнять Еру нормандскую землю, ведь теперь она его не отвергнет, а, наоборот, отплатит ему за труд, благодаря которому станет еще богаче и краше.
И тогда он раскрыл руки и во весь рост упал на влажную траву, зарылся в нее лицом, словно в женские волосы, и катался по ней так же, как делал давно, в Квебеке, когда сходил снег и земля покрывалась тонким ковром особенного нежно-зеленого цвета, а примулы раскрывали свои нежные желтые лепестки. После такого погружения в природу он всегда возвращался мокрым и грязным, зная, что будет наказан, но желание было сильнее его, и это повторялось каждый год…
Немного успокоившись, Гийом вслух посмеялся над своим ритуалом возвращения к истокам, чего он никогда не делал в Индии, стране вечного лета. Правда, там его душевное равновесие нарушал муссон, толкая его на странные поступки: когда после долгих недель неимоверной жары, от которой все сохло и трещало, начинался все затопляющий и благотворный ливень, он срывал с себя одежду и голышом бегал по саду, всеми порами впитывая небесную воду, хлеставшую его тело.
Однажды Гийом обнаружил, что не он один выполнял этот языческий ритуал: произошедшая в тот день встреча оставила на всю жизнь столь жгучее воспоминание, что теперь он поспешил прогнать прочь это видение. Прошла пора несколько извращенного приобщения к любви и экзотических увлечений. Обладая пылкой душой, скрывавшейся под внешней холодностью, он привлекал женщин и часто испытывал бесконечное наслаждение, но сердце его оставалось безучастным… кроме, пожалуй, того самого случая…
Звук колокола в замке, звавший к обеду, помог ему прогнать воспоминание, до сих пор приводившее его в смущение. Феликс, наверное, уже был дома, и Гийом поспешил вернуться в тот мир, который для себя выбрал, и который ему предстояло построить заново…
Глава IX
— Счастлив? Тогда отчего и ты плачешь?
Феликс отвел глаза и неопределенно пожал плечами.
— Наверное, от облегчения. Последние пять дней я просто не мог жить. Я очень боялся, знаешь?
Вместо ответа Гийом обнял своего друга за плечи. В эту минуту их окликнул господин де Ронделер:
— Мне понятны ваше волнение и ваша радость, господа, но не согласитесь ли подкатить коляску господина д'Уазкура? У нас новая неприятность…
И в самом деле, хирург пытался привести в чувства старого дворянина, которого настолько потрясла смерть будущего тестя, что он рассыпался, словно карточный домик, и лежал без движения на перемешанной с фукусом гальке, лицо его было таким же серым, как и парик, нос заострился, и он едва дышал.
— Он что, тоже умрет? — спросил Гийом.
— Не думаю, — подал голос лекарь, — но он перенес сильное потрясение. Какое зрелище для человека его возраста!
— Представление, которое он готовился нам показать, женившись на восемнадцатилетней девушке, было бы, на мой взгляд, не менее шокирующим, — безжалостно произнес Тремэн. — Я пока пойду за экипажем…
Когда чуть позже они с Феликсом вернулись к своим лошадям, небольшая группа людей встретила их дружными приветствиями. Невзирая на больную ногу, Луи Кантен опередил бальи и, бросив свою палку, кинулся к Гийому в объятия, не зная, плакать ему или смеяться.
— Если бы вы знали, как мы счастливы, господин Тремэн…
— Зовите меня Гийомом! Вы же знаете, что я вам родня. Старик покраснел словно солнце на закате и разрыдался от радости и волнения… Бальи Ренуф воспользовался моментом и заговорил.
— Это правда. Мы все видели со старого редута на кладбище. Сегодня в Сен-Васт замечательный день, потому что исчез последний из Нервилей. Мы так вам за это благодарны!
— Если вы все видели, то знаете, кого следует благодарить… и оплакивать! Невинного человека тридцать лет назад отправили на галеры, и сегодня он пожертвовал собой, чтобы избавить вас от злого гения.
— Мы отслужим обедни, всех соберем на них, и жаль, что не можем сделать большего. Мы уже предупредили господина де Фольвиля — он наблюдал вместе с нами и с высоты бруствера благословил бухту и отпустил грехи этому мужественному человеку. Он пошел за чем-то домой… да вот и он!
Кюре бежал к ним, приподняв обеими руками сутану, из-под которой виднелись его кривые, как у кавалериста, проворные ноги, обутые в башмаки с пряжками. — Какая ужасная смерть! — сказал он, переводя дух. — Воистину пути Божьей справедливости бывают извилисты! Как бы там ни было, все, что он ни совершает, во благо. Держите! Я должен отдать это вам.
Из просторного кармана он извлек письмо и протянул его Тремэну.
— Только что пожертвовавший собой человек приходил ко мне вчера под покровом ночи, попросил исповедаться и дал мне эту записку, настаивая на том, чтобы я передал ее вам сегодня утром после дуэли. Я, разумеется, согласился, но предложил ему прийти на исповедь утром, перед службой. Он отвечал мне, что ему предстоит долгое путешествие и что он желает примириться с Богом прежде, чем отправится в путь. Я уступил его желанию, и вот его письмо!.. Нет, не открывайте сейчас: несчастный выразил особое желание, чтобы вы были одни, когда станете читать. Гийом кивнул в знак согласия, поблагодарил священника, положил в карман записку, пожал всем руки, но отказался последовать за ними в трактир. Ему понятно было их желание отметить исчезновение ненавистного человека, но в то же время это означало бы празднование гибели бывшего каторжника, чего Тремэн делать ни за что не хотел. Наоборот, он мечтал побыть один в своей комнате, подумать о человеке, которого любила его мать, и постараться лучше узнать его, прочитав его послание…
Альбен Периго не был большим грамотеем и писал округлым и понятным почерком, как прилежный ученик. Но от аккуратно сложенного и заклеенного кусочном сосновой смолы листка веяло силой и захватывающей искренностью. Простыми словами, коротко и ясно он описывал свою жизнь в молодости, любовь к Матильде и огромное желание обоих уехать куда-нибудь далеко, чтобы жить только любовью и не быть вынужденными отстаивать ее или отвечать за нее перед кем-либо, кроме Всевышнего. «Каждый из нас знал: чтобы быть счастливым, ему нужен лишь другой…» Затем убийство Симон, страх преследований, жертвой которых могла оказаться Матильда, ее отъезд в Квебек в тот самый момент, когда конная полиция арестовала Альбена. О поспешном суде, обвинении без достаточных доказательств и отправке на каторгу он почти ничего не писал. Как и о страшных годах, проведенных в кандалах, когда ему пришлось возить на тележке камни или боеприпасы в порту Бреста. Чувствовалось, что пером водил человек, испытавший немало стыда, и объяснялось это, быть может, его надломленной гордостью.
Как ни странно, Периго более подробно описывал то, что доставило ему, вероятно, наибольшие страдания: появление в Бретани типично средиземноморских галер, которые, однако, приплыли из Л'Орьяна, где Индийская компания много лет назад начала их строительство, да так его и не закончила. Ими командовал известный моряк, бальи с острова Мальты, человек суровый, имени которого Альбен не называл. Сам он был нормандцем и выбирал гребцов из наиболее крепких мужчин, предпочитая тех каторжников, что были из Нормандии, так как знал об их выносливости: Периго вызвался быть среди них, надеясь… поскорее умереть. По рассказам моряков он знал, что люди не доживают до старости на этих длинных и легких красно-золотистых судах, столь не похожих на привычные высокие округлые корабли.
Труд там был тяжелее, чем на земле, а плетки надсмотрщиков стегали еще больнее. Но бальи оказался человеком справедливым, и Альбен не только не умер, но развил в себе неожиданную силу. Но главное, он плавал. Ощущая под днищем корабля движение волн, он, несмотря на ужасающие условия, мог хотя бы отчасти испытывать радость, известную тем, кто всю жизнь смотрел на море. За время плавания на галерах в Ла-Манше и затем в Северном море (закончившемся неудачно) он проникся уважением к бальи, который хоть и был крут, во перед тем, как вернуться на Мальту, добился для Периго помилования. Через два года после смерти Матильды ее бывший любовник вернулся на родину, где был вынужден скрываться, так как человек с Мальты помог ему лишь при одном условии: Альбен должен был поклясться на кресте, что не будет мстить своему преследователю. «Если, как ты утверждаешь, тебя осудили напрасно, не отягощай свою душу преступлением, которое на сей раз будет настоящим, — сказал ему бальи. — Быть может, Бог уже распорядился по-своему. А если нет, его следует оставить в живых». — «Даже если он опять нападет на невинное существо, будет угрожать жизни другого человека?» — «Лишь тогда, и только в этом случае ты можешь его покарать, но затем обо всем рассказать». Альбен поклялся…
Вернувшись в Котантен, он жил скрытно, зная, что у него не осталось ни родственников, ни друзей. Присоединившись к малочисленному племени дровосеков и угольщиков, живших в довольно больших наделах, оставшихся от огромного леса Брикс, он в конце концов обрел покой. Альбен оказывал людям мелкие услуги, и они не отвергали его. Иногда он уходил в Ла-Пернель взглянуть на Сен-Васт или даже в Гатвиль — полюбоваться на узкий пролив Барфлер, где однажды чуть не погиб вместе со своей галерой. В 1774 году, когда там начали строить малый маяк (Малый маяк существует и по сей день. Теперь он служит семафором рядом с более крупным маяком, возведенным в 1835 году. — Прим, авт.), он заинтересовался этим и даже предложил свои услуги, но потом снова вернулся в леса. Альбен появился вновь, когда услышал, что почти разорившийся граф де Нервиль вернулся в свой запущенный замок. С тех пор каторжник стал за ним следить, со страхом и надеждой ожидая преступления, которое позволило бы им свести счеты с жизнью — и одному, и другому. Ничего не происходило до того дня, пока он в Ла-Пернель не встретил Гийома…
«В тот день, — писал Альбен, — я узнал, что час скоро настанет и что мне нужно быть начеку. Вы не собирались уезжать, и когда я вас увидел и услышал, то понял, что вы не потерпите, чтобы Нервиль продолжал спать спокойно после всего содеянного. Но главное, я понял, что именно о таком сыне всегда мечтал, и Матильда могла бы мне его дать!..
Вернув ее в Ла-Пернель, вы доставили мне единственную радость, на какую я еще мог надеяться. Последнюю радость. Да воздастся вам за это, и благослови вас Господь, равно как и тех, кто у вас родится — внуков Матильды. Найдите для них мать, достойную ее!..»
Медленно Гийом сложил листки прекрасной бумаги — наверняка подарок одного из бумагопромышленников Сэры. Он с силой надавил на них рукой, словно желая слиться с ними, потом положил их в сафьяновую папку, где, кроме письма мадемуазель Леусуа, хранились его самые ценные бумаги. Среди них — завещание отца Валета и несколько листков, написанных его рукой. Затем он достал роковую записку Нервиля, с помощью которой он заманил Матильду в западню, и сжег ее на тлеющих в камине углях, глядя, как помятый листок съеживается и превращается в прах, словно проклятый грешник в огне ада.
Гийом подумал, что следует дать почитать письмо Феликсу — своей преданной дружбой он вполне заслужил подобного знака доверия. Но позже. Ему не хотелось никому показывать эти посмертные признания. Жаль, что нельзя похоронить Альбена там, где покоится его единственная любовь — пески редко возвращали свои жертвы. Но он восполнит это тем, что установит стелу в память о нем…
Внезапно комната показалась ему слишком тесной, чтобы вместить мир, бушевавший в его душе. Гийому потребовалось вдохнуть свежего воздуха, погрузиться в обновляющуюся природу. Он выбежал на улицу (Феликс уехал на свою последнюю ферму) и бросился в сад, где выстроились купола цветущих яблонь: при малейшем ветерке с едва распустившихся цветков слетали лепестки, усыпая молодую траву пахучим снегом.
Гийом, наконец, почувствовал полное избавление и ощутил себя таким счастливым, что ему захотелось обнять Еру нормандскую землю, ведь теперь она его не отвергнет, а, наоборот, отплатит ему за труд, благодаря которому станет еще богаче и краше.
И тогда он раскрыл руки и во весь рост упал на влажную траву, зарылся в нее лицом, словно в женские волосы, и катался по ней так же, как делал давно, в Квебеке, когда сходил снег и земля покрывалась тонким ковром особенного нежно-зеленого цвета, а примулы раскрывали свои нежные желтые лепестки. После такого погружения в природу он всегда возвращался мокрым и грязным, зная, что будет наказан, но желание было сильнее его, и это повторялось каждый год…
Немного успокоившись, Гийом вслух посмеялся над своим ритуалом возвращения к истокам, чего он никогда не делал в Индии, стране вечного лета. Правда, там его душевное равновесие нарушал муссон, толкая его на странные поступки: когда после долгих недель неимоверной жары, от которой все сохло и трещало, начинался все затопляющий и благотворный ливень, он срывал с себя одежду и голышом бегал по саду, всеми порами впитывая небесную воду, хлеставшую его тело.
Однажды Гийом обнаружил, что не он один выполнял этот языческий ритуал: произошедшая в тот день встреча оставила на всю жизнь столь жгучее воспоминание, что теперь он поспешил прогнать прочь это видение. Прошла пора несколько извращенного приобщения к любви и экзотических увлечений. Обладая пылкой душой, скрывавшейся под внешней холодностью, он привлекал женщин и часто испытывал бесконечное наслаждение, но сердце его оставалось безучастным… кроме, пожалуй, того самого случая…
Звук колокола в замке, звавший к обеду, помог ему прогнать воспоминание, до сих пор приводившее его в смущение. Феликс, наверное, уже был дома, и Гийом поспешил вернуться в тот мир, который для себя выбрал, и который ему предстояло построить заново…
Глава IX
АГНЕС
Почти целую неделю Гийом наслаждался свободой, пока в одно прекрасное утро он вместе со своим архитектором господином Клеманом не склонился над проектом. Он был очарован и понял что художник старался ему угодить, для чего, впрочем, не требовалось особого воображения. Ведь вкусы его заказчика не выходили за рамки простоты и изящества. Постройка не должна была выглядеть претенциозно, подавлять Ла-Пернель, а, напротив, требовалось, чтобы она как можно гармоничнее вписывалась в пейзаж, причем высшей точкой ансамбля оставалась колокольня церкви.
В долине Ранс стоял один дом, запомнившийся Тремэну: он был возведен одним из директоров Индийской компании в конце прошлого или в начале XVIII века в стиле, характерном для построек Сен-Мало — два этажа, не считая подвального, высокая черепичная крыша, украшенная односкатными слуховыми окнами и невысоким треугольным фронтоном, придававшим зданию особую изысканность.
По обе стороны здания, в его фасадах имелись выступы, над которыми и возвышался легкий фронтон. На главном фасаде в каждом этаже было по девять окон, в то время как в задней части здания — всего семь. Архитектор учел все пожелания. Однако высокие окна с небольшими стеклами, охваченные разноцветной стяжкой, не нравились ни ему, ни Гийому. Поэтому было решено использовать лишь светлый валонский камень, но, стараясь оживить фасады, господин Клеман задумал тонкую игру различных по форме оконных перемычек, а над центральным окном нарисовал балкон. Высокие трубы придавали стремительность конструкции, еще меньше похожей на замок, чем отцовский дом на северном берегу Святого Лаврентия — на поместье. Гийому был нужен просто большой дом, где могли свободно разместиться семья с прислугой. Внушительно должны были выглядеть конюшни, и тут Тремэн был непреклонен. Господину Клеману пришлось трижды переделывать эскиз, пока его заказчик не перестал хмуриться.
Итак, в то утро были сделаны последние уточнения, и Гийом просиял. На месте строительства уже заканчивали корчевать. Скоро можно было взяться за кирку.
— Вы прекрасно поработали, — сказал он архитектору, — времени даром не теряли. Будем надеяться, что строительство пойдет также гладко.
— Не вижу причин, которые могли бы этому помешать. У нас в запасе несколько погожих месяцев — конец весны, лето и начало осени. К тому же вы обещали хорошую плату, и люди, которых я нанял, не станут жалеть сил. Однако нам придется считаться с бурями и непогодой…
— Когда, по-вашему, я смогу отпраздновать новоселье?
— Чтобы все закончить? Примерно через год. Не забывайте о внутренней отделке и о мебели… По поводу покраски, я думаю, вы можете рассчитывать на человека, с которым я вас познакомил…
— Что касается мебели, то я уже приобрел несколько великолепных вещей, они хранятся на складе в Париже вместе с предметами, привезенными из Индии и Китая, но я еще думаю заглянуть к некоторым краснодеревцам в пригороде Сент-Антуан, а также съездить в Кан и Руан. Пожалуй, мы заслужили по стаканчику доброго вина в ожидании ужина! — добавил Гийом и обернулся, собираясь позвать Мари.
И тут он увидел их через окно гостиной и от удивления забыл о своем намерении: Роза де Монтандр и Феликс прогуливались по грабовой аллее и о чем-то беседовали, живо, но в то же время с нежностью. Девушка была чем-то взволнована: время от времени она подносила к носу платочек, а по внешнему виду Варанвиля можно было догадаться, что он старался ее утешить.
Лицо Гийома расплылось в улыбке. Если бы они поладили, то для Феликса это было бы лучше всего, и даже не из-за богатства девушки — которым, впрочем, не следовало пренебрегать, — а потому, что в ней он мог обрести полную обаяния и жизненных сил, да еще и смелую подругу, и спокойно отправиться по жизни в окружении подрастающих детей, а их ему непременно подарит столь цветущее юное создание. Древний, угасавший род Варанвилей будет продолжен. Все же они были очаровательной парой…
Заметив его, Феликс и Роза неожиданно повернулись и подбежали к окну. Спеша к ним, Гийом перемахнул через подоконник. Его радостная улыбка исчезла: Роза плакала, а Феликс казался совершенно растерянным.
— Могу я чем-нибудь помочь? — предложил он, поцеловав руку девушки с особым чувством. — Вы как будто оба чем-то расстроены? — прибавил он, упирая на слово, их объединявшее.
Роза высморкалась в платок.
— Так оно и есть! Дело в том… даже не знаю, сможете ли вы мне вообще помочь. Я приехала к вам, повинуясь своему чутью, словно собачонка, которая, не раздумывая, бежит к тому, кого больше всех любит и в ком ждет участия.
— Как приятно осознавать, что тебя предпочитают другим! — заметил Феликс таким проникновенным тоном, что Гийом чуть не рассмеялся. — Да еще когда речь идет о столь очаровательной собачке!
На этой земле решительно происходили какие-то перемены! Только что пережитые тяжелые дни, похоже, сблизили их.
Тремэн повернулся к другу с лукавой улыбкой.
— Твой мадригал весьма удачен, но утешитель из тебя никудышный! — заметил он. — Я вижу слезы.
— Не обвиняйте его! — вступилась Роза с привычной быстротой. — Феликс, наверное, расстроен не меньше, чем я. Видите ли, речь идет об Агнес!
— Опять! — проворчал Гийом, и его настроение тотчас испортилось. — Да простит меня Бог, дитя мое, но вам не следует больше так терзаться из-за вашей подруги. Разве она недостаточно взрослая, чтобы обойтись без посторонней помощи?
— Боюсь, только внешне…
— Полноте! Какие с ней могли случиться неприятности теперь, когда она избавлена от ненавистного отца?
— Всего лишь брак с Уазкуром!
— То есть как это брак? Да ведь почтенный старик был в тот день едва живой. Уж не хотите ли вы сказать, что пережитый страх вернул ему силы?
— Понятия не имею. С тех пор я его не видела, но мне известно, что Агнес собирается за него замуж.
— Что это значит? Она с ума сошла?
— Не похоже. Напротив, она очень спокойна, я бы даже сказала, полна решимости. Кажется, господин де Нервиль официально помолвил их накануне встречи с вами, и теперь, если только оба не пожелают расстаться, соглашение расторгнуть почти так же трудно, как брак На руке у Агнес кольцо из сардоникса с гербом Уазкуров.
— И вы позволили ей это сделать? — воскликнул Тремэн, чувствуя, как в нем поднимается гнев.
— Интересно, как бы я могла этому помешать? После смерти отца я даже предлагала Агнес переехать жить к нам, чтобы не оставаться одной в старом замке, где ей прислуживают лишь полоумная старуха да лакей, настоящий мужлан. Она ответила, что замок Нервиль — ее дом и что она не видит причин переселяться в другое место до своего замужества.
— Это никуда не годится, — заметил Феликс. — Любая девушка должна иметь наставницу! Мадемуазель де Нервиль, чья репутация всегда была безупречной, рискует вызвать осуждение. Наше валоньское общество склонно придерживаться строгих правил…
— Это ее совершенно не волнует. И в чем-то я ее понимаю, — проговорила Роза спокойным тоном, однако ее волнение выдавал кружевной платочек, который она задумчиво теребила зубами. — Все эти пустые условности кажутся мне такой отсталостью…
— Ну вот, наша амазонка опять начинает воевать, — сказал Феликс, засмеявшись. — Я считаю, что некоторые из этих правил полезны, особенно если речь идет о молодых девушках, тем более о сироте, — они нуждаются в защите!
— Вздор! Вы что же, думаете, что моя тетка де Шантелу может и в самом деле кого-нибудь защитить, когда сама падает в обморок, стоит лишь чихнуть у нее в гостиной?
— Мне кажется, она способна обрести силы, если только увидит, что кто-то пытается вам угрожать, ведь она вас бесконечно любит…
— Будьте любезны, прекратите увлекательный спор, — нетерпеливо прервал Гийом, — давайте вернемся к теме разговора! Когда свадьба?
— Она мне не сказала, но боюсь, что скоро.
— Вот это мы сейчас и выясним. Феликс, извинись за меня перед любезным господином Клеманом, которого я пригласил на ужин… Я встречусь с ним, когда начнут класть фундамент.
— Не беспокойся! Я его накормлю и напою… но что ты собираешься делать?
— Я еду в Нервиль.
Реакция мадемуазель де Монтандр была мгновенной.
— Я еду с вами.
— Ни в коем случае. Если ваша подруга предпочитает сама переносить превратности судьбы, не лишайте ее этого удовольствия! Я ваш преданный слуга, мадемуазель!
Гийом уже бежал к конюшням, но, взглянув на небо, увидел надвигавшиеся вместе с приливом серые тучи и вернулся в дом, чтобы захватить попону и шляпу. Через несколько мгновений он вихрем умчался из Варанвиля, так как и он сам, и его конь предпочитали именно эту скорость. Не сходя с места, друзья внимательно наблюдали за его шумным отъездом.
— Как вы думаете, что он сделает? — спросила Роза, провожая невидящим взглядом поднятую копытами волну пыли.
— Честно говоря, даже не знаю. Огненная голова — человек непредсказуемый. Он способен силой увезти Агнес и доставить ее в Шантелу!
— Гм-м!.. Похищение! — прошептала мадемуазель де Монтандр, зажмурившись словно кошка, перед которой поставили блюдце сметаны. — Да еще таким мужчиной! Как это должно возбуждать! Уверена, что Агнес бы это страшно понравилось… при условии, разумеется, что столь увлекательная скачка не завершится под крылом старой графини.
— А где бы вы хотели, чтобы она завершилась?
— Ну… например, перед священником! Милый мой Феликс, вы восхитительный мужчина, только вот воображения у вас никакого. Ведь похищение — это полет к любви. А не к богатой вдове!
— Тогда не надо мечтать! Никогда Тремэн на ней не женится!
— Между тем она его любит… и, судя по его реакции, он к ней неравнодушен.
— Возможно, но в этом нельзя быть уверенным. В Гийоме есть что-то от Дон Кихота. К тому же у него страсть брать под защиту все хрупкое и произведения искусства. В Париже я видел, как он железными пальцами вцепился в руку одного молодого дурака, который в мастерской Фрагонара осмелился добавить… неприличный штрих к одной из его очаровательных картин. Впрочем, я знаю, что его пленницам не приходилось на него жаловаться.
— Его пленницам? — выдохнула Роза, округлив глаза. Заметно довольный тем, что поразил девушку, Варанвиль одарил ее язвительной и вместе с тем приятной улыбкой.
— Ну да, его пленницы! В течение нескольких лет Тремэн командовал кораблем, который он велел построить и вооружить десятком пушек, чтобы промышлять в Бенгальском и Сиамском заливах и даже в Китайском море. Случалось, что он покупал рабов либо освобождал их, когда попадал на корабль, взятый на абордаж…
— Рабы? Такой замечательный человек мог быть… работорговцем?
— В некотором роде! Он охотно перепродавал мужчин. Ну а с женщинами, особенно с молодыми и красивыми, он обходился… хорошо, из-за чего их нередко скапливалось довольно много.
— Невероятно!.. Но до чего увлекательно!
Ее голос дрожал, а круглое юное лицо светилось таким восхищением, что Феликс пожалел, что набросал слишком яркую картину для ее столь буйного воображения. С блуждающей на губах улыбкой и широко раскрытыми глазами Роза грезила наяву, пока он провожал ее к дому. Она больше ни о чем не говорила; она была далеко отсюда, наверное, где-нибудь в Китайском море, и видела, как Гийом с развевающимися по ветру огненными волосами, с саблей наголо берет на абордаж пеструю джонку, до краев набитую красивыми девушками. Недовольный Феликс внезапно почувствовал себя обманутым: в конце концов и с ним случались необыкновенные приключения!.. Он положил властную руку на локоть девушки, приглашая ее спуститься на землю и посмотреть ему в лицо, и заявил:
— Если похищение вас так увлекает, мадемуазель де Монтандр и вы хотите попробовать, что это такое, я к вашим услугам.
Подгоняемый бешенством, которое передалось его коню, прекрасно понимавшему своего хозяина, Тремэн спешил преодолеть два лье, отделявших Варанвиль от Нервиля. Деревушки, лесосеки, разбитые дороги, перекрестки и глубокие строевые леса вихрем проносились по бокам двуглавого кентавра, ни на секунду не отвлекая его устремленный вперед взгляд. Гийом плохо представлял себе, как поступит и что скажет; но одно было ясно: девушка издевалась над ним, выставляла на посмешище после того, как громогласно, перед всеми, объявила о своей любви, существовавшей разве что в ее больном воображении. Из-за нее он мог умереть от пули этого разбойника, ее отца. Как нелепо выглядит он теперь, когда спас ее от брака, который у любой женщины, здоровой телом и душой, мог вызвать лишь отвращение. Мало того! Самопожертвование Альбена Периго позволяло ей ускользнуть от отвратительного предприимчивого старика, и никто бы не счел это неприличным. История с официальной помолвкой была, с точки зрения моральных принципов Тремэна, просто выдумкой. Кольцо следовало вернуть на следующий же день после смерти Нервиля, невзирая на любые протесты со стороны «жениха»… если он вообще был в состоянии противиться, и пусть время сделает свое дело, пока омерзительная история и вовсе не забудется. Но это оказалось бы слишком просто, вернее, слишком естественно! Их самая серьезная ошибка — и Розы, и Феликса, и четы Меснильдо, и его самого — заключалась вот в чем: они вообразили, что дочь дьявола могла отличаться от своего отца!
От неистовой гонки гнев Гийома не проходил, а лишь сильнее разгорался. Но когда он достиг ведущей к замку дубовой аллеи из старых деревьев, ставших корявыми от постоянных ветров, ливень стеной обрушился на свод молодой листвы, а через нее — на непокрытую голову Гийома, так как его шляпа осталась висеть где-то в лесу Рабе, но его это нисколько не расстроило. Напротив, он осадил Али и наслаждался освежавшим его разгоряченный лоб дождем, который он ловил открытым ртом. Хладнокровие вернулось к нему, когда он выехал к тому самому замку, куда поклялся никогда не входить. Но увиденное поразило его: от благородного строения, хранившего отпечаток многих поколений со времен средневековья и до великого века (Эпоха Людовика XIV. — Прим, перев.), веяло нищетой.
В долине Ранс стоял один дом, запомнившийся Тремэну: он был возведен одним из директоров Индийской компании в конце прошлого или в начале XVIII века в стиле, характерном для построек Сен-Мало — два этажа, не считая подвального, высокая черепичная крыша, украшенная односкатными слуховыми окнами и невысоким треугольным фронтоном, придававшим зданию особую изысканность.
По обе стороны здания, в его фасадах имелись выступы, над которыми и возвышался легкий фронтон. На главном фасаде в каждом этаже было по девять окон, в то время как в задней части здания — всего семь. Архитектор учел все пожелания. Однако высокие окна с небольшими стеклами, охваченные разноцветной стяжкой, не нравились ни ему, ни Гийому. Поэтому было решено использовать лишь светлый валонский камень, но, стараясь оживить фасады, господин Клеман задумал тонкую игру различных по форме оконных перемычек, а над центральным окном нарисовал балкон. Высокие трубы придавали стремительность конструкции, еще меньше похожей на замок, чем отцовский дом на северном берегу Святого Лаврентия — на поместье. Гийому был нужен просто большой дом, где могли свободно разместиться семья с прислугой. Внушительно должны были выглядеть конюшни, и тут Тремэн был непреклонен. Господину Клеману пришлось трижды переделывать эскиз, пока его заказчик не перестал хмуриться.
Итак, в то утро были сделаны последние уточнения, и Гийом просиял. На месте строительства уже заканчивали корчевать. Скоро можно было взяться за кирку.
— Вы прекрасно поработали, — сказал он архитектору, — времени даром не теряли. Будем надеяться, что строительство пойдет также гладко.
— Не вижу причин, которые могли бы этому помешать. У нас в запасе несколько погожих месяцев — конец весны, лето и начало осени. К тому же вы обещали хорошую плату, и люди, которых я нанял, не станут жалеть сил. Однако нам придется считаться с бурями и непогодой…
— Когда, по-вашему, я смогу отпраздновать новоселье?
— Чтобы все закончить? Примерно через год. Не забывайте о внутренней отделке и о мебели… По поводу покраски, я думаю, вы можете рассчитывать на человека, с которым я вас познакомил…
— Что касается мебели, то я уже приобрел несколько великолепных вещей, они хранятся на складе в Париже вместе с предметами, привезенными из Индии и Китая, но я еще думаю заглянуть к некоторым краснодеревцам в пригороде Сент-Антуан, а также съездить в Кан и Руан. Пожалуй, мы заслужили по стаканчику доброго вина в ожидании ужина! — добавил Гийом и обернулся, собираясь позвать Мари.
И тут он увидел их через окно гостиной и от удивления забыл о своем намерении: Роза де Монтандр и Феликс прогуливались по грабовой аллее и о чем-то беседовали, живо, но в то же время с нежностью. Девушка была чем-то взволнована: время от времени она подносила к носу платочек, а по внешнему виду Варанвиля можно было догадаться, что он старался ее утешить.
Лицо Гийома расплылось в улыбке. Если бы они поладили, то для Феликса это было бы лучше всего, и даже не из-за богатства девушки — которым, впрочем, не следовало пренебрегать, — а потому, что в ней он мог обрести полную обаяния и жизненных сил, да еще и смелую подругу, и спокойно отправиться по жизни в окружении подрастающих детей, а их ему непременно подарит столь цветущее юное создание. Древний, угасавший род Варанвилей будет продолжен. Все же они были очаровательной парой…
Заметив его, Феликс и Роза неожиданно повернулись и подбежали к окну. Спеша к ним, Гийом перемахнул через подоконник. Его радостная улыбка исчезла: Роза плакала, а Феликс казался совершенно растерянным.
— Могу я чем-нибудь помочь? — предложил он, поцеловав руку девушки с особым чувством. — Вы как будто оба чем-то расстроены? — прибавил он, упирая на слово, их объединявшее.
Роза высморкалась в платок.
— Так оно и есть! Дело в том… даже не знаю, сможете ли вы мне вообще помочь. Я приехала к вам, повинуясь своему чутью, словно собачонка, которая, не раздумывая, бежит к тому, кого больше всех любит и в ком ждет участия.
— Как приятно осознавать, что тебя предпочитают другим! — заметил Феликс таким проникновенным тоном, что Гийом чуть не рассмеялся. — Да еще когда речь идет о столь очаровательной собачке!
На этой земле решительно происходили какие-то перемены! Только что пережитые тяжелые дни, похоже, сблизили их.
Тремэн повернулся к другу с лукавой улыбкой.
— Твой мадригал весьма удачен, но утешитель из тебя никудышный! — заметил он. — Я вижу слезы.
— Не обвиняйте его! — вступилась Роза с привычной быстротой. — Феликс, наверное, расстроен не меньше, чем я. Видите ли, речь идет об Агнес!
— Опять! — проворчал Гийом, и его настроение тотчас испортилось. — Да простит меня Бог, дитя мое, но вам не следует больше так терзаться из-за вашей подруги. Разве она недостаточно взрослая, чтобы обойтись без посторонней помощи?
— Боюсь, только внешне…
— Полноте! Какие с ней могли случиться неприятности теперь, когда она избавлена от ненавистного отца?
— Всего лишь брак с Уазкуром!
— То есть как это брак? Да ведь почтенный старик был в тот день едва живой. Уж не хотите ли вы сказать, что пережитый страх вернул ему силы?
— Понятия не имею. С тех пор я его не видела, но мне известно, что Агнес собирается за него замуж.
— Что это значит? Она с ума сошла?
— Не похоже. Напротив, она очень спокойна, я бы даже сказала, полна решимости. Кажется, господин де Нервиль официально помолвил их накануне встречи с вами, и теперь, если только оба не пожелают расстаться, соглашение расторгнуть почти так же трудно, как брак На руке у Агнес кольцо из сардоникса с гербом Уазкуров.
— И вы позволили ей это сделать? — воскликнул Тремэн, чувствуя, как в нем поднимается гнев.
— Интересно, как бы я могла этому помешать? После смерти отца я даже предлагала Агнес переехать жить к нам, чтобы не оставаться одной в старом замке, где ей прислуживают лишь полоумная старуха да лакей, настоящий мужлан. Она ответила, что замок Нервиль — ее дом и что она не видит причин переселяться в другое место до своего замужества.
— Это никуда не годится, — заметил Феликс. — Любая девушка должна иметь наставницу! Мадемуазель де Нервиль, чья репутация всегда была безупречной, рискует вызвать осуждение. Наше валоньское общество склонно придерживаться строгих правил…
— Это ее совершенно не волнует. И в чем-то я ее понимаю, — проговорила Роза спокойным тоном, однако ее волнение выдавал кружевной платочек, который она задумчиво теребила зубами. — Все эти пустые условности кажутся мне такой отсталостью…
— Ну вот, наша амазонка опять начинает воевать, — сказал Феликс, засмеявшись. — Я считаю, что некоторые из этих правил полезны, особенно если речь идет о молодых девушках, тем более о сироте, — они нуждаются в защите!
— Вздор! Вы что же, думаете, что моя тетка де Шантелу может и в самом деле кого-нибудь защитить, когда сама падает в обморок, стоит лишь чихнуть у нее в гостиной?
— Мне кажется, она способна обрести силы, если только увидит, что кто-то пытается вам угрожать, ведь она вас бесконечно любит…
— Будьте любезны, прекратите увлекательный спор, — нетерпеливо прервал Гийом, — давайте вернемся к теме разговора! Когда свадьба?
— Она мне не сказала, но боюсь, что скоро.
— Вот это мы сейчас и выясним. Феликс, извинись за меня перед любезным господином Клеманом, которого я пригласил на ужин… Я встречусь с ним, когда начнут класть фундамент.
— Не беспокойся! Я его накормлю и напою… но что ты собираешься делать?
— Я еду в Нервиль.
Реакция мадемуазель де Монтандр была мгновенной.
— Я еду с вами.
— Ни в коем случае. Если ваша подруга предпочитает сама переносить превратности судьбы, не лишайте ее этого удовольствия! Я ваш преданный слуга, мадемуазель!
Гийом уже бежал к конюшням, но, взглянув на небо, увидел надвигавшиеся вместе с приливом серые тучи и вернулся в дом, чтобы захватить попону и шляпу. Через несколько мгновений он вихрем умчался из Варанвиля, так как и он сам, и его конь предпочитали именно эту скорость. Не сходя с места, друзья внимательно наблюдали за его шумным отъездом.
— Как вы думаете, что он сделает? — спросила Роза, провожая невидящим взглядом поднятую копытами волну пыли.
— Честно говоря, даже не знаю. Огненная голова — человек непредсказуемый. Он способен силой увезти Агнес и доставить ее в Шантелу!
— Гм-м!.. Похищение! — прошептала мадемуазель де Монтандр, зажмурившись словно кошка, перед которой поставили блюдце сметаны. — Да еще таким мужчиной! Как это должно возбуждать! Уверена, что Агнес бы это страшно понравилось… при условии, разумеется, что столь увлекательная скачка не завершится под крылом старой графини.
— А где бы вы хотели, чтобы она завершилась?
— Ну… например, перед священником! Милый мой Феликс, вы восхитительный мужчина, только вот воображения у вас никакого. Ведь похищение — это полет к любви. А не к богатой вдове!
— Тогда не надо мечтать! Никогда Тремэн на ней не женится!
— Между тем она его любит… и, судя по его реакции, он к ней неравнодушен.
— Возможно, но в этом нельзя быть уверенным. В Гийоме есть что-то от Дон Кихота. К тому же у него страсть брать под защиту все хрупкое и произведения искусства. В Париже я видел, как он железными пальцами вцепился в руку одного молодого дурака, который в мастерской Фрагонара осмелился добавить… неприличный штрих к одной из его очаровательных картин. Впрочем, я знаю, что его пленницам не приходилось на него жаловаться.
— Его пленницам? — выдохнула Роза, округлив глаза. Заметно довольный тем, что поразил девушку, Варанвиль одарил ее язвительной и вместе с тем приятной улыбкой.
— Ну да, его пленницы! В течение нескольких лет Тремэн командовал кораблем, который он велел построить и вооружить десятком пушек, чтобы промышлять в Бенгальском и Сиамском заливах и даже в Китайском море. Случалось, что он покупал рабов либо освобождал их, когда попадал на корабль, взятый на абордаж…
— Рабы? Такой замечательный человек мог быть… работорговцем?
— В некотором роде! Он охотно перепродавал мужчин. Ну а с женщинами, особенно с молодыми и красивыми, он обходился… хорошо, из-за чего их нередко скапливалось довольно много.
— Невероятно!.. Но до чего увлекательно!
Ее голос дрожал, а круглое юное лицо светилось таким восхищением, что Феликс пожалел, что набросал слишком яркую картину для ее столь буйного воображения. С блуждающей на губах улыбкой и широко раскрытыми глазами Роза грезила наяву, пока он провожал ее к дому. Она больше ни о чем не говорила; она была далеко отсюда, наверное, где-нибудь в Китайском море, и видела, как Гийом с развевающимися по ветру огненными волосами, с саблей наголо берет на абордаж пеструю джонку, до краев набитую красивыми девушками. Недовольный Феликс внезапно почувствовал себя обманутым: в конце концов и с ним случались необыкновенные приключения!.. Он положил властную руку на локоть девушки, приглашая ее спуститься на землю и посмотреть ему в лицо, и заявил:
— Если похищение вас так увлекает, мадемуазель де Монтандр и вы хотите попробовать, что это такое, я к вашим услугам.
Подгоняемый бешенством, которое передалось его коню, прекрасно понимавшему своего хозяина, Тремэн спешил преодолеть два лье, отделявших Варанвиль от Нервиля. Деревушки, лесосеки, разбитые дороги, перекрестки и глубокие строевые леса вихрем проносились по бокам двуглавого кентавра, ни на секунду не отвлекая его устремленный вперед взгляд. Гийом плохо представлял себе, как поступит и что скажет; но одно было ясно: девушка издевалась над ним, выставляла на посмешище после того, как громогласно, перед всеми, объявила о своей любви, существовавшей разве что в ее больном воображении. Из-за нее он мог умереть от пули этого разбойника, ее отца. Как нелепо выглядит он теперь, когда спас ее от брака, который у любой женщины, здоровой телом и душой, мог вызвать лишь отвращение. Мало того! Самопожертвование Альбена Периго позволяло ей ускользнуть от отвратительного предприимчивого старика, и никто бы не счел это неприличным. История с официальной помолвкой была, с точки зрения моральных принципов Тремэна, просто выдумкой. Кольцо следовало вернуть на следующий же день после смерти Нервиля, невзирая на любые протесты со стороны «жениха»… если он вообще был в состоянии противиться, и пусть время сделает свое дело, пока омерзительная история и вовсе не забудется. Но это оказалось бы слишком просто, вернее, слишком естественно! Их самая серьезная ошибка — и Розы, и Феликса, и четы Меснильдо, и его самого — заключалась вот в чем: они вообразили, что дочь дьявола могла отличаться от своего отца!
От неистовой гонки гнев Гийома не проходил, а лишь сильнее разгорался. Но когда он достиг ведущей к замку дубовой аллеи из старых деревьев, ставших корявыми от постоянных ветров, ливень стеной обрушился на свод молодой листвы, а через нее — на непокрытую голову Гийома, так как его шляпа осталась висеть где-то в лесу Рабе, но его это нисколько не расстроило. Напротив, он осадил Али и наслаждался освежавшим его разгоряченный лоб дождем, который он ловил открытым ртом. Хладнокровие вернулось к нему, когда он выехал к тому самому замку, куда поклялся никогда не входить. Но увиденное поразило его: от благородного строения, хранившего отпечаток многих поколений со времен средневековья и до великого века (Эпоха Людовика XIV. — Прим, перев.), веяло нищетой.