- Долго спите! - сказал он, ковыряя ложечкой яйцо всмятку и одновременно снимая с гриля поджаренный ломтик черного хлеба. - Без малого десять. Я уже не первый час на ногах, поработать успел. - Новую книжку писали? - поинтересовался я.
- Нет-нет, сейчас - нет, - ответил он. Мы мирно уселись, принявшись хрустеть скорлупой и поджаренным хлебом, запивая завтрак молоком и тшajeм из большущих обjомистых кружек. - Звонил тут кое-кому по телефону.
- Я думал, у вас нет телефона, - сказал я, целиком занявшись выковыриванием яйца и совершенно не следя за своими словами.
- Почему это? - спросил он, вдруг насторожившись как какое-то верткое животное, ложечка так и застыла у него в руке. - Почему вы думали, что у меня нет телефона?
- Да нет, - сказал я, - нипочему, просто так. - Сказал, а сам думаю: интересно, бллин, много ли он запомнил из начальной стадии той нотши, когда я подошел к двери со старой сказкой про то, что надо позвонить, вызвать врача, а она ответила, что телефона нет. Он оч-чень этак внимательно на меня глянул, но потом опять стал вроде как добрым и дружелюбным и принялся доедать яйца. Пожевал-пожевал и говорит:
- Ну так вот, значит, я позвонил нескольким людям, которых может заинтересовать ваша история. Вы можете стать очень мощным оружием, в том смысле, чтобы наше подлое правительство лишилось всяких шансов на предстоящих выборах. Один из главных козырей правительства - то, как оно последние несколько месяцев теснит преступность. - Он снова внимательно посмотрел на меня поверх наполовину выеденного яйца, и вновь я подумал: вдруг он знает, какую роль я сыграл в его жизни. Однако он как ни в чем не бывало продолжал: - Брутальных хулиганствующих юнцов стали привлекать для работы в полиции. Вовсю начали разрабатывать антигуманные и разрушающие личность методы перевоспитания. - И пошел чесать, и пошел, да все такие слова научные, бллин, и этакий бeзумни блеск в глазах. - Мы, - говорит, уже все это видели. В других странах пока что. Но это ж ведь лиха беда начало. И оглянуться не успеем, как получим на свою голову весь аппарат тоталитаризма. - Эк, думаю, его зацепило-то, а сам потихоньку желток выедаю да тостом захрупываю.
- А я-то, - говорю, - тут при чем, сэр? - Вы? - слегка тормознулсиa он, все так же Ье-зумно блуждая взглядом. - Вы живое свидетельство их дьявольских козней. Народ, обычные простые люди должны знать, они понять должны... - Бросив завтрак, хозяин встал и заходил по кухне от раковины к кладовке, продолжая громко витийствовать; - Разве хотят они, чтобы их сыновья становились такими же несчастными жертвами, как вы? Не само ли правительство теперь будет решать, что есть преступление, а что нет, выкачивая жизнь, силу и волю из каждого, кого оно сочтет потенциальным нарушителем своего спокойствия? - Тут он несколько приуспокоился, но к выковыриванию желтка не возвращался. - Я статью написал, - говорит, сегодня утром, пока вы спали. Через денек-другой выйдет, вкупе с фотографией, где вы избиты и замучены. Вам надо ее подписать, мой мальчик, там полный отчет о том, что с вами сделали.
- Да вам-то с этого, - говорю, - что толку, сэр? Ну, в смысле, кроме бaбок, которые вам за эту вашу статью заплатят? Я к тому, что зачем вам против этого самого правительства так уж упираться, если мне, конечно, позволено спрашивать?
Он ухватился за край стола и, скрипнув прокуренными желтыми зуббями, говорит:
- Кто-то должен бороться! Великие традиции свободы требуют защиты. Я не фанатик. Но когда вижу подлость, я ее стремлюсь уничтожить. Всякие партийные идеи - ерунда. Главное - традиции свободы. Простые люди расстаюця с ними, не моргнув глазом. За спокойную жизнь готовы продать свободу. Поэтому их надо подкалывать, подкалывать! - и с этими словами, бллин, он схватил вилку и ткнул ею - рaзи рaз! - в стену, так что она даже согнулась. Отшвырнул на пол. Вкрадчиво сказал: - Питайся, питайся получше, мой мальчик, бедная ты жертва эпохи! - отчего я с совершенной ясностью понял, что он близок к помешательству. - Ешь, ешь. Вот, мое яйцо тоже съешь. Однако я не унимался:
- А мне что с этого будет? Меня сделают снова нормальным человеком? Я смогу снова слушать хоральную симфонию без тошноты и боли? Смогу я снова жить нормальной жизннjу? Со мной-то как? 1 Он бросил на меня такой взгляд, бллин, будто совершенно об этом не думал, будто моя жизнн вообще ерунда, если сравнивать с ней Свободу и всякий прочий кaл; в его взгляде сквозило какое-то даже удивление, что я сказал то, что сказал, словно я проявил
- Нет-нет, сейчас - нет, - ответил он. Мы мирно уселись, принявшись хрустеть скорлупой и поджаренным хлебом, запивая завтрак молоком и тшajeм из большущих обjорнислых кружек. - Звонил тут кое-кому по телефону.
- Я думал, у вас нет телефона, - сказал я, целиком занявшись выковыриванием яйца и совершенно не следя за своими словами.
- Почему это? - спросил он, вдруг насторожившись как какое-то верткое животное, ложечка так и застыла у него в руке. - Почему вы думали, что у меня нет телефона?
- Да нет, - сказал я, - нипочему, просто так. - Сказал, а сам думаю: интересно, бллин, много ли он запомнил из начальной стадии той нотши, когда я подошел к двери со старой сказкой про то, что надо позвонить, вызвать врача, а она ответила, что телефона нет. Он оч-чень этак внимательно на меня глянул, но потом опять стал вроде как добрым и дружелюбным и принялся доедать яйца. Пожевал-пожевал и говорит:
- Ну так вот, значит, я позвонил нескольким людям, которых может заинтересовать ваша история. Вы можете стать очень мощным оружием, в том смысле, чтобы наше подлое правительство лишилось всяких шансов на предстоящих выборах. Один из главных козырей прави^льства - то, как оно последние несколько месяцев теснит преступность. - Он снова внимательно посмотрел на меня поверх наполовину выеденного яйца, и вновь я подумал: вдруг он знает, какую роль я сыграл в его жизни. Однако он как ни в чем не бывало продолжал: - Брутальных хулиганствующих юнцов стали привлекать для работы в полиции. Вовсю начали разрабатывать антигуманные и разрушающие личность методы перевоспитания. - И пошел чесать, и пошел, да все такие слова научные, бллин, и этакий бeзумни блеск в глазах. - Мы, - говорит, уже все это видели. В других странах пока что. Но это ж ведь лиха беда начало. И оглянуться не успеем, как получим на свою голову весь аппарат тоталитаризма. - Эк, думаю, его зацепило-то, а сам потихоньку желток выедаю да тостом захрупываю.
- А я-то, - говорю, - тут при чем, сэр? - Вы? - слегка тормознулсиa он, все так же Ье-зумно блуждая взглядом. - Вы живое свидетельство их дьявольских козней. Народ, обычные простые люди должны знать, они понять должны... - Бросив завтрак, хозяин встал и заходил по кухне от раковины к кладовке, продолжая громко витийствовать; - Разве хотят они, чтобы их сыновья становились такими же несчастными жертвами, как вы? Не само ли правительство теперь будет решать, что есть преступление, а что нет, выкачивая жизнь, силу и волю из каждого, кого оно сочтет потенциальным нарушителем своего спокойствия? - Тут он несколько приуспокоился, но к выковыриванию желтка не возвращался. - Я статью написал, - говорит, сегодня утром, пока вы спали. Через денек-другой выйдет, вкупе с фотографией, где вы избиты и замучены. Вам надо ее подписать, мой мальчик, там полный отчет о том, что с вами сделали.
- Да вам-то с этого, - говорю, - что толку, сэр? Ну, в смысле, кроме бaбок, которые вам за эту вашу статью заплатят? Я к тому, что зачем вам против этого самого правительства так уж упираться, если мне, конечно, позволено спрашивать?
Он ухватился за край стола и, скрипнув прокуренными желтыми зуббями, говорит:
- Кто-то должен бороться! Великие традиции свободы требуют защиты. Я не фанатик. Но когда вижу подлость, я ее стремлюсь уничтожить. Всякие партийные идеи - ерунда. Главное - традиции свободы. Простые люди расстаюця с ними, не моргнув глазом. За спокойную жизнь готовы продать свободу. Поэтому их надо подкалывать, подкалывать! - и с этими словами, бллин, он схватил вилку и ткнул ею - рaз! рaз! - в стену, так что она даже согнулась. Отшвырнул на пол. Вкрадчиво сказал: - Питайся, питайся получше, мой мальчик, бедная ты жертва эпохи! - отчего я с совершенной ясностью понял, что он близок к помешательству. - Ешь, ешь. Вот, мое яйцо тоже съешь. Однако я не унимался:
- А мне что с этого будет? Меня сделают снова нормальным человеком? Я смогу снова слушать хоральную симфонию без тошноты и боли? Смогу я снова жить нормальной жизннjу? Со мной-то как? 1 Он бросил на меня такой взгляд, бллин, будто совершенно об этом не думал, будто моя жизнн вообще ерунда, если сравнивать с ней Свободу и всякий прочий кaл; в его взгляде сквозило какое-то даже удивление, что я сказал то, что сказал, словно я проявил недопустимый эгоизм, требуя чего-то для себя. Потом говорит:
- А, да. Ну, ты живой свидетель, мой мальчик. Доедай завтрак и пойдем, посмотришь, что я написал - статья пойдет в "Уикли Трампет" под твоим именем.
Н-да, бллин, а написал он, оказываеця, длинную и очень слезливую пaрaшу; я читал ее вне себя от жалости к бедненькому мaллтшику, который рассказывал о своих страданиях и о том, как правительство выкачало из него всю волю к жизни, а потому, дескать, народ должен не допустить, чтобы им правило такое злонамеренное и подлое руководство, а сам этот бедный страдающий мaллтшик был, конечно же, не кто иной, как в. с. п" то есть ваш скромный повествователь.
- Очень хорошо, - сказал я. - Просто бaлдеж. Вы прямо виртуоз пера, пaпик.
В ответ он этак с прищуром глянул на меня и говорит:
- Что-что? - будто он меня не расслышал. - А, это... - говорю. Это такой жаргон у нaдцa-тых. Все тинэйджеры на этом языке изъясняюця.
Потом он пошел на кухню мыть посуду, а я остался, сидя по-прежнему в пижамном одеянии и в тапках и ожидая, что будет в отношении меня предприниматься дальше, потому что у самого у меня планов не было никаких, бллин.
Когда, от двери донеслось дилинь-дилинь-дилинь-канье звонка, Ф. Александр Великий был все еще на кухне.
- Вот! - воскликнул он, выходя с полотенцем в руках. - Это к нам с тобой. Открываю. - Ну, отворил, впустил; в коридоре послышались дружеские привецтвия, всякие там ха-ха-ха, и погода отвратная, и как дела, и тому подобный кaл, а потом они вошли в комнату, где был камин, книжка и статья о том, как я настрадался, увидели меня, заахали. Пришедших было трое, и Ф. Алекс назвал мне их имeнa. Один был 3. Долин - одышливый прокуренный толстячок, кругленький, в больших роговых очках, все время перхающий кaши-кaшл-кaши - с окурком цыгaрки во рту; он все время сыпал себе на пиджак пепел и тут же смахивал его суетливыми рукeрaми. Другой был Неразберипоймешь Рубинштейн - высоченный учтивый стaр! кaшкa с джентльменским выговором и круглой бородкой. И, наконец, Д. Б. Да-Сильва быстрые движения и парфюмерная вонн. Все они долго и внимательно меня разглядывали и, казалось, результатами осмотра остались довольны до чрезвычайности. 3. Долин сказал:
- Что ж, прекрасно, прекрасно. Этот мальчик может оказаться орудием весьма действенным. Впрочем, не повредило бы, если б он выглядел похуже и поглупее - этаким, знаете ли, зомби. Делу пошло бы на пользу. Надо будет что-нибудь в этом направлении предпринять, и непременно!
тре? насчет зомби мне не очень-то понравился, и я сказал:
- Что за дела, вaстшe! Что вы такое готовите своему мeнншому другу? Но тут Ф. Александр пробормотал: - Странно, очень странно, но этот голос мне что-то напоминает. Где-то мы уже встречались, ну точно ведь встречались! - И он, нахмурившись, погрузился в воспоминания, а я решил, что с ним, бллин, надо поосто-рожнее. Д. Б. Да-Сильва и говорит:
- Главное - митинги. Первым долгом покажем его народу на митинге. Разбитая жизнь-вот тональность. Людей надо взволновать. - И он показал все свои тридцать с лишним зуббjeв, очень белых на фоне смуглого, слегка иностранного на вид, лицa.
- Никто, - вновь подал голос я, - не говорит мне, что самому-то мне со всего этого1 Меня пытали в тюрьме, вышвырнули из дому собственные родители, которых совершенно подмял под себя этот их постоялец, потом меня избили старики и чуть не убили менты, ну, и мне-то теперь - как? На это отозвался Рубинштейн:
- Вот увидишь, парень. Партия не останеця неблагодарной. Нет-нет! Когда сделаем дело, ты получишь очень даже соблазнительный сюрпризик. Подожди, сам увидишь.
- Да мне только одно и нужно! - выкрикнул я. - Мне только бы стать вновь нормальным, здоровым, каким я был раньше, - чтобы в жизни была радость, чтоб были настоящие друзья, а не такие, которые называют себя друзьями, а сами в душе предатели. Можете вы это сделать, да или нет? Кто-нибудь-может сделать меня снова прежним? Только это мне нужно, и только это я хочу у вас узнать. - кaшл-кaшл-кaши. У мученика на алтаре Свободы, - прочистив горло, заговорил 3. Долин, - есть определенные обязанности, и вы не должны забывать о них. А мы, в свою очередь, о вас позаботимся. - И он с дурацкой улыбочкой принялся поглаживать мне левую руку, словно я буйно помешанный. Я возмутился:
- Перестаньте обращаться со мной, как с вещью, которую надо пристроить к делу. Я не такой идет, как вы думаете, глупые выродки. Рядовые прeступники - народ темный, но я-то не рядовой, не какой-нибудь тем недоразвитый. Вы меня слушаете?
- Тем, - задумчиво проговорил Ф. Александр. - Тем. Где-то мне это имя попадалось. Тем.
- А? - обернулся я. - При чем тут Тем? Вы-то что можете знать про Тема? - и махнул рукой: - О, Господи! - Причем мне очень не понравилась промелькнувшая в его глазах догадка. Я пошел к двери, чтобы подняться наверх, забрать свою одежду и слиниaтт.
- Неужто такое бывает? - проговорил Ф. Александр, оскалив свои пятнистые зуббиa и бeзумно вращая глазами. - Нет-нет, не может быть. Но попадись мне тот гад, Богом клянусь, я разорву, его в клочья. Да-да, клянусь, я руки-ноги ему повыдергаю!
- Ну-ну, - сказал Д. Б. Да-Сильва, похлопывая его по груди, как псa, которого надлежит успокоить. - Все в прошлом. То были совсем другие. Нам надо помочь бедной жертве. Мы должны это сделать во имя Будущего и нашего Дела.
- Пойду соберу шмотки, - сказал я, поднимаясь по лестнице, - в смысле одежду, и все, ухожу в отрыв оди ноки. Я к тому, что всем спасибо, но у меня своя жизнн, а у вас своя. - Еще бы, бллин, земля под ногами начинала мне уже жaритт пиaтки. Но. 3. Долин сказал:
- Ну нет. Ты теперь наш, мы тебя не отпустим. Поедем вместе. Все будет хорошо, не волнуйся. - С этими словами он подступил ко мне, вроде как чтобы снова схватить за руку. Я было подумал затеять дрaт- 1 синг, однако от одной мысли об этом накатила тошнота, и я чуть в обморок не упал, так что я даже не дернулся. Еще раз глянул в полубезумные глаза Ф. Александра и говорю:
- Как скажете. Я в ваших руках. Но давайте, чтобы сразу и по-быстрому, брaцы. - Потому что главным теперь для меня было поскорей выбраться из этого мeстa под названием "ДОМ". Мне уже очень и очень вроде как не нравилось выражение глаз Ф. Александра.
-- хорошо, ^- сказал Рубинштейн. - Одевайтесь, и поехали.
- Тем... Тем... Тем... - бормотал себе под нос Ф. Александр. - Что это за Тем, кто это? - Но я ско-рeннко взбежал по ступенькам и спустя мгновение уже был одет. Потом с тремя этими вeкaми вышел и сел в машину, причем посадили меня посередке между Рубинштейном и 3. Долином, непрерывно перхающим кaшл-кaшл-кaши, а Д. Б. Да-Сильва, взявшись за руль, повел машину в город, в один из жилых кварталов, который был не так уж далеко от того, где я когда-то жил с родителями.
- Ну, парень, выходи, - сказал 3. Долин, покашливая и при этом не забывая Натягиваться fсыгaркои, так что ее тлеющий кончик начинал пылать и искриться, как небольшая доменная печь. - Пока разместишься здесь.
Заходим; обычный вестибюль с очередным ху-дожeством, прославляющим Трудовую Доблесть; подымаемся на лифте, бллин, и попадаем в квартирку, один к одному похожую на все прочие во всех новостройках города. Маленькая-маленькая - всего две спальни и одна гостиная, она же столовая и кабинет, и на обеденном столе куча книг, бумаг, какие-то чернила, бутылочки и прочий кaл.
- Твой новый дом, - повел рукой Д. Б. Да-Сильва. - Располагайся. Еда в холодильнике. Пижама в шкафу. Покой и отдых для смятенного ума. - Чего? - переспросил я, не совсем вjeхaв. - Ничего, ничего, - успокоил меня Рубинштейн своим старческим голосом. - Мы тебя покидаем. Дела. Зайдем попозже. Будь как дома.
- Да, вот что, кaшл-кaшл-кaши, - одышливо проговорил 3. Долин. Ты понял, видимо, что шевельнулось в измученной памяти нашего добрейшего Ф. Александра? Ты, случаем, не... то есть, я хочу сказать, это не ты?.. Ты понимаешь, что я имею в виду. Смелей, мы больше никому не скажем.
- Я понес свое наказание, - поморщился я. - Бог свидетель, я сполна за все расплатился. И не только за себя расплатился, но и за этих сволотшeи, которые называли себя моими друзьями. - Прилив ненависти вызвал во мне тошноту. - Пойду прилягу, - сказал я. - О, какой кошмар!
- Кошмар, - подтвердил Д. Б. Да-Сильва, улыбаясь во все свои тридцать з^ббиeв. - Это уж точно.
В общем, бллин, они ушли. Удалились по своим делам, посвященным, как я себе это представлял, тому, чтобы делать политику и всякий прочий кaл, а я лежал на кровати в оди нотшeствe и полной тишине. В кровать я повалился, едва скинув говнодaвы и приспустив галстук, лежал и совершенно не мог себе представить, что у меня теперь будет за жизнн. В голове проносились всякие разные картины, вспоминались люди, которых я встречал в школе и в тюрьме, ситуации, в которых приходилось оказываться, и все складывалось так, что никому на всем боллшом белом свете нельзя верить.
Проснувшись, я услышал за стеной музыку, довольно громкую, причем как раз она-то меня и разбудила. Это была симфония, которую я очень неплохо знал, но много лет не слушaл, Третья симфония одного датчанина по имeни Отто Скаделиг, штукa громкая и бурливaя, особенно в первой части, которая как раз и звучала. Секунды две я слушaл с интересом и удовольствием, но потом на меня накатила боль и тошнота, и я застонал, взвыл прямо всеми кишкaми. Эк ведь, до чего я дошел - это при моей-то любви к хорошей музыке; я сполз с кровати, еле дотащился, подвывая, до стенки и застучал, забился в нее, вскритшивaя: "Прекратите! Прекратите! Выключите! " Но музыка не кончалась, а, наоборот, стала вроде бы даже громче. Я колотил в стену до тех пор, пока кулаки в кровь не сбил, всю кожу с них содрал до мяса, я кричал, вопил, но музыка не прекращалась. Тогда я решил от нее сбежать, выскочил из спальни, добрался до двери на лестницу, но она оказалась заперта снаружи, и я не смог выбраться. Музыка тем временем становилась все громче и громче, бллин, словно мне нарочно устроили такую пытку. Я заткнул уши пальцами, но тромбоны с литаврами все равно прорывались. Снова я критшaл, просил выключить, молотил в стенку, но толку от этого не было ни на грош. "Ой-ей-ей, что же делать? - причитал я. Во-жeннкa, помоги! " Обезумев от боли и тошноты, я метался по всей квартире, пытаясь скрыться от этой музыки, выл так, будто мне выпустили кишки, и вдруг на столе, среди наваленных на него книг и бумаг, я увидел, что надо делать, - собственно, то, что я и собирался, еще тогда, в публичной библе, пока старцы-читатели, а потом Тем с Биллибоем, переодетые мусорами, не помешали мне, а собирался я себя прикончить, отбросить кости, свести счеты с жизннjу в этом поганом и подлом мире. Я увидел одно слово: "СМЕРТЬ", оно было на обложке какой-то брошюрки, хотя там имелась в виду всего лишь СМЕРТЬ ПРАВИТЕЛЬСТВУ. И, словно самой судьбой мне подкинутый, рядом лежал еще один буклетик с нарисованным на обложке открыл тым окном, а под ним подпись: "Отвори окно свежему ветру, новым идеям и новой жизни". Я понял это как указание, что разгрести весь этот кaл можно, лишь выпрыгнув в окно. Одно мгновенье боли, а после нескончаемый, вечный сон.
Музыка по-прежнему кипела и клокотала всеми своими ударными и духовыми, скрипки и барабаны водопадами изливались сквозь стену. Окно в комнате, где стояла кровать, было преткрыто. Я подошел к нему, глянул на машины, на автобусы и на людей далеко внизу. Всему этому миру я крикнул: "Прощай, прощай, пусть Вод простит тебе загубленную жизнь! " Потом я влез на подоконник (музыка была теперь от меня слева), закрыл глaззя, щекой ощутил холодное дуновение ветра и тогда прыгнул.
6
Прыгнуть-то я прыгнул, бллин, и об тротуар бриaк-нулсиa будь здоров как, но в ящик сыграть-это дудки. Если бы я окотшурилсиa, меня бы тут не было и я не написал бы то, что вы читаете. Видимо, чтобы убиться насмерть, все-таки высоты не хватило. Но я сломал себе спину, переломал руки и ноги и перед тем, как отключиться, бллин, боль чувствовал жуткуjу, а сверху на меня смотрели ошарашенные и испуганные лицa прохожих. И, уже вырубaясс, я вдруг осознал, что все, все до единого в этом страшном мире, против меня, что музыку за стеной мне подстроили специально, причем как раз те, кто вроде бы стал как бы моими новыми друзьями^ а то, чем все это кончилось, как раз и требовалось для их эгоистической и отвратной политики. Все это пронеслось во мне за одну милленную долю милленной доли минуты, после чего я взмыл над всем миром, над небом и над лицaми уставившихся на меня сверху прохожих.
Вернувшись к жизни после долгого черного-черного провала, длившегося, быть может, не один миллен лет, я оказался в белоснежной больничной палате, где пахло, как всегда пахнет в больницах, - дезинфекцией и чопорной тоскливой чистотой. Лучше бы этим всем больничным антисептикам придавали хорошую такую ядреную вонн жареного лука или хотя бы цвeтуjот-шков. Мало-помалу я пришел в себя, постепенно все вспомнил, но лежал я весь спеленутый белым и тела своего не чувствовал вовсе - ни боли, ни вообще ничего нaпро^ш. Голова вся перемотана бинтами, какие-то клейкие нашлепки на лицe, рукeры тоже там и сям перемотаны, к пальцам привязаны какие-то палки, словно это не пальцы, а цветочные стебли, которым надо помочь вырасти прямыми, ноги тоже на каких-то растяжках - сплошные бинты, проволочные распорки и стержни, а в правую руку около плеча вставлена какая-то штуковина, в которую капает кровь из перевернутой банки. Но чувствовать я ничего не чувствовал, бллин. Рядом с моей койкой сидела медсестра, которая читала книжку, напечатанную очень нечетко, хотя по черточкам перед некоторыми строчками можно было понять, что это рассказ или роман, причем, судя по ее охам и вздохам,. речь там шла не иначе как про добрый старый сунн-вынн. Медсестричка была очень даже кле-вaя кисa: пухленькие губки, длинные ресницы, а под жестко накрахмаленным форменным платьем вырисовывались вполне приличных размеров груди. Я и говорю ей:
- Ну, я торчу, малышка! А что, заваливайся рядом, покувыркаемся!
Однако слова еле выговаривались, рот словно окостенел, к тому же, пошевелив в нем языком, я обнаружил, что нескольких зуббjeв не хватает. А медсестра как вскочит, книгу уронила на пол и говорит: - Ой, пациент пришел в сознание! Такая симпатичная кисa могла бы называть меня и попроще, и я хотел ей об этом сказать, но вместо слов у меня получалось только пык да мык. Она вышла, оставила меня в оди нотшeс^вe, и, оглядевшись, я уви-" дел, что лежу в небольшой комнатке на одного, не то что когда-то в децтве, когда я, попав в больницу, валялся в огромной палате, где было полно народу кашляющих полуживых стариков, от одного вида которых хотелось как можно скорей оттуда вырваться. Тогда у меня, бллин, была, кажеця, вроде как дифтерия. 1
Похоже, я еще не мог надолго удерживать сознание, потому что почти сразу же вроде как снова заснул, но к тому времени понял уже, что кисa вернулась и привела с собой одетых в белые халаты тшeловeков, которые, загадочно хмыкая, хмуро разглядывали вашего скромного повествователя. И удивительное дело, с ними был старый свищ из Гостюрьмы, который, дыша на меня застарелым алкогольным перегаром, сперва причитал: "О сын мой, сын мой", а потом сказал: "Я, - говорит, - оттуда ушел уже. Не смог, никак не смог я примириться с тем, что эти мерзавцы творят, а ведь они и с другими преступниками то же самое делали. Так что я ушел оттуда и рассказываю теперь обо всем этом в своих проповедях, о сын мой во христе".
Позже я снова проснулся, и кто бы вы думали стоял теперь возле моей кровати? Да все та же троица, те, из чьей квартиры я выпрыгнул, - Д. Б. Да-Сильва, Не-разберипоймешь Рубинштейн и 3. Долин.
- Друг, - обратился ко мне один из них (я не заметил и не расслышал толком, кто именно), - Друг, юный друг наш, ты зажег в народе огонь возмущения. Лишил этих ужасных злодеев последнего шанса на переизбрание. С ними покончено раз и навсегда. Ты сослужил хорошую службу Свободе.
В ответ я попытался сказать, что, если бы я умер, вам, сволотши, политиканы проклятые, это было бы еще выгоднее, подлые вы предатели. Но получалось у меня только пык да мык. Затем один из этой троицы вытащил пачку газетных вырезок, и я увидел себя окровавленного на носилках и даже вроде как вспомнил вспышки света, когда фотографы это снимали. Одним глазом я читал заголовки, вздрагивавшие в руке вeкa, который держал вырезки: "ЮНАЯ ЖЕРТВА РЕФОРМАТОРОВ ПЕНИТЕНЦИАРНОЙ СИСТЕМЫ", "УБИЙЦЫ В ПРАВИТЕЛЬСТВЕ", и еще я заметил фотографию тшeловeкa, показавшегося мне знакомым, а под ней подпись: "ГНАТЬ В ШЕЮ" - видимо, это был министр нутряных, или внутряных, или каких там еще дел. Но тут медсестричка сказала: - Его нельзя волновать. Вам нельзя делать ничего такого, что могло бы его расстроить. Пойдемте, я вас выведу.
- Нет-нет, сейчас - нет, - ответил он. Мы мирно уселись, принявшись хрустеть скорлупой и поджаренным хлебом, запивая завтрак молоком и тшajeм из большущих обjомистых кружек. - Звонил тут кое-кому по телефону.
- Я думал, у вас нет телефона, - сказал я, целиком занявшись выковыриванием яйца и совершенно не следя за своими словами.
- Почему это? - спросил он, вдруг насторожившись как какое-то верткое животное, ложечка так и застыла у него в руке. - Почему вы думали, что у меня нет телефона?
- Да нет, - сказал я, - нипочему, просто так. - Сказал, а сам думаю: интересно, бллин, много ли он запомнил из начальной стадии той нотши, когда я подошел к двери со старой сказкой про то, что надо позвонить, вызвать врача, а она ответила, что телефона нет. Он оч-чень этак внимательно на меня глянул, но потом опять стал вроде как добрым и дружелюбным и принялся доедать яйца. Пожевал-пожевал и говорит:
- Ну так вот, значит, я позвонил нескольким людям, которых может заинтересовать ваша история. Вы можете стать очень мощным оружием, в том смысле, чтобы наше подлое правительство лишилось всяких шансов на предстоящих выборах. Один из главных козырей правительства - то, как оно последние несколько месяцев теснит преступность. - Он снова внимательно посмотрел на меня поверх наполовину выеденного яйца, и вновь я подумал: вдруг он знает, какую роль я сыграл в его жизни. Однако он как ни в чем не бывало продолжал: - Брутальных хулиганствующих юнцов стали привлекать для работы в полиции. Вовсю начали разрабатывать антигуманные и разрушающие личность методы перевоспитания. - И пошел чесать, и пошел, да все такие слова научные, бллин, и этакий бeзумни блеск в глазах. - Мы, - говорит, уже все это видели. В других странах пока что. Но это ж ведь лиха беда начало. И оглянуться не успеем, как получим на свою голову весь аппарат тоталитаризма. - Эк, думаю, его зацепило-то, а сам потихоньку желток выедаю да тостом захрупываю.
- А я-то, - говорю, - тут при чем, сэр? - Вы? - слегка тормознулсиa он, все так же Ье-зумно блуждая взглядом. - Вы живое свидетельство их дьявольских козней. Народ, обычные простые люди должны знать, они понять должны... - Бросив завтрак, хозяин встал и заходил по кухне от раковины к кладовке, продолжая громко витийствовать; - Разве хотят они, чтобы их сыновья становились такими же несчастными жертвами, как вы? Не само ли правительство теперь будет решать, что есть преступление, а что нет, выкачивая жизнь, силу и волю из каждого, кого оно сочтет потенциальным нарушителем своего спокойствия? - Тут он несколько приуспокоился, но к выковыриванию желтка не возвращался. - Я статью написал, - говорит, сегодня утром, пока вы спали. Через денек-другой выйдет, вкупе с фотографией, где вы избиты и замучены. Вам надо ее подписать, мой мальчик, там полный отчет о том, что с вами сделали.
- Да вам-то с этого, - говорю, - что толку, сэр? Ну, в смысле, кроме бaбок, которые вам за эту вашу статью заплатят? Я к тому, что зачем вам против этого самого правительства так уж упираться, если мне, конечно, позволено спрашивать?
Он ухватился за край стола и, скрипнув прокуренными желтыми зуббями, говорит:
- Кто-то должен бороться! Великие традиции свободы требуют защиты. Я не фанатик. Но когда вижу подлость, я ее стремлюсь уничтожить. Всякие партийные идеи - ерунда. Главное - традиции свободы. Простые люди расстаюця с ними, не моргнув глазом. За спокойную жизнь готовы продать свободу. Поэтому их надо подкалывать, подкалывать! - и с этими словами, бллин, он схватил вилку и ткнул ею - рaзи рaз! - в стену, так что она даже согнулась. Отшвырнул на пол. Вкрадчиво сказал: - Питайся, питайся получше, мой мальчик, бедная ты жертва эпохи! - отчего я с совершенной ясностью понял, что он близок к помешательству. - Ешь, ешь. Вот, мое яйцо тоже съешь. Однако я не унимался:
- А мне что с этого будет? Меня сделают снова нормальным человеком? Я смогу снова слушать хоральную симфонию без тошноты и боли? Смогу я снова жить нормальной жизннjу? Со мной-то как? 1 Он бросил на меня такой взгляд, бллин, будто совершенно об этом не думал, будто моя жизнн вообще ерунда, если сравнивать с ней Свободу и всякий прочий кaл; в его взгляде сквозило какое-то даже удивление, что я сказал то, что сказал, словно я проявил
- Нет-нет, сейчас - нет, - ответил он. Мы мирно уселись, принявшись хрустеть скорлупой и поджаренным хлебом, запивая завтрак молоком и тшajeм из большущих обjорнислых кружек. - Звонил тут кое-кому по телефону.
- Я думал, у вас нет телефона, - сказал я, целиком занявшись выковыриванием яйца и совершенно не следя за своими словами.
- Почему это? - спросил он, вдруг насторожившись как какое-то верткое животное, ложечка так и застыла у него в руке. - Почему вы думали, что у меня нет телефона?
- Да нет, - сказал я, - нипочему, просто так. - Сказал, а сам думаю: интересно, бллин, много ли он запомнил из начальной стадии той нотши, когда я подошел к двери со старой сказкой про то, что надо позвонить, вызвать врача, а она ответила, что телефона нет. Он оч-чень этак внимательно на меня глянул, но потом опять стал вроде как добрым и дружелюбным и принялся доедать яйца. Пожевал-пожевал и говорит:
- Ну так вот, значит, я позвонил нескольким людям, которых может заинтересовать ваша история. Вы можете стать очень мощным оружием, в том смысле, чтобы наше подлое правительство лишилось всяких шансов на предстоящих выборах. Один из главных козырей прави^льства - то, как оно последние несколько месяцев теснит преступность. - Он снова внимательно посмотрел на меня поверх наполовину выеденного яйца, и вновь я подумал: вдруг он знает, какую роль я сыграл в его жизни. Однако он как ни в чем не бывало продолжал: - Брутальных хулиганствующих юнцов стали привлекать для работы в полиции. Вовсю начали разрабатывать антигуманные и разрушающие личность методы перевоспитания. - И пошел чесать, и пошел, да все такие слова научные, бллин, и этакий бeзумни блеск в глазах. - Мы, - говорит, уже все это видели. В других странах пока что. Но это ж ведь лиха беда начало. И оглянуться не успеем, как получим на свою голову весь аппарат тоталитаризма. - Эк, думаю, его зацепило-то, а сам потихоньку желток выедаю да тостом захрупываю.
- А я-то, - говорю, - тут при чем, сэр? - Вы? - слегка тормознулсиa он, все так же Ье-зумно блуждая взглядом. - Вы живое свидетельство их дьявольских козней. Народ, обычные простые люди должны знать, они понять должны... - Бросив завтрак, хозяин встал и заходил по кухне от раковины к кладовке, продолжая громко витийствовать; - Разве хотят они, чтобы их сыновья становились такими же несчастными жертвами, как вы? Не само ли правительство теперь будет решать, что есть преступление, а что нет, выкачивая жизнь, силу и волю из каждого, кого оно сочтет потенциальным нарушителем своего спокойствия? - Тут он несколько приуспокоился, но к выковыриванию желтка не возвращался. - Я статью написал, - говорит, сегодня утром, пока вы спали. Через денек-другой выйдет, вкупе с фотографией, где вы избиты и замучены. Вам надо ее подписать, мой мальчик, там полный отчет о том, что с вами сделали.
- Да вам-то с этого, - говорю, - что толку, сэр? Ну, в смысле, кроме бaбок, которые вам за эту вашу статью заплатят? Я к тому, что зачем вам против этого самого правительства так уж упираться, если мне, конечно, позволено спрашивать?
Он ухватился за край стола и, скрипнув прокуренными желтыми зуббями, говорит:
- Кто-то должен бороться! Великие традиции свободы требуют защиты. Я не фанатик. Но когда вижу подлость, я ее стремлюсь уничтожить. Всякие партийные идеи - ерунда. Главное - традиции свободы. Простые люди расстаюця с ними, не моргнув глазом. За спокойную жизнь готовы продать свободу. Поэтому их надо подкалывать, подкалывать! - и с этими словами, бллин, он схватил вилку и ткнул ею - рaз! рaз! - в стену, так что она даже согнулась. Отшвырнул на пол. Вкрадчиво сказал: - Питайся, питайся получше, мой мальчик, бедная ты жертва эпохи! - отчего я с совершенной ясностью понял, что он близок к помешательству. - Ешь, ешь. Вот, мое яйцо тоже съешь. Однако я не унимался:
- А мне что с этого будет? Меня сделают снова нормальным человеком? Я смогу снова слушать хоральную симфонию без тошноты и боли? Смогу я снова жить нормальной жизннjу? Со мной-то как? 1 Он бросил на меня такой взгляд, бллин, будто совершенно об этом не думал, будто моя жизнн вообще ерунда, если сравнивать с ней Свободу и всякий прочий кaл; в его взгляде сквозило какое-то даже удивление, что я сказал то, что сказал, словно я проявил недопустимый эгоизм, требуя чего-то для себя. Потом говорит:
- А, да. Ну, ты живой свидетель, мой мальчик. Доедай завтрак и пойдем, посмотришь, что я написал - статья пойдет в "Уикли Трампет" под твоим именем.
Н-да, бллин, а написал он, оказываеця, длинную и очень слезливую пaрaшу; я читал ее вне себя от жалости к бедненькому мaллтшику, который рассказывал о своих страданиях и о том, как правительство выкачало из него всю волю к жизни, а потому, дескать, народ должен не допустить, чтобы им правило такое злонамеренное и подлое руководство, а сам этот бедный страдающий мaллтшик был, конечно же, не кто иной, как в. с. п" то есть ваш скромный повествователь.
- Очень хорошо, - сказал я. - Просто бaлдеж. Вы прямо виртуоз пера, пaпик.
В ответ он этак с прищуром глянул на меня и говорит:
- Что-что? - будто он меня не расслышал. - А, это... - говорю. Это такой жаргон у нaдцa-тых. Все тинэйджеры на этом языке изъясняюця.
Потом он пошел на кухню мыть посуду, а я остался, сидя по-прежнему в пижамном одеянии и в тапках и ожидая, что будет в отношении меня предприниматься дальше, потому что у самого у меня планов не было никаких, бллин.
Когда, от двери донеслось дилинь-дилинь-дилинь-канье звонка, Ф. Александр Великий был все еще на кухне.
- Вот! - воскликнул он, выходя с полотенцем в руках. - Это к нам с тобой. Открываю. - Ну, отворил, впустил; в коридоре послышались дружеские привецтвия, всякие там ха-ха-ха, и погода отвратная, и как дела, и тому подобный кaл, а потом они вошли в комнату, где был камин, книжка и статья о том, как я настрадался, увидели меня, заахали. Пришедших было трое, и Ф. Алекс назвал мне их имeнa. Один был 3. Долин - одышливый прокуренный толстячок, кругленький, в больших роговых очках, все время перхающий кaши-кaшл-кaши - с окурком цыгaрки во рту; он все время сыпал себе на пиджак пепел и тут же смахивал его суетливыми рукeрaми. Другой был Неразберипоймешь Рубинштейн - высоченный учтивый стaр! кaшкa с джентльменским выговором и круглой бородкой. И, наконец, Д. Б. Да-Сильва быстрые движения и парфюмерная вонн. Все они долго и внимательно меня разглядывали и, казалось, результатами осмотра остались довольны до чрезвычайности. 3. Долин сказал:
- Что ж, прекрасно, прекрасно. Этот мальчик может оказаться орудием весьма действенным. Впрочем, не повредило бы, если б он выглядел похуже и поглупее - этаким, знаете ли, зомби. Делу пошло бы на пользу. Надо будет что-нибудь в этом направлении предпринять, и непременно!
тре? насчет зомби мне не очень-то понравился, и я сказал:
- Что за дела, вaстшe! Что вы такое готовите своему мeнншому другу? Но тут Ф. Александр пробормотал: - Странно, очень странно, но этот голос мне что-то напоминает. Где-то мы уже встречались, ну точно ведь встречались! - И он, нахмурившись, погрузился в воспоминания, а я решил, что с ним, бллин, надо поосто-рожнее. Д. Б. Да-Сильва и говорит:
- Главное - митинги. Первым долгом покажем его народу на митинге. Разбитая жизнь-вот тональность. Людей надо взволновать. - И он показал все свои тридцать с лишним зуббjeв, очень белых на фоне смуглого, слегка иностранного на вид, лицa.
- Никто, - вновь подал голос я, - не говорит мне, что самому-то мне со всего этого1 Меня пытали в тюрьме, вышвырнули из дому собственные родители, которых совершенно подмял под себя этот их постоялец, потом меня избили старики и чуть не убили менты, ну, и мне-то теперь - как? На это отозвался Рубинштейн:
- Вот увидишь, парень. Партия не останеця неблагодарной. Нет-нет! Когда сделаем дело, ты получишь очень даже соблазнительный сюрпризик. Подожди, сам увидишь.
- Да мне только одно и нужно! - выкрикнул я. - Мне только бы стать вновь нормальным, здоровым, каким я был раньше, - чтобы в жизни была радость, чтоб были настоящие друзья, а не такие, которые называют себя друзьями, а сами в душе предатели. Можете вы это сделать, да или нет? Кто-нибудь-может сделать меня снова прежним? Только это мне нужно, и только это я хочу у вас узнать. - кaшл-кaшл-кaши. У мученика на алтаре Свободы, - прочистив горло, заговорил 3. Долин, - есть определенные обязанности, и вы не должны забывать о них. А мы, в свою очередь, о вас позаботимся. - И он с дурацкой улыбочкой принялся поглаживать мне левую руку, словно я буйно помешанный. Я возмутился:
- Перестаньте обращаться со мной, как с вещью, которую надо пристроить к делу. Я не такой идет, как вы думаете, глупые выродки. Рядовые прeступники - народ темный, но я-то не рядовой, не какой-нибудь тем недоразвитый. Вы меня слушаете?
- Тем, - задумчиво проговорил Ф. Александр. - Тем. Где-то мне это имя попадалось. Тем.
- А? - обернулся я. - При чем тут Тем? Вы-то что можете знать про Тема? - и махнул рукой: - О, Господи! - Причем мне очень не понравилась промелькнувшая в его глазах догадка. Я пошел к двери, чтобы подняться наверх, забрать свою одежду и слиниaтт.
- Неужто такое бывает? - проговорил Ф. Александр, оскалив свои пятнистые зуббиa и бeзумно вращая глазами. - Нет-нет, не может быть. Но попадись мне тот гад, Богом клянусь, я разорву, его в клочья. Да-да, клянусь, я руки-ноги ему повыдергаю!
- Ну-ну, - сказал Д. Б. Да-Сильва, похлопывая его по груди, как псa, которого надлежит успокоить. - Все в прошлом. То были совсем другие. Нам надо помочь бедной жертве. Мы должны это сделать во имя Будущего и нашего Дела.
- Пойду соберу шмотки, - сказал я, поднимаясь по лестнице, - в смысле одежду, и все, ухожу в отрыв оди ноки. Я к тому, что всем спасибо, но у меня своя жизнн, а у вас своя. - Еще бы, бллин, земля под ногами начинала мне уже жaритт пиaтки. Но. 3. Долин сказал:
- Ну нет. Ты теперь наш, мы тебя не отпустим. Поедем вместе. Все будет хорошо, не волнуйся. - С этими словами он подступил ко мне, вроде как чтобы снова схватить за руку. Я было подумал затеять дрaт- 1 синг, однако от одной мысли об этом накатила тошнота, и я чуть в обморок не упал, так что я даже не дернулся. Еще раз глянул в полубезумные глаза Ф. Александра и говорю:
- Как скажете. Я в ваших руках. Но давайте, чтобы сразу и по-быстрому, брaцы. - Потому что главным теперь для меня было поскорей выбраться из этого мeстa под названием "ДОМ". Мне уже очень и очень вроде как не нравилось выражение глаз Ф. Александра.
-- хорошо, ^- сказал Рубинштейн. - Одевайтесь, и поехали.
- Тем... Тем... Тем... - бормотал себе под нос Ф. Александр. - Что это за Тем, кто это? - Но я ско-рeннко взбежал по ступенькам и спустя мгновение уже был одет. Потом с тремя этими вeкaми вышел и сел в машину, причем посадили меня посередке между Рубинштейном и 3. Долином, непрерывно перхающим кaшл-кaшл-кaши, а Д. Б. Да-Сильва, взявшись за руль, повел машину в город, в один из жилых кварталов, который был не так уж далеко от того, где я когда-то жил с родителями.
- Ну, парень, выходи, - сказал 3. Долин, покашливая и при этом не забывая Натягиваться fсыгaркои, так что ее тлеющий кончик начинал пылать и искриться, как небольшая доменная печь. - Пока разместишься здесь.
Заходим; обычный вестибюль с очередным ху-дожeством, прославляющим Трудовую Доблесть; подымаемся на лифте, бллин, и попадаем в квартирку, один к одному похожую на все прочие во всех новостройках города. Маленькая-маленькая - всего две спальни и одна гостиная, она же столовая и кабинет, и на обеденном столе куча книг, бумаг, какие-то чернила, бутылочки и прочий кaл.
- Твой новый дом, - повел рукой Д. Б. Да-Сильва. - Располагайся. Еда в холодильнике. Пижама в шкафу. Покой и отдых для смятенного ума. - Чего? - переспросил я, не совсем вjeхaв. - Ничего, ничего, - успокоил меня Рубинштейн своим старческим голосом. - Мы тебя покидаем. Дела. Зайдем попозже. Будь как дома.
- Да, вот что, кaшл-кaшл-кaши, - одышливо проговорил 3. Долин. Ты понял, видимо, что шевельнулось в измученной памяти нашего добрейшего Ф. Александра? Ты, случаем, не... то есть, я хочу сказать, это не ты?.. Ты понимаешь, что я имею в виду. Смелей, мы больше никому не скажем.
- Я понес свое наказание, - поморщился я. - Бог свидетель, я сполна за все расплатился. И не только за себя расплатился, но и за этих сволотшeи, которые называли себя моими друзьями. - Прилив ненависти вызвал во мне тошноту. - Пойду прилягу, - сказал я. - О, какой кошмар!
- Кошмар, - подтвердил Д. Б. Да-Сильва, улыбаясь во все свои тридцать з^ббиeв. - Это уж точно.
В общем, бллин, они ушли. Удалились по своим делам, посвященным, как я себе это представлял, тому, чтобы делать политику и всякий прочий кaл, а я лежал на кровати в оди нотшeствe и полной тишине. В кровать я повалился, едва скинув говнодaвы и приспустив галстук, лежал и совершенно не мог себе представить, что у меня теперь будет за жизнн. В голове проносились всякие разные картины, вспоминались люди, которых я встречал в школе и в тюрьме, ситуации, в которых приходилось оказываться, и все складывалось так, что никому на всем боллшом белом свете нельзя верить.
Проснувшись, я услышал за стеной музыку, довольно громкую, причем как раз она-то меня и разбудила. Это была симфония, которую я очень неплохо знал, но много лет не слушaл, Третья симфония одного датчанина по имeни Отто Скаделиг, штукa громкая и бурливaя, особенно в первой части, которая как раз и звучала. Секунды две я слушaл с интересом и удовольствием, но потом на меня накатила боль и тошнота, и я застонал, взвыл прямо всеми кишкaми. Эк ведь, до чего я дошел - это при моей-то любви к хорошей музыке; я сполз с кровати, еле дотащился, подвывая, до стенки и застучал, забился в нее, вскритшивaя: "Прекратите! Прекратите! Выключите! " Но музыка не кончалась, а, наоборот, стала вроде бы даже громче. Я колотил в стену до тех пор, пока кулаки в кровь не сбил, всю кожу с них содрал до мяса, я кричал, вопил, но музыка не прекращалась. Тогда я решил от нее сбежать, выскочил из спальни, добрался до двери на лестницу, но она оказалась заперта снаружи, и я не смог выбраться. Музыка тем временем становилась все громче и громче, бллин, словно мне нарочно устроили такую пытку. Я заткнул уши пальцами, но тромбоны с литаврами все равно прорывались. Снова я критшaл, просил выключить, молотил в стенку, но толку от этого не было ни на грош. "Ой-ей-ей, что же делать? - причитал я. Во-жeннкa, помоги! " Обезумев от боли и тошноты, я метался по всей квартире, пытаясь скрыться от этой музыки, выл так, будто мне выпустили кишки, и вдруг на столе, среди наваленных на него книг и бумаг, я увидел, что надо делать, - собственно, то, что я и собирался, еще тогда, в публичной библе, пока старцы-читатели, а потом Тем с Биллибоем, переодетые мусорами, не помешали мне, а собирался я себя прикончить, отбросить кости, свести счеты с жизннjу в этом поганом и подлом мире. Я увидел одно слово: "СМЕРТЬ", оно было на обложке какой-то брошюрки, хотя там имелась в виду всего лишь СМЕРТЬ ПРАВИТЕЛЬСТВУ. И, словно самой судьбой мне подкинутый, рядом лежал еще один буклетик с нарисованным на обложке открыл тым окном, а под ним подпись: "Отвори окно свежему ветру, новым идеям и новой жизни". Я понял это как указание, что разгрести весь этот кaл можно, лишь выпрыгнув в окно. Одно мгновенье боли, а после нескончаемый, вечный сон.
Музыка по-прежнему кипела и клокотала всеми своими ударными и духовыми, скрипки и барабаны водопадами изливались сквозь стену. Окно в комнате, где стояла кровать, было преткрыто. Я подошел к нему, глянул на машины, на автобусы и на людей далеко внизу. Всему этому миру я крикнул: "Прощай, прощай, пусть Вод простит тебе загубленную жизнь! " Потом я влез на подоконник (музыка была теперь от меня слева), закрыл глaззя, щекой ощутил холодное дуновение ветра и тогда прыгнул.
6
Прыгнуть-то я прыгнул, бллин, и об тротуар бриaк-нулсиa будь здоров как, но в ящик сыграть-это дудки. Если бы я окотшурилсиa, меня бы тут не было и я не написал бы то, что вы читаете. Видимо, чтобы убиться насмерть, все-таки высоты не хватило. Но я сломал себе спину, переломал руки и ноги и перед тем, как отключиться, бллин, боль чувствовал жуткуjу, а сверху на меня смотрели ошарашенные и испуганные лицa прохожих. И, уже вырубaясс, я вдруг осознал, что все, все до единого в этом страшном мире, против меня, что музыку за стеной мне подстроили специально, причем как раз те, кто вроде бы стал как бы моими новыми друзьями^ а то, чем все это кончилось, как раз и требовалось для их эгоистической и отвратной политики. Все это пронеслось во мне за одну милленную долю милленной доли минуты, после чего я взмыл над всем миром, над небом и над лицaми уставившихся на меня сверху прохожих.
Вернувшись к жизни после долгого черного-черного провала, длившегося, быть может, не один миллен лет, я оказался в белоснежной больничной палате, где пахло, как всегда пахнет в больницах, - дезинфекцией и чопорной тоскливой чистотой. Лучше бы этим всем больничным антисептикам придавали хорошую такую ядреную вонн жареного лука или хотя бы цвeтуjот-шков. Мало-помалу я пришел в себя, постепенно все вспомнил, но лежал я весь спеленутый белым и тела своего не чувствовал вовсе - ни боли, ни вообще ничего нaпро^ш. Голова вся перемотана бинтами, какие-то клейкие нашлепки на лицe, рукeры тоже там и сям перемотаны, к пальцам привязаны какие-то палки, словно это не пальцы, а цветочные стебли, которым надо помочь вырасти прямыми, ноги тоже на каких-то растяжках - сплошные бинты, проволочные распорки и стержни, а в правую руку около плеча вставлена какая-то штуковина, в которую капает кровь из перевернутой банки. Но чувствовать я ничего не чувствовал, бллин. Рядом с моей койкой сидела медсестра, которая читала книжку, напечатанную очень нечетко, хотя по черточкам перед некоторыми строчками можно было понять, что это рассказ или роман, причем, судя по ее охам и вздохам,. речь там шла не иначе как про добрый старый сунн-вынн. Медсестричка была очень даже кле-вaя кисa: пухленькие губки, длинные ресницы, а под жестко накрахмаленным форменным платьем вырисовывались вполне приличных размеров груди. Я и говорю ей:
- Ну, я торчу, малышка! А что, заваливайся рядом, покувыркаемся!
Однако слова еле выговаривались, рот словно окостенел, к тому же, пошевелив в нем языком, я обнаружил, что нескольких зуббjeв не хватает. А медсестра как вскочит, книгу уронила на пол и говорит: - Ой, пациент пришел в сознание! Такая симпатичная кисa могла бы называть меня и попроще, и я хотел ей об этом сказать, но вместо слов у меня получалось только пык да мык. Она вышла, оставила меня в оди нотшeс^вe, и, оглядевшись, я уви-" дел, что лежу в небольшой комнатке на одного, не то что когда-то в децтве, когда я, попав в больницу, валялся в огромной палате, где было полно народу кашляющих полуживых стариков, от одного вида которых хотелось как можно скорей оттуда вырваться. Тогда у меня, бллин, была, кажеця, вроде как дифтерия. 1
Похоже, я еще не мог надолго удерживать сознание, потому что почти сразу же вроде как снова заснул, но к тому времени понял уже, что кисa вернулась и привела с собой одетых в белые халаты тшeловeков, которые, загадочно хмыкая, хмуро разглядывали вашего скромного повествователя. И удивительное дело, с ними был старый свищ из Гостюрьмы, который, дыша на меня застарелым алкогольным перегаром, сперва причитал: "О сын мой, сын мой", а потом сказал: "Я, - говорит, - оттуда ушел уже. Не смог, никак не смог я примириться с тем, что эти мерзавцы творят, а ведь они и с другими преступниками то же самое делали. Так что я ушел оттуда и рассказываю теперь обо всем этом в своих проповедях, о сын мой во христе".
Позже я снова проснулся, и кто бы вы думали стоял теперь возле моей кровати? Да все та же троица, те, из чьей квартиры я выпрыгнул, - Д. Б. Да-Сильва, Не-разберипоймешь Рубинштейн и 3. Долин.
- Друг, - обратился ко мне один из них (я не заметил и не расслышал толком, кто именно), - Друг, юный друг наш, ты зажег в народе огонь возмущения. Лишил этих ужасных злодеев последнего шанса на переизбрание. С ними покончено раз и навсегда. Ты сослужил хорошую службу Свободе.
В ответ я попытался сказать, что, если бы я умер, вам, сволотши, политиканы проклятые, это было бы еще выгоднее, подлые вы предатели. Но получалось у меня только пык да мык. Затем один из этой троицы вытащил пачку газетных вырезок, и я увидел себя окровавленного на носилках и даже вроде как вспомнил вспышки света, когда фотографы это снимали. Одним глазом я читал заголовки, вздрагивавшие в руке вeкa, который держал вырезки: "ЮНАЯ ЖЕРТВА РЕФОРМАТОРОВ ПЕНИТЕНЦИАРНОЙ СИСТЕМЫ", "УБИЙЦЫ В ПРАВИТЕЛЬСТВЕ", и еще я заметил фотографию тшeловeкa, показавшегося мне знакомым, а под ней подпись: "ГНАТЬ В ШЕЮ" - видимо, это был министр нутряных, или внутряных, или каких там еще дел. Но тут медсестричка сказала: - Его нельзя волновать. Вам нельзя делать ничего такого, что могло бы его расстроить. Пойдемте, я вас выведу.