Своим ключом я отпер дверь квартиры 10-8., в маленькой передней меня встретила тишина, па и ма уже оба десятый сон видели, но перед сном мама оставила мне на столе ужин - пару ломтиков дрянной консервной ветчины и хлеб с маслом, а также стакан доброго старого холодного молока. О-хо-хо, молоко-молочишко, без ножей, без синтемеска и дренкрома! До чего же злокозненным будет всегда теперь казаться мне обычное безобидное молоко! Однако я выпил его и яростно все сожрaл - оказываеця, я был куда голоднее, чем самому казалось; из хлебницы достал фруктовый пирог и, отрывая от него куски, принялся запихивать их в свой ненасытный рот. Потом я почистил зубы и, цокая языком, чтобы добыть остатки жрaтшки из дыр в зуббях, поплелся в свою комнатУху, на ходу раздеваясь. Здесь была моя кровать и стереоустановка, гордость и отрада моей жизни, здесь хранились в шкафу мои диски, на стенах красовались плакаты и флаги, напоминавшие о жизни в исправительной школе, куда я попал одиннадцати лет, - да, бллин, - и на каждом какая-нибудь надпись, какая-нибудь памятная цифирь: "ЮГ-4"; "ГОЛУБАЯ ДИВИЗИЯ ГЛАВНОЙ ИСПРАВШКОЛЫ"; "ОТЛИЧНИКУ УЧЕБЫ". Портативные динамики моей установки расположены были по всей комнате: на стенах, на потолке, на полу, так что, слушая в постели музыку, я словно витал посреди оркестра. Первое, что мне в ту ночь придума-лось, это послушать новый концерт для скрипки с оркестром Джефри Плаутуса в исполнении Одиссеуса Чури-лоса с филармоническим оркестром штата Джорджия; я достал пластинку с полки, где они у меня аккуратно хранились, включил и подождал.
Вот оно, бллин, вот где настоящий приход! Блаженство, истинное небесное блаженство. Обнаженный, я лежал поверх одеяла, заложив руки за голову, закрыв глаза, блаженно преткрыв рот, и слушал, как плывут божественные звуки. Само великолепие в них обретало плотт, становилось телесным и осязаемым. Золотые струи изливались из тромбонов под-кроватью; где-то за головой, трехструйные, искрились пламенные трубы; у двери рокотали ударные, прокатываясь прямо по мне, по всему нутру, и снова отдаляясь, треща, как игрушечный гром. О, чудо из чудес! И вот, как птица, вытканная из неземных, тончайших серебристых нитей, или как серебристое вино, льющееся из космической ракеты, вступила, отрицая всякую гравитацию, скрипка соло, сразу возвысившись над всеми другими струнными, которые будто шелковой сетью сплелись над моей кроватью. Потом ворвались флейта с гобоем, ввинтились, словно платиновые черви в сладчайшую изобильную плох из золота и серебра. Невероятнейшее наслаждение, бллин. Па и ма в своей спальне по соседству уже привыкли и отучились стучать мне в стенку, жалуясь на то, что у них называлось "шум". Я их хорошо вымуштровал. Сейчас они примут снотворное. А может, зная о моем пристрастии к музыкб по ночам, они его уже приняли. Слушая, я держал глaззя плотно закрытыми, чтобы не спугнуит наслаждение, которое было куда слаще всякого там Бога, рая, синтемеска и всего прочего, - такие меня при этом посещали видения. Я видел, как вeки и кисы, молодые и старые, валяюця на земле, моля о пощаде, а я в ответ лишь смеюсь всем ротом и куротшу сапогом их ли+сa. Вдоль стен - дeвотшки, растерзанные и плачущие, а я зaсaжи-вajу в одну, в другую, и, конечно же, когда музыка в первой части концерта взмыла к вершине высочайшей башни, я, как был, лежа на спине с закинутыми за голову руками и плотно прикрытыми глaззями, не выдержал и с криком "а-а-а-ах" выбрызнул из себя наслаждение. Потом прекрасная музыка, подступая все ближе, пошла плавно снижаться. После этого был чудный Моцарт, "Юпитер", и снова разные картины, лицa, которые я терзал и куротшил, а уже затем надумалось поставить напоследок, на самой границе сна, завершающий диск, что-нибудь мощное, старое и зaбоиноje, и я вынул И. С. Баха, "Бранденбургский концерт" для альта и велончели. Слушая его с наслаждением теперь совсем другого рода, я вновь увидел то название на листе, которому я сделал рaздрызг нынче вечером, уже, казалось, давным-давно, в коттеджике под названием "ДОМ". Что-то про заводной апельсин. Под звуки И. С. Баха я стал гораздо лучше понимaтт, что это название значит; коричневая, охряная роскошь аккордов старого мастера раскрыла мне глаза на то, что мне бы следовало их обоих толтшокнутт куда серьезней, разорвать их на части и растоптать в пыль на полу их же собственного дома.
4
Наутро я проснулся еле-еле - о-хо-хо, бллин, восемь часов уже! проснулся, чувствуя себя так, будто меня били, колотили и не давали опомниться; глaззя неодолимо слипались, и я решил в школу не ходить. Решил мaлeннко понежиться в постели-скажем, ча-сик-другой, потом с ленцой одеться, поплескавшись, быть может, сперва в ванне, поджарить себе тосты, послушать раде или почитать газету в полном своем оди нотшeствe. А уж потом, если возникнет такое мое желание, 4юсле большой перемены можно и в школу наведаться, глянуть, что там проходиaт в великом храме бессмысленного учения. Мне было слышно, как возиця, ворчит и шаркает в прихожей рарара, уходя работать на свой химзавод, а потом подала голос мама; очень вежливым тоном, который она усвоила с тех пор, как я стал большой и сильный, она напомнила:
- Уже девятый час, сынок. Ты ведь не хочешь снова опаздывать? Я ей в ответ:
- Что-то голова побаливает. Посплю тшуток - мо-мет, пройдет, а после полдника точно пойду, как штык. - Послышался ее вздох и тихий голос: Завтрак на плите. Мне самой уже идти надо. Что верно, то верно, особенно в связи с законом о том, чтобы каждый взрослый здоровый гражданин трудился на благо общества. Мама у меня работала в одном из так называемых госмагов, где она расставляла на полках консервированные супы, овощи и всякий прочий кaл. Короче, я слушал, как она звякнула кастрюлей, ставя ее в духовку газовой плиты, потом надевала туфли, снимала с вешалки за дверью пальто, и, снова вздохнув, она сказала: "Все, ухожу, сынок". Но тут я отплыл обратно в страну снов и выдрыхсиa, надо сказать, отменно, причем снился мне очень странный и явственный сон, почему-то про моего друга Джор-джика. Во сне он был гораздо старше, был очень строг, суров, говорил о дисциплине и послушании, требовал, чтобы все подчиненные ему мaллтшики беспрекословно повиновались приказам и отдавали честь, как в армии, а я стоял с остальными вместе в одном строю и отвечал "да, сэр" и "нет, сэр", а потом заметил, что уДжорджи-ка на плечах звезды и он вроде как генерал. Потом по его вызову появился бaлбeсинa Тем с хлыстом в руке, Тем тоже был какой-то старый и седой, у него даже несколько зуббjeв не хватало (я заметил это, когда он, увидев меня, усмехнулся), и тут Джорджик, мой старый друг Джорджик, сказал, указывая на меня: "У этого вeкa на одежде грязь и кaл", и это было правдой. Тогда я закричал: "Не бейте меня, брa+сы, пожалуйста, не бейте" и бросился бежать. Я бегал от них как-то кругами, Тем настигал, хохоча во всю глотку и щелкая своим хлыстом, удар которого прожигал меня каждый раз до нутра, и одновременно еще раздавался какой-то звон, словно электрического звонка - ззынь-зынь-зынь, - и этот звон тоже отдавался болью.
Потом я внезапно проснулся, сердце в груди бухало, и, конечно же, действительно звонил звонок - дрррррр, это звонили в дверь. Я сделал вид, будто никого нет дома, но этот дррррр не унимался, а потом сквозь дверь донесся голос: "Давай-давай, вылазь, нечего, я знаю, что ты в кровати". Голос я сразу же узнал. Это был П. Р. Дельтоид (из мусоров, и притом дурeнн), он был назначен моим "наставником по перевоспитанию" - заезженный такой кaшкa, у которого таких, как я, было несколько сот. Я закричал "да-да-да", голосом как бы больным, вылез из кровати и привел себя в порядок. халатец у меня был - это, бллин, вaстшe! - натурального шелка и такими еще узорами изукрашен наподобие городских пейзажей. Сунул ноги в удобные войлочные тапочки, причесал роскошные кудри и тогда уже впустил П. Р. Дельтоида. Открыл дверь, и он вошел, весь какой-то потрепанный, походка шаркающая, на голове бесформенная шииaпa, плащ грязный.
- Ах, Алекс, Алекс, - заговорил он. - Кстати, я по дороге встретил твою мать. Она сказала, что у тебя вроде болит что-то. Стало быть, в школу не пошел?
- Ужасная, непереносимая головная боль, корeш, то есть сэр, - сказал я своим самым вежливым тоном. - Думаю, к обеду, может, пройдет.
- А к вечеру так уж просто непременно, - отозвался П. Р. Дельтоид. Вечер - замечательное время, не правда ли, Алекс? Садись, - сказал он, садись, садись, - словно он был у себя дома, а я у него в гостях. Сам уселся в старое отцовское кресло-качалку и принялся раскачиваться, словно за этим только и пришел. Я говорю:
- Может, потшиfириajeм? В смысле, чашечку чаю, сэр?
- Я спешу, - ответил он. И продолжал качаться, посверкивая на меня глазами из-под нахмуренных бровей, словно в запасе у него целая вечность. Я спешу, - повторил этот дурeнн, - хотя давай. - Я поставил на плиту чайник. Потом говорю:
- Чем я обязан столь редкостному удовольствию? Что-нибудь случилось, сэр?
- Случилось? - каким-то коварным тоном чересчур быстро переспросил он, глядя на меня исподлобья, но продолжая качаться. Потом ему на глаза попалась реклама в газете, лежавшей на столе, - симпатичная молоденькая кисa глядела, усмехаясь и вывесив на всеобщее обозрение свои груди, символизирующие прелести югославских пляжей. Потом, словно бы ро-жрaв ее в два приема, он продолжал: - А почему ты думаешь, что непременно что-нибудь случилось? Сотворил что-нибудь или как? ^
- Да это я так просто, из вежливости, - сказал я. И добавил: - Сэр.
- Гм, - промычал П. Р. Дельтоид. - А я вот из вежливости предупреждаю тебя, Алекс, чтобы ты поостерегся, потому что следующий раз тебе уже не исправительная школа светит. За решетку попадешь, и вся моя работа насмарку. Если тебе на себя, паршивца, плевать, мог бы хоть обо мне немного подумать, ведь столько сил в тебя вбито1 Мне за каждое поражение большую черную отметину ставят (это я тебе по секрету говорю) - за каждого, кто кончит в тю-ряге.
- Я ничего такого не сделал, сэр, - ответил я. - У милисентов на меня ничего нет, корeш, то есть в смысле сэр.
- Ты мне это брось, насчет милисентов, - устало процедил П. Р. Дельтоид, продолжая раскачиваться. - То, что тебя давно не задерживала полиция, еще не значит, как ты сам прекрасно знаешь, что ты никаких гадостей не устраивал. Вчера вот драчка какая-то была, так или нет? С ножами, велосипедными цепями и так далее. Один приятель некоего толстого парня госпитализирован, его подобрала "скорая" около подстанции, весьма и весьма пакостно обработанного ножами, н-да. Поминали тебя. До меня это по обычным каналам дошло. Кое-кого из твоих дружков тоже упоминали. Вообще вчера вечером совершено довольно много отборных пакостей. Ну, естественно, никто ни о ком ничего толком доказать не может, это как обычно. Но я предупреждаю тебя, Алекс, малыш, как добрый друг тебя предупреждаю, как единственный в этом подлом и гнилом районе человек, который хочет спасти тебя от тебя самого.
- Я ценю вашу заботу, сэр, - сказал я, - честно, очень ценю.
- Ага, ты ценишь, конечно. - На его лице появилось подобие ухмылки. - Смотри у меня, смотри в оба... н-да. Мы знаем больше, чем ты думаешь, Алекс. -- Потом он сказал тоном глубочайшего страдания, но все еще продолжая качаться: - И что на вас на всех нашло? Мы эту проблему изучаем, изучаем, уже чуть ли не целый век изучаем, н-да, но ни к чему все это изучение не приводит. У тебя здоровая обстановка в семье, хорошие любящие родители, да и с мозгами вроде бы все в порядке. В тебя что, бес вселился, что ли?
- Ни у кого на меня ничего нет, сэр, - повторил я. - К милисентам я давно не попадал.
- Это меня и беспокоит, - вздохнул П. Р. Дельтоид. - Слишком давно, не к добру это. Сейчас бы как раз самое время. Потому я и предупреждаю тебя,
Алекс, чтобы ты держал свой юный миловидный хоботок подальше от всякой мути... н-да. Я достаточно ясно выразился?
- Как ясное незамутненное озеро, сэр, - сказал я. - Как лазурное небо ясным днем в разгар лета. вы можете на меня положиться, сэр. - И я одарил его любезнейшей зубaс^ои улыбкой.
Но когда он встал, чтобы уйти, а я как раз заваривал крепкий чай, я даже усмехнулся себе под нос над тем, какая qлупош~ волнует П. Р. Дельтоида и всю его дельтовидную рaтт. Ну хорошо, я плохой, я делаю весь этот толтшокинг, крaстинг, бритвои балуюсь и добрым старым сунн-вынн, так что, если меня поймают, мало мне не покажеця, бллин, ибо, ясное дело, нельзя допускать, чтобы каждый вел себя по ночам, как я. В общем, если меня поймают (сперва три месяца, потом шесть, и наконец, как дружески предупредил П. Р. Дельтоид, несмотря на блаженное малолецтво, долгая-долгая проп) скa в клетке поганейшего зверинца), ничего, ладно, я им скажу тогда; "Все правильно, начальнички, а все ж таки помилосердствуйте, потому что жить взаперти я просто не способен. Зато в будущем, которое потом когда-нибудь все равно ведь раскроет мне свои снежно-белые лилейные объятья (пока не наткнусь на нож или не взметнеця последним судорожным выбрызгом кровь среди искореженного ме* талла и битого стекла на шоссе), в этом прекрасном будущем все мои усилия, все старания будут направлены на одно: только бы больше не влипнутт". И это будет как минимум честно. Но больше всего веселило меня, бллин, то усердие, с которым они, грызя ногти на пальцах ног, пытаюця докопаться до причины того, почему я такой плохой. Почему люди хорошие, они дознаться не пытаюця, а тут такое рвение! хорошие люди те, которым это нравиця, причем я никоим образом не лишаю их этого удовольствия, и точно так же насчет плохих. У тех своя компания, у этих своя. Более того, когда человек плохой, это просто свойство его натуры, его личности - моей, твоей, его, каждого в своем оди нотшeствe, -- а натуру эту сотворил Бог, или гог, или кто угодно в великом акте радостного творения. Неличность не может смириться с тем, что у кого-то эта самая личность плохая, в том смысле, что правительство, судьи и школы не могут позволить нам быть плохими, потому что они не могут позволить нам быть личностями. Да и не вся ли наша современная история, бллин, это история борьбы маленьких храбрых личностей против огромной машины? Я это серьезно, бллин, совершенно серьезно. Но то, что я делаю, я делаю потому, что мне нравиця это делать.
И вот теперь, улыбчивым зимним утром, я пью крепчайший тшaи с молоком, добавляя туда ложку за ложкой сахар (люблю сладенькое), а потом вытаскиваю из духовки завтрак, который моя бедная старушка мама мне сготовила. Она оставила яичницу из одного яйца - всего-навсего, - но я поджарил себе тост и съел яичницу с тостом и джемом, чавкая и причмокивая над газетой, которую заодно читал. Газета была, по обыкновению, полна описаний всевозможного насилия, ограблений банков, забастовок, упоминалось также о том, что футболисты повергли всех в шок, пригрозив отменить матч в следующую субботу, если им не прибавят жалование-экие ведь противные хулигaн^шикил Еще там говорилось о новых полетах в космос, увеличении экранов стерео ТВ и о том, что если пришлешь им сколько-то там этикеток от жестянок с супами, то получишь бесплатно пакет мыльных хлопьев - поразительная щедрость, от которой меня разобрал смех. Дальше шла большая статья о современной молодежи (обо мне, значит, и я даже отвесил газете поклон, ухмыляясь, как бeзумни); статью написал какой-то умный лысый пaпик. Я внимательно ее читал, прихлебывая тшajок, чашку за чашкой, и хрустя ломтиками черного тоста, намазанного джемом и накрытого яичницей. Этот ученый пaпик ничего нового не говорил, все как обычно: об оцуцтвии родительской дисциплины (его термин), нехватке приличных нормальных учителей, которые вышибли бы дурь из неразумных недорослей, заставив их, рыдая, просить прощения. Все это была сплошная мурниa, от которой меня разбирал смех, однако приятно было знать, что мы продолжаем быть притчей во языцех, бллин. Каждый день в газете было что-нибудь про современную молодежь, но лучшую вeс^ш написал какой-то старый поп в воротнике наподобие собачьего ошейника, причем писал он, якобы все * обдумав, да еще и как человек Божий; ДЬЯВОЛ ПРИхОДИТ ИЗВНЕ, извне он внедряеця в наших невинных юношей, а отвецтвенность за это несет мир взрослых - войны, бомбы и всякий прочий кaл. Что ж, это нормально. Видимо, он знает, что говорит, этот человек \
Божий. Стало быть, нас, юных невинных мaллишипaллтши-ков, и винить нельзя. Это хорошо', это правильно.
Пару раз с децкой непосредственностью сыто икнув, я принялся вынимать из шкафа свой будничный костюм, предварительно включив раде. Передавали музыку, очень даже приличный струнный квартет Клау-диуса Бердмана, вeстш, которую я хорошо знал. Не выдержав, я еще раз усмехнулся по поводу того, что прочитал в одной из таких статей про современную молодежь - насчет того, что эта самая молодежь была бы куда как лучше, если бы ей прививался живой интерес к искусствам. Великая Музыка, говорилось в ней, и Великая Поэзия усмирила бы современную молодежь, сделав ее более цивилизованной. Цивилизуй мои сифилизованные бeицы. Что касаеця музыки, то она как раз все во мне всегда обостряла, давала мне почувствовать себя равным Богу, готовым метать громы и молнии, терзая кис и вeков, рыдающих в моей - ха-ха-ха безраздельной власти. А потом, слегка плеснув водой в лицо и на руки и одевшись (будничный мой костюм был чисто ученического толка: синенькие брючата и свитер с буквой А, потому что Алекс), я подумал, что наконец-то у меня есть время сходить в магазин пластинок (кстати, не только время: бaбок в карманах полно), чтобы спросить насчет давно обещанной и давно заказанной пластинки с записью Девятой (она же хоральная) симфонии Бетховена (фирма "Мастерстроук", дирижер Л. Мухайвир). Туда я и отправился.
Днем все не так, как вечером и ночью. Ночь принадлежит мне, моим корeшaм и всем прочим нaдцa-^ым, а всякие старые буржуи в это время прячуця по домам, бaлдejу^ под глупый тeлик, зато днем вылезают, день время стaри кaшeк, да и ментов днем на улицах куда больше. Я сел на углу в автобус, доехал до центра, а потом чуть вернулся к Тэйлор-плейс, где находился любезный моему утонченному сердцу магазин грампластинок. Н-да. Название у него было глуповатое: "мeлодия", но дело там знали, работали быстро, и там, как правило, проще всего было доставать новые записи. Войдя, я увидел, что покупателей в магазине почти нет, за исключением двух юненьких кисок, которые, не переставая лизать мороженое (это зимой-то, в такую холодину, бррр! ), копались в каталоге новинок поп-музыки - Джонни Берневей, Стае Крох, "Зе Миксерз", "Полежи чуток с Эдиком", Ид Молотов и тому подобный кaл. кискaрн было лет по десять, не больше; они, видать, тоже, вроде меня, решили школу в тот день зaдвинутт. Самим себе они виделись вполне взрослыми девушками, это было заметно: крутеж попaми при виде вашего покорного слуги, поддельные груди и намазанные красным губехи. Я подошел к стойке, лучезарно улыбнулся старине Энди, который в тот день стоял за прилавком (обaлдeнни был тип, кстати: сам всегда вежливый, всегда поможет, очень хороший вeк, разве что лысый и дико тощ). Он заговорил первым:
- А1 Кажеця, знаю, чего ты хочешь. Могу порадовать, получили. - И, отмахивая своими дирижерскими ручищами такт шагам, пошел в подсобку. Две мелкие киски принялись хихикать, как у них в этом возрасте принято, а я окинул их холодным взглядом. Энди мигом вернулся, поигрывая глянцевым белым конвертом с Девятой, а на конверте-то, бллин, еще и портрет - хмурое, с яростно сдвинутыми бровями лицо самого Людвига вана.
- Вот, - сказал Энди. - Дорожку проверять будем? - Но мне хотелось поскорей унести ее домой, поставить на свой аппарат и в оди но+шeсfвe слушать, упиваясь каждым звуком. Я вынул дeнг заплатить, и тут одна из киск сказала:
- И кто это к нам пришел? И чем это он обарахлил-ся? - У мелких киск была своя манера говоритинг. - Кто у тебя в прихвате, папик? "хевен Севентин"? Люк Стерн? "Гоголь-Моголь"? - И обе захихикали, вихляя попaми. Тут вдруг мне пришла идея, я прямо что чуть в осадок не выпал от пронзительного предвкушения, да, бллин, я аж дохнуть не мог секунд десять. Пришел в себя, ощерил свои недавно чищенные зуббя и говорю:
- Что, сестрички, оттягиваетесь пилить диск на скрипучей телеге? - А я уже заметил, что пластинки, которые они накупили, сплошь был всяческий нaдцaтыи кaл. - Наверняка же у вас какие-нибудь портативные fуfловыje крутилки. - В ответ на это они только горестно выпятили нижние губки. Дядя щас добрый, - сказал я, - дядя даст вам их послушать путем. Услышите ангельские трубы и дьявольские тромбоны. Вас приглашают. - Я вроде как поклонился. Они опять похихикали, а одна сказала:
- Да-а, а мы е-есть хотим! Сперва хотим где-нибудь покушать!
Вторая жеманно присовокупила: - хи, ей бы только жрaтт, смотри не лопни! А я в ответ:
- Дядя доббeри, дядя накормит. Куда пойдем? Тут они вообразили себя свецкими дамами, что выглядело довольно-таки жалко, и принялись поминать манерными голосишками названия типа "Ритц", "Бристоль", "хилтон", а также "Иль Ристоранте Гран-Тур-ко". Это я быстренько пресек, сказав: "Слушаться дядю, пошли! " и привел их в соседнюю пиццерию, где они принялись отjeдaтт свои юные щечки, поглощая спагетти, сосиски, крем-брюле, сушеные бананы и шоколадный мусс, пока меня уже чуть не затошнило от этого зрелища: я-то ведь, бллин, позавтракал едва-едва, всего каким-нибудь кусочком ветчины с кетчупом да яичницей. Две эти киски были очень друг на дружку похожи, хотя и не сестры. Одинаковые мысли (вернее, оцуцтвие таковых), одинаковые волосы - что-то вроде крашеной соломы. Что ж, сегодня им предстоит здорово повзрослеть. оx, вeзухa! Нет, ну, конечно, никакой школы сегодня в помине быть не может, а вот ученье будет, причем Алекс выступит учителем. Назвались они Марточкой и Сонеточкой, что было, разумееця, чистой брeхнеи, зато звучало в их децком воображении дико элегантно. Я им говорю:
- Ладно, Марточка-Сонеточка, хорош питаться. Пошли, крутнем диски. Ноги-ноги-ноги!
Выйдя на холодную улицу, они решили, что автобус - это им не в кaиf, им нужна тaтшкa, так Что пришлось оказать им такую честь, внутренне при этом дико потешаясь. Я подозвал такси со стоянки на площади. Шофер, стaр! усатый кaшкa в замызганном ко'стюме, предупредил:
- Только чтоб сиденья не драли. Они у меня новые, только что обивку менял. - Я развеял его глупые страхи, и покатили мы в сторону дома, причем храбрые киски непрестанно хихикали и шептались. Короче, прибыли, я шел по лестнице впереди, они, пыхтя и похихикивая, спешили за мной, потом их обуяла жажда, в комнате я отпер один хитрый ящичек и налил своим десятилетним невестам по изрядной порции виски, хотя и разбавленного должным образом содовой шипучкой. Они сидели на моей кровати (все еще неубранной), болтали ногами и тянули свои коктейли, пока я прокручивал им на своем стерео жалкое их fуfло. Крутить на нем такое - это было все равно что хлебать сладковатую кашицу децкого питания из драгоценных, прекрасной работы золотых кубков. Однако они ахали, бaлдeли и только выдыхали временами "писeц", или "монтaнa", или еще какое-нибудь из идецких словечек, которые тогда были в моде у этой возрастной группы. Проигрывая для них этот кaл, я то и дело напоминал им, чтобы пили, наливал еще, и они, бллин, надо сказать, не отказывались. Так что к тому времени, когда их жалкенькие пластиночки прокрутились каждая по два раза (а их всего было две: "Медонос" Айка Ярда и "Ночь за днем и день за ночью", с которой блеяли какие-то два однояйцевых евнухоида, чьих имен я не помню), - в общем, к этому моменту киски мои были уже в состоянии буйного восторга - прыгали и катались по кровати, и я вместе с ними.
Что в тот день у меня с ними было, об этом, бллин, так нетрудно догадаться, что описывать не стану. Обе вмиг оказались раздетый заходились от хохота, находя необычайно забавным вид дяди Алекса, который стоял голый и торчащий со шприцем в руке, как какой-нибудь падо! доктор, а потом, выбрызнув из шприца тонкую струйку, вколол себе в предплечье хорошенькую дозу вытяжки из мартовского вопля камышового кота. Потом вынул из конверта несравненную Девятую, так что Людвиг ван теперь тоже стал нaгои, и поставил адаптер на начало последней части, которая была сплошное наслаждение. Вот велончели; заговорили прямо у меня из-под кровати, отзываясь оркестру, а потом вступил человеческий голос, мужской, он призывал к радости, и тут потекла та самая блаженная мелодия, в которой радость сверкала божественной искрой с небес, и наконец во мне проснулся тигр, он прыгнул, и я прыгнул на своих мелких киск. В этом они уже не нашли ничего забавного, прекратили свои радостные вопли, но пришлось им подчиниться, бллин, этаким престранным и роковым желаниям Александра Огромного, удесятеренным Девятой и подкожным впрыском, желаниям мощным и fшудeсным, зaмeтшafeллным и неуемным. Но так как обе они были очень и очень пьяны, то вряд ли сами много почувствовали.
Вот оно, бллин, вот где настоящий приход! Блаженство, истинное небесное блаженство. Обнаженный, я лежал поверх одеяла, заложив руки за голову, закрыв глаза, блаженно преткрыв рот, и слушал, как плывут божественные звуки. Само великолепие в них обретало плотт, становилось телесным и осязаемым. Золотые струи изливались из тромбонов под-кроватью; где-то за головой, трехструйные, искрились пламенные трубы; у двери рокотали ударные, прокатываясь прямо по мне, по всему нутру, и снова отдаляясь, треща, как игрушечный гром. О, чудо из чудес! И вот, как птица, вытканная из неземных, тончайших серебристых нитей, или как серебристое вино, льющееся из космической ракеты, вступила, отрицая всякую гравитацию, скрипка соло, сразу возвысившись над всеми другими струнными, которые будто шелковой сетью сплелись над моей кроватью. Потом ворвались флейта с гобоем, ввинтились, словно платиновые черви в сладчайшую изобильную плох из золота и серебра. Невероятнейшее наслаждение, бллин. Па и ма в своей спальне по соседству уже привыкли и отучились стучать мне в стенку, жалуясь на то, что у них называлось "шум". Я их хорошо вымуштровал. Сейчас они примут снотворное. А может, зная о моем пристрастии к музыкб по ночам, они его уже приняли. Слушая, я держал глaззя плотно закрытыми, чтобы не спугнуит наслаждение, которое было куда слаще всякого там Бога, рая, синтемеска и всего прочего, - такие меня при этом посещали видения. Я видел, как вeки и кисы, молодые и старые, валяюця на земле, моля о пощаде, а я в ответ лишь смеюсь всем ротом и куротшу сапогом их ли+сa. Вдоль стен - дeвотшки, растерзанные и плачущие, а я зaсaжи-вajу в одну, в другую, и, конечно же, когда музыка в первой части концерта взмыла к вершине высочайшей башни, я, как был, лежа на спине с закинутыми за голову руками и плотно прикрытыми глaззями, не выдержал и с криком "а-а-а-ах" выбрызнул из себя наслаждение. Потом прекрасная музыка, подступая все ближе, пошла плавно снижаться. После этого был чудный Моцарт, "Юпитер", и снова разные картины, лицa, которые я терзал и куротшил, а уже затем надумалось поставить напоследок, на самой границе сна, завершающий диск, что-нибудь мощное, старое и зaбоиноje, и я вынул И. С. Баха, "Бранденбургский концерт" для альта и велончели. Слушая его с наслаждением теперь совсем другого рода, я вновь увидел то название на листе, которому я сделал рaздрызг нынче вечером, уже, казалось, давным-давно, в коттеджике под названием "ДОМ". Что-то про заводной апельсин. Под звуки И. С. Баха я стал гораздо лучше понимaтт, что это название значит; коричневая, охряная роскошь аккордов старого мастера раскрыла мне глаза на то, что мне бы следовало их обоих толтшокнутт куда серьезней, разорвать их на части и растоптать в пыль на полу их же собственного дома.
4
Наутро я проснулся еле-еле - о-хо-хо, бллин, восемь часов уже! проснулся, чувствуя себя так, будто меня били, колотили и не давали опомниться; глaззя неодолимо слипались, и я решил в школу не ходить. Решил мaлeннко понежиться в постели-скажем, ча-сик-другой, потом с ленцой одеться, поплескавшись, быть может, сперва в ванне, поджарить себе тосты, послушать раде или почитать газету в полном своем оди нотшeствe. А уж потом, если возникнет такое мое желание, 4юсле большой перемены можно и в школу наведаться, глянуть, что там проходиaт в великом храме бессмысленного учения. Мне было слышно, как возиця, ворчит и шаркает в прихожей рарара, уходя работать на свой химзавод, а потом подала голос мама; очень вежливым тоном, который она усвоила с тех пор, как я стал большой и сильный, она напомнила:
- Уже девятый час, сынок. Ты ведь не хочешь снова опаздывать? Я ей в ответ:
- Что-то голова побаливает. Посплю тшуток - мо-мет, пройдет, а после полдника точно пойду, как штык. - Послышался ее вздох и тихий голос: Завтрак на плите. Мне самой уже идти надо. Что верно, то верно, особенно в связи с законом о том, чтобы каждый взрослый здоровый гражданин трудился на благо общества. Мама у меня работала в одном из так называемых госмагов, где она расставляла на полках консервированные супы, овощи и всякий прочий кaл. Короче, я слушал, как она звякнула кастрюлей, ставя ее в духовку газовой плиты, потом надевала туфли, снимала с вешалки за дверью пальто, и, снова вздохнув, она сказала: "Все, ухожу, сынок". Но тут я отплыл обратно в страну снов и выдрыхсиa, надо сказать, отменно, причем снился мне очень странный и явственный сон, почему-то про моего друга Джор-джика. Во сне он был гораздо старше, был очень строг, суров, говорил о дисциплине и послушании, требовал, чтобы все подчиненные ему мaллтшики беспрекословно повиновались приказам и отдавали честь, как в армии, а я стоял с остальными вместе в одном строю и отвечал "да, сэр" и "нет, сэр", а потом заметил, что уДжорджи-ка на плечах звезды и он вроде как генерал. Потом по его вызову появился бaлбeсинa Тем с хлыстом в руке, Тем тоже был какой-то старый и седой, у него даже несколько зуббjeв не хватало (я заметил это, когда он, увидев меня, усмехнулся), и тут Джорджик, мой старый друг Джорджик, сказал, указывая на меня: "У этого вeкa на одежде грязь и кaл", и это было правдой. Тогда я закричал: "Не бейте меня, брa+сы, пожалуйста, не бейте" и бросился бежать. Я бегал от них как-то кругами, Тем настигал, хохоча во всю глотку и щелкая своим хлыстом, удар которого прожигал меня каждый раз до нутра, и одновременно еще раздавался какой-то звон, словно электрического звонка - ззынь-зынь-зынь, - и этот звон тоже отдавался болью.
Потом я внезапно проснулся, сердце в груди бухало, и, конечно же, действительно звонил звонок - дрррррр, это звонили в дверь. Я сделал вид, будто никого нет дома, но этот дррррр не унимался, а потом сквозь дверь донесся голос: "Давай-давай, вылазь, нечего, я знаю, что ты в кровати". Голос я сразу же узнал. Это был П. Р. Дельтоид (из мусоров, и притом дурeнн), он был назначен моим "наставником по перевоспитанию" - заезженный такой кaшкa, у которого таких, как я, было несколько сот. Я закричал "да-да-да", голосом как бы больным, вылез из кровати и привел себя в порядок. халатец у меня был - это, бллин, вaстшe! - натурального шелка и такими еще узорами изукрашен наподобие городских пейзажей. Сунул ноги в удобные войлочные тапочки, причесал роскошные кудри и тогда уже впустил П. Р. Дельтоида. Открыл дверь, и он вошел, весь какой-то потрепанный, походка шаркающая, на голове бесформенная шииaпa, плащ грязный.
- Ах, Алекс, Алекс, - заговорил он. - Кстати, я по дороге встретил твою мать. Она сказала, что у тебя вроде болит что-то. Стало быть, в школу не пошел?
- Ужасная, непереносимая головная боль, корeш, то есть сэр, - сказал я своим самым вежливым тоном. - Думаю, к обеду, может, пройдет.
- А к вечеру так уж просто непременно, - отозвался П. Р. Дельтоид. Вечер - замечательное время, не правда ли, Алекс? Садись, - сказал он, садись, садись, - словно он был у себя дома, а я у него в гостях. Сам уселся в старое отцовское кресло-качалку и принялся раскачиваться, словно за этим только и пришел. Я говорю:
- Может, потшиfириajeм? В смысле, чашечку чаю, сэр?
- Я спешу, - ответил он. И продолжал качаться, посверкивая на меня глазами из-под нахмуренных бровей, словно в запасе у него целая вечность. Я спешу, - повторил этот дурeнн, - хотя давай. - Я поставил на плиту чайник. Потом говорю:
- Чем я обязан столь редкостному удовольствию? Что-нибудь случилось, сэр?
- Случилось? - каким-то коварным тоном чересчур быстро переспросил он, глядя на меня исподлобья, но продолжая качаться. Потом ему на глаза попалась реклама в газете, лежавшей на столе, - симпатичная молоденькая кисa глядела, усмехаясь и вывесив на всеобщее обозрение свои груди, символизирующие прелести югославских пляжей. Потом, словно бы ро-жрaв ее в два приема, он продолжал: - А почему ты думаешь, что непременно что-нибудь случилось? Сотворил что-нибудь или как? ^
- Да это я так просто, из вежливости, - сказал я. И добавил: - Сэр.
- Гм, - промычал П. Р. Дельтоид. - А я вот из вежливости предупреждаю тебя, Алекс, чтобы ты поостерегся, потому что следующий раз тебе уже не исправительная школа светит. За решетку попадешь, и вся моя работа насмарку. Если тебе на себя, паршивца, плевать, мог бы хоть обо мне немного подумать, ведь столько сил в тебя вбито1 Мне за каждое поражение большую черную отметину ставят (это я тебе по секрету говорю) - за каждого, кто кончит в тю-ряге.
- Я ничего такого не сделал, сэр, - ответил я. - У милисентов на меня ничего нет, корeш, то есть в смысле сэр.
- Ты мне это брось, насчет милисентов, - устало процедил П. Р. Дельтоид, продолжая раскачиваться. - То, что тебя давно не задерживала полиция, еще не значит, как ты сам прекрасно знаешь, что ты никаких гадостей не устраивал. Вчера вот драчка какая-то была, так или нет? С ножами, велосипедными цепями и так далее. Один приятель некоего толстого парня госпитализирован, его подобрала "скорая" около подстанции, весьма и весьма пакостно обработанного ножами, н-да. Поминали тебя. До меня это по обычным каналам дошло. Кое-кого из твоих дружков тоже упоминали. Вообще вчера вечером совершено довольно много отборных пакостей. Ну, естественно, никто ни о ком ничего толком доказать не может, это как обычно. Но я предупреждаю тебя, Алекс, малыш, как добрый друг тебя предупреждаю, как единственный в этом подлом и гнилом районе человек, который хочет спасти тебя от тебя самого.
- Я ценю вашу заботу, сэр, - сказал я, - честно, очень ценю.
- Ага, ты ценишь, конечно. - На его лице появилось подобие ухмылки. - Смотри у меня, смотри в оба... н-да. Мы знаем больше, чем ты думаешь, Алекс. -- Потом он сказал тоном глубочайшего страдания, но все еще продолжая качаться: - И что на вас на всех нашло? Мы эту проблему изучаем, изучаем, уже чуть ли не целый век изучаем, н-да, но ни к чему все это изучение не приводит. У тебя здоровая обстановка в семье, хорошие любящие родители, да и с мозгами вроде бы все в порядке. В тебя что, бес вселился, что ли?
- Ни у кого на меня ничего нет, сэр, - повторил я. - К милисентам я давно не попадал.
- Это меня и беспокоит, - вздохнул П. Р. Дельтоид. - Слишком давно, не к добру это. Сейчас бы как раз самое время. Потому я и предупреждаю тебя,
Алекс, чтобы ты держал свой юный миловидный хоботок подальше от всякой мути... н-да. Я достаточно ясно выразился?
- Как ясное незамутненное озеро, сэр, - сказал я. - Как лазурное небо ясным днем в разгар лета. вы можете на меня положиться, сэр. - И я одарил его любезнейшей зубaс^ои улыбкой.
Но когда он встал, чтобы уйти, а я как раз заваривал крепкий чай, я даже усмехнулся себе под нос над тем, какая qлупош~ волнует П. Р. Дельтоида и всю его дельтовидную рaтт. Ну хорошо, я плохой, я делаю весь этот толтшокинг, крaстинг, бритвои балуюсь и добрым старым сунн-вынн, так что, если меня поймают, мало мне не покажеця, бллин, ибо, ясное дело, нельзя допускать, чтобы каждый вел себя по ночам, как я. В общем, если меня поймают (сперва три месяца, потом шесть, и наконец, как дружески предупредил П. Р. Дельтоид, несмотря на блаженное малолецтво, долгая-долгая проп) скa в клетке поганейшего зверинца), ничего, ладно, я им скажу тогда; "Все правильно, начальнички, а все ж таки помилосердствуйте, потому что жить взаперти я просто не способен. Зато в будущем, которое потом когда-нибудь все равно ведь раскроет мне свои снежно-белые лилейные объятья (пока не наткнусь на нож или не взметнеця последним судорожным выбрызгом кровь среди искореженного ме* талла и битого стекла на шоссе), в этом прекрасном будущем все мои усилия, все старания будут направлены на одно: только бы больше не влипнутт". И это будет как минимум честно. Но больше всего веселило меня, бллин, то усердие, с которым они, грызя ногти на пальцах ног, пытаюця докопаться до причины того, почему я такой плохой. Почему люди хорошие, они дознаться не пытаюця, а тут такое рвение! хорошие люди те, которым это нравиця, причем я никоим образом не лишаю их этого удовольствия, и точно так же насчет плохих. У тех своя компания, у этих своя. Более того, когда человек плохой, это просто свойство его натуры, его личности - моей, твоей, его, каждого в своем оди нотшeствe, -- а натуру эту сотворил Бог, или гог, или кто угодно в великом акте радостного творения. Неличность не может смириться с тем, что у кого-то эта самая личность плохая, в том смысле, что правительство, судьи и школы не могут позволить нам быть плохими, потому что они не могут позволить нам быть личностями. Да и не вся ли наша современная история, бллин, это история борьбы маленьких храбрых личностей против огромной машины? Я это серьезно, бллин, совершенно серьезно. Но то, что я делаю, я делаю потому, что мне нравиця это делать.
И вот теперь, улыбчивым зимним утром, я пью крепчайший тшaи с молоком, добавляя туда ложку за ложкой сахар (люблю сладенькое), а потом вытаскиваю из духовки завтрак, который моя бедная старушка мама мне сготовила. Она оставила яичницу из одного яйца - всего-навсего, - но я поджарил себе тост и съел яичницу с тостом и джемом, чавкая и причмокивая над газетой, которую заодно читал. Газета была, по обыкновению, полна описаний всевозможного насилия, ограблений банков, забастовок, упоминалось также о том, что футболисты повергли всех в шок, пригрозив отменить матч в следующую субботу, если им не прибавят жалование-экие ведь противные хулигaн^шикил Еще там говорилось о новых полетах в космос, увеличении экранов стерео ТВ и о том, что если пришлешь им сколько-то там этикеток от жестянок с супами, то получишь бесплатно пакет мыльных хлопьев - поразительная щедрость, от которой меня разобрал смех. Дальше шла большая статья о современной молодежи (обо мне, значит, и я даже отвесил газете поклон, ухмыляясь, как бeзумни); статью написал какой-то умный лысый пaпик. Я внимательно ее читал, прихлебывая тшajок, чашку за чашкой, и хрустя ломтиками черного тоста, намазанного джемом и накрытого яичницей. Этот ученый пaпик ничего нового не говорил, все как обычно: об оцуцтвии родительской дисциплины (его термин), нехватке приличных нормальных учителей, которые вышибли бы дурь из неразумных недорослей, заставив их, рыдая, просить прощения. Все это была сплошная мурниa, от которой меня разбирал смех, однако приятно было знать, что мы продолжаем быть притчей во языцех, бллин. Каждый день в газете было что-нибудь про современную молодежь, но лучшую вeс^ш написал какой-то старый поп в воротнике наподобие собачьего ошейника, причем писал он, якобы все * обдумав, да еще и как человек Божий; ДЬЯВОЛ ПРИхОДИТ ИЗВНЕ, извне он внедряеця в наших невинных юношей, а отвецтвенность за это несет мир взрослых - войны, бомбы и всякий прочий кaл. Что ж, это нормально. Видимо, он знает, что говорит, этот человек \
Божий. Стало быть, нас, юных невинных мaллишипaллтши-ков, и винить нельзя. Это хорошо', это правильно.
Пару раз с децкой непосредственностью сыто икнув, я принялся вынимать из шкафа свой будничный костюм, предварительно включив раде. Передавали музыку, очень даже приличный струнный квартет Клау-диуса Бердмана, вeстш, которую я хорошо знал. Не выдержав, я еще раз усмехнулся по поводу того, что прочитал в одной из таких статей про современную молодежь - насчет того, что эта самая молодежь была бы куда как лучше, если бы ей прививался живой интерес к искусствам. Великая Музыка, говорилось в ней, и Великая Поэзия усмирила бы современную молодежь, сделав ее более цивилизованной. Цивилизуй мои сифилизованные бeицы. Что касаеця музыки, то она как раз все во мне всегда обостряла, давала мне почувствовать себя равным Богу, готовым метать громы и молнии, терзая кис и вeков, рыдающих в моей - ха-ха-ха безраздельной власти. А потом, слегка плеснув водой в лицо и на руки и одевшись (будничный мой костюм был чисто ученического толка: синенькие брючата и свитер с буквой А, потому что Алекс), я подумал, что наконец-то у меня есть время сходить в магазин пластинок (кстати, не только время: бaбок в карманах полно), чтобы спросить насчет давно обещанной и давно заказанной пластинки с записью Девятой (она же хоральная) симфонии Бетховена (фирма "Мастерстроук", дирижер Л. Мухайвир). Туда я и отправился.
Днем все не так, как вечером и ночью. Ночь принадлежит мне, моим корeшaм и всем прочим нaдцa-^ым, а всякие старые буржуи в это время прячуця по домам, бaлдejу^ под глупый тeлик, зато днем вылезают, день время стaри кaшeк, да и ментов днем на улицах куда больше. Я сел на углу в автобус, доехал до центра, а потом чуть вернулся к Тэйлор-плейс, где находился любезный моему утонченному сердцу магазин грампластинок. Н-да. Название у него было глуповатое: "мeлодия", но дело там знали, работали быстро, и там, как правило, проще всего было доставать новые записи. Войдя, я увидел, что покупателей в магазине почти нет, за исключением двух юненьких кисок, которые, не переставая лизать мороженое (это зимой-то, в такую холодину, бррр! ), копались в каталоге новинок поп-музыки - Джонни Берневей, Стае Крох, "Зе Миксерз", "Полежи чуток с Эдиком", Ид Молотов и тому подобный кaл. кискaрн было лет по десять, не больше; они, видать, тоже, вроде меня, решили школу в тот день зaдвинутт. Самим себе они виделись вполне взрослыми девушками, это было заметно: крутеж попaми при виде вашего покорного слуги, поддельные груди и намазанные красным губехи. Я подошел к стойке, лучезарно улыбнулся старине Энди, который в тот день стоял за прилавком (обaлдeнни был тип, кстати: сам всегда вежливый, всегда поможет, очень хороший вeк, разве что лысый и дико тощ). Он заговорил первым:
- А1 Кажеця, знаю, чего ты хочешь. Могу порадовать, получили. - И, отмахивая своими дирижерскими ручищами такт шагам, пошел в подсобку. Две мелкие киски принялись хихикать, как у них в этом возрасте принято, а я окинул их холодным взглядом. Энди мигом вернулся, поигрывая глянцевым белым конвертом с Девятой, а на конверте-то, бллин, еще и портрет - хмурое, с яростно сдвинутыми бровями лицо самого Людвига вана.
- Вот, - сказал Энди. - Дорожку проверять будем? - Но мне хотелось поскорей унести ее домой, поставить на свой аппарат и в оди но+шeсfвe слушать, упиваясь каждым звуком. Я вынул дeнг заплатить, и тут одна из киск сказала:
- И кто это к нам пришел? И чем это он обарахлил-ся? - У мелких киск была своя манера говоритинг. - Кто у тебя в прихвате, папик? "хевен Севентин"? Люк Стерн? "Гоголь-Моголь"? - И обе захихикали, вихляя попaми. Тут вдруг мне пришла идея, я прямо что чуть в осадок не выпал от пронзительного предвкушения, да, бллин, я аж дохнуть не мог секунд десять. Пришел в себя, ощерил свои недавно чищенные зуббя и говорю:
- Что, сестрички, оттягиваетесь пилить диск на скрипучей телеге? - А я уже заметил, что пластинки, которые они накупили, сплошь был всяческий нaдцaтыи кaл. - Наверняка же у вас какие-нибудь портативные fуfловыje крутилки. - В ответ на это они только горестно выпятили нижние губки. Дядя щас добрый, - сказал я, - дядя даст вам их послушать путем. Услышите ангельские трубы и дьявольские тромбоны. Вас приглашают. - Я вроде как поклонился. Они опять похихикали, а одна сказала:
- Да-а, а мы е-есть хотим! Сперва хотим где-нибудь покушать!
Вторая жеманно присовокупила: - хи, ей бы только жрaтт, смотри не лопни! А я в ответ:
- Дядя доббeри, дядя накормит. Куда пойдем? Тут они вообразили себя свецкими дамами, что выглядело довольно-таки жалко, и принялись поминать манерными голосишками названия типа "Ритц", "Бристоль", "хилтон", а также "Иль Ристоранте Гран-Тур-ко". Это я быстренько пресек, сказав: "Слушаться дядю, пошли! " и привел их в соседнюю пиццерию, где они принялись отjeдaтт свои юные щечки, поглощая спагетти, сосиски, крем-брюле, сушеные бананы и шоколадный мусс, пока меня уже чуть не затошнило от этого зрелища: я-то ведь, бллин, позавтракал едва-едва, всего каким-нибудь кусочком ветчины с кетчупом да яичницей. Две эти киски были очень друг на дружку похожи, хотя и не сестры. Одинаковые мысли (вернее, оцуцтвие таковых), одинаковые волосы - что-то вроде крашеной соломы. Что ж, сегодня им предстоит здорово повзрослеть. оx, вeзухa! Нет, ну, конечно, никакой школы сегодня в помине быть не может, а вот ученье будет, причем Алекс выступит учителем. Назвались они Марточкой и Сонеточкой, что было, разумееця, чистой брeхнеи, зато звучало в их децком воображении дико элегантно. Я им говорю:
- Ладно, Марточка-Сонеточка, хорош питаться. Пошли, крутнем диски. Ноги-ноги-ноги!
Выйдя на холодную улицу, они решили, что автобус - это им не в кaиf, им нужна тaтшкa, так Что пришлось оказать им такую честь, внутренне при этом дико потешаясь. Я подозвал такси со стоянки на площади. Шофер, стaр! усатый кaшкa в замызганном ко'стюме, предупредил:
- Только чтоб сиденья не драли. Они у меня новые, только что обивку менял. - Я развеял его глупые страхи, и покатили мы в сторону дома, причем храбрые киски непрестанно хихикали и шептались. Короче, прибыли, я шел по лестнице впереди, они, пыхтя и похихикивая, спешили за мной, потом их обуяла жажда, в комнате я отпер один хитрый ящичек и налил своим десятилетним невестам по изрядной порции виски, хотя и разбавленного должным образом содовой шипучкой. Они сидели на моей кровати (все еще неубранной), болтали ногами и тянули свои коктейли, пока я прокручивал им на своем стерео жалкое их fуfло. Крутить на нем такое - это было все равно что хлебать сладковатую кашицу децкого питания из драгоценных, прекрасной работы золотых кубков. Однако они ахали, бaлдeли и только выдыхали временами "писeц", или "монтaнa", или еще какое-нибудь из идецких словечек, которые тогда были в моде у этой возрастной группы. Проигрывая для них этот кaл, я то и дело напоминал им, чтобы пили, наливал еще, и они, бллин, надо сказать, не отказывались. Так что к тому времени, когда их жалкенькие пластиночки прокрутились каждая по два раза (а их всего было две: "Медонос" Айка Ярда и "Ночь за днем и день за ночью", с которой блеяли какие-то два однояйцевых евнухоида, чьих имен я не помню), - в общем, к этому моменту киски мои были уже в состоянии буйного восторга - прыгали и катались по кровати, и я вместе с ними.
Что в тот день у меня с ними было, об этом, бллин, так нетрудно догадаться, что описывать не стану. Обе вмиг оказались раздетый заходились от хохота, находя необычайно забавным вид дяди Алекса, который стоял голый и торчащий со шприцем в руке, как какой-нибудь падо! доктор, а потом, выбрызнув из шприца тонкую струйку, вколол себе в предплечье хорошенькую дозу вытяжки из мартовского вопля камышового кота. Потом вынул из конверта несравненную Девятую, так что Людвиг ван теперь тоже стал нaгои, и поставил адаптер на начало последней части, которая была сплошное наслаждение. Вот велончели; заговорили прямо у меня из-под кровати, отзываясь оркестру, а потом вступил человеческий голос, мужской, он призывал к радости, и тут потекла та самая блаженная мелодия, в которой радость сверкала божественной искрой с небес, и наконец во мне проснулся тигр, он прыгнул, и я прыгнул на своих мелких киск. В этом они уже не нашли ничего забавного, прекратили свои радостные вопли, но пришлось им подчиниться, бллин, этаким престранным и роковым желаниям Александра Огромного, удесятеренным Девятой и подкожным впрыском, желаниям мощным и fшудeсным, зaмeтшafeллным и неуемным. Но так как обе они были очень и очень пьяны, то вряд ли сами много почувствовали.