Страница:
Это было одним из многих несоответствий в нашем государстве, которое
вызывало мое возмущение с ранней юности - я привык к тому факту, что
Двадцать Четыре выпускают печатные прокламации и одновременно не велят
людям учиться писать и читать. По моему, я уже упоминал, что
книгопечатание было забыто. Это было не совсем так, все сказанное
относилось только к массам людей, для Двадцати Четырех продолжал работать
Департамент печати, где производились деньги и выпускались манифесты.
Деньги выдавались взамен налогов - тогда, когда мы были обложены налогами
настолько, что даже классы калкаров начинали возмущаться; власти посылали
своих агентов покупать наши продукты деньгами, не имевшими ценности, и
которые мы использовали не иначе, как разводя ими огонь.
Налоги нельзя было оплатить деньгами, потому что Двадцать Четыре
принимали только золото и серебро, или продукты, произведенные или
выращенные, и все золото и серебро исчезло из обращения еще в то время,
когда мой отец был мальчишкой. Оставалось платить только натуральными
продуктами.
Три субботы в месяц сборщики налогов находились на рынках, оценивая
наши товары, и в последнюю субботу забирали один процент из всего того,
что мы купили или продали в течение месяца. Ничто не имело фиксированной
цены - сегодня вы могли торговаться до хрипоты, прося отдать пинту бобов
за козья шкуру, а в следующую неделю, если вы хотели купить бобы, то вам
более чем везло если вы покупали их за четыре или пять шкур за пинту; а
сборщики налогов забирали свою часть - они старались поддерживать самые
высокие цены на рынке в течение месяца.
У моего отца было несколько длинношерстных коз - они назывались
монтанские козы, хотя он говорил, что по-настоящему - это Ангорские козы,
и моя мать вязала вещи из их шерсти. Если учитывать ткань, молоко и мясо,
то мы жили припеваючи. Кроме того, возле нашего дома располагался
небольшой огород; но были некоторые продукты, которые приходилось покупать
на рынке. Законом было запрещено производить обмен в частном порядке,
тогда сборщики налогов могли и не узнать о совершенной сделке. Так вот,
как-то зимой моя мать приболела, и нам понадобился уголь, чтобы обогреть
комнату, в которой она лежала. Поэтому отец отправился к начальнику Каш
гвардии и попросил разрешения приобрести немного угля до наступления
рыночного дня. Вместе с ним был послан к Хоффмейеру солдат, он был агентом
калкара Пхава, владельца концессии на уголь в нашем районе, - у калкаров
было все, - и когда Хоффмейер узнал, насколько срочно нам нужен уголь, он
предложил за пять молочных коз половину их веса углем.
Мой отец протестовал, но это было бесполезно. И так как он понимал,
насколько наша мать нуждается в тепле, он отвел пять коз к Хоффмейеру и
получил уголь. На следующий рыночный день он купил козла за мешок бобов,
весящих столько же, сколько и козел. А когда пришел сборщик податей, он
заявил моему отцу: - Ты продал пять коз за половину их веса в бобах, а
всякий знает, что бобы стоят в двадцать раз дороже, чем уголь. Значит
уголь, который ты купил, должен стоить сто коз. Так как бобы стоят в
двадцать раз дороже угля, - а ты получил вдвое больше бобов! - то твои
бобы сейчас стоят двести коз, что составляет в конце концов плату за
триста коз. Так что приведи мне трех твоих лучших коз.
Он был новым сборщиком податей - старый бы никогда не сделал ничего
подобного; но как раз в это время все и начало меняться. Отец говорил, что
он и не думал, что может быть хуже, но позднее обнаружил, что может, и еще
как. Изменения наступили в 2117-м, вскоре после того, как Ярт стал
Джемадаром объединенных Тейвос Америки. Естественно, все это происходило
не сразу. Вашингтон находился вдалеке от Чикаго, и между ними больше не
существовало железной дороги. Двадцати Четырем удалось сохранить несколько
разобщенных линий; но управляться с ними становилось все труднее, потому
что больше негде было найти опытных механиков. И дорога от Вашингтона до
Гари занимала не меньше недели пути в западном направлении.
Отец рассказывал, что большинство железных дорог были разрушены во
время войны, после которой калкары захватили страну; работникам было
разрешено работать только четыре часа в день, и они поддались на это, но
большинство из них было занято созданием новых законов и времени на работу
не оставалось; для тех, кто мог поддерживать дороги в рабочем состоянии,
работы не было вообще, но это было не самым худшим из зол. Практически
все, кто как-то разбирался в технических деталях и починке, инженеры и
механики, принадлежавшие к классу интеллигенции, были немедленно уволены с
работы и позднее убиты.
За семьдесят пять лет не было построено ни одного локомотива и лишь
несколько из вышедших из строя было отремонтировано. Двадцать Четыре
решили поддерживать только малую толику поездов для собственных нужд - для
правительственных чиновников и войск; но в самое ближайшее время железная
дорога будет закрыта раз и навсегда. Это ничего для меня не значило,
потому что я никогда не ездил на поезде - и даже никогда не видел ни
одного из них. Вообще-то какие-то искореженные, скрученные, опаленные
огнем останки валялись в разных частях нашего города, но мать и отец
утверждали, что эти обломки - последние звенья между старой цивилизацией и
новым варварством.
Авиасуда, автомобили, пароходы и даже телеграф давным-давно исчезли; но
мы слышали от других об этих чудесах цивилизации. Телеграф до сих пор
продолжал работать, хотя связь была отвратительной; осталось только
несколько линий между Чикаго и Атлантическим побережьем. К западу от нас
не осталось ни телеграфа ни железных дорог. Я видел человека, который
приехал на лошади из Тейвос Миссури. Он отправился в путь вместе с сорока
спутниками, собираясь достигнуть Востока и узнать, что произошло здесь за
пятьдесят лет; но бандиты и Каш гвардия перебила их всех, а он в одиночку
продолжал свое длинное, полное опасностей путешествие.
Я никогда не забуду, с каким восторгом я слушал каждое слово,
срывающееся с его губ; мое воображение включилось на полную мощность и в
течение многих недель после этого я пытался представить себя героем
похожих на услышанные приключений на загадочном и неизвестном Западе. Он
говорил, что положение отвратительное практически во всей стране, где ему
удалось проехать; но сельскохозяйственные районы жили полегче, потому что
там Каш Гвардия появлялась реже, и люди сохраняли больше, чем выращивали.
Он думал, что наше положение хуже, чем в Миссури, и не колебался,
предпочитая снова взглянуть в глаза опасностям, чем жить относительно
близко от Двадцати Четырех.
Отец был крайне зол, придя домой с рынка после того, как новый сборщик
налогов поднял плату до трех коз. Мать снова поднялась, и холод уже ушел,
оставляя первые признаки весны в раннем мартовском дне. Лед сошел с реки,
на берегах которой мы жили, и я уже подумывал о своем первом купании в
этом году. Козьи шкуры были сняты с окон нашего небольшого домика, и
свежий, насыщенный солнцем воздух, продувал наши три комнаты.
- Плохие времена настают, Элизабет, - сказал отец после того, как
рассказал о несправедливости. - Они были не самыми лучшими в прошлом, но
сейчас эти свиньи посадили короля свиней в качестве Джемадара...
- Ш-ш-ш! - предупредила мать, кивая головой в сторону открытого окна.
Отец замолчал и прислушался. Мы услышали шаги, обходящие дом и
направляющиеся ко входу, и через мгновение силуэт мужчины появился в
дверном проеме. Отец издал вздох облегчения.
- Ох! - воскликнул он. - Это всего лишь наш добрый брат Йохансен.
Входи, Брат Питер, и расскажи нам новости.
- А новостей предостаточно, - воскликнул наш посетитель. - Старый
комендант заменен новым, имя его Ор-тис - он один из выдвиженцев Ярта. Что
вы думаете об этом?
Брат Питер стоял между матерью и отцом, спиной к ней, поэтому не видел,
как она быстро поднесла палец к губам, давая знак отцу попридержать язык.
Я видел, как брови отца нахмурились, хотя он и послушался предупреждения
матери; и когда он заговорил, его слова звучали именно так, как подобало
звучать словам лояльного представителя нашего класса.
- Думание не для меня, - сказал он, - и подвергать сомнению то, что
сделали Двадцать Четыре я не собираюсь.
- И не для меня, - быстро заговорил Йохансен, но среди друзей человек
ведь не может не думать и иногда правильно высказать, что у тебя на душе,
так?
Отец пожал плечами и повернулся. Я видел, что он кипит от желания
высказать несколько слов о деградирующих животных, которых Судьба привела
к власти более века назад. Его детство прошло не так уж далеко от
героического прошлого самых гордых дней страны, чтобы не быть восхищенным
рассказами взрослых и прекрасно понимать, что все потеряно, и как это было
потеряно. Мать и отец пытались приобщить меня, как и остальных, к
умирающей культуре, пытаясь сохранить искорку исчезающей культуры в груди
своих отпрысков и надеясь на что-то, хотя, похоже, это было бессмысленно -
до того дня, когда мир начнет подниматься из развалин, пепла и неведения,
в которое погрузила его жестокость калкаров.
- Брат Питер, - сказал отец в конце концов, - я должен идти и отдать
трех моих коз сборщику налогов, или он снова накрутит мне новые проценты.
- Я видел, что он пытается говорить естественно, но не мог удержаться от
язвительности в словах.
Питер насторожил уши.
- Да, - сказал он, - я слышал о твоих несчастьях. Этот новый сборщик
податей смеялся над этим у Хоффмейера. Он думал, что это отличная шутка, и
Хоффмейер сказал, что сейчас ты получишь уголь за гораздо меньшую цену,
чем он стоит. Он отправится к Двадцати Четырем и попросит, чтобы ты
заплатил ему остальные девяносто пять коз, которых, как заявил сборщик
податей, действительно стоит уголь.
- О! - воскликнула мать, - они не смогут сделать такую подлую вещь - я
уверена, они этого не сделают!..
Питер пожал плечами.
- Возможно, они только шутили, - сказал он. - Эти калкары - большие
шутники.
- Да уж, - сказал отец, - они большие шутники; но когда-нибудь и я
устрою свою маленькую шутку, - и направился по направлению к загородке,
где содержались козы, когда находились не на пастбище.
Мать посмотрела ему вслед, и в ее глазах мелькнули огоньки тревоги. Я
увидел, как она мельком взглянула на Питера, который вышел за отцом и
отправился своей дорогой.
Мы с отцом отогнали коз сборщику податей. Он был маленьким человеком с
копной рыжих волос, тонким носом и двумя маленькими, близко посаженными
глазами. Его имя было Соор. Увидев отца, он тут же начал выказывать
раздражение.
- Как твое имя, парень? - спросил он грозно.
- Джулиан 8-й, - ответил отец. - Здесь три козы - налоги за этот месяц.
Могу я завести их в загородку?
- Как, ты сказал, твое имя? - прошипел этот тип.
- Джулиан 8-й, - повторил отец.
- Джулиан 8-й! - закричал Соор. - "Джулиан 8-й!". Я думаю, ты слишком
большой джентльмен, чтобы быть братом такому ничтожеству, как я, да?
- Брат Джулиан 8-й, - сказал отец спокойно.
- Иди и отведи своих коз в загородку, но в будущем помни, что все люди
- братья, если они хорошие граждане и лояльны по отношению к нашему
великом Джемадару.
Отогнав коз, мы направились домой, но когда мы проходили мимо Соора,
тот крикнул:
- Ну?!
Отец повернулся и вопросительно взглянул на него.
- Ну?! - повторил этот тип.
- Не понимаю, - сказал отец, - разве я не сделал всего, что требует
закон?
- А что за дела у вас, у свиней? - яростно закричал Соор. - В восточном
Тейвос сборщик налогов не должен умирать от голода из-за ничтожной платы -
все люди приносят ему небольшие подарки.
- Хорошо, - коротко сказал отец, - я пришлю вам что-нибудь в следующий
раз, когда отправлюсь на рынок.
- Посмотрим, - буркнул Соор.
Отец промолчал всю дорогу домой и не сказал ни единого слова, пока мы
не закончили обедать сыром, козьим молоком и печеньем из кукурузы. Я был
настолько разъярен, что с трудом сдерживался; но я так долго варился в
атмосфере насилия и терроризма, что приходилось держать язык за зубами.
Закончив есть, отец внезапно поднялся - настолько внезапно, что стул
из-под него отлетел к стене. Расправив плечи, отец с чудовищной силой
ударил себя в грудь и закричал:
- Трус! Собака! Боже мой! Я не выдержу этого! Я сойду с ума, если
придется вынести еще столько же издевательств. Я больше не мужчина. Здесь
не осталось мужчин! Мы - черви, которых свиньи отыскивают в земле своими
грязными копытами. И я не посмел ничего сказать. Я стоял, - хотя у меня
были такие предки! - и не посмел ничего сказать, только жалко соглашался с
ним. Это отвратительно.
За несколько поколений они отобрали все мужество у американских мужчин.
Мои предки сражались у Банкер Хилл, у Геттисберга, в Сан Хуане, у Шато
Тьери. А я? Я преклоняю колени перед каждым деградировавшим животным,
которое получило власть от других скотов из Вашингтона - и никто из них не
американец, - да они даже и не земляне. Перед этими сукиными лунными
детьми я вынужден склонять шею - я! - потомок самых сильных людей, которых
когда-либо знал мир.
- Джулиан! - воскликнула мать. - Будь осторожен, дорогой. Кто-нибудь
может подслушивать.
Я видел как она дрожит.
- Но ведь ты американская женщина! - заревел он.
- Джулиан, не надо! - умоляла она. - Я боюсь не за себя - ты же знаешь
- я боюсь за тебя и за мальчика. Меня не волнует, что станется со мной; но
я не хочу видеть, как тебя уводят от нас, как это произошло в других
семьях, которые позволили себе говорить открыто.
- Я знаю, моя дорогая, - сказал он после небольшой паузы. - Я знаю, что
все мы повязаны. Я боюсь за вас, ты боишься за нас, - и так оно все и
вертится. Ах, если бы нас было больше. Если бы только я мог найти тысячу
людей, которые не боялись бы действовать!
- Ш-ш-ш! - предупредила его мать. - Вокруг множество шпионов. И никто
ничего не знает наверняка. Вот почему я предупредила тебя, когда Брат
Питер приходил сегодня. Подозреваешь всякого.
- Ты подозреваешь Питера? - спросил отец.
- Я ничего не знаю, - ответила мать. - Я боюсь всех. Это кошмарное
существование, и я думаю, что так придется провести всю свою жизнь, как
моя мать и ее мать до того. Я никогда не стану твердой.
- Американский дух ослаб, но никогда не был сломлен! - воскликнул отец.
- Будем надеяться, что его ничто не сломит.
- Если бы у нас были сердца, способные выдержать и не разбиться, -
сказала мать, - но это трудно, так трудно, что даже боишься родить ребенка
и пустить его в этот страшный мир, - и она посмотрела на меня, - из-за
ничтожества и бессмысленности, которыми пропитана вся наша жизнь. Я всегда
хотела иметь детей, но я боялась завести их; в основном, из-за того, что я
боялась, что они родятся девочками. Быть девушкой в нашем сегодняшнем мире
- о, как это ужасно!
После ужина мы с отцом отправились доить коз и проверили, чтобы
загородки были закрыты на ночь от собак. Казалось, их становилось все
больше, и они наглели с каждым годом. Они собирались в стаи, - хотя раньше
бегали поодиночке, когда я был мальчишкой - и уже представляли опасность
даже для взрослого мужчины, путешествующего ночью. Нам не позволялось
иметь огнестрельное оружие, даже лук и стрелы были запрещены; поэтому мы
не могли отогнать собак, и они, чувствуя нашу слабость, подходили ночью к
самым домам и загонам.
Это были огромные бестии - бесстрашные и сильные. Одна стая особенно
отличалась от остальных. Отец сказал, что это дала помесь колли и овчарки;
члены стаи были огромными, хитрыми и злобными. Они превратились в ужас
города - мы называли их Адские собаки.
Когда мы вернулись в дом после дойки, к нам заглянули Джим Томпсон и
его женщина Молли Шиихан. Они жили выше по реке, в полумиле от нас, на
следующей ферме, и были нашими лучшими друзьями. Это были единственные
люди, которым действительно доверяли отец и мать, и потому, собираясь
вместе, мы разговаривали совершенно свободно. Мне казалось странным, даже
когда я был младше, что такие большие, сильные мужчины, как отец и Джим,
могут бояться высказать, что они действительно думают по тому или иному
поводу, и хотя я был рожден и рос в атмосфере страха и подозрения, я
никогда не мог примириться с трусостью и рабской покорностью, окружавшей
нас.
Кроме всего прочего я знал, что мой отец не был трусом. Он был
симпатичным мужчиной - высокий, с отлично развитой мускулатурой - я видел
его сражающимся с людьми и собаками. Однажды он защищал мать от Каш
гвардии и голыми руками убил вооруженного солдата. Сейчас тот лежал в
центре загородки для коз, его ружье, амуниция и штык, тщательно завернутые
в толстый слой промасленной ткани, покоились рядом с ним. Отец не оставил
никаких следов, и его ни в чем не подозревали; но мы знали, где хранится
ружье, штык и боеприпасы.
У Джима возникли проблемы с Соором, новым сборщиком налогов, и он очень
злился. Джим был рослым мужчиной и, как и мой отец, был всегда гладко
выбрит, как почти все американцы - так мы называли людей, живших здесь
задолго до Великой войны. Остальные - настоящие калкары - не отращивали
бород. Их предки появились с Луны много лет назад. Они появлялись в
странных кораблях, год за годом, но постепенно один за другим, их корабли
исчезали, и никто из них не знал, как строить их или управлять двигателями
в нужный момент. Калкары больше не могли попасть с Луны на Землю.
Это было хорошо для нас, но это случилось слишком поздно; калкары
расплодились, как мухи в грязной конюшне. Чистокровные калкары были самыми
худшими, но существовали миллионы полукровок, и их тоже нельзя было
назвать хорошими. Мне кажется, что на самом деле полукровки ненавидели
чистопородных землян больше, чем настоящих калкаров или лунных людей.
Джим был в бешенстве. Он сказал, что долго не выдержит - он, скорее,
умрет, чем будет жить в таком кошмарном мире; но я уже привык к подобным
разговорам, я слышал их с самого детства. Жизнь была трудной штукой, -
только работа, работа, работа, жалкое существование и бесконечная плата
налогов. Никаких удовольствий - всего лишь несколько удобств, совершенно
никаких излишеств - и что хуже всего - никакой надежды. Редко случалось,
чтобы хоть кто-то смеялся из нашего класса, и взрослые никогда не
улыбались. Будучи детьми, мы лишь улыбались - редко и слабо. Трудно было
полностью уничтожить дух детства; но по отношению к братству мужчин это
почти удалось.
- Это ваша собственная ошибка, Джим, - сказал отец. Он всегда обвинял
во всех наших горестях Джима, потому что предки Джима были до Великой
войны американскими рабочими - механиками и опытными работниками во
множестве областей. - Ваши люди никогда не выступали против завоевателей.
Они флиртовали с новой теорией братства, которую калкары занесли им с
Луны. Они прислушивались к словам эмиссаров этих негодяев и после того,
как калкары ввели этот порядок среди нас, они "сначала терпели, потом
сожалели, а потом начали раскаиваться". Их было множество, и им бы хватило
сил, чтобы сразиться и остановить волну безумства, которая началась с
катастрофы на Луне и захлестнула весь мир - они смогли бы удержать от
этого Америку; но они этого не сделали, наоборот - они слушали фальшивых
пророков и отдали свою великую власть в руки коррумпированных лидеров.
- А что насчет твоего класса? - возразил Джим, - слишком богатого и
ленивого и даже не удосуживающегося голосовать. Они пытались придавить нас
и собирали сливки с нашей работы.
- Древняя софистика, - пробурчал отец. - Никогда не существовало более
благополучного и независимого класса людей в мире, чем американский
рабочий класс в двадцатом веке.
- Ты говоришь о нас! Мы были первыми, кто начал сражаться. Мои люди
сражались, истекали кровью и умирали, чтобы сохранить Старую Славу над
Капитолием в Вашингтоне; но нас было слишком мало, и сейчас Каш флаг
калкарского флота развевается на его месте, и больше века считается
преступлением, заслуживающим смертной казни, хранить у себя
Звездно-полосатый.
Отец быстро пересек комнату, подошел к камину и вытащил камень ниже
крепкой деревянной каминной полки. Просунув туда руку он повернулся к нам.
- Я стал трусливым и деградировал, - воскликнул он, - но слава Богу, во
мне еще сохранилась капля мужества. У меня есть силы противостоять им, как
противостояли мои отцы - и я сохранил это, дошедшее до меня, сохранил для
своего сына, чтобы он передал его своему сыну. И я готов умереть за Это,
как умирали мои отцы, и я умру за него с радостью.
Он вытащил небольшой клочок материи и, держа его за концы кончиками
пальцев, встряхнул и развернул ткань, на которой были белые и красные
полосы с голубым прямоугольником с краю, на котором было вышито множество
белых звезд.
Джим, Молли и мать вскочили, и я увидел, как мать бросила тревожный
взгляд в строну двери. На мгновение они застыли в молчании, смотря широко
раскрытыми глазами на вещь, которую держал отец. Потом Джим медленно
подошел к флагу, стал на колени и, взяв край его своими мозолистыми
неуклюжими пальцами, прижал его к своим губам, а свеча на кривом столе,
мерцающая на весеннем ветру, покачивавшим козью шкуру у окна, заливала его
своими лучами.
- Это - Флаг, сынок, - сказал мне отец. - Это - Старая Слава, флаг
твоих отцов, флаг, который превратил мир в цветущий сад. За владение им
полагается смерть; но я решил взять его и охранять, и наша семья будет
охранять его, пока войско, которое владело им, не придет из Аргонна.
Я почувствовал, как на мои глаза наворачиваются слезы - почему, я не
мог бы сказать - и я отвернулся, чтобы скрыть их. Я повернулся к окну и
здесь, за покачивающейся козьей шкурой, увидел лицо, проступающее из тьмы.
Я всегда был быстр в мыслях и действиях; но, думаю, за всю свою жизнь я
никогда не действовал так молниеносно, как тогда. Одним движением я скинул
со стола свечу, погружая комнату в полную тьму и, добравшись до отца, я
вырвал из его рук Флаг и спрятал его в тайник под каминной полкой. Камень
лежал внизу, но у меня заняло не больше секунды, чтобы нагнуться за ним и
найти его в темноте - и не больше, чтобы вставить его в нишу.
Настолько велико было напряжение и подозрение в человеческих душах, что
четверо в комнате и я интуитивно почувствовали нечто, заставившее меня
действовать подобным образом; и когда я нащупал свечу и зажег огонь, все
неподвижно и безжизненно стояли на своих местах. Они не задавали мне
вопросов. Отец заговорил первым.
- Ты был очень неаккуратен, Джулиан, - сказал он. - Если ты хотел взять
свечку, то почему ты не поднял ее осторожно, вместо того, чтобы резко
хватать ее? Но ты всегда действуешь подобным образом - и постоянно
разбиваешь вещи.
Он несколько повысил голос, говоря это; но это была жалкая увертка, и
он знал это, так же как и все остальные. Если человек, которому
принадлежало лицо в темноте, слышал его слова, то он тоже это понял.
Я зажег свечу, вернулся в кухню и, выйдя из задней двери и держась в
глубокой тени дома, прокрался вперед, потому что хотел узнать, кто видел
эту сцену государственной измены. Ночь была безлунной, но безоблачной, и я
видел окружающее на достаточном расстоянии, так как наш дом стоял на
возвышении прямо на берегу реки. Юго-восточнее нас проходил путь, ведущий
к древнему мосту, давно уже сломанному яростными толпами или разрушившийся
- я не знаю причины. Наконец я увидел силуэт мужчины на фоне залитого
звездами неба, который уже дошел до основания моста. У мужчины был большой
мешок за спиной. Этот факт был достаточно примечательным, так как наводил
на мысль, что подглядывавший сам проворачивал тайную операцию и, что он
может сам себе навредить, проговорившись насчет действий других. Я видел
множество людей, несущих мешки и свертки по ночам - я сам перетаскивал их
не раз. Это был фактически единственный путь, благодаря которому человек
мог спасти часть своего добра от сборщика налогов и мог жить сам и
поддерживать свою семью.
Такое ночное движение было достаточно распространено при старом
сборщике налогов и ленивом коменданте; в прежние времена это было не так
уж и опасно, как могло показаться - по закону это преступление
наказывалось десятью годами тюрьмы и работой на угольных шахтах, и в
особых случаях - смертью. Особые случаи - это когда человек пойман с
чем-то, что комендант или сборщик налогов хотели бы иметь для себя.
Я не пошел за этим человеком, будучи уверен, что он из нашего класса,
а, вернувшись домой, обнаружил всех четверых разговаривающих шепотом, и в
течение этого вечера никто из нас так и не повысил голоса.
Отец и Джим говорили, как обычно, о Западе. Они, казалось, чувствовали,
что где-то далеко, рядом с заходящим солнцем есть нечто, что там должен
остаться небольшой уголок Америки, где люди живут в мире и свободе - и где
нет никакой Каш гвардии, сборщиков налогов и калкаров.
Приблизительно три четверти часа спустя, когда Джим и Молли
приготовились уходить, раздался стук, и дверь тут же распахнулась -
прежде, чем от нас последовало приглашение войти. Мы переглянулись, когда
увидели, что с порога нам улыбается Питер Йохансен. Я никогда не любил
Питера. Он был высоким, нескладным мужчиной, который улыбался всем ртом;
но его глаза никогда не улыбались. Мне не нравились его взгляды, которые
он бросал на мать, когда думал, что никто не наблюдает за ним, ни его
привычка менять женщин, каждый год или два - это было слишком похоже на
вызывало мое возмущение с ранней юности - я привык к тому факту, что
Двадцать Четыре выпускают печатные прокламации и одновременно не велят
людям учиться писать и читать. По моему, я уже упоминал, что
книгопечатание было забыто. Это было не совсем так, все сказанное
относилось только к массам людей, для Двадцати Четырех продолжал работать
Департамент печати, где производились деньги и выпускались манифесты.
Деньги выдавались взамен налогов - тогда, когда мы были обложены налогами
настолько, что даже классы калкаров начинали возмущаться; власти посылали
своих агентов покупать наши продукты деньгами, не имевшими ценности, и
которые мы использовали не иначе, как разводя ими огонь.
Налоги нельзя было оплатить деньгами, потому что Двадцать Четыре
принимали только золото и серебро, или продукты, произведенные или
выращенные, и все золото и серебро исчезло из обращения еще в то время,
когда мой отец был мальчишкой. Оставалось платить только натуральными
продуктами.
Три субботы в месяц сборщики налогов находились на рынках, оценивая
наши товары, и в последнюю субботу забирали один процент из всего того,
что мы купили или продали в течение месяца. Ничто не имело фиксированной
цены - сегодня вы могли торговаться до хрипоты, прося отдать пинту бобов
за козья шкуру, а в следующую неделю, если вы хотели купить бобы, то вам
более чем везло если вы покупали их за четыре или пять шкур за пинту; а
сборщики налогов забирали свою часть - они старались поддерживать самые
высокие цены на рынке в течение месяца.
У моего отца было несколько длинношерстных коз - они назывались
монтанские козы, хотя он говорил, что по-настоящему - это Ангорские козы,
и моя мать вязала вещи из их шерсти. Если учитывать ткань, молоко и мясо,
то мы жили припеваючи. Кроме того, возле нашего дома располагался
небольшой огород; но были некоторые продукты, которые приходилось покупать
на рынке. Законом было запрещено производить обмен в частном порядке,
тогда сборщики налогов могли и не узнать о совершенной сделке. Так вот,
как-то зимой моя мать приболела, и нам понадобился уголь, чтобы обогреть
комнату, в которой она лежала. Поэтому отец отправился к начальнику Каш
гвардии и попросил разрешения приобрести немного угля до наступления
рыночного дня. Вместе с ним был послан к Хоффмейеру солдат, он был агентом
калкара Пхава, владельца концессии на уголь в нашем районе, - у калкаров
было все, - и когда Хоффмейер узнал, насколько срочно нам нужен уголь, он
предложил за пять молочных коз половину их веса углем.
Мой отец протестовал, но это было бесполезно. И так как он понимал,
насколько наша мать нуждается в тепле, он отвел пять коз к Хоффмейеру и
получил уголь. На следующий рыночный день он купил козла за мешок бобов,
весящих столько же, сколько и козел. А когда пришел сборщик податей, он
заявил моему отцу: - Ты продал пять коз за половину их веса в бобах, а
всякий знает, что бобы стоят в двадцать раз дороже, чем уголь. Значит
уголь, который ты купил, должен стоить сто коз. Так как бобы стоят в
двадцать раз дороже угля, - а ты получил вдвое больше бобов! - то твои
бобы сейчас стоят двести коз, что составляет в конце концов плату за
триста коз. Так что приведи мне трех твоих лучших коз.
Он был новым сборщиком податей - старый бы никогда не сделал ничего
подобного; но как раз в это время все и начало меняться. Отец говорил, что
он и не думал, что может быть хуже, но позднее обнаружил, что может, и еще
как. Изменения наступили в 2117-м, вскоре после того, как Ярт стал
Джемадаром объединенных Тейвос Америки. Естественно, все это происходило
не сразу. Вашингтон находился вдалеке от Чикаго, и между ними больше не
существовало железной дороги. Двадцати Четырем удалось сохранить несколько
разобщенных линий; но управляться с ними становилось все труднее, потому
что больше негде было найти опытных механиков. И дорога от Вашингтона до
Гари занимала не меньше недели пути в западном направлении.
Отец рассказывал, что большинство железных дорог были разрушены во
время войны, после которой калкары захватили страну; работникам было
разрешено работать только четыре часа в день, и они поддались на это, но
большинство из них было занято созданием новых законов и времени на работу
не оставалось; для тех, кто мог поддерживать дороги в рабочем состоянии,
работы не было вообще, но это было не самым худшим из зол. Практически
все, кто как-то разбирался в технических деталях и починке, инженеры и
механики, принадлежавшие к классу интеллигенции, были немедленно уволены с
работы и позднее убиты.
За семьдесят пять лет не было построено ни одного локомотива и лишь
несколько из вышедших из строя было отремонтировано. Двадцать Четыре
решили поддерживать только малую толику поездов для собственных нужд - для
правительственных чиновников и войск; но в самое ближайшее время железная
дорога будет закрыта раз и навсегда. Это ничего для меня не значило,
потому что я никогда не ездил на поезде - и даже никогда не видел ни
одного из них. Вообще-то какие-то искореженные, скрученные, опаленные
огнем останки валялись в разных частях нашего города, но мать и отец
утверждали, что эти обломки - последние звенья между старой цивилизацией и
новым варварством.
Авиасуда, автомобили, пароходы и даже телеграф давным-давно исчезли; но
мы слышали от других об этих чудесах цивилизации. Телеграф до сих пор
продолжал работать, хотя связь была отвратительной; осталось только
несколько линий между Чикаго и Атлантическим побережьем. К западу от нас
не осталось ни телеграфа ни железных дорог. Я видел человека, который
приехал на лошади из Тейвос Миссури. Он отправился в путь вместе с сорока
спутниками, собираясь достигнуть Востока и узнать, что произошло здесь за
пятьдесят лет; но бандиты и Каш гвардия перебила их всех, а он в одиночку
продолжал свое длинное, полное опасностей путешествие.
Я никогда не забуду, с каким восторгом я слушал каждое слово,
срывающееся с его губ; мое воображение включилось на полную мощность и в
течение многих недель после этого я пытался представить себя героем
похожих на услышанные приключений на загадочном и неизвестном Западе. Он
говорил, что положение отвратительное практически во всей стране, где ему
удалось проехать; но сельскохозяйственные районы жили полегче, потому что
там Каш Гвардия появлялась реже, и люди сохраняли больше, чем выращивали.
Он думал, что наше положение хуже, чем в Миссури, и не колебался,
предпочитая снова взглянуть в глаза опасностям, чем жить относительно
близко от Двадцати Четырех.
Отец был крайне зол, придя домой с рынка после того, как новый сборщик
налогов поднял плату до трех коз. Мать снова поднялась, и холод уже ушел,
оставляя первые признаки весны в раннем мартовском дне. Лед сошел с реки,
на берегах которой мы жили, и я уже подумывал о своем первом купании в
этом году. Козьи шкуры были сняты с окон нашего небольшого домика, и
свежий, насыщенный солнцем воздух, продувал наши три комнаты.
- Плохие времена настают, Элизабет, - сказал отец после того, как
рассказал о несправедливости. - Они были не самыми лучшими в прошлом, но
сейчас эти свиньи посадили короля свиней в качестве Джемадара...
- Ш-ш-ш! - предупредила мать, кивая головой в сторону открытого окна.
Отец замолчал и прислушался. Мы услышали шаги, обходящие дом и
направляющиеся ко входу, и через мгновение силуэт мужчины появился в
дверном проеме. Отец издал вздох облегчения.
- Ох! - воскликнул он. - Это всего лишь наш добрый брат Йохансен.
Входи, Брат Питер, и расскажи нам новости.
- А новостей предостаточно, - воскликнул наш посетитель. - Старый
комендант заменен новым, имя его Ор-тис - он один из выдвиженцев Ярта. Что
вы думаете об этом?
Брат Питер стоял между матерью и отцом, спиной к ней, поэтому не видел,
как она быстро поднесла палец к губам, давая знак отцу попридержать язык.
Я видел, как брови отца нахмурились, хотя он и послушался предупреждения
матери; и когда он заговорил, его слова звучали именно так, как подобало
звучать словам лояльного представителя нашего класса.
- Думание не для меня, - сказал он, - и подвергать сомнению то, что
сделали Двадцать Четыре я не собираюсь.
- И не для меня, - быстро заговорил Йохансен, но среди друзей человек
ведь не может не думать и иногда правильно высказать, что у тебя на душе,
так?
Отец пожал плечами и повернулся. Я видел, что он кипит от желания
высказать несколько слов о деградирующих животных, которых Судьба привела
к власти более века назад. Его детство прошло не так уж далеко от
героического прошлого самых гордых дней страны, чтобы не быть восхищенным
рассказами взрослых и прекрасно понимать, что все потеряно, и как это было
потеряно. Мать и отец пытались приобщить меня, как и остальных, к
умирающей культуре, пытаясь сохранить искорку исчезающей культуры в груди
своих отпрысков и надеясь на что-то, хотя, похоже, это было бессмысленно -
до того дня, когда мир начнет подниматься из развалин, пепла и неведения,
в которое погрузила его жестокость калкаров.
- Брат Питер, - сказал отец в конце концов, - я должен идти и отдать
трех моих коз сборщику налогов, или он снова накрутит мне новые проценты.
- Я видел, что он пытается говорить естественно, но не мог удержаться от
язвительности в словах.
Питер насторожил уши.
- Да, - сказал он, - я слышал о твоих несчастьях. Этот новый сборщик
податей смеялся над этим у Хоффмейера. Он думал, что это отличная шутка, и
Хоффмейер сказал, что сейчас ты получишь уголь за гораздо меньшую цену,
чем он стоит. Он отправится к Двадцати Четырем и попросит, чтобы ты
заплатил ему остальные девяносто пять коз, которых, как заявил сборщик
податей, действительно стоит уголь.
- О! - воскликнула мать, - они не смогут сделать такую подлую вещь - я
уверена, они этого не сделают!..
Питер пожал плечами.
- Возможно, они только шутили, - сказал он. - Эти калкары - большие
шутники.
- Да уж, - сказал отец, - они большие шутники; но когда-нибудь и я
устрою свою маленькую шутку, - и направился по направлению к загородке,
где содержались козы, когда находились не на пастбище.
Мать посмотрела ему вслед, и в ее глазах мелькнули огоньки тревоги. Я
увидел, как она мельком взглянула на Питера, который вышел за отцом и
отправился своей дорогой.
Мы с отцом отогнали коз сборщику податей. Он был маленьким человеком с
копной рыжих волос, тонким носом и двумя маленькими, близко посаженными
глазами. Его имя было Соор. Увидев отца, он тут же начал выказывать
раздражение.
- Как твое имя, парень? - спросил он грозно.
- Джулиан 8-й, - ответил отец. - Здесь три козы - налоги за этот месяц.
Могу я завести их в загородку?
- Как, ты сказал, твое имя? - прошипел этот тип.
- Джулиан 8-й, - повторил отец.
- Джулиан 8-й! - закричал Соор. - "Джулиан 8-й!". Я думаю, ты слишком
большой джентльмен, чтобы быть братом такому ничтожеству, как я, да?
- Брат Джулиан 8-й, - сказал отец спокойно.
- Иди и отведи своих коз в загородку, но в будущем помни, что все люди
- братья, если они хорошие граждане и лояльны по отношению к нашему
великом Джемадару.
Отогнав коз, мы направились домой, но когда мы проходили мимо Соора,
тот крикнул:
- Ну?!
Отец повернулся и вопросительно взглянул на него.
- Ну?! - повторил этот тип.
- Не понимаю, - сказал отец, - разве я не сделал всего, что требует
закон?
- А что за дела у вас, у свиней? - яростно закричал Соор. - В восточном
Тейвос сборщик налогов не должен умирать от голода из-за ничтожной платы -
все люди приносят ему небольшие подарки.
- Хорошо, - коротко сказал отец, - я пришлю вам что-нибудь в следующий
раз, когда отправлюсь на рынок.
- Посмотрим, - буркнул Соор.
Отец промолчал всю дорогу домой и не сказал ни единого слова, пока мы
не закончили обедать сыром, козьим молоком и печеньем из кукурузы. Я был
настолько разъярен, что с трудом сдерживался; но я так долго варился в
атмосфере насилия и терроризма, что приходилось держать язык за зубами.
Закончив есть, отец внезапно поднялся - настолько внезапно, что стул
из-под него отлетел к стене. Расправив плечи, отец с чудовищной силой
ударил себя в грудь и закричал:
- Трус! Собака! Боже мой! Я не выдержу этого! Я сойду с ума, если
придется вынести еще столько же издевательств. Я больше не мужчина. Здесь
не осталось мужчин! Мы - черви, которых свиньи отыскивают в земле своими
грязными копытами. И я не посмел ничего сказать. Я стоял, - хотя у меня
были такие предки! - и не посмел ничего сказать, только жалко соглашался с
ним. Это отвратительно.
За несколько поколений они отобрали все мужество у американских мужчин.
Мои предки сражались у Банкер Хилл, у Геттисберга, в Сан Хуане, у Шато
Тьери. А я? Я преклоняю колени перед каждым деградировавшим животным,
которое получило власть от других скотов из Вашингтона - и никто из них не
американец, - да они даже и не земляне. Перед этими сукиными лунными
детьми я вынужден склонять шею - я! - потомок самых сильных людей, которых
когда-либо знал мир.
- Джулиан! - воскликнула мать. - Будь осторожен, дорогой. Кто-нибудь
может подслушивать.
Я видел как она дрожит.
- Но ведь ты американская женщина! - заревел он.
- Джулиан, не надо! - умоляла она. - Я боюсь не за себя - ты же знаешь
- я боюсь за тебя и за мальчика. Меня не волнует, что станется со мной; но
я не хочу видеть, как тебя уводят от нас, как это произошло в других
семьях, которые позволили себе говорить открыто.
- Я знаю, моя дорогая, - сказал он после небольшой паузы. - Я знаю, что
все мы повязаны. Я боюсь за вас, ты боишься за нас, - и так оно все и
вертится. Ах, если бы нас было больше. Если бы только я мог найти тысячу
людей, которые не боялись бы действовать!
- Ш-ш-ш! - предупредила его мать. - Вокруг множество шпионов. И никто
ничего не знает наверняка. Вот почему я предупредила тебя, когда Брат
Питер приходил сегодня. Подозреваешь всякого.
- Ты подозреваешь Питера? - спросил отец.
- Я ничего не знаю, - ответила мать. - Я боюсь всех. Это кошмарное
существование, и я думаю, что так придется провести всю свою жизнь, как
моя мать и ее мать до того. Я никогда не стану твердой.
- Американский дух ослаб, но никогда не был сломлен! - воскликнул отец.
- Будем надеяться, что его ничто не сломит.
- Если бы у нас были сердца, способные выдержать и не разбиться, -
сказала мать, - но это трудно, так трудно, что даже боишься родить ребенка
и пустить его в этот страшный мир, - и она посмотрела на меня, - из-за
ничтожества и бессмысленности, которыми пропитана вся наша жизнь. Я всегда
хотела иметь детей, но я боялась завести их; в основном, из-за того, что я
боялась, что они родятся девочками. Быть девушкой в нашем сегодняшнем мире
- о, как это ужасно!
После ужина мы с отцом отправились доить коз и проверили, чтобы
загородки были закрыты на ночь от собак. Казалось, их становилось все
больше, и они наглели с каждым годом. Они собирались в стаи, - хотя раньше
бегали поодиночке, когда я был мальчишкой - и уже представляли опасность
даже для взрослого мужчины, путешествующего ночью. Нам не позволялось
иметь огнестрельное оружие, даже лук и стрелы были запрещены; поэтому мы
не могли отогнать собак, и они, чувствуя нашу слабость, подходили ночью к
самым домам и загонам.
Это были огромные бестии - бесстрашные и сильные. Одна стая особенно
отличалась от остальных. Отец сказал, что это дала помесь колли и овчарки;
члены стаи были огромными, хитрыми и злобными. Они превратились в ужас
города - мы называли их Адские собаки.
Когда мы вернулись в дом после дойки, к нам заглянули Джим Томпсон и
его женщина Молли Шиихан. Они жили выше по реке, в полумиле от нас, на
следующей ферме, и были нашими лучшими друзьями. Это были единственные
люди, которым действительно доверяли отец и мать, и потому, собираясь
вместе, мы разговаривали совершенно свободно. Мне казалось странным, даже
когда я был младше, что такие большие, сильные мужчины, как отец и Джим,
могут бояться высказать, что они действительно думают по тому или иному
поводу, и хотя я был рожден и рос в атмосфере страха и подозрения, я
никогда не мог примириться с трусостью и рабской покорностью, окружавшей
нас.
Кроме всего прочего я знал, что мой отец не был трусом. Он был
симпатичным мужчиной - высокий, с отлично развитой мускулатурой - я видел
его сражающимся с людьми и собаками. Однажды он защищал мать от Каш
гвардии и голыми руками убил вооруженного солдата. Сейчас тот лежал в
центре загородки для коз, его ружье, амуниция и штык, тщательно завернутые
в толстый слой промасленной ткани, покоились рядом с ним. Отец не оставил
никаких следов, и его ни в чем не подозревали; но мы знали, где хранится
ружье, штык и боеприпасы.
У Джима возникли проблемы с Соором, новым сборщиком налогов, и он очень
злился. Джим был рослым мужчиной и, как и мой отец, был всегда гладко
выбрит, как почти все американцы - так мы называли людей, живших здесь
задолго до Великой войны. Остальные - настоящие калкары - не отращивали
бород. Их предки появились с Луны много лет назад. Они появлялись в
странных кораблях, год за годом, но постепенно один за другим, их корабли
исчезали, и никто из них не знал, как строить их или управлять двигателями
в нужный момент. Калкары больше не могли попасть с Луны на Землю.
Это было хорошо для нас, но это случилось слишком поздно; калкары
расплодились, как мухи в грязной конюшне. Чистокровные калкары были самыми
худшими, но существовали миллионы полукровок, и их тоже нельзя было
назвать хорошими. Мне кажется, что на самом деле полукровки ненавидели
чистопородных землян больше, чем настоящих калкаров или лунных людей.
Джим был в бешенстве. Он сказал, что долго не выдержит - он, скорее,
умрет, чем будет жить в таком кошмарном мире; но я уже привык к подобным
разговорам, я слышал их с самого детства. Жизнь была трудной штукой, -
только работа, работа, работа, жалкое существование и бесконечная плата
налогов. Никаких удовольствий - всего лишь несколько удобств, совершенно
никаких излишеств - и что хуже всего - никакой надежды. Редко случалось,
чтобы хоть кто-то смеялся из нашего класса, и взрослые никогда не
улыбались. Будучи детьми, мы лишь улыбались - редко и слабо. Трудно было
полностью уничтожить дух детства; но по отношению к братству мужчин это
почти удалось.
- Это ваша собственная ошибка, Джим, - сказал отец. Он всегда обвинял
во всех наших горестях Джима, потому что предки Джима были до Великой
войны американскими рабочими - механиками и опытными работниками во
множестве областей. - Ваши люди никогда не выступали против завоевателей.
Они флиртовали с новой теорией братства, которую калкары занесли им с
Луны. Они прислушивались к словам эмиссаров этих негодяев и после того,
как калкары ввели этот порядок среди нас, они "сначала терпели, потом
сожалели, а потом начали раскаиваться". Их было множество, и им бы хватило
сил, чтобы сразиться и остановить волну безумства, которая началась с
катастрофы на Луне и захлестнула весь мир - они смогли бы удержать от
этого Америку; но они этого не сделали, наоборот - они слушали фальшивых
пророков и отдали свою великую власть в руки коррумпированных лидеров.
- А что насчет твоего класса? - возразил Джим, - слишком богатого и
ленивого и даже не удосуживающегося голосовать. Они пытались придавить нас
и собирали сливки с нашей работы.
- Древняя софистика, - пробурчал отец. - Никогда не существовало более
благополучного и независимого класса людей в мире, чем американский
рабочий класс в двадцатом веке.
- Ты говоришь о нас! Мы были первыми, кто начал сражаться. Мои люди
сражались, истекали кровью и умирали, чтобы сохранить Старую Славу над
Капитолием в Вашингтоне; но нас было слишком мало, и сейчас Каш флаг
калкарского флота развевается на его месте, и больше века считается
преступлением, заслуживающим смертной казни, хранить у себя
Звездно-полосатый.
Отец быстро пересек комнату, подошел к камину и вытащил камень ниже
крепкой деревянной каминной полки. Просунув туда руку он повернулся к нам.
- Я стал трусливым и деградировал, - воскликнул он, - но слава Богу, во
мне еще сохранилась капля мужества. У меня есть силы противостоять им, как
противостояли мои отцы - и я сохранил это, дошедшее до меня, сохранил для
своего сына, чтобы он передал его своему сыну. И я готов умереть за Это,
как умирали мои отцы, и я умру за него с радостью.
Он вытащил небольшой клочок материи и, держа его за концы кончиками
пальцев, встряхнул и развернул ткань, на которой были белые и красные
полосы с голубым прямоугольником с краю, на котором было вышито множество
белых звезд.
Джим, Молли и мать вскочили, и я увидел, как мать бросила тревожный
взгляд в строну двери. На мгновение они застыли в молчании, смотря широко
раскрытыми глазами на вещь, которую держал отец. Потом Джим медленно
подошел к флагу, стал на колени и, взяв край его своими мозолистыми
неуклюжими пальцами, прижал его к своим губам, а свеча на кривом столе,
мерцающая на весеннем ветру, покачивавшим козью шкуру у окна, заливала его
своими лучами.
- Это - Флаг, сынок, - сказал мне отец. - Это - Старая Слава, флаг
твоих отцов, флаг, который превратил мир в цветущий сад. За владение им
полагается смерть; но я решил взять его и охранять, и наша семья будет
охранять его, пока войско, которое владело им, не придет из Аргонна.
Я почувствовал, как на мои глаза наворачиваются слезы - почему, я не
мог бы сказать - и я отвернулся, чтобы скрыть их. Я повернулся к окну и
здесь, за покачивающейся козьей шкурой, увидел лицо, проступающее из тьмы.
Я всегда был быстр в мыслях и действиях; но, думаю, за всю свою жизнь я
никогда не действовал так молниеносно, как тогда. Одним движением я скинул
со стола свечу, погружая комнату в полную тьму и, добравшись до отца, я
вырвал из его рук Флаг и спрятал его в тайник под каминной полкой. Камень
лежал внизу, но у меня заняло не больше секунды, чтобы нагнуться за ним и
найти его в темноте - и не больше, чтобы вставить его в нишу.
Настолько велико было напряжение и подозрение в человеческих душах, что
четверо в комнате и я интуитивно почувствовали нечто, заставившее меня
действовать подобным образом; и когда я нащупал свечу и зажег огонь, все
неподвижно и безжизненно стояли на своих местах. Они не задавали мне
вопросов. Отец заговорил первым.
- Ты был очень неаккуратен, Джулиан, - сказал он. - Если ты хотел взять
свечку, то почему ты не поднял ее осторожно, вместо того, чтобы резко
хватать ее? Но ты всегда действуешь подобным образом - и постоянно
разбиваешь вещи.
Он несколько повысил голос, говоря это; но это была жалкая увертка, и
он знал это, так же как и все остальные. Если человек, которому
принадлежало лицо в темноте, слышал его слова, то он тоже это понял.
Я зажег свечу, вернулся в кухню и, выйдя из задней двери и держась в
глубокой тени дома, прокрался вперед, потому что хотел узнать, кто видел
эту сцену государственной измены. Ночь была безлунной, но безоблачной, и я
видел окружающее на достаточном расстоянии, так как наш дом стоял на
возвышении прямо на берегу реки. Юго-восточнее нас проходил путь, ведущий
к древнему мосту, давно уже сломанному яростными толпами или разрушившийся
- я не знаю причины. Наконец я увидел силуэт мужчины на фоне залитого
звездами неба, который уже дошел до основания моста. У мужчины был большой
мешок за спиной. Этот факт был достаточно примечательным, так как наводил
на мысль, что подглядывавший сам проворачивал тайную операцию и, что он
может сам себе навредить, проговорившись насчет действий других. Я видел
множество людей, несущих мешки и свертки по ночам - я сам перетаскивал их
не раз. Это был фактически единственный путь, благодаря которому человек
мог спасти часть своего добра от сборщика налогов и мог жить сам и
поддерживать свою семью.
Такое ночное движение было достаточно распространено при старом
сборщике налогов и ленивом коменданте; в прежние времена это было не так
уж и опасно, как могло показаться - по закону это преступление
наказывалось десятью годами тюрьмы и работой на угольных шахтах, и в
особых случаях - смертью. Особые случаи - это когда человек пойман с
чем-то, что комендант или сборщик налогов хотели бы иметь для себя.
Я не пошел за этим человеком, будучи уверен, что он из нашего класса,
а, вернувшись домой, обнаружил всех четверых разговаривающих шепотом, и в
течение этого вечера никто из нас так и не повысил голоса.
Отец и Джим говорили, как обычно, о Западе. Они, казалось, чувствовали,
что где-то далеко, рядом с заходящим солнцем есть нечто, что там должен
остаться небольшой уголок Америки, где люди живут в мире и свободе - и где
нет никакой Каш гвардии, сборщиков налогов и калкаров.
Приблизительно три четверти часа спустя, когда Джим и Молли
приготовились уходить, раздался стук, и дверь тут же распахнулась -
прежде, чем от нас последовало приглашение войти. Мы переглянулись, когда
увидели, что с порога нам улыбается Питер Йохансен. Я никогда не любил
Питера. Он был высоким, нескладным мужчиной, который улыбался всем ртом;
но его глаза никогда не улыбались. Мне не нравились его взгляды, которые
он бросал на мать, когда думал, что никто не наблюдает за ним, ни его
привычка менять женщин, каждый год или два - это было слишком похоже на