Страница:
когда они увидели, как отношение ко мне Ор-тиса резко меняется, они
отвернулись, за что я был им благодарен. Я заметил Соора, который смотрел
на меня с ухмылкой на устах, и Хоффмейера, подмигивающего мне с хитрым
выражением на лице.
Я собрал свои пожитки и направился в ту часть рынка, где мы обычно
выставляли свой товар. Там я обнаружил, что человек по имени Вонбулен
занял мое место. Существует неписанный закон, по которому каждая семья
имеет свое место на рынке. Я был третьим поколением Джулианов, привозивших
продукцию именно сюда - в основном, лошадей, потому что мы любили лошадей
и разводили их; но в последнее время занялись козами, когда государство
запретило разводить лошадей. Хотя мы с отцом иногда до сих пор объезжали
лошадей для Двадцати Четырех, мы не выращивали их больше.
У Вонбулена было свое место в дальнем углу, где торговля шла не так
бойко, как в нашем районе, и я не мог понять, что он делает на нашем
месте, где он выставил три тощих свиньи и несколько мешков пшеницы. Я
спросил его, почему он здесь.
- Это мое место, - сказал он. - Сборщик налогов Соор приказал мне
занять его.
- Ты уберешься отсюда, - ответил я. - Ты знаешь, что оно наше - всякий
в Тейвосе знает, что так было много лет. Мой дед построил его, и моя семья
регулярно чинила его. Так что - убирайся!
- Я никуда не уйду, - ответил он насмешливо. Он был огромным, и когда
злился, то выглядел весьма устрашающе; у него росли большие усы, торчащие
с обеих сторон носа, прямо как клыки одного из его боровов.
- Ты уберешься или тебя придется выкинуть, - сказал я, но он опустил
руки на барьер и попытался загородить мне путь.
Зная его как тупого и глупого человека, я решил застичь его врасплох,
поэтому держась рукой за верхнюю планку, я качнул загородку ему в лицо и
ударил его коленом в грудь. Это отбросило его на землю в свиной навоз. Я
так сильно толкнул его, что он перекувырнулся. Вонбулен начал подниматься
на ноги, изрыгая ругательства. В его глазах плясало бешенство. И через
мгновение он бросился на меня! Это походило на атаку быка, с которым я
только что справился, с той разницей, что Вонбулен был разъярен еще больше
и выглядел гораздо хуже. Его огромные кулаки свистели с ужасающей
скоростью, рот открылся, словно он собирался пожрать меня живьем; но по
кое-каким причинам я не испытывал страха. Честно говоря, я улыбался, видя
его лицо и его торчащие усы, перепачканные грязью.
Я парировал его первый неистовый удар и, приблизившись, ударил его не
очень сильно в лицо - я уверен, что бил его не в полную силу, потому что
не хотел этого; я хотел поиграться с ним - но результат был для меня
совершенно неожиданным, в общем, как и для моего врага, правда, не таким
болезненным. Он отлетел от моего удара на целых три фута и снова рухнул на
спину, выплевывая кровь и зубы изо рта.
Тут я поднял его за шиворот и за штаны, поднял его над головой и
швырнул туда, где - я только тут заметил это - собралось множество
зрителей.
Вонбулен не пользовался популярностью в Тейвосе, и я увидел множество
широких улыбок на лицах людей моего класса; однако были и другие, которые
не улыбались. Это были калкары и полукровки.
Я увидел все это мельком и вернулся к своей работе. Вонбулен лежал на
земле там, где свалился. Рядом с ним я швырнул его мешки пшеницы и его
свиней. После этого я открыл загородку, чтобы внести туда свой товар.
Внезапно я наткнулся на Соора, преградившего не путь и смотрящего на меня
с ненавистью.
- Что это значит? - громко завопил он.
- Это значит, - ответил я, - что никто не сможет украсть у Джулианов
место так легко, как казалось Вонбулену.
- Он не украл его, - продолжал кричать Соор. - Я дал это место ему.
Убирайся отсюда! Оно его!
- Это не ваше имущество, чтобы раздавать его, - ответил я. - Я знаю
свои права; ни один человек не может выгнать меня отсюда без борьбы. Ты
понял меня?
И, отвернувшись от него, я принялся заносить свои пожитки в загородку.
Закончив, я увидел, что больше никто не улыбается - мои друзья выглядели
очень мрачными и перепуганными; ко мне подошел человек и стал рядом; когда
я повернулся в его сторону, то увидел, что это Джим.
И только тут я понял, насколько серьезный проступок я совершил, и
огорчился появлению Джима, который таким образом молча дал понять, что он
со мной во всем, что я сделал. Никто больше не подошел, хотя многие
ненавидели калкаров не меньше нас.
Соор был в ярости; но он не мог остановить меня. Только Двадцать Четыре
могли отобрать у меня мое место. Он всячески обзывал меня и издевался надо
мной; но я заметил, что сначала он отошел подальше. Это было, словно
изысканное яство для изголодавшегося человека: знать, что один из
завоевателей боится тебя. И пока что это был самый счастливый день в моей
жизни.
Я быстро загнал коз в загородку и, держа один из сыров в руке, позвал
Соора. Он повернулся, скаля зубы, словно крыса, загнанная в угол.
- Ты приказал отцу принести тебе подарок, - закричал я во всю силу
своих легких, и меня слышали все, и все обернулись ко мне. - Вот он! -
крикнул я. - Держи свою взятку! - и я швырнул сыр ему в лицо изо всех сил.
Он рухнул наземь, словно подстреленный, а люди разбежались в стороны,
подобно перепуганным кроликам. Я начал развешивать шкуры вокруг загородки,
чтобы дотошные покупатели могли их хорошенько рассмотреть.
Джим, чье место было рядом с нашим, молча смотрел на меня через
загородку в течение нескольких минут. Наконец он сказал:
- Ты совершил огромную глупость, Джулиан, - сказал он и добавил: - Я
горжусь тобой.
Я был не совсем уверен, что понял его правильно, и решил, что, видимо,
он тоже желал бы умереть за удовольствие победить их. Я не сделал этого не
из-за нехватки ярости или силы; я вспомнил склоненную голову отца и слезы
матери, понимая: если мы не будем держать голову так высоко, как подобает
мужчинам, так лучше уже умереть. Да, перед моими глазами все время стояли
подбородок отца, склоненный на грудь, и его неверные шаги, и я стыдился за
него и за себя; но я частично отмыл этот позор, и в моем мозгу наконец
окончательно выкристаллизовалось то, что должно было давным-давно
сформироваться: решение прожить остаток жизни с высоко поднятой головой и
кулаками наготове - прожить мужчиной - какой бы короткой не оказалась эта
жизнь.
Вечером я заметил небольшое оживление в рядах Каш гвардии, крутящейся
по рынку. Они постепенно подходили к моему месту и останавливались рядом.
Наконец дежурный сержант обратился ко мне:
- Ты - Брат Джулиан 9-й? - спросил он.
- Да, Джулиан 9-й, - ответил я.
- Лучше тебе быть Братом Джулианом 9-м, когда будешь обращаться к Брату
генералу Ор-тису, - прорычал он в ответ. - Ты арестован, отправляйся с
нами!
- За что? - спросил я.
- Брат Ор-тис велел сказать тебе, если ты не знаешь, ты должен явиться
к нему.
Так! Началось - и началось очень быстро. Я почувствовал жалость к
матери; но все равно я был доволен. Если бы в мире не существовало такого
человека, как Хуана Сент Джон, я был бы совершенно счастлив, потому что
знал: отец и мать вскоре последуют за мной и, как они учили меня, мы
воссоединимся в другом мире - мире, где нет калкаров и налогов - но в этом
мире жила Хуана Сент Джон, и я был уверен в этом мире, а в существовании
другого сомневался, потому что никогда его не видел, как и никто другой.
Не было никаких причин отказываться идти с Каш гвардией. Они
просто-напросто пристрелили бы меня из своих ружей. И я решил, что захвачу
с собой хотя бы парочку этих важных свиней до того, как буду убит. Никто
не знал, что они сделают - только все были уверены, что это будет
очередная несправедливость.
Ладно, они отвезли меня в штаб-квартиру Тейвоса, находящуюся на берегу
озера; но так как они везли меня в повозке, запряженной лошадью, путь
оказался не утомительным, как я боялся. Мы проехали через множество
рынков, кварталов, лежащих по пути к штаб-квартире, и всю дорогу люди
смотрели на меня так же, как я смотрел на других арестованных, которых
везли неведомо куда. Иногда они отворачивались, иногда - нет, Я размышлял,
как бы я поступил на их месте.
Наконец мы попали в штаб-квартиру, миновав мили старых руин, где я
играл и копался ребенком. Меня сразу же привели к Ор-тису. Он сидел в
большой комнате во главе длинного стола, и я увидел, что здесь находятся и
другие представители ненавистной власти, известной как "Двадцать Четыре",
формы правления, которую калкары привезли с Луны столетие назад. Двадцать
Четыре обычно были комитетом, состоящим из двадцати четырех человек. Но
сейчас это осталось просто названием для обозначения власти и тирании. Ярт
Джемадар в действительности был, как и гласил его лунный титул,
императором. Его окружал комитет из двадцати четырех калкаров; но они лишь
соглашались с ним и могли быть заменены по его желанию, так что
представляли не более, чем игрушку в его руках. Его слово представляло ту
же власть, что и Двадцать Четыре, и он получал ее от рождения, поэтому мы
говорили о нем, как о Двадцати Четырех или как о Тейвосе, и я сначала
думал, что это одно и то же.
Многих из сидящих я узнал, они были членами нашего Тейвоса. Пхав и
Хоффмейер тоже были здесь, они представляли наш район или предавали, как
всегда говорил мой отец. Я был уверен, что никакого совещания не будет,
так же как и в другом доме, южнее - отличном здании стародавних времен,
восстановленном частично государством для штаб-квартиры, прекрасном
сооружении прежних времен со львами, стоящими по обеим бокам от широкого
входа.
Нет, это был не Тейвос; до меня наконец дошло, что на меня опустилась
тяжелая длань нового закона, о котором упоминал Ор-тис - специального
военного трибунала для особо провинившихся. Это было первое заседание, и
на счастье я совершил неблаговидный поступок как раз вовремя, и они решили
испытать новый порядок на мне.
Я стоял перед охранниками у стола и смотрел на лица сидящих. Я не
увидел ни единого дружественного лица - ни одного существа моего класса
или расы - одни лишь свиньи, свиньи, свиньи. Низкобровые, груболицые люди,
скорчившиеся в своих креслах, расползшиеся в своей одежде, нечесаные,
немытые, отвратительно выглядевшие - и это был состав трибунала, который
должен был судить меня, и за что?!
Ор-тис спросил, кто выдвигает против меня обвинения и в чем,
собственно, дело. Тут я заметил Соора. Он должен был находиться в нашем
районе и собирать налоги; но его там не было. Нет, он находился здесь,
предвкушая более приятное дело. Он посмотрел на меня с ненавистью и начал
обвинение; сопротивление представителю закона при исполнении своих
обязанностей, а также попытка убийства последнего с использованием
смертельно опасного оружия.
Они грозно посмотрели на меня, явно ожидая, что я буду дрожать от
страха, как вело себя большинство до меня; но я не дрожал, обвинение
прозвучало слишком неожиданно. Боюсь, напротив, я рассмеялся. Я уверен в
этом.
- Что такое?! - воскликнул Ор-тис. - Что тебя так рассмешило?
- Обвинение, - ответил я.
- А что здесь смешного? - спросил он снова. Людей расстреливали и за
меньшее, людей, и не подозревавших о совершенном преступлении.
- Я не мешал представителю закона исполнять свои обязанности, - сказал
я. - В обязанности сборщика налогов не входит распределение мест на рынке,
правда ведь? Наше место мы занимали в течение трех поколений. Я спрашиваю
тебя, Ор-тис, это так?
Ор-тис вскочил со своего места.
- Как ты смеешь обращаться ко мне подобным образом? - закричал он.
Остальные повернули ко мне перепуганные, стуча по столу своими грязными
руками, крича и возмущаясь моим поведением; но я держал голову так высоко,
как поклялся делать до самой смерти.
Наконец они поутихли, и я снова задал вопрос Ор-тису, ожидая услышать
от него ответ.
- Нет, - наконец признал он. - Только Тейвос может сделать это - Тейвос
или комендант.
- Значит я не сопротивлялся представителю закона, - парировал я, - тем,
что отказался покинуть свое собственное место. И теперь следующий вопрос:
разве сыр - смертельное оружие?
Они все согласились, что нет.
- Он потребовал подарок от моего отца, - пояснил я, - и мне пришлось
бросить ему сыр. Он не имел по закону никакого права требовать его, но я
бросил и попал ему в лицо. Согласен, это так же незаконно, как и его
требование. Я знаю свои права по закону и хочу, чтобы они соблюдались.
С ними никогда не говорили подобным образом, и внезапно я понял, что
это мой единственный шанс справиться с этими существами. Они были
моральными - как, впрочем, и физическими - трусами. Они не могли спокойно
видеть честного бесстрашного человека. И, действительно, они начали
выказывать признаки растерянности. Они знали, что я прав, и не могли
бороться со мной, пока я не окажусь на коленях. У них не хватало смелости
что-либо возразить мне.
Естественно, они тут же принялись искать козла отпущения, и Ор-тис
недолго колебался - его ненавидящий взгляд остановился на Сооре.
- Это человек говорит правду? - заорал он на сборщика налогов. - Ты
отобрал его место? Он не совершил ничего большего, а просто бросил тебе
сыр?
Соор - трус перед вышестоящими начальниками - залился краской и
задрожал.
- Он пытался убить меня, - слабо пробормотал сборщик налогов, - и он
чуть не убил Брата Вонбулена.
Тогда я рассказал, что произошло. Я говорил убедительным тоном и
старался держать себя в руках. Я не боялся их, и они знали это. Иногда мне
казалось, что они страшатся самой этой правды, словно во мне было что-то,
что могло причинить им вред; они ведь всегда боялись революции. Вот почему
они загнали нас так низко.
Приговор гласил: я могу идти, но должен помнить, если я не буду
адресоваться к своим согражданам, как к братьям, то буду наказан. Даже
тогда я парировал и сказал, что не могу называть человека братом, если он
мне не брат.
Все дело было фарсом; но вообще все суды были фарсом, только, как
правило, шутка всегда кончалась плохо для обвиняемого. Их никто не уважал,
как, по-моему, уважали суды в прошлые времена. Ведь здесь не было ни
порядка ни системы.
Мне пришлось проделать пешком всю дорогу домой - новое доказательство
справедливости правосудия - и я пришел через час или два после ужина. Дома
я обнаружил Молли, Джима и Хуану. Было заметно, что мать плакала. И она
снова заплакала, едва увидев меня. Бедная матушка! Иногда я думаю: неужели
во все времена материнство было сущим наказанием; но нет, этого не могло
быть, иначе человеческая раса вымерла бы задолго до появления калкаров.
Джим рассказал им, что случилось на рынке - эпизод с быком, встреча с
Вонбуленом и, наконец, с Соором. И впервые в моей жизни я слышал, как отец
смеется. Хуана тоже улыбалась; но все находились еще под воздействием
страха, еще не покинувшего их, и наконец Молли произнесла:
- Они еще достанут нас, Джулиан. Но за то, что ты сделал, уже и не
жалко умереть.
- Да! - воскликнул отец, - после этого я могу отправляться к мяснику с
улыбкой на устах. Он сделал то, что я всегда мечтал сделать; но не смел. И
если я трус, то хотя бы могу благодарить Бога, что породил из своих чресел
такого смелого и бесстрашного мужчину.
- Ты не трус! - воскликнул я, а мать посмотрела на меня и улыбнулась. Я
был рад, что высказался.
Вы можете не понять, что имел в виду отец, говоря "отправиться к
мяснику", но тут все просто. Производство боеприпасов - давно потерянное
искусство. Особенно боеприпасов сильного действия, которые любит
использовать Каш гвардия. Их складируют в хранилищах, сохранившихся с
древнейших времен - миллионы и миллионы - они не смогли бы использовать
ружья, если бы у них не было боеприпасов. Они используют патроны только в
случае крайней необходимости, и взвод, выстроившийся для расстрела, такой
же анахронизм, как летающие машины или автомобили. Они перерезают горло,
когда казнят нас, и человек, совершающий это, известен под названием
"мясник".
Я проводил домой Джима, Молли и Хуану; но меня волновала только Хуана.
Снова я заметил, как странная магнетическая сила притягивает меня к ней
так, что я спотыкаюсь на каждом шагу. Я протягивал свою руку в надежде
прикоснуться к ее руке, и чувствовал себя на верху блаженства при каждом
прикосновении. Я не мог не заметить, что Хуана не обращала внимания на мою
неловкость, и, видимо, не возражала против моих попыток; но я боялся -
боялся, что она заметит, и боялся, что не заметит. Я прекрасно мог
справиться с лошадьми, козами или Адскими собаками; но не слишком хорошо -
с девушками.
Мы говорили о многом, и я знал ее взгляды и убеждения так же, как она
знала мои, и когда мы прощались, я спросил, пойдет ли она со мной завтра,
в первое воскресенье месяца. Она знала, что я имею в виду и сказала, что
обязательно пойдет. Я отправился домой очень счастливый, потому что знал:
она и я будем сражаться против общего врага бок о бок - и рука об руку
заглянем в глаза Мрачному Потрошителю, и черт бы все побрал!
По пути домой я обогнал Питера Йохансена, направлявшегося к нашему
дому. Я видел, что он не ожидал увидеть меня, так как Питер пустился в
долгое и путаное объяснение, почему он находится здесь ночью; а я первым
делом спросил его, что за дело приводит его сюда так часто после захода
солнца.
Я видел, как он краснеет, даже в темноте.
- Почему? - воскликнул он. - Первый раз за многие месяцы я вышел после
ужина! - Что-то в его поведении заставило меня не выдержать, и я высказал
ему все, что было у меня на душе.
- Ты лжешь! - крикнул я. - Ты лжешь, проклятый шпион!
И тут Питер Йохансен побелел и, внезапно выдернув нож из-под одежды,
бросился на меня, отчаянно им размахивая. Он чуть не проткнул меня,
настолько неожиданной и подлой была атака; но я перехватил его руку,
стараясь удержать ее подальше от себя, и вывернул ее. Это был конец. Я
повернул совсем немного - я не хотел выворачивать сильно - и что-то
хрустнуло в его руке.
Питер издал отчаянный крик, нож выпал из его пальцев, и я отшвырнул
негодяя: мой пинок он запомнит надолго. Затем я поднял его нож и зашвырнул
его подальше, в сторону реки. А сам, насвистывая, пошел домой.
Когда я вошел в дом, мать вышла из своей комнаты и, обняв, прижалась ко
мне.
- Дорогой мальчик, - пробормотала она. - Я так счастлива, потому что
счастлив ты. Она - прекрасная девушка, и я люблю ее так же сильно, как и
ты.
- О чем ты говоришь? - спросил я. - Что ты имеешь в виду?
- Я слышала, как ты свистишь, - сказала она, - и я знаю, что это
означает, - взрослые мужчины свистят всего лишь раз в жизни.
- О, дорогая матушка! - воскликнул я. - Я хотел бы, чтобы это оказалось
правдой и, может быть, это когда-нибудь произойдет, но я для этого слишком
труслив; так что пока - еще нет.
- Тогда почему ты свистел? - спросила она с удивлением и несколько
скептически.
- Я свистел, - пояснил я, - потому что сломал руку шпиону и пнул его
под зад.
- Питера? - спросила она, вздрогнув.
- Да, мама, Питера. Я назвал его шпионом, а он пытался заколоть меня.
- Ох, сынок! - воскликнула она. - Ты ничего не знаешь. Это моя ошибка,
я должна была рассказать тебе. Теперь он больше не будет скрываться в
темноте; он придет открыто, и когда придет - я погибла.
- Что ты имеешь в виду? - спросил я.
- Я не имею в виду смерть, - сказала она, - но они сначала заберут
из-за меня отца.
- Что ты имеешь в виду? Я ничего не могу понять из того, что ты
говоришь.
- Слушай внимательно, - сказала она. - Питер хочет меня заполучить.
Именно поэтому он шпионит за твоим отцом. Если Питер сможет раздобыть
что-нибудь против него, отца отправят на шахты или убьют, а Питер получит
меня.
- Откуда тебе это известно? - спросил я.
- Питер сам говорил мне, что хочет меня добиться. Он хочет, чтобы я
бросила твоего дорогого отца, а когда я отказалась, Питер заявил, что он в
фаворе у калкаров и что в конце концов он меня заполучит. Он пытался
купить мою честь ценой жизни твоего отца. Вот почему я была такой
испуганной и несчастной; но я знала, что ты или отец, скорее, предпочтете
умереть, чем позволите мне совершить это, и поэтому отвергла притязания
Питера.
- Ты говорила отцу? - спросил я.
- Не посмела. Он убил бы Питера, и это было бы концом для всех нас,
потому что Питер в большом фаворе у властей.
- Я убью его! - заявил я.
Мать пыталась отговорить меня, и в конце концов я обещал ей, что буду
ждать до тех пор, пока у меня не будет достаточного повода не связываться
с властями. Бог видит, поводов у меня было предостаточно.
После завтрака, на следующий день, мы разошлись в разные стороны, как
всегда делали в первое воскресенье каждого месяца. Я сначала отправился к
Джиму, чтобы прихватить с собой Хуану, так как она не знала дороги, ведь
она никогда не ходила туда. Я застал ее одетой и готовой к выходу. Молли с
Джимом ушли несколькими минутами ранее и, казалось, Хуана была очень рада
видеть меня.
Я ничего не рассказал ей о Питере, в мире достаточно проблем, чтобы
взваливать на плечи людей еще новые, не связанные с ними напрямую. Я отвел
ее на милю вверх по реке, и все это время мы следили, не идет ли кто за
нами. Мы нашли спрятанную мною лодку, и переправились через реку. Надежно
укрыв лодку, мы прошли еще полмили и отыскали плот, который я сам сделал.
На нем мы снова перебрались на другой берег - если за нами следили, то им
пришлось бы плыть, потому что в этой части реки лодок больше не было.
Я ходил этим путем множество лет - фактически с тех пор, как мне
исполнилось пятнадцать - и никто никогда не подозревал меня и не следил за
мной, хотя я не ослаблял бдительности, и, может быть, этим и объясняется
тот факт, что меня не поймали. Никто, даже видя, как я беру лодку или
плот, не смог бы догадаться о моей цели, настолько запутан был путь.
В миле, к западу от реки стоит старый лес с очень толстыми деревьями и
именно туда я отвел Хуану. На опушке мы присели, делая вид, что отдыхаем,
на самом же деле желая убедиться, нет ли кого-нибудь поблизости, либо
следящего за нами, либо кого-нибудь, случайно заметившего нас. Никого не
было видно. Тогда с легким сердцем мы поднялись и углубились в лес.
Четверть мили мы шли по неширокой тропке, затем я повернул налево под
прямым углом, и мы пошли по глубокому мху, на котором не оставалось
следов. Мы всегда так делали, никогда не проходя последние четверть мили
одним и тем же путем, чтобы не проделать тропку, по которой нас бы смогли
выследить.
Наконец мы подошли к обросшим мхом деревьям. Под одним из них
находилось отверстие, в которое можно было войти, низко нагнувшись. Его
прикрывало рухнувшее дерево, над которым торчали сломанные ветви. Даже
зимой и ранней весной вход этот был не заметен для случайных прохожих,
если здесь таковые были. Человек, ищущий заброшенные шахты, конечно, мог
пройти здесь; но остальным здесь делать было нечего, так как это было
пустынное и довольно дикое место. В течение всего лета - сезона, когда
существовала наибольшая опасность, что нас обнаружат, - все это скрывала
масса дикого винограда, причем настолько хорошо, что мы сами с трудом
находили дорогу.
В этот провал я и ввел Хуану - взяв ее за руку, как слепую, хотя было
не так уж темно; правда, она ничего не видела уже на расстоянии шага. И я
взял ее за руку - слабая попытка лучше никакой. Тоннель под землей тянулся
ярдов на сто в длину - а мне хотелось, чтобы он был длиной по меньшей мере
миль в сто. Он внезапно оканчивался крепкой каменной стеной, в которой
была тяжелая дверь. Дубовые панели почернели от времени и позеленели там,
где массивные петли крепились к дереву в трех местах, огромную ручку и
замок, прикрепленные к двери, покрывала ржавчина, стекавшая вниз и
смешивающаяся с зеленью и чернотой. Клочья мха росли над дверью,
подтверждая действительно древнее ее происхождение, и даже самые старые
среди нас, знавшие все, не знали ее точного возраста. Над дверью
красовался вырезанный в камне пастырский посох и слова: Deus et mon droit.
Остановившись перед массивным порталом, я постучался один раз
косточками пальцев, посчитал до пяти и снова стукнул раз; затем посчитал
до трех и через такие же промежутки постучал три раза. Это был сигнал,
определенный для данного дня - он никогда не повторялся дважды. Но если
кому-нибудь пришло бы в голову явиться сюда, не зная условленного сигнала
и взломать дверь, то внутри он обнаружил бы только пустую комнату.
Дверь приоткрылась, и на нас уставился чей-то глаз. Затем дверь
открылась пошире, и мы вошли в длинную, с низким потолком, комнату,
освещаемую горящими фитилями, опущенными в масло. По всей длине комнаты
тянулись твердые деревянные скамьи, а в дальнем углу, на возвышении перед
алтарем, вырезанным из куска дерева, корни которого, как гласила легенда,
до сих пор уходили в землю под церковь, которая была построена вокруг
него, стоял Оррин Колби, кузнец.
В помещении находилось двенадцать человек, сидящих на скамейках, так
что вместе с Орри, нами и человеком, стоящим у дверей, всего было
шестнадцать. Колби - глава нашей церкви; его прадед был священником. Мать
с отцом тоже были здесь, они сидели рядом с Джимом и Молли. Был здесь и
еврей Самуэльс, Бетти Вортс - женщина Денниса Коригана, и несколько других
знакомых лиц.
Они все ждали нас, и когда мы вошли и сели, началась служба. Каждый,
стоя со склоненной головой, произнес молитву. Оррис Колби всегда
произносил одну и ту же короткую молитву, открывая службу каждое первое
воскресенье каждого месяца. Она звучала приблизительно так:
"Бог наших отцов, сквозь поколения насилия, жестокости и ненависти,
отвернулись, за что я был им благодарен. Я заметил Соора, который смотрел
на меня с ухмылкой на устах, и Хоффмейера, подмигивающего мне с хитрым
выражением на лице.
Я собрал свои пожитки и направился в ту часть рынка, где мы обычно
выставляли свой товар. Там я обнаружил, что человек по имени Вонбулен
занял мое место. Существует неписанный закон, по которому каждая семья
имеет свое место на рынке. Я был третьим поколением Джулианов, привозивших
продукцию именно сюда - в основном, лошадей, потому что мы любили лошадей
и разводили их; но в последнее время занялись козами, когда государство
запретило разводить лошадей. Хотя мы с отцом иногда до сих пор объезжали
лошадей для Двадцати Четырех, мы не выращивали их больше.
У Вонбулена было свое место в дальнем углу, где торговля шла не так
бойко, как в нашем районе, и я не мог понять, что он делает на нашем
месте, где он выставил три тощих свиньи и несколько мешков пшеницы. Я
спросил его, почему он здесь.
- Это мое место, - сказал он. - Сборщик налогов Соор приказал мне
занять его.
- Ты уберешься отсюда, - ответил я. - Ты знаешь, что оно наше - всякий
в Тейвосе знает, что так было много лет. Мой дед построил его, и моя семья
регулярно чинила его. Так что - убирайся!
- Я никуда не уйду, - ответил он насмешливо. Он был огромным, и когда
злился, то выглядел весьма устрашающе; у него росли большие усы, торчащие
с обеих сторон носа, прямо как клыки одного из его боровов.
- Ты уберешься или тебя придется выкинуть, - сказал я, но он опустил
руки на барьер и попытался загородить мне путь.
Зная его как тупого и глупого человека, я решил застичь его врасплох,
поэтому держась рукой за верхнюю планку, я качнул загородку ему в лицо и
ударил его коленом в грудь. Это отбросило его на землю в свиной навоз. Я
так сильно толкнул его, что он перекувырнулся. Вонбулен начал подниматься
на ноги, изрыгая ругательства. В его глазах плясало бешенство. И через
мгновение он бросился на меня! Это походило на атаку быка, с которым я
только что справился, с той разницей, что Вонбулен был разъярен еще больше
и выглядел гораздо хуже. Его огромные кулаки свистели с ужасающей
скоростью, рот открылся, словно он собирался пожрать меня живьем; но по
кое-каким причинам я не испытывал страха. Честно говоря, я улыбался, видя
его лицо и его торчащие усы, перепачканные грязью.
Я парировал его первый неистовый удар и, приблизившись, ударил его не
очень сильно в лицо - я уверен, что бил его не в полную силу, потому что
не хотел этого; я хотел поиграться с ним - но результат был для меня
совершенно неожиданным, в общем, как и для моего врага, правда, не таким
болезненным. Он отлетел от моего удара на целых три фута и снова рухнул на
спину, выплевывая кровь и зубы изо рта.
Тут я поднял его за шиворот и за штаны, поднял его над головой и
швырнул туда, где - я только тут заметил это - собралось множество
зрителей.
Вонбулен не пользовался популярностью в Тейвосе, и я увидел множество
широких улыбок на лицах людей моего класса; однако были и другие, которые
не улыбались. Это были калкары и полукровки.
Я увидел все это мельком и вернулся к своей работе. Вонбулен лежал на
земле там, где свалился. Рядом с ним я швырнул его мешки пшеницы и его
свиней. После этого я открыл загородку, чтобы внести туда свой товар.
Внезапно я наткнулся на Соора, преградившего не путь и смотрящего на меня
с ненавистью.
- Что это значит? - громко завопил он.
- Это значит, - ответил я, - что никто не сможет украсть у Джулианов
место так легко, как казалось Вонбулену.
- Он не украл его, - продолжал кричать Соор. - Я дал это место ему.
Убирайся отсюда! Оно его!
- Это не ваше имущество, чтобы раздавать его, - ответил я. - Я знаю
свои права; ни один человек не может выгнать меня отсюда без борьбы. Ты
понял меня?
И, отвернувшись от него, я принялся заносить свои пожитки в загородку.
Закончив, я увидел, что больше никто не улыбается - мои друзья выглядели
очень мрачными и перепуганными; ко мне подошел человек и стал рядом; когда
я повернулся в его сторону, то увидел, что это Джим.
И только тут я понял, насколько серьезный проступок я совершил, и
огорчился появлению Джима, который таким образом молча дал понять, что он
со мной во всем, что я сделал. Никто больше не подошел, хотя многие
ненавидели калкаров не меньше нас.
Соор был в ярости; но он не мог остановить меня. Только Двадцать Четыре
могли отобрать у меня мое место. Он всячески обзывал меня и издевался надо
мной; но я заметил, что сначала он отошел подальше. Это было, словно
изысканное яство для изголодавшегося человека: знать, что один из
завоевателей боится тебя. И пока что это был самый счастливый день в моей
жизни.
Я быстро загнал коз в загородку и, держа один из сыров в руке, позвал
Соора. Он повернулся, скаля зубы, словно крыса, загнанная в угол.
- Ты приказал отцу принести тебе подарок, - закричал я во всю силу
своих легких, и меня слышали все, и все обернулись ко мне. - Вот он! -
крикнул я. - Держи свою взятку! - и я швырнул сыр ему в лицо изо всех сил.
Он рухнул наземь, словно подстреленный, а люди разбежались в стороны,
подобно перепуганным кроликам. Я начал развешивать шкуры вокруг загородки,
чтобы дотошные покупатели могли их хорошенько рассмотреть.
Джим, чье место было рядом с нашим, молча смотрел на меня через
загородку в течение нескольких минут. Наконец он сказал:
- Ты совершил огромную глупость, Джулиан, - сказал он и добавил: - Я
горжусь тобой.
Я был не совсем уверен, что понял его правильно, и решил, что, видимо,
он тоже желал бы умереть за удовольствие победить их. Я не сделал этого не
из-за нехватки ярости или силы; я вспомнил склоненную голову отца и слезы
матери, понимая: если мы не будем держать голову так высоко, как подобает
мужчинам, так лучше уже умереть. Да, перед моими глазами все время стояли
подбородок отца, склоненный на грудь, и его неверные шаги, и я стыдился за
него и за себя; но я частично отмыл этот позор, и в моем мозгу наконец
окончательно выкристаллизовалось то, что должно было давным-давно
сформироваться: решение прожить остаток жизни с высоко поднятой головой и
кулаками наготове - прожить мужчиной - какой бы короткой не оказалась эта
жизнь.
Вечером я заметил небольшое оживление в рядах Каш гвардии, крутящейся
по рынку. Они постепенно подходили к моему месту и останавливались рядом.
Наконец дежурный сержант обратился ко мне:
- Ты - Брат Джулиан 9-й? - спросил он.
- Да, Джулиан 9-й, - ответил я.
- Лучше тебе быть Братом Джулианом 9-м, когда будешь обращаться к Брату
генералу Ор-тису, - прорычал он в ответ. - Ты арестован, отправляйся с
нами!
- За что? - спросил я.
- Брат Ор-тис велел сказать тебе, если ты не знаешь, ты должен явиться
к нему.
Так! Началось - и началось очень быстро. Я почувствовал жалость к
матери; но все равно я был доволен. Если бы в мире не существовало такого
человека, как Хуана Сент Джон, я был бы совершенно счастлив, потому что
знал: отец и мать вскоре последуют за мной и, как они учили меня, мы
воссоединимся в другом мире - мире, где нет калкаров и налогов - но в этом
мире жила Хуана Сент Джон, и я был уверен в этом мире, а в существовании
другого сомневался, потому что никогда его не видел, как и никто другой.
Не было никаких причин отказываться идти с Каш гвардией. Они
просто-напросто пристрелили бы меня из своих ружей. И я решил, что захвачу
с собой хотя бы парочку этих важных свиней до того, как буду убит. Никто
не знал, что они сделают - только все были уверены, что это будет
очередная несправедливость.
Ладно, они отвезли меня в штаб-квартиру Тейвоса, находящуюся на берегу
озера; но так как они везли меня в повозке, запряженной лошадью, путь
оказался не утомительным, как я боялся. Мы проехали через множество
рынков, кварталов, лежащих по пути к штаб-квартире, и всю дорогу люди
смотрели на меня так же, как я смотрел на других арестованных, которых
везли неведомо куда. Иногда они отворачивались, иногда - нет, Я размышлял,
как бы я поступил на их месте.
Наконец мы попали в штаб-квартиру, миновав мили старых руин, где я
играл и копался ребенком. Меня сразу же привели к Ор-тису. Он сидел в
большой комнате во главе длинного стола, и я увидел, что здесь находятся и
другие представители ненавистной власти, известной как "Двадцать Четыре",
формы правления, которую калкары привезли с Луны столетие назад. Двадцать
Четыре обычно были комитетом, состоящим из двадцати четырех человек. Но
сейчас это осталось просто названием для обозначения власти и тирании. Ярт
Джемадар в действительности был, как и гласил его лунный титул,
императором. Его окружал комитет из двадцати четырех калкаров; но они лишь
соглашались с ним и могли быть заменены по его желанию, так что
представляли не более, чем игрушку в его руках. Его слово представляло ту
же власть, что и Двадцать Четыре, и он получал ее от рождения, поэтому мы
говорили о нем, как о Двадцати Четырех или как о Тейвосе, и я сначала
думал, что это одно и то же.
Многих из сидящих я узнал, они были членами нашего Тейвоса. Пхав и
Хоффмейер тоже были здесь, они представляли наш район или предавали, как
всегда говорил мой отец. Я был уверен, что никакого совещания не будет,
так же как и в другом доме, южнее - отличном здании стародавних времен,
восстановленном частично государством для штаб-квартиры, прекрасном
сооружении прежних времен со львами, стоящими по обеим бокам от широкого
входа.
Нет, это был не Тейвос; до меня наконец дошло, что на меня опустилась
тяжелая длань нового закона, о котором упоминал Ор-тис - специального
военного трибунала для особо провинившихся. Это было первое заседание, и
на счастье я совершил неблаговидный поступок как раз вовремя, и они решили
испытать новый порядок на мне.
Я стоял перед охранниками у стола и смотрел на лица сидящих. Я не
увидел ни единого дружественного лица - ни одного существа моего класса
или расы - одни лишь свиньи, свиньи, свиньи. Низкобровые, груболицые люди,
скорчившиеся в своих креслах, расползшиеся в своей одежде, нечесаные,
немытые, отвратительно выглядевшие - и это был состав трибунала, который
должен был судить меня, и за что?!
Ор-тис спросил, кто выдвигает против меня обвинения и в чем,
собственно, дело. Тут я заметил Соора. Он должен был находиться в нашем
районе и собирать налоги; но его там не было. Нет, он находился здесь,
предвкушая более приятное дело. Он посмотрел на меня с ненавистью и начал
обвинение; сопротивление представителю закона при исполнении своих
обязанностей, а также попытка убийства последнего с использованием
смертельно опасного оружия.
Они грозно посмотрели на меня, явно ожидая, что я буду дрожать от
страха, как вело себя большинство до меня; но я не дрожал, обвинение
прозвучало слишком неожиданно. Боюсь, напротив, я рассмеялся. Я уверен в
этом.
- Что такое?! - воскликнул Ор-тис. - Что тебя так рассмешило?
- Обвинение, - ответил я.
- А что здесь смешного? - спросил он снова. Людей расстреливали и за
меньшее, людей, и не подозревавших о совершенном преступлении.
- Я не мешал представителю закона исполнять свои обязанности, - сказал
я. - В обязанности сборщика налогов не входит распределение мест на рынке,
правда ведь? Наше место мы занимали в течение трех поколений. Я спрашиваю
тебя, Ор-тис, это так?
Ор-тис вскочил со своего места.
- Как ты смеешь обращаться ко мне подобным образом? - закричал он.
Остальные повернули ко мне перепуганные, стуча по столу своими грязными
руками, крича и возмущаясь моим поведением; но я держал голову так высоко,
как поклялся делать до самой смерти.
Наконец они поутихли, и я снова задал вопрос Ор-тису, ожидая услышать
от него ответ.
- Нет, - наконец признал он. - Только Тейвос может сделать это - Тейвос
или комендант.
- Значит я не сопротивлялся представителю закона, - парировал я, - тем,
что отказался покинуть свое собственное место. И теперь следующий вопрос:
разве сыр - смертельное оружие?
Они все согласились, что нет.
- Он потребовал подарок от моего отца, - пояснил я, - и мне пришлось
бросить ему сыр. Он не имел по закону никакого права требовать его, но я
бросил и попал ему в лицо. Согласен, это так же незаконно, как и его
требование. Я знаю свои права по закону и хочу, чтобы они соблюдались.
С ними никогда не говорили подобным образом, и внезапно я понял, что
это мой единственный шанс справиться с этими существами. Они были
моральными - как, впрочем, и физическими - трусами. Они не могли спокойно
видеть честного бесстрашного человека. И, действительно, они начали
выказывать признаки растерянности. Они знали, что я прав, и не могли
бороться со мной, пока я не окажусь на коленях. У них не хватало смелости
что-либо возразить мне.
Естественно, они тут же принялись искать козла отпущения, и Ор-тис
недолго колебался - его ненавидящий взгляд остановился на Сооре.
- Это человек говорит правду? - заорал он на сборщика налогов. - Ты
отобрал его место? Он не совершил ничего большего, а просто бросил тебе
сыр?
Соор - трус перед вышестоящими начальниками - залился краской и
задрожал.
- Он пытался убить меня, - слабо пробормотал сборщик налогов, - и он
чуть не убил Брата Вонбулена.
Тогда я рассказал, что произошло. Я говорил убедительным тоном и
старался держать себя в руках. Я не боялся их, и они знали это. Иногда мне
казалось, что они страшатся самой этой правды, словно во мне было что-то,
что могло причинить им вред; они ведь всегда боялись революции. Вот почему
они загнали нас так низко.
Приговор гласил: я могу идти, но должен помнить, если я не буду
адресоваться к своим согражданам, как к братьям, то буду наказан. Даже
тогда я парировал и сказал, что не могу называть человека братом, если он
мне не брат.
Все дело было фарсом; но вообще все суды были фарсом, только, как
правило, шутка всегда кончалась плохо для обвиняемого. Их никто не уважал,
как, по-моему, уважали суды в прошлые времена. Ведь здесь не было ни
порядка ни системы.
Мне пришлось проделать пешком всю дорогу домой - новое доказательство
справедливости правосудия - и я пришел через час или два после ужина. Дома
я обнаружил Молли, Джима и Хуану. Было заметно, что мать плакала. И она
снова заплакала, едва увидев меня. Бедная матушка! Иногда я думаю: неужели
во все времена материнство было сущим наказанием; но нет, этого не могло
быть, иначе человеческая раса вымерла бы задолго до появления калкаров.
Джим рассказал им, что случилось на рынке - эпизод с быком, встреча с
Вонбуленом и, наконец, с Соором. И впервые в моей жизни я слышал, как отец
смеется. Хуана тоже улыбалась; но все находились еще под воздействием
страха, еще не покинувшего их, и наконец Молли произнесла:
- Они еще достанут нас, Джулиан. Но за то, что ты сделал, уже и не
жалко умереть.
- Да! - воскликнул отец, - после этого я могу отправляться к мяснику с
улыбкой на устах. Он сделал то, что я всегда мечтал сделать; но не смел. И
если я трус, то хотя бы могу благодарить Бога, что породил из своих чресел
такого смелого и бесстрашного мужчину.
- Ты не трус! - воскликнул я, а мать посмотрела на меня и улыбнулась. Я
был рад, что высказался.
Вы можете не понять, что имел в виду отец, говоря "отправиться к
мяснику", но тут все просто. Производство боеприпасов - давно потерянное
искусство. Особенно боеприпасов сильного действия, которые любит
использовать Каш гвардия. Их складируют в хранилищах, сохранившихся с
древнейших времен - миллионы и миллионы - они не смогли бы использовать
ружья, если бы у них не было боеприпасов. Они используют патроны только в
случае крайней необходимости, и взвод, выстроившийся для расстрела, такой
же анахронизм, как летающие машины или автомобили. Они перерезают горло,
когда казнят нас, и человек, совершающий это, известен под названием
"мясник".
Я проводил домой Джима, Молли и Хуану; но меня волновала только Хуана.
Снова я заметил, как странная магнетическая сила притягивает меня к ней
так, что я спотыкаюсь на каждом шагу. Я протягивал свою руку в надежде
прикоснуться к ее руке, и чувствовал себя на верху блаженства при каждом
прикосновении. Я не мог не заметить, что Хуана не обращала внимания на мою
неловкость, и, видимо, не возражала против моих попыток; но я боялся -
боялся, что она заметит, и боялся, что не заметит. Я прекрасно мог
справиться с лошадьми, козами или Адскими собаками; но не слишком хорошо -
с девушками.
Мы говорили о многом, и я знал ее взгляды и убеждения так же, как она
знала мои, и когда мы прощались, я спросил, пойдет ли она со мной завтра,
в первое воскресенье месяца. Она знала, что я имею в виду и сказала, что
обязательно пойдет. Я отправился домой очень счастливый, потому что знал:
она и я будем сражаться против общего врага бок о бок - и рука об руку
заглянем в глаза Мрачному Потрошителю, и черт бы все побрал!
По пути домой я обогнал Питера Йохансена, направлявшегося к нашему
дому. Я видел, что он не ожидал увидеть меня, так как Питер пустился в
долгое и путаное объяснение, почему он находится здесь ночью; а я первым
делом спросил его, что за дело приводит его сюда так часто после захода
солнца.
Я видел, как он краснеет, даже в темноте.
- Почему? - воскликнул он. - Первый раз за многие месяцы я вышел после
ужина! - Что-то в его поведении заставило меня не выдержать, и я высказал
ему все, что было у меня на душе.
- Ты лжешь! - крикнул я. - Ты лжешь, проклятый шпион!
И тут Питер Йохансен побелел и, внезапно выдернув нож из-под одежды,
бросился на меня, отчаянно им размахивая. Он чуть не проткнул меня,
настолько неожиданной и подлой была атака; но я перехватил его руку,
стараясь удержать ее подальше от себя, и вывернул ее. Это был конец. Я
повернул совсем немного - я не хотел выворачивать сильно - и что-то
хрустнуло в его руке.
Питер издал отчаянный крик, нож выпал из его пальцев, и я отшвырнул
негодяя: мой пинок он запомнит надолго. Затем я поднял его нож и зашвырнул
его подальше, в сторону реки. А сам, насвистывая, пошел домой.
Когда я вошел в дом, мать вышла из своей комнаты и, обняв, прижалась ко
мне.
- Дорогой мальчик, - пробормотала она. - Я так счастлива, потому что
счастлив ты. Она - прекрасная девушка, и я люблю ее так же сильно, как и
ты.
- О чем ты говоришь? - спросил я. - Что ты имеешь в виду?
- Я слышала, как ты свистишь, - сказала она, - и я знаю, что это
означает, - взрослые мужчины свистят всего лишь раз в жизни.
- О, дорогая матушка! - воскликнул я. - Я хотел бы, чтобы это оказалось
правдой и, может быть, это когда-нибудь произойдет, но я для этого слишком
труслив; так что пока - еще нет.
- Тогда почему ты свистел? - спросила она с удивлением и несколько
скептически.
- Я свистел, - пояснил я, - потому что сломал руку шпиону и пнул его
под зад.
- Питера? - спросила она, вздрогнув.
- Да, мама, Питера. Я назвал его шпионом, а он пытался заколоть меня.
- Ох, сынок! - воскликнула она. - Ты ничего не знаешь. Это моя ошибка,
я должна была рассказать тебе. Теперь он больше не будет скрываться в
темноте; он придет открыто, и когда придет - я погибла.
- Что ты имеешь в виду? - спросил я.
- Я не имею в виду смерть, - сказала она, - но они сначала заберут
из-за меня отца.
- Что ты имеешь в виду? Я ничего не могу понять из того, что ты
говоришь.
- Слушай внимательно, - сказала она. - Питер хочет меня заполучить.
Именно поэтому он шпионит за твоим отцом. Если Питер сможет раздобыть
что-нибудь против него, отца отправят на шахты или убьют, а Питер получит
меня.
- Откуда тебе это известно? - спросил я.
- Питер сам говорил мне, что хочет меня добиться. Он хочет, чтобы я
бросила твоего дорогого отца, а когда я отказалась, Питер заявил, что он в
фаворе у калкаров и что в конце концов он меня заполучит. Он пытался
купить мою честь ценой жизни твоего отца. Вот почему я была такой
испуганной и несчастной; но я знала, что ты или отец, скорее, предпочтете
умереть, чем позволите мне совершить это, и поэтому отвергла притязания
Питера.
- Ты говорила отцу? - спросил я.
- Не посмела. Он убил бы Питера, и это было бы концом для всех нас,
потому что Питер в большом фаворе у властей.
- Я убью его! - заявил я.
Мать пыталась отговорить меня, и в конце концов я обещал ей, что буду
ждать до тех пор, пока у меня не будет достаточного повода не связываться
с властями. Бог видит, поводов у меня было предостаточно.
После завтрака, на следующий день, мы разошлись в разные стороны, как
всегда делали в первое воскресенье каждого месяца. Я сначала отправился к
Джиму, чтобы прихватить с собой Хуану, так как она не знала дороги, ведь
она никогда не ходила туда. Я застал ее одетой и готовой к выходу. Молли с
Джимом ушли несколькими минутами ранее и, казалось, Хуана была очень рада
видеть меня.
Я ничего не рассказал ей о Питере, в мире достаточно проблем, чтобы
взваливать на плечи людей еще новые, не связанные с ними напрямую. Я отвел
ее на милю вверх по реке, и все это время мы следили, не идет ли кто за
нами. Мы нашли спрятанную мною лодку, и переправились через реку. Надежно
укрыв лодку, мы прошли еще полмили и отыскали плот, который я сам сделал.
На нем мы снова перебрались на другой берег - если за нами следили, то им
пришлось бы плыть, потому что в этой части реки лодок больше не было.
Я ходил этим путем множество лет - фактически с тех пор, как мне
исполнилось пятнадцать - и никто никогда не подозревал меня и не следил за
мной, хотя я не ослаблял бдительности, и, может быть, этим и объясняется
тот факт, что меня не поймали. Никто, даже видя, как я беру лодку или
плот, не смог бы догадаться о моей цели, настолько запутан был путь.
В миле, к западу от реки стоит старый лес с очень толстыми деревьями и
именно туда я отвел Хуану. На опушке мы присели, делая вид, что отдыхаем,
на самом же деле желая убедиться, нет ли кого-нибудь поблизости, либо
следящего за нами, либо кого-нибудь, случайно заметившего нас. Никого не
было видно. Тогда с легким сердцем мы поднялись и углубились в лес.
Четверть мили мы шли по неширокой тропке, затем я повернул налево под
прямым углом, и мы пошли по глубокому мху, на котором не оставалось
следов. Мы всегда так делали, никогда не проходя последние четверть мили
одним и тем же путем, чтобы не проделать тропку, по которой нас бы смогли
выследить.
Наконец мы подошли к обросшим мхом деревьям. Под одним из них
находилось отверстие, в которое можно было войти, низко нагнувшись. Его
прикрывало рухнувшее дерево, над которым торчали сломанные ветви. Даже
зимой и ранней весной вход этот был не заметен для случайных прохожих,
если здесь таковые были. Человек, ищущий заброшенные шахты, конечно, мог
пройти здесь; но остальным здесь делать было нечего, так как это было
пустынное и довольно дикое место. В течение всего лета - сезона, когда
существовала наибольшая опасность, что нас обнаружат, - все это скрывала
масса дикого винограда, причем настолько хорошо, что мы сами с трудом
находили дорогу.
В этот провал я и ввел Хуану - взяв ее за руку, как слепую, хотя было
не так уж темно; правда, она ничего не видела уже на расстоянии шага. И я
взял ее за руку - слабая попытка лучше никакой. Тоннель под землей тянулся
ярдов на сто в длину - а мне хотелось, чтобы он был длиной по меньшей мере
миль в сто. Он внезапно оканчивался крепкой каменной стеной, в которой
была тяжелая дверь. Дубовые панели почернели от времени и позеленели там,
где массивные петли крепились к дереву в трех местах, огромную ручку и
замок, прикрепленные к двери, покрывала ржавчина, стекавшая вниз и
смешивающаяся с зеленью и чернотой. Клочья мха росли над дверью,
подтверждая действительно древнее ее происхождение, и даже самые старые
среди нас, знавшие все, не знали ее точного возраста. Над дверью
красовался вырезанный в камне пастырский посох и слова: Deus et mon droit.
Остановившись перед массивным порталом, я постучался один раз
косточками пальцев, посчитал до пяти и снова стукнул раз; затем посчитал
до трех и через такие же промежутки постучал три раза. Это был сигнал,
определенный для данного дня - он никогда не повторялся дважды. Но если
кому-нибудь пришло бы в голову явиться сюда, не зная условленного сигнала
и взломать дверь, то внутри он обнаружил бы только пустую комнату.
Дверь приоткрылась, и на нас уставился чей-то глаз. Затем дверь
открылась пошире, и мы вошли в длинную, с низким потолком, комнату,
освещаемую горящими фитилями, опущенными в масло. По всей длине комнаты
тянулись твердые деревянные скамьи, а в дальнем углу, на возвышении перед
алтарем, вырезанным из куска дерева, корни которого, как гласила легенда,
до сих пор уходили в землю под церковь, которая была построена вокруг
него, стоял Оррин Колби, кузнец.
В помещении находилось двенадцать человек, сидящих на скамейках, так
что вместе с Орри, нами и человеком, стоящим у дверей, всего было
шестнадцать. Колби - глава нашей церкви; его прадед был священником. Мать
с отцом тоже были здесь, они сидели рядом с Джимом и Молли. Был здесь и
еврей Самуэльс, Бетти Вортс - женщина Денниса Коригана, и несколько других
знакомых лиц.
Они все ждали нас, и когда мы вошли и сели, началась служба. Каждый,
стоя со склоненной головой, произнес молитву. Оррис Колби всегда
произносил одну и ту же короткую молитву, открывая службу каждое первое
воскресенье каждого месяца. Она звучала приблизительно так:
"Бог наших отцов, сквозь поколения насилия, жестокости и ненависти,