Берроуз Эдгар. Лунные люди

обращенной на Тебя, мы пребудем у Твоей правой руки, храня верность Тебе и
нашему Флагу. Для нас Твое имя останется символом справедливости,
человечности, любви, счастья и правды, и Флаг - твоя эмблема. Раз в месяц
мы рискуем своими жизнями, чтобы имя Твое не исчезло на Земле. Аминь!"
Из-за алтаря Оррис достал пастушеский посох, к которому был прикреплен
флаг, - точно такой же, как тот, что хранился у моего отца, - и помахал
им, а мы все на несколько секунд опустились на колени. Затем Колби подал
знак, и мы, поднявшись на ноги, запели старую-старую песню, начинавшаяся
словами "Вперед, Христово воинство". Это была моя любимая песня. Молли
Шиихан играла на скрипке, пока мы пели.
После песни Оррин Колби заговорил с нами; он всегда говорил с нами о
разных вещах, происходивших в нашей жизни, и о нашем будущем. Это был
семейный разговор, но он был полон надежды на лучшие времена. Мне кажется,
встречаясь вот так раз в месяц, мы слышали только о надежде, которая
никогда не покидала нас. В Оррине Колби было что-то рождающее доверие и
надежду. Эти дни были яркими светлыми пятнами в нашем сером существовании.
После разговора мы запели снова, затем еврей Самуэльс помолился, и
официальная служба была окончена, после чего члены нашей церкви принялись
беседовать между собой. Эти разговоры были в основном о том, что занимало
все наши думы - о революции; но мы никогда не шли дальше разговоров. Да и
как мы могли? Мы, наверное, были самыми запуганными людьми, которых
когда-либо знал мир - мы боялись наших хозяев и боялись соседей. Мы не
знали, кому можем верить, за исключением нашей небольшой группы, и не
смели искать себе последователей, хотя знали, что найдутся тысячи
симпатизирующих нашим идеям. Шпионы и информаторы скрывались везде - они,
Каш гвардия и мясник, были существами, с которыми приходилось вести
борьбу; но больше всего мы боялись шпионов и информаторов. Из-за женщины,
из-за соседского дома и - я сам знаю один такой случай - из-за
расположения яиц на торговом лотке, нас посылали в шахты или к мяснику.
Мы просто навещали друг друга и обменивались слухами час или два,
радуясь редкой возможности говорить то, что думаешь, свободно и
бесстрашно. Мне пришлось пересказать множество раз мои приключения в новом
военном трибунале Ор-тиса, и я знал: было трудно поверить, что я говорил
такие вещи нашим хозяевам и ушел целым и невредимым. Никто просто не мог
поверить в это.
Все были предупреждены о Питере Йохансене и остальных, бывших под
подозрением, что они информаторы, так что обещали соблюдать осторожность,
находясь рядом с ними. Мы уже не пели в этот день - наши сердца уже
облегчились, и слишком неподходящей была обстановка для песен. Около двух
часов новый сигнал - пароль на следующую встречу - был установлен, и мы
стали выбираться поодиночке или парами. Я вызвался уйти последним, с
Хуаной, и проверить, чтобы дверь была закрыта.
Через час ушли и мы - через пять минут после Самуэльса, еврея.
Мать Хуаны получила удивительно обширную, хотя и не полную религиозную
подготовку, так необычную в наши дни, и в свою очередь передала ее Хуане.
Похоже, и у них и районе была церковь; но только короткое время, пока ее
не обнаружили власти и не разрушили, хотя ни один из членов организации не
был арестован. Солдаты появлялись настолько часто и неожиданно, что люди
не смели искать новое место для встреч.
Хуана рассказала мне, что их церковь очень походила на нашу. Достаточно
хорошо разбираясь в различных религиозных обрядах, она всегда удивлялась,
что разные верования гармонично уживаются под одной крышей, когда в
древние времена было множество разных церквей. Среди нас были методист,
пресвитерианин, баптист, католик, и еврей, о которых я знал, и множество
других, о которых я не знал, и никого из нас это не волновало.
Мы поклонялись идеалу и великой надежде; оба представляли Добро, и мы
называли это Богом. Мы не задумывались, что об этом думали наши прадеды
или что было за тысячу лет до того, как они подумали или сделали, или
какое имя они дали Высшему Существу, которое, как мы знали, было одно, и
как бы не называли Его - так или иначе, - он все равно останется таким.
Хотя бы это принесло пользу, когда калкары оккупировали мир; но знания
пришли слишком поздно. Поклоняющихся хоть какому-нибудь богу становилось
все меньше и меньше. Наша собственная церковь начиналась с двадцати двух
человек год назад и сократилась до пятнадцати - Хуана стала шестнадцатым
членом нашей группы.
Некоторые умирали естественной смертью, а некоторые пропадали на шахтах
или шли к мяснику; но самой главной причиной нашего упадка было слишком
малое количество детей, идущих на смену старшим - тем, которые умерли. Вот
причина, да еще страх столкнуться с предательством. Мы вымирали, в этом не
было никакого сомнения, и вместе с нами вымирала религия. Вот что лунная
теория наделал с нашим миром; но этого как раз и следовало ожидать. Умные
мужчины и женщины поняли это почти сразу, как только лунная теория
высунула свою голову над поверхностью - слепая вера в то, что все женщины
являются общественной собственностью всех мужчин и не смеют даже надеяться
на уважение или что-нибудь другое, кроме страха, - и прокляли все религии
древнейших времен, как сделали калкары. Впрочем, следовало ожидать, что те
так и сделают - они открыто и свободно разрушили все церкви.
Мы с Хуаной выходили из леса, когда заметили человека, осторожно
крадущегося в тени деревьев перед нами. Он, казалось, преследовал кого-то,
и мгновенно в моих мыслях возникло подозрение - шпион.
В тот момент, когда он свернул, идя по дороге, и исчез из нашего поля
зрения, мы побежали вперед изо всех сил, чтобы взглянуть на него поближе,
и были вознаграждены. Мы увидели его и узнали. И мы увидели, кого он
преследовал. Питер Йохансен, одна рука которого была на перевязи, крался
за Самуэльсом.
Я знал, что если Питеру дать возможность проследить за Самуэльсом до
дома, то он обнаружит сложный путь, по которому идет старик и мгновенно,
даже если он ничего не подозревал раньше, сообразит, что Моисей был в
каком-то месте, о котором не должны знать власти. Это вызовет подозрение
по отношению к старому Самуэльсу, а подозрение обычно кончается наказанием
тем или иным образом. Как долго Питер следил за стариком, мы не знали, но
были уверены, что это началось слишком близко от церкви, и может навлечь
беду.
В моей голове возник план, как сбить Питера со следа. Я быстро обдумал
все детали и мгновенно принялся проводить в жизнь свой замысел. Я знал
путь, которым шел старик от церкви, и что сейчас он сделает большой крюк,
который снова приведет его к реке в четверти мили ниже. Мы с Хуаной могли
направиться прямо в эту точку и достигнуть ее гораздо раньше Самуэльса.
Так мы и поступили.
Полчаса спустя мы добрались до точки, в которой он должен был
пересекать реке. Услышав, как он приближается, мы спрятались в кустах. Он
появился, видимо, не подозревая, что за ним следует еще некто, а через
мгновение появился Питер, который остановился на краю леса. Тогда мы с
Хуаной вышли из укрытия и окликнули Самуэльса.
- Ты не видел никого из них? - спросил я достаточно громко, чтобы
наверняка быть услышанным Питером, и прежде, чем Самуэльс успел что-либо
ответить, добавил: - Мы обыскали у реки все и не видели ни малейшего
признака козы... Я не верю, что они забрались так далеко; но если это и
произошло, то Адские собаки загрызут их после заката. Пошли, теперь мы
можем вернуться домой и считать наши поиски плохо сделанной работой.
Я говорил так много и так быстро, что Самуэльс понял, что у меня есть
для этого веские основания; поэтому он успокоился и сказал, что не видел
никаких коз. Мы с Хуаной глазами показывали ему, что знаем о присутствии
Питера, хотя я не мог удержаться и краем глаза следил, как тот прячется за
деревом.
Затем мы втроем продолжили путь домой самым коротким путем, и по пути я
шепотом поведал Самуэльсу, что мы видели. Старик вздохнул с облегчением,
он подумал, как и я, что мое представление наверняка обмануло Йохансена -
разве что тот следил за Самуэльсом дольше, чем мы думали. Мы даже
побледнели, представив последствия такой возможности. Нам не хотелось,
чтобы Питер заподозрил, что мы знаем о нашем преследователе, и ни разу не
оглянулись, даже Хуана, что было удивительно для женщины; поэтому мы не
видели его, хотя и чувствовали, что он следит за нами.
С величайшими предосторожностями все заинтересованные лица были
предупреждены, что Йохансен следовал за Самуэльсом почти от самой церкви;
но так как власти не обращали на Моисея никакого внимания, мы решили, что
Питер наткнулся на старика случайно.
В следующее после церковного собрания воскресенье, мы сидели во дворе
Джима под одним из деревьев, покрытого молодыми листочками, закрывающими
нас от солнца. Мы говорили о домашних делах - начинающемся севе,
новорожденных свинках Молли. Мир казался необыкновенно спокойным. Власти,
казалось, не преследовали нас. Отдых в две недели нам казался райским
блаженством. Мы были уже твердо уверены, что Питер Йохансен ничего не
нашел, и наши сердца бились спокойнее, чем какое-то время тому назад.
Мы сидели в тишине и спокойствии, радуясь короткому отдыху от нашей
жизни-каторги, когда услышали топот копыт по утоптанной дороге, идущей
вниз, к реке, в направлении рынка. Внезапно атмосфера изменилась -
расслабленные нервы снова напряглись; спокойные глаза снова приобрели
испуганное выражение. Почему? Это скакала Каш гвардия.
И они появились - пятьдесят человек - и во главе их скакал Брат генерал
Ор-тис. У ворот дома Джима они натянули поводья, Ор-тис спешился и вошел.
Он посмотрел на нас как человек, смотрящий на мусор, он даже не
поздоровался, что нас вполне устраивало. Он направился прямо к Хуане,
сидевшей на маленькой скамейке; рядом расположился я, прислонившись к
стволу дерева. Никто из нас не пошевелился. Он остановился перед девушкой.
- Я пришел сказать тебе, - сказал он ей, - что оказываю тебе честь,
избирая тебя в качестве своей женщины, чтобы растить моих детей и
содержать мой дом в порядке.
Он стоял и смотрел на нее, и я чувствовал, как волосы на моей голове
встают дыбом, а угол моей верхней губы поднимается вверх - я не знал
почему. Я только знал, что хотел бы подлететь к его горлу и убить, терзать
его плоть своими зубами - и видеть как он умрет! Тут он посмотрел на меня
и отступил на шаг, после чего подозвал к себе несколько своих людей. Когда
они подошли, он снова обратился к Хуане, которая встала, пошатываясь,
словно получила тяжелый удар по голове и была оглушена.
- Можешь отправляться со мной прямо сейчас, - сказал он ей. И тогда я
стал между ними и посмотрел на него. И снова он отступил на шаг.
- Она не пойдет с тобой ни сегодня, ни никогда, - сказал я, и голос мой
звучал очень тихо - не громче шепота. - Она моя женщина - я взял ее!
Это была ложь - последняя часть моего заявления, но это была ложь
человека, готового на убийство. Ор-тис находился среди своих людей - они
окружали его, - и, думаю, это придавало ему смелости, потому что он
насмешливо обратился ко мне.
- Меня не волнует, кому она принадлежит! - закричал он. - Я хочу ее и
получу ее. Я разговариваю с ней сейчас и буду говорить с ней, когда она
станет вдовой. После того, как ты будешь мертв, я буду иметь право первого
выбора, а предатели долго не живут.
- Я пока еще не мертв, - напомнил я ему. Он обернулся к Хуане.
- У тебя будет тридцать дней, - так гласит закон; но ты можешь спасти
своих друзей от неприятностей, если пойдешь сейчас - тогда они не будут
мучиться, и я пригляжу, чтобы им уменьшили налоги.
Хуана издала негромкий стон, посмотрела на нас, а затем выпрямилась и
подошла ко мне.
- Нет! - сказала она Ор-тису. - Я никуда не пойду. Это мой мужчина - он
взял меня. Спроси его, позволит ли он мне перейти к тебе. Ты никогда не
получишь меня - живую.
- Не будь так уверена в этом, - зарычал он. - Я знаю, что вы оба лжете
мне, потому что наблюдал за вами и знаю: вы не живете под одной крышей. А
ты!.. - он бросил на меня разъяренный взгляд. - Веди себя осторожнее,
потому что глаза закона видят предателей там, где другие их не видят. -
Затем он повернулся и убрался со двора. Через минуту они исчезли в облаке
пыли.
Отныне наш мир и счастье были разрушены - это бывает всегда - и не
осталось никакой надежды. Я не смел посмотреть на Хуану после того, что
сказал; но разве она в свою очередь не сказала того же самого? Мы все
беспорядочно говорили в течение нескольких минут, и затем мать и отец
поднялись чтобы идти, а через мгновение и Джим с Молли ушли в дом.
Я повернулся к Хуане. Она стояла, потупив взор. На ее щеках играл
прекрасный румянец. Что-то подтолкнуло меня - могучая сила, о
существовании которой я и не подозревал, - и прежде, чем я понял, что со
мной происходит, я заключил Хуану в объятия и принялся покрывать поцелуями
ее лицо и губы.
Она пыталась освободиться, но я не позволил ей сделать это.
- Ты - моя! - воскликнул я. - Ты - моя женщина. Я сказал это, и ты
сказала это. Ты - моя женщина. Боже, как я люблю тебя!
Она затихла и позволила мне целовать ее, и наконец ее руки обвились
вокруг моей шеи, а ее губы коснулись моих в промежутке, когда мои не
касались ее, и затем принялись ласкать мои губы с разгорающейся страстью.
Это была новая Хуана, новая и чудесная Хуана.
- Ты действительно любишь меня? - наконец спросила она. - Я слышала,
как ты сказал это.
- Я действительно люблю тебя с того момента, как увидел тебя, смотрящей
на меня, а на тебя нападали Адские собаки, - ответил я.
- Тогда ты очень крепко сохранял свою тайну, - упрекнула она меня. -
Если ты так любил меня, то почему ты не сказал мне об этом? Неужели ты
собирался хранить тайну всю мою жизнь или, может быть, ты испугался? Брат
Ор-тис не побоялся сказать, что хочет меня. Неужели мой мужчина менее
храбрый, чем он?
Я знал, что она всего лишь поддразнивает меня и закрыл ей рот
поцелуями.
- Если бы ты была Адской собакой, Соором или даже Ор-тисом, - сказал я,
- я мог бы сказать тебе все, что я думаю о тебе, но так как ты Хуана и
девушка, слова не выходили из моего горла. Я страшный трус.
Так мы разговаривали, пока не настало время идти ужинать, и я взял ее
за руку, чтобы отвести в свой дом.
- Но сначала, - сказал я, - ты должна сказать Молли и Джиму, что
случилось, и что ты не вернешься. Какое-то время мы можем пожить под
крышей моего отца, но как только я получу разрешение от Тейвоса занять
пустующую землю и работать на ней, я построю дом.
Она повернулась ко мне и покраснела.
- Я пока что не могу пойти с тобой, - сказала она.
- Что это значит? - спросил я. - Ты ведь моя?
- Мы не женаты, - прошептала она.
- Но ведь никто из нас не женат, - напомнил я ей. - Брак запрещен
законом.
- Моя мать была замужем, - сказала Хуана. - Мы с тобой тоже можем
пожениться. У нас есть церковь и священник, разве он не может повенчать
нас? Он не знает обрядов, потому что его никто не учил, но он глава
единственной церкви. Важно, чтобы мы принадлежали друг другу в глазах
Бога, который установил такие законы.
Я попытался убедить ее, что сейчас, когда Небеса так близки, я не
собираюсь ждать три недели, чтобы попасть туда. Но она ничего не хотела
слушать - только качала головой, и наконец я понял, что она права, и
согласился, - как я бы сделал в любом другом случае.
На следующий день я навестил Оррина Колби, и рассказал в чем дело. Он
очень обрадовался и удивлялся, почему это никому не пришло в голову
раньше. Естественно, не потому, что свадьбы стали редкостью за многие
годы, и никто не помнил церемонии, дело было не в этом. Мужчины и женщины
часто верили друг другу на всю оставшуюся жизнь - и никакие клятвы и
церемонии не могли связать их крепче. Но если женщина хотела, она могла
получить церемонию и клятву. Было договорено, что на следующем собрании
Хуана и я будем обвенчаны.
Следующие три недели были самыми долгими в моей жизни, и одновременно
это были очень очень счастливые недели, потому что мы с Хуаной были почти
все время вместе, так как в конце концов мы решили: чтобы подтвердить наши
слова Ор-тису, она должна придти и жить с нами под одной крышей. Хуана
спала в гостиной, а я на стопке козьих шкур в кухне. Но если какие-то
шпионы наблюдали за нами, а я был уверен, что так оно и было, они видели,
что каждую ночь мы спали под одной крышей.
Мать упорно трудилась над новой одеждой для меня, пока Молли помогала
Хуане устроить ее гардероб. Бедное дитя пришло к нам в единственной смене
одежды, которая была одета на ней; но в те времена почти ни у кого из нас
не было лишней одежды - правда, мы старались соблюдать чистоту.
Я отправился к Пхаву, который был одним из наших представителей в
Тейвосе, и попросил его выхлопотать разрешение работать на свободной земле
и покинуть отца. Вся земля принадлежала коммуне, но любому человеку
позволяли на ней трудиться, пока он был в состоянии; а земли было более,
чем достаточно и хватало на всех.
Пхав был очень резок - он словно забыл, что я спас его ребенку жизнь -
и сказал, что он не знает, удастся ли ему что-нибудь для меня сделать,
потому что я вел себя очень плохо по отношению к генералу Ор-тису и
находился в немилости, а кроме того находился под подозрением в измене.
- Но что общего имеет генерал Ор-тис с распределением Тейвосом земли? -
спросил я. - Из-за того, что он пожелал мою женщину, Тейвос отбирает у
меня все права?
Я больше не боялся никого из них и разговаривал настолько свободно,
насколько хотел - идя почти до конца. Естественно, я не предоставлял им
шанса отправить меня под суд, который наверняка бы состоялся, выскажи я
им, что у меня на сердце, но я отстаивал свои права и требовал, чтобы их
гнилые законы как-то работали и на меня.
Пока мы беседовали таки образом, пришла женщина Пхава. Она узнала меня,
но ничего не сказала; правда, упомянула, что ребенок спрашивал обо мне.
Пхав зарычал в ответ и приказал ей убираться из комнаты словно человек,
выгоняющий из дома животное. Меня не поразило такое отношение, потому что
эта женщина сама выбрала роль предательницы.
Наконец я потребовал у Пхава, чтобы он получил для меня концессию, или
пусть укажет мне какую-нибудь уважительную причину для отказа.
- Я буду просить, - сказал он, - но ты не получишь разрешения - я в
этом уверен.
Я понял, что говорить дальше бесполезно, повернулся и вышел из комнаты,
размышляя, что дальше делать. Конечно, мы могли остаться в доме моего
отца, но мне это казалось неправильным, потому что каждый человек должен
жить в собственном доме. После того, как отец и мать умрут, мы можем
вернуться на старое место, как поступил отец после смерти моего деда, но
молодая пара должна начинать свою жизнь в одиночку и собственным путем.
Когда я покидал дом, женщина Пхава остановила меня.
- Я хотела бы сделать что-нибудь для тебя, - прошептала она. Она,
должно быть, видела, как я инстинктивно отшатнулся от нее, как от чего-то
нечистого, потому что покраснела и затем сказала:
- Пожалуйста, не надо! Я достаточно исстрадалась. Я заплатила сполна за
свое предательство; но знай, янки, - она прижала свои губы к моему уху, -
сердцем я больше янки, чем была, когда совершила свою ошибку. И, -
продолжала она, - я ни сказала ни одного слова, которое могло бы нанести
вред хоть одному из вас. Скажи им это - пожалуйста, скажи им! Я не хочу,
чтобы они и Бог наших отцов так ненавидели меня! Сколько я пережила -
издевательства, унижения. Эти существа более дикие, чем звери в лесу. Я
убила бы его, если бы не была такой трусливой. Я видела и знаю, как они
заставляют страдать перед смертью.
Я не мог не почувствовать жалости к ней и сказал ей об этом. Бедное
существо, она выглядела очень благодарной и уверила меня, что постарается
помочь.
- Я кое-что знаю о Пхаве; то, что он не хотел бы, чтобы знал Ор-тис, -
сказала она. - И даже если он изобьет меня, я сделаю так, чтобы ты получил
землю для себя.
Я снова поблагодарил ее, понимая, что существовали и другие, гораздо
худшие, - чем ближе к калкаром, тем более отвратительна жизнь.
Наконец день настал, и мы отправились в церковь. Как и в прошлый раз, я
взял с собой Хуану, хотя она пыталась протестовать; однако я не мог
доверить сопровождать ее кому-то другому. Мы собрались все до единого -
все шестнадцать человек, и после отправления службы мы с Хуаной предстали
перед алтарем и были обвенчаны - очень похоже на церемонию древних, как
мне кажется.
Хуана была единственной из нас, хоть что-то знавшей о церемонии, и
именно она научила Оррина Колби - заставляя его запоминать так много, что
у него целую неделю после этого болела голова. Единственное, что я могу
вспомнить из церемонии, так это то, что, когда он спросил меня, хочу ли я
взять ее в качестве законной жены - я потерял голос и смог выдавить из
себя слабое "да". И затем Колби объявил нас мужем и женой и сказал что-то
о том, что мы должны жить в замужестве, пока Бог не разлучит нас. Я
чувствовал себя совершенно женатым и очень счастливым, и все было так
прекрасно вокруг, и все пожимали нам руки и любовались нами... Тут
раздался стук в дверь, и послышался голос:
- Откройте, именем закона!
Мы переглянулись и вздохнули. Оррин Колби прижал палец к губам, требуя
молчания и повел нас к задней части церкви, где была ниша, в которой
стояли несколько канделябров. Мы знали, что делать, и следовали за ним в
молчании. Один из нас быстро тушил свет. Стук в дверь становился все более
настойчивым. Наконец мы услышали тяжелые удары - должно быть, топором по
доскам. Потом сквозь тяжелую дверь донесся выстрел, и мы поняли, что это
Каш гвардия.
Схватившись за нижнюю полку, Оррин толкнул ее вверх изо всех сил, в
результате чего все полки приподнялись, открывая проход внизу. Мы прошли
сквозь него один за другим и принялись спускаться по каменным ступенькам в
темный тоннель. Когда прошел последний из нас, я опустил полку на место.
Затем я повернулся и последовал за остальными; рука Хуаны покоилась в
моей. Мы прошли по тоннелю какое-то время, пока Оррин не остановился и
шепотом не подозвал меня. Я подошел и стал рядом с ним. Он объяснил мне,
что я должен сделать. Он выбрал меня потому, что я был самым высоким и
сильным из мужчин. Над нами была деревянная крышка. Я должен был поднять
ее.
Ее не поднимали уже несколько поколений. Она была очень тяжелой от
земли и растений, выросших на ней; но я уперся в нее плечами, и она
поднялась, хотя на мгновение мне показалось, что земля подается под моими
ногами. Наконец я открыл крышку, и в течение нескольким минут помогал всем
выбраться на поверхность. И тут мы знали, что делать дальше, так как много
раз обсуждали этот вариант. Один за другим люди расходились в разные
стороны.
Как и было задумано, мы попали в наши дома разными дорогами и в разное
время - некоторые пришли после заката солнца, так что в конце концов
никто, даже если кто-то и наблюдал за нами, не мог быть уверен, что мы
находились в одном и том же месте в одно и то же время.

8. АРЕСТ ДЖУЛИАНА 8-ГО

Мать к нашему приходу успела приготовить. Отец сказал, что не видел
никого из Каш гвардии, как и мы; но мы хорошо понимали, что должно было
случиться с церковью. Дверь не сможет бесконечно противостоять ударам. Мы
представляли ярость гвардейцев, когда они обнаружили, что добыча
упорхнула, не оставив никаких следов. Даже если они нашли потайной
тоннель, в чем мы глубоко сомневались, им это ничего не давало. Все мы
были страшно опечалены потерей нашей церкви. Больше никогда в нынешнем
поколении ее нельзя будет использовать. Мы сделали еще одну заметку против
фамилии Йохансена.
На следующий день я развозил молоко тем, кто жил поблизости от рынка.
Старый Самуэльс вышел из своего небольшого коттеджа и подозвал меня.
- Немного молока сегодня утром, Джулиан! - крикнул он, и когда я
подтянул тележку, он пригласил меня вовнутрь. Его коттедж был очень
маленьким и с очень простой обстановкой, как и прочие, практически никак
не обставленные жилища, лишь стопка шкур или тряпок в углу, служащих
кроватью, и пара скамеек, которые служили для двух целей - в качестве
сидения и стола. Во дворе, перед домом, он занимался выделкой шкур; здесь
же была маленькая будка, которую он называл своим магазином, где он
выставлял различные вещи из дубленых шкур - пояса, головные ленты, сумки и
все такое прочее.
Самуэльс провел меня через коттедж и дальше, к будке, и когда мы
оказались внутри, он выглянул в окно, чтобы убедиться, что никого нет
поблизости.
- У меня здесь есть кое-что, - сказал он, - я собирался подарить Хуане
это в качестве свадебного подарка, вчера; но я старый человек и
забывчивый, поэтому я принес подарок назад. Ты можешь отнести это ей, с
наилучшими пожеланиями от старого Самуэльса, еврея. Эта вещь хранилась в
моей семье с Великой войны, в которой мои люди сражались на стороне ваших.
Один из моих предков был ранен в битве во Франции, и позднее его лечила
монахиня, католичка, подарившая ему это, чтобы он никогда не забывал ее.
Дело в том, что она полюбила его; но, будучи монахиней, она не могла выйти
замуж. Эта вещь передавалась от отца к сыну - это самое дорогое, что у
меня есть, Джулиан; но я старый человек и последний в роду, и я хочу
передать ее тем, кого так люблю, потому что сомневаюсь, что проживу долго.
Вчера снова за мной следили от церкви.
Он повернулся к небольшому шкафу на стене и, вынув фальшивую стенку,