Страница:
калкаров. Я всегда испытывал к Питеру чувство подобное тому, которое
испытал когда-то в детстве, наступив на змею в густой траве.
Отец приветствовал новоприбывшего добродушным "Добро пожаловать, Брат
Йохансен", а Джим лишь кивнул головой и отвернулся, потому что у Питера
была привычка заглядываться на Молли так же, как и на мою мать. Обе
женщины были красавицами. Мне кажется, я не видел более красивой женщины,
чем моя мать, и, когда я стал старше и узнал об этом мире побольше, я
изумился, что отец сумел завоевать ее. Я понял, почему она почти никогда
не показывалась на людях; она всегда оставалась поблизости от дома и
фермы. Я никогда не видел, чтобы она отправилась на рынок, как делало
большинство женщин. Но сейчас мне было двадцать, и я прекрасно во всем
разбирался.
- Что привело тебя к нам так поздно, Брат Йохансен? - спросил я. Мы
всегда пользовались предписанным "Брат", обращаясь к тем людям, в которых
были не вполне уверены. Я ненавидел это слово - для меня "брат" означает -
враг, и его ненавидели все классы, по моему, даже калкары.
- Я искал сбежавшую свинью, - ответил Питер на мой вопрос. - Она
побежала в этом направлении, - и он махнул рукой в сторону рынка. И когда
он сделал это, из под его куртки что-то выпало. Это был пустой мешок. Я
тут же понял, кто смотрел на нас из темноты, из-за покачивающейся козьей
шкуры. Питер поднял мешок с пола с плохо скрываемым конфузом и я заметил,
как выражение его коварного лица меняется. Он повернулся к отцу.
- Это ваше, Брат Джулиан? - спросил он. - Я нашел его перед вашей
дверью и думал, может быть, стоит зайти и спросить.
- Нет, - ответил я, не дожидаясь пока заговорит отец, - это не наше -
это принадлежит человеку, который нес его полным некоторое время назад. Я
видел это. Он направлялся в сторону старого моста. - Я посмотрел прямо в
глаза Питеру. Он покраснел, а затем побелел.
- Я не видел никого, - сказал он наконец, - но если мешок не ваш, я
заберу его, ведь это не ахти какое преступление - ходить с мешком по
ночам. - Затем он без лишних слов повернулся и покинул наш дом.
Мы все знали, что Питер видел эпизод с флагом. Отец сказал, что бояться
нет нужды, Питер - нормальный парень; но Джим, Молли и мать думали иначе.
Я соглашался с ними. Мне не нравился Питер. Джим и Молли вскоре после
ухода Питера отправились домой, а мы начали готовиться ко сну. Мать и отец
занимали одну спальню. Я спал на козьих шкурах в большой комнате, которую
мы называли гостиной. Еще одна из комнат была кухней. Мы там и ели.
Мать всегда заставляла меня снимать одежду и одевать мохеровые вещи
перед сном. Большинство молодых людей спали в той же одежде, в которой они
работали весь день - я знаю; но мать была настойчивой в этом вопросе.
Кроме того, я часто купался - раз в неделю зимой. А летом я был в речке
постоянно и принимал ванну один или два раза в день. Отец тоже строго
придерживался правил личной гигиены. Калкары в корне отличались от этих
привычек.
Мое зимнее нижнее белье было из чистого мохера. Летом я не носил
никакого белья; у меня были рубашка и штаны из толстого мохера, плотные у
колен и пояса и просторные посредине, туника из козьего меха и ботинки из
козлиной шкуры. Не знаю, что бы мы делали без коз - они одевали нас,
давали еду и тепло. Ботинки были большими и крепились на лодыжках
завязками, не позволяющими им свалиться. На голове я ничего не носил - ни
зимой, ни летом; но мои волосы были густыми. Я носил их зачесанными назад,
только вырезанные скобки над ушами. Чтобы они не лезли в глаза, я
закреплял их полоской козьей кожи вокруг головы.
Я только снял тунику, когда услышал вой Адских собак поблизости. Я
подумал, что они могли проникнуть в загородку с козами, поэтому на
мгновение замер, прислушиваясь - и тут я услышал крик - в ужасе кричала
женщина. Крик прозвучал ниже по реке, рядом с загородкой, и сопровождался
лаем и раздирающим душу воем Адских собак. Я больше не слушал, а схватил
свой нож и длинную дубинку. Нам запрещалось носить острые предметы с
лезвием больше шести дюймов. Это было лучшее оружие, бывшее в наличии, и
это было лучше, чем ничего.
Я выбежал через переднюю дверь, которая оказалась ближе всего, и
повернул к загородке в сторону, откуда доносился жуткий вой Адских собак и
криков женщины.
Когда я приблизился к загородке, мои глаза уже привыкли к темноте, и на
навесе, образовывающим стену загородки, я увидел что-то, напоминающее
человеческую фигуру. Ноги и нижняя часть тела свешивались с края крыши, и
я видел, как три или четыре Адских собаки прыгают, пытаясь достать до них,
а одна, видимо, посильнее других, вцепилась в ногу и пыталась стащить
человека вниз.
Я подбежал, крича на бестий, те остановились и повернулись ко мне. Я
кое-что знал о привычках этих животных и ждал нападения, потому что они не
ведали страха перед одиноким человеком; но я бежал к ним настолько быстро
и с такой решимостью, что они бросились наутек.
Та собака, которая вцепилась в человека, скинула его на землю прежде,
чем я добежал до них, и, обнаружив мое присутствие, развернулась, стоя над
своей добычей с раскрытыми челюстями. Ее ужасные клыки должны были
отпугнуть меня. Это был огромный зверь, величиной с рослого козла. Он с
легкостью мог бы справиться с несколькими мужчинами, вооруженными так же
плохо, как я. При иных обстоятельствах я, видимо, отступил бы, но что
оставалось делать, когда ставкой была жизнь женщины?
Я был американцем, а не калкаром, - эти свиньи бросили бы на
растерзание женщину, чтобы спасти свою шкуру, а я рос в мире, который
приравнивал женщину к корове, козе или свинье, точнее даже - она считалась
более дешевой, потому что не могла стать достоянием государства.
Я знал, что смерть дышит мне в лицо, когда смотрел на это чудовище, и
краем глаза заметил, что его свора собирается вокруг. Времени думать не
оставалось, поэтому я бросился на Адскую собаку с палкой и ножом. И тут я
заметил широко открытые перепуганные глаза молодой девушки, смотрящей на
меня снизу, из-под зверя. Я не собирался оставлять ее одну на произвол
судьбы; но после этого взгляда я бы этого не сделал, даже если бы мне
угрожали тысячи смертей.
И когда я оказался совсем рядом со зверем, он прыгнул, целясь в мою
глотку, с прижатыми лапами, летя прямо, как стрела. Моя дубинка оказалась
бесполезной, и я отбросил ее в сторону, встречая атаку ножом и голыми
руками. К счастью, пальцы моей левой руки вцепились в горло животного с
первой попытки; но сила толчка отбросила меня на пол. Сопротивляясь и
рыча, зверь вонзил в меня свои клыки. Держась от его челюстей на
расстоянии вытянутой руки, я погрузил несколько раз нож в его грудь и не
промахнулся. Боль от ран привела его в бешенство, но к своему изумлению я
обнаружил, что могу держать его на расстоянии; я даже мог бороться
коленями и ногами, продолжая удерживать его левой рукой.
Я всегда знал, что я крепкий и мускулистый; но до сих пор мне никогда
не приходило в голову, какой великой силой Природа наградила меня, потому
что раньше у меня не было возможности в полной мере испытать ее. Это был
словно знак свыше, и внезапно я обнаружил, что улыбаюсь, и внезапно
произошло чудо - весь страх перед этими чудовищными зверями покинул мой
мозг, словно пар, и я вообще перестал чего-либо бояться. Я, зачатый в
чреве страха, родившийся в мире ужаса, измученный и страдающий от
ничтожности нашего существования; я, Джулиан 9-й, в возрасте двадцати лет,
в течение секунды стал совершенно бесстрашным по отношению к зверю или
человеку. Это знание само по себе было огромной силой - это и еще огромные
глаза, смотревшие на меня.
Остальные собаки уже окружили меня, когда существо в моих руках
внезапно обвисло. Видимо, мой нож достиг его сердца. А затем остальные
бросились в атаку, и я увидел как девушка поднимается на ноги рядом со
мной, сжимая мою палку в руках, готовая сражаться с бестиями.
- На крышу! - крикнул я ей, но она не послушалась. Вместо этого она
осталась на земле и нанесла чудовищный удар вожаку, вырвавшемуся вперед.
Раскрутив мертвое животное над головой, я швырнул труп в нападавших, и
они снова отступили, и тогда я повернулся к девушке и без колебаний поднял
ее на руки и забросил на крышу козьей загородки. Я мог с легкостью
последовать за ней, но что-то переполняло мой мозг, вызывая эффект,
похожий на действие напитка, производимого калкарами, который они
частенько пили, хотя для нас даже хранение его могло привести к тюрьме. Я
ощутил внезапное желание совершать чудеса перед глазами этой чужой
девушки, повернулся и возобновил атаку, не дожидаясь, пока они нападут на
меня.
Они не разбежались, а остались на своих местах, жутко воя, их шерсть
поднялась дыбом на загривках и вдоль спины, их длинные клыки щелкали и
блестели; среди них я выбрал объект для атаки и бросился к нему. Один из
псов прыгнул, чтобы встретить меня, но я схватил его за горло, зажал его
тело между коленями и повернул его голову, пока не услышал, что его
позвоночник хрустнул. Тут остальные трое бросились на меня, рыча и лая, но
я не чувствовал страха. Одного за другим я хватал их своими могучими
руками и, поднимая над головой, раскручивал и отшвыривал подальше. Двое из
них опять набросились на меня, и этих я задушил голыми руками, брезгуя
использовать нож для таких ничтожеств.
Тут я увидел человека, бегущего ко мне со стороны реки, и другого,
бегущего от нашего дома. Первым был Джим, услышавший шум и крики девушки,
а вторым - мой отец. Оба видели заключительную часть битвы, и ни один из
них не мог поверить, что именно я, Джулиан, совершил подобное. Отец
страшно гордился мною и Джим тоже; он всегда говорил, что, не имея
собственных сыновей, он разделит эту радость с моим отцом.
Я повернулся к девушке, которая слезла с крыши и подошла поближе. Она
двигалась с той же грациозностью, как и моя мать - правда, не совсем так.
Она была одета в лохмотья калкаров. Приблизившись ко мне, она положила
руку мне на плечо.
- Спасибо тебе! - сказала она. - Пусть Бог благословит тебя. Только
очень храбрый и сильный мужчина может совершить то, что ты совершил.
И затем, внезапно я почувствовал себя не смелым, а очень слабым и
трусливым, я потрогал лезвие ножа и посмотрел в пол. В это время заговорил
отец, и его вмешательство помогло мне справиться со смущением.
- Кто ты? - спросил он. - И откуда ты пришла сюда? Странно встретить
молодую женщину, бродящую по ночам в одиночестве; но еще более странно,
что ты обращаешься к запрещенному божеству.
Тогда я не обратил внимания, что она произнесла Его имя, но когда отец
сказал это, я не смог удержаться, чтобы не посмотреть по сторонам, не
слышал ли кто-нибудь еще. Отец и Джим не представляли опасности из-за
глубоких связей между семьями, которые лежали в отправлении тайных
религиозных обрядов раз в неделю. После того чудовищного дня, который
произошел до рождения моего отца - после того дня никто не смел упоминать
это имя громче, чем шепотом, - когда все представители всех церквей до
последнего человека были убиты по приказу Двадцати Четырех. И было
объявлено: поклонение любому Богу в любой форме является государственным
преступлением.
Какие-то безумцы в Вашингтоне, переполненные парами ужасного напитка,
делавшего их больше животными, чем сотворившая их Природа, издали
чудовищный приказ, что церковь собиралась узурпировать функции государства
и что церковные деятели подбивали народ к неповиновению - я не сомневаюсь,
что последнее было правдой. К сожалению, у них было не слишком много
времени, чтобы воплотить свой божественный план в жизнь.
Мы отвели девушку в дом, и когда моя мать увидела, насколько та молода
и прекрасна, она обняла ее, и дитя не выдержало и разрыдалось, прижавшись
к матери, и какое-то время они не могли говорить. В свете свечи я
обнаружил, что чужая девушка была необыкновенной красоты. Я сказал уже,
что моя мать была самой красивой женщиной, какую я когда-либо видел, и это
чистая правда; но девушка, появившаяся среди нас, тоже была совершенной
красавицей.
Ей было не больше девятнадцати лет, изящно сложенная, но не хрупкая.
Сила и жизненная энергия кипели в каждом ее движении, и в выражении ее
лица чувствовалась сила и характер. Она была очень загоревшей, хотя ее
кожа была очень нежной и чистой - поп сути дела, совершенной.
Ее одежда походила на мою - общая для всего нашего класса, не важно,
для женщин или мужчин. Она была одета в тунику, штаны и ботинки как мать,
Молли и все остальные; но было какое-то отличие. Я никогда не подозревал,
насколько костюм может быть красивым. На ее лбу была широкая лента с
пришитыми небольшими раковинами, которые образовывали узор. Это была ее
единственная попытка как-то украсить себя; но даже это было достойно
внимания в мире, где женщины старались быть более крепкими, чем красивыми
- некоторые доходили даже до того, что уродовали лица у своих дочерей, и
многие и многие убивали своих детей женского пола при рождении.
Неудивительно, что старшие так редко улыбались и никогда не смеялись!
Когда девушка прекратила плакать на груди матери, отец возобновил свои
расспросы; но мать попросила подождать до утра, потому что девушка очень
устала, измучилась и нуждалась во сне. Затем возник вопрос, где она будет
спать. Отец сказал, что он может спать в гостиной со мной, а мать и
незнакомка будут в спальне. Джим предложил, чтобы они с девушкой
отправились к нему, у него с Молли было три комнаты, как и у нас, и никто
не занимает гостиную. И так и было решено, хотя я бы предпочел, чтобы она
осталась у нас.
Сначала она не решалась идти, пока мать не сказала ей, что Джим и Молли
хорошие, сердечные люди, и она будет с ними в безопасности, как со своими
собственными отцом и матерью. При упоминании о родителях, на ее глазах
появились слезы, и она импульсивно повернулась к моей матери и поцеловала
ее, после чего заявила Джиму, что готова следовать за ним.
Она попрощалась со мной и снова поблагодарила меня, и я, наконец обретя
дар речи, заявил, что отправлюсь с ними до дома Джима. Похоже, это еще
больше успокоило ее, и мы отправились. Джим шел впереди, а я держался
сзади, вместе с девушкой. По дороге я обнаружил одну очень странную вещь.
Как-то отец показал мне кусок железа, который притягивал небольшие опилки
железа. Он сказал, что это магнит.
Эта изящная незнакомая девушка конечно же не была куском железа, и я не
был маленькими железными опилками; но тем не менее я не мог оторваться от
нее. Я не мог объяснить, каким образом все это происходило, но как только
я отдалялся от нее, меня снова притягивало к ней, и наши руки
соприкасались. Однажды наши ладони соприкоснулись, и странная и очень
приятная дрожь пронзила мое тело, дрожь, подобной которой я никогда не
испытывал.
Мне всегда казалось, что дом Джима находился достаточно далеко -
особенно когда я относил туда что-то, когда был мальчишкой; но в ту ночь
путь показался мне слишком близким - в двух шагах от нас.
Молли услышала, как мы подходим и вышла к двери. Она забросала нас
вопросами, но когда она увидела девушку и услышала часть нашей истории, то
повернулась и прижала девушку к своей груди, точно так же, как и моя мать.
Прежде чем они увели ее к себе, незнакомка повернулась и протянула мне
руку.
- Спокойной ночи! - сказала она, - и снова благодарю тебя, и вновь
пусть Бог наших Отцов благословит и охранит тебя.
И я услышал как Молли бормочет:
- Святые будут молиться!
Затем девушка повернулась, и дверь закрылась, а я направился домой,
словно летя по воздуху.
На следующий день я начал как всегда с развозки козьего молока. Нам
было позволено торговать скоропортящимися продуктами во все дни, кроме
рыночных; правда, от нас требовали строгой отчетности о подобных сделках.
Я обычно оставлял Молли напоследок, потому что у Джима был глубокий
холодный колодец, и я мог утолить жажду после утренней работы; но сегодня
Молли получила свое молоко первой и даже раньше, - на полчаса раньше, чем
я обычно начинал работу.
Когда я постучался, и она впустила меня, то сначала выглядела
удивленной, но затем внезапно странное выражение появилось на ее лице -
полунасмешка, полужалость. Она встала и отправилась на кухню за посудой
для молока. Я видел, как она вытирает рукой уголок глаза, но тогда я еще
не мог понять, почему.
Незнакомая девушка была в кухне, помогая хозяйке, и когда Молли
сообщила ей, что я здесь, та вышла навстречу и поздоровалась со мной.
Тогда я в первый раз хорошенько рассмотрел ее, ведь свет свечи не самое
лучшее освещение. Если я был очарован при вечернем свете, то в моем
словаре нет подходящего слова, чтобы объяснить тот эффект, который она
произвела на меня при дневном. Она... нет, это бесполезно. Я просто не
могу описать ее!
Молли довольно долго искала посуду для молока, и пока она занималась
поисками, мы с незнакомкой знакомились. Сначала она спросила об отце и
матери, а потом мы представились. Когда я сообщил ей свое имя, она
повторила его множество раз.
- Джулиан 9-й, - сказала она, - Джулиан 9-й! - и улыбнулась мне. -
Какое красивое имя! Мне оно нравится.
- А как тебя зовут? - спросил я.
- Хуана, - сказала она, и она произнесла это так: "Ханна". - Хуана Сент
Джон.
- Я рад, - сказал я, - что тебе нравится мое имя; но твое мне нравится
больше. - Разговор получался довольно дурацким, и я чувствовал себя не в
своей тарелке; но, видимо, она не думала, что он дурацкий или была слишком
хорошо воспитана, чтобы показать это. Я был знаком со многими девушками;
но большинство из них были глупыми и непривлекательными. Красивые девушки
редко появлялись на рынке, - во всяком случае, красивые девушки нашего
класса. Калкары разрешали своим девушкам бродить вокруг, потому что их не
волновало, что случиться с ними: на них всегда была замена. Но
американские отцы и матери предпочитали убить своих детей, нежели отослать
их на рынок, а такое зачастую случалось. Девушки калкаров, даже рожденные
от американских матерей, были грубыми и неопрятными на вид - низкобровыми,
вульгарными, тупыми. Они совершенно не годились для семьи и даже не могли
вести себя нормально и ими "пользовались" только мужчины высших слоев.
Эта девушка разительно отличалась от всех, кого я когда-нибудь видел, и
я изумлялся: как может вообще существовать такое чудесное существо. Я
хотел знать о ней все. Мне казалось, что я был ограблен многие годы, когда
она жила, и дышала, и разговаривала, и двигалась, а я не знал об этом, и
она не знала обо мне. Я хотел наверстать упущенное время и задавал ей
множество вопросов.
Она сказала мне, что была рождена и выросла в Тейвосе, западнее Чикаго,
который начинался за рекой Десплайн и занимал большую часть территории
незанятой страны и редких ферм.
- Район, где расположен дом моего отца, называется Оук Парк, - сказала
она, - и наш дом - один из немногих, сохранившихся с древних времен. Он
был построен из камня и стоял на перекрестке двух дорог; когда-то это было
очень красивое место, и даже время и война не смогли полностью уничтожить
его очарование. Три огромных тополя росли на севере рядом с руинами, о
которых мой отец говорил, что здесь стояли автомобили давно погибшего
хозяина этих мест. К югу от дома росло множество роз, постепенно дичавших
и все более разрастающихся по мере того, как каменные стены разрушались, и
на них моментально вырастал плющ, добиравшийся до самого верха.
Это был мой дом и я любила его; но сейчас он потерян для меня навсегда.
Каш гвардия и сборщик податей редко заглядывали к нам. Мы были слишком
далеко от их штаб-квартиры и рынка, который лежал юго-западнее от нас на
Салт Крик. Но новый Джемадар, Ярт, прислал нового коменданта и нового
сборщика податей. Им не понравилось в Салт Крик, и после внимательного
изучения ближайших мест они выбрали именно Оук Парк и дом моего отца, так
как он был самым удобным и крепким. Они приказали продать его Двадцати
Четырем.
Ты знаешь, что это означает. Они назначили высокую цену - пятьдесят
тысяч долларов - и заплатили бумажными деньгами. Ничего не оставалось
делать, и мы приготовились переезжать. Каждый раз, когда они являлись
взглянуть на дом, моя мать прятала меня в небольшой кладовке, между вторым
и третьим этажом, набрасывая на меня тряпки; но в тот день, когда мы
собирались покинуть это место и перебраться на берега Десплайн, где отец
надеялся жить, чтобы его не беспокоили, неожиданно появился новый
комендант и увидел меня.
- Какой возраст этой девушки? - спросил он мою мать.
- Пятнадцать, - слабо ответила она.
- Ты лжешь, свинья! - раздраженно крикнул он, - ей уже восемнадцать,
если не больше!
Отец стоял рядом с нами, и, когда комендант таким образом обошелся с
моей матерью, я увидела, как отец побелел и затем без единого слова
бросился на этого негодяя, и прежде, чем Каш гвардия, сопровождавшая
коменданта, сумела вмешаться, отец чуть не убил коменданта голыми руками.
Ты понимаешь, что произошло... нет нужды говорить об этом. Они убили
моего отца на моих глазах. Затем комендант отдал мою мать одному из Каш
гвардии, но она выхватила из-за пояса штык и пронзила свое сердце прежде,
чем кто-нибудь успел помешать ей. Я попыталась последовать ее примеру, но
они схватили меня.
Мен заперли в спальне на втором этаже дома моего отца. Комендант
сказал, что придет и осмотрит меня вечером, и после этого со мной будет
все в порядке. Я знала, что он имел в виду, и решила: когда он придет, то
найдет меня мертвой.
Мое сердце разрывалось от потери отца и матери, но жажда жизни была
сильна во мне. Я не хотела умирать: что-то заставляло меня жить, и не
последним делом здесь оказалось воспитание моих родителей. Они оба были
квакерами и очень религиозными людьми. Они научили меня бояться Бога и ни
мыслью ни делом не наносить вреда другому и не совершать насилия над
другим. Несмотря на это я видела, как отец пытался убить человека, а мать
погибла. Мой мир перевернулся. Я чуть не сошла с ума от горя и страха и
совершенно не знала, что для меня будет самым правильным.
Стемнело, и я услышала, как кто-то поднимается по лестнице. Окна на
втором этаже находились слишком далеко от земли, чтобы рискнуть спрыгнуть;
но плющ был старым и крепким. Комендант явно был недостаточно знаком с
домом, чтобы принять во внимание плющ, и прежде, чем шаги достигли моей
двери, я выбралась из окна и, цепляясь за плющ, спустилась вниз по
твердому и толстому старому побегу.
Это произошло три дня назад. Я пряталась и пробиралась дальше - я не
знала в каком направлении идти. Однажды старая женщина подобрала меня
вечером, накормила и дала достаточно пищи, чтобы я смогла продержаться еще
день. Мне кажется, я чуть не сошла с ума, но после произошедшего три дня
назад в моей памяти сохранились лишь обрывки воспоминаний. А затем -
Адские собаки! Ох, как же я перепугалась! И затем - ты!
Не знаю, каким образом ей удалось так произнести это; но мне
показалось, что она имеет в виду гораздо большее, чем она сама хотела
высказать. Это прозвучало словно благодарственная молитва тому, что она
наконец оказалась в спокойной гавани - целая и невредимая. Во всяком
случае, мне так показалось.
А когда пришла Молли, и мне нужно было уходить, она спросила, приду ли
я вечером, и Хуана воскликнула:
- Ох, да, пожалуйста!
И естественно - я не смог отказаться.
Закончив развозить козье молоко, я направился домой и по дороге
встретил старого Моисея Самуэльса, еврея. Он зарабатывал себе на жизнь,
причем, довольно скудную, дублением кож. Он был отличным дубильщиком, но
так как практически всякий знал, как дубить кожу, у него почти не было
заказчиков; иногда, правда, калкары приносили ему кожи для дубления. Они
совершенно не знали, как делать полезные вещи, потому что происходили от
долгой линии самых тупых и неграмотных существ на Луне и в тот момент,
когда получили немного власти, они не могли даже поддерживать ремесло
своих отцов, которому когда-то обучились; так что через одно или два
поколения они могли жить только чужим трудом. Они ничего не производили,
они стали самым отвратительным классом паразитов, которых когда-либо
порождал мир.
Богатые "непроизводители" давних времен были благословением для мира по
сравнению с этими, потому что у них хотя бы были ум и воображение - они
могли приказывать остальным и могли привить своим отпрыскам достаточно
ума, чтобы это могло поддерживать культуру, прогресс и счастье, в котором
так нуждался мир.
Калкары заказывали Самуэльсу дубить шкуры, и если бы они еще платили за
это, то старый еврей купался бы в золоте; но они не платили ему вообще,
или платили бумажными деньгами. Как говорил Самуэльс, те даже горели
плохо.
- Доброе утро, Джулиан, - сказал он, когда мы повстречались. - Мне
скоро понадобятся новые шкуры для нового командира Каш гвардии, который
слышал о старом Самуэльсе и который заказал мне пять шкур, выдубленных
самым лучшим образом. Ты видел этого Ор-тиса, Джулиан? - он понизил голос.
Я отрицательно покачал головой.
- Да поможет нам небо! - прошептал старик. - Да поможет нам небо!..
- Неужели так плохо, Моисей? - спросил я.
Старик всплеснул руками.
- Плохие времена впереди, сынок, - сказал он. - Старый Самуэльс знает
этих типов. Он не лентяй, как прошлый комендант, и он более жестокий и
жадный; а теперь вернемся к шкурам. Я не заплатил тебе за последние - они
платят мне за них бумажными деньгами; но ведь я не могу предлагать своему
испытал когда-то в детстве, наступив на змею в густой траве.
Отец приветствовал новоприбывшего добродушным "Добро пожаловать, Брат
Йохансен", а Джим лишь кивнул головой и отвернулся, потому что у Питера
была привычка заглядываться на Молли так же, как и на мою мать. Обе
женщины были красавицами. Мне кажется, я не видел более красивой женщины,
чем моя мать, и, когда я стал старше и узнал об этом мире побольше, я
изумился, что отец сумел завоевать ее. Я понял, почему она почти никогда
не показывалась на людях; она всегда оставалась поблизости от дома и
фермы. Я никогда не видел, чтобы она отправилась на рынок, как делало
большинство женщин. Но сейчас мне было двадцать, и я прекрасно во всем
разбирался.
- Что привело тебя к нам так поздно, Брат Йохансен? - спросил я. Мы
всегда пользовались предписанным "Брат", обращаясь к тем людям, в которых
были не вполне уверены. Я ненавидел это слово - для меня "брат" означает -
враг, и его ненавидели все классы, по моему, даже калкары.
- Я искал сбежавшую свинью, - ответил Питер на мой вопрос. - Она
побежала в этом направлении, - и он махнул рукой в сторону рынка. И когда
он сделал это, из под его куртки что-то выпало. Это был пустой мешок. Я
тут же понял, кто смотрел на нас из темноты, из-за покачивающейся козьей
шкуры. Питер поднял мешок с пола с плохо скрываемым конфузом и я заметил,
как выражение его коварного лица меняется. Он повернулся к отцу.
- Это ваше, Брат Джулиан? - спросил он. - Я нашел его перед вашей
дверью и думал, может быть, стоит зайти и спросить.
- Нет, - ответил я, не дожидаясь пока заговорит отец, - это не наше -
это принадлежит человеку, который нес его полным некоторое время назад. Я
видел это. Он направлялся в сторону старого моста. - Я посмотрел прямо в
глаза Питеру. Он покраснел, а затем побелел.
- Я не видел никого, - сказал он наконец, - но если мешок не ваш, я
заберу его, ведь это не ахти какое преступление - ходить с мешком по
ночам. - Затем он без лишних слов повернулся и покинул наш дом.
Мы все знали, что Питер видел эпизод с флагом. Отец сказал, что бояться
нет нужды, Питер - нормальный парень; но Джим, Молли и мать думали иначе.
Я соглашался с ними. Мне не нравился Питер. Джим и Молли вскоре после
ухода Питера отправились домой, а мы начали готовиться ко сну. Мать и отец
занимали одну спальню. Я спал на козьих шкурах в большой комнате, которую
мы называли гостиной. Еще одна из комнат была кухней. Мы там и ели.
Мать всегда заставляла меня снимать одежду и одевать мохеровые вещи
перед сном. Большинство молодых людей спали в той же одежде, в которой они
работали весь день - я знаю; но мать была настойчивой в этом вопросе.
Кроме того, я часто купался - раз в неделю зимой. А летом я был в речке
постоянно и принимал ванну один или два раза в день. Отец тоже строго
придерживался правил личной гигиены. Калкары в корне отличались от этих
привычек.
Мое зимнее нижнее белье было из чистого мохера. Летом я не носил
никакого белья; у меня были рубашка и штаны из толстого мохера, плотные у
колен и пояса и просторные посредине, туника из козьего меха и ботинки из
козлиной шкуры. Не знаю, что бы мы делали без коз - они одевали нас,
давали еду и тепло. Ботинки были большими и крепились на лодыжках
завязками, не позволяющими им свалиться. На голове я ничего не носил - ни
зимой, ни летом; но мои волосы были густыми. Я носил их зачесанными назад,
только вырезанные скобки над ушами. Чтобы они не лезли в глаза, я
закреплял их полоской козьей кожи вокруг головы.
Я только снял тунику, когда услышал вой Адских собак поблизости. Я
подумал, что они могли проникнуть в загородку с козами, поэтому на
мгновение замер, прислушиваясь - и тут я услышал крик - в ужасе кричала
женщина. Крик прозвучал ниже по реке, рядом с загородкой, и сопровождался
лаем и раздирающим душу воем Адских собак. Я больше не слушал, а схватил
свой нож и длинную дубинку. Нам запрещалось носить острые предметы с
лезвием больше шести дюймов. Это было лучшее оружие, бывшее в наличии, и
это было лучше, чем ничего.
Я выбежал через переднюю дверь, которая оказалась ближе всего, и
повернул к загородке в сторону, откуда доносился жуткий вой Адских собак и
криков женщины.
Когда я приблизился к загородке, мои глаза уже привыкли к темноте, и на
навесе, образовывающим стену загородки, я увидел что-то, напоминающее
человеческую фигуру. Ноги и нижняя часть тела свешивались с края крыши, и
я видел, как три или четыре Адских собаки прыгают, пытаясь достать до них,
а одна, видимо, посильнее других, вцепилась в ногу и пыталась стащить
человека вниз.
Я подбежал, крича на бестий, те остановились и повернулись ко мне. Я
кое-что знал о привычках этих животных и ждал нападения, потому что они не
ведали страха перед одиноким человеком; но я бежал к ним настолько быстро
и с такой решимостью, что они бросились наутек.
Та собака, которая вцепилась в человека, скинула его на землю прежде,
чем я добежал до них, и, обнаружив мое присутствие, развернулась, стоя над
своей добычей с раскрытыми челюстями. Ее ужасные клыки должны были
отпугнуть меня. Это был огромный зверь, величиной с рослого козла. Он с
легкостью мог бы справиться с несколькими мужчинами, вооруженными так же
плохо, как я. При иных обстоятельствах я, видимо, отступил бы, но что
оставалось делать, когда ставкой была жизнь женщины?
Я был американцем, а не калкаром, - эти свиньи бросили бы на
растерзание женщину, чтобы спасти свою шкуру, а я рос в мире, который
приравнивал женщину к корове, козе или свинье, точнее даже - она считалась
более дешевой, потому что не могла стать достоянием государства.
Я знал, что смерть дышит мне в лицо, когда смотрел на это чудовище, и
краем глаза заметил, что его свора собирается вокруг. Времени думать не
оставалось, поэтому я бросился на Адскую собаку с палкой и ножом. И тут я
заметил широко открытые перепуганные глаза молодой девушки, смотрящей на
меня снизу, из-под зверя. Я не собирался оставлять ее одну на произвол
судьбы; но после этого взгляда я бы этого не сделал, даже если бы мне
угрожали тысячи смертей.
И когда я оказался совсем рядом со зверем, он прыгнул, целясь в мою
глотку, с прижатыми лапами, летя прямо, как стрела. Моя дубинка оказалась
бесполезной, и я отбросил ее в сторону, встречая атаку ножом и голыми
руками. К счастью, пальцы моей левой руки вцепились в горло животного с
первой попытки; но сила толчка отбросила меня на пол. Сопротивляясь и
рыча, зверь вонзил в меня свои клыки. Держась от его челюстей на
расстоянии вытянутой руки, я погрузил несколько раз нож в его грудь и не
промахнулся. Боль от ран привела его в бешенство, но к своему изумлению я
обнаружил, что могу держать его на расстоянии; я даже мог бороться
коленями и ногами, продолжая удерживать его левой рукой.
Я всегда знал, что я крепкий и мускулистый; но до сих пор мне никогда
не приходило в голову, какой великой силой Природа наградила меня, потому
что раньше у меня не было возможности в полной мере испытать ее. Это был
словно знак свыше, и внезапно я обнаружил, что улыбаюсь, и внезапно
произошло чудо - весь страх перед этими чудовищными зверями покинул мой
мозг, словно пар, и я вообще перестал чего-либо бояться. Я, зачатый в
чреве страха, родившийся в мире ужаса, измученный и страдающий от
ничтожности нашего существования; я, Джулиан 9-й, в возрасте двадцати лет,
в течение секунды стал совершенно бесстрашным по отношению к зверю или
человеку. Это знание само по себе было огромной силой - это и еще огромные
глаза, смотревшие на меня.
Остальные собаки уже окружили меня, когда существо в моих руках
внезапно обвисло. Видимо, мой нож достиг его сердца. А затем остальные
бросились в атаку, и я увидел как девушка поднимается на ноги рядом со
мной, сжимая мою палку в руках, готовая сражаться с бестиями.
- На крышу! - крикнул я ей, но она не послушалась. Вместо этого она
осталась на земле и нанесла чудовищный удар вожаку, вырвавшемуся вперед.
Раскрутив мертвое животное над головой, я швырнул труп в нападавших, и
они снова отступили, и тогда я повернулся к девушке и без колебаний поднял
ее на руки и забросил на крышу козьей загородки. Я мог с легкостью
последовать за ней, но что-то переполняло мой мозг, вызывая эффект,
похожий на действие напитка, производимого калкарами, который они
частенько пили, хотя для нас даже хранение его могло привести к тюрьме. Я
ощутил внезапное желание совершать чудеса перед глазами этой чужой
девушки, повернулся и возобновил атаку, не дожидаясь, пока они нападут на
меня.
Они не разбежались, а остались на своих местах, жутко воя, их шерсть
поднялась дыбом на загривках и вдоль спины, их длинные клыки щелкали и
блестели; среди них я выбрал объект для атаки и бросился к нему. Один из
псов прыгнул, чтобы встретить меня, но я схватил его за горло, зажал его
тело между коленями и повернул его голову, пока не услышал, что его
позвоночник хрустнул. Тут остальные трое бросились на меня, рыча и лая, но
я не чувствовал страха. Одного за другим я хватал их своими могучими
руками и, поднимая над головой, раскручивал и отшвыривал подальше. Двое из
них опять набросились на меня, и этих я задушил голыми руками, брезгуя
использовать нож для таких ничтожеств.
Тут я увидел человека, бегущего ко мне со стороны реки, и другого,
бегущего от нашего дома. Первым был Джим, услышавший шум и крики девушки,
а вторым - мой отец. Оба видели заключительную часть битвы, и ни один из
них не мог поверить, что именно я, Джулиан, совершил подобное. Отец
страшно гордился мною и Джим тоже; он всегда говорил, что, не имея
собственных сыновей, он разделит эту радость с моим отцом.
Я повернулся к девушке, которая слезла с крыши и подошла поближе. Она
двигалась с той же грациозностью, как и моя мать - правда, не совсем так.
Она была одета в лохмотья калкаров. Приблизившись ко мне, она положила
руку мне на плечо.
- Спасибо тебе! - сказала она. - Пусть Бог благословит тебя. Только
очень храбрый и сильный мужчина может совершить то, что ты совершил.
И затем, внезапно я почувствовал себя не смелым, а очень слабым и
трусливым, я потрогал лезвие ножа и посмотрел в пол. В это время заговорил
отец, и его вмешательство помогло мне справиться со смущением.
- Кто ты? - спросил он. - И откуда ты пришла сюда? Странно встретить
молодую женщину, бродящую по ночам в одиночестве; но еще более странно,
что ты обращаешься к запрещенному божеству.
Тогда я не обратил внимания, что она произнесла Его имя, но когда отец
сказал это, я не смог удержаться, чтобы не посмотреть по сторонам, не
слышал ли кто-нибудь еще. Отец и Джим не представляли опасности из-за
глубоких связей между семьями, которые лежали в отправлении тайных
религиозных обрядов раз в неделю. После того чудовищного дня, который
произошел до рождения моего отца - после того дня никто не смел упоминать
это имя громче, чем шепотом, - когда все представители всех церквей до
последнего человека были убиты по приказу Двадцати Четырех. И было
объявлено: поклонение любому Богу в любой форме является государственным
преступлением.
Какие-то безумцы в Вашингтоне, переполненные парами ужасного напитка,
делавшего их больше животными, чем сотворившая их Природа, издали
чудовищный приказ, что церковь собиралась узурпировать функции государства
и что церковные деятели подбивали народ к неповиновению - я не сомневаюсь,
что последнее было правдой. К сожалению, у них было не слишком много
времени, чтобы воплотить свой божественный план в жизнь.
Мы отвели девушку в дом, и когда моя мать увидела, насколько та молода
и прекрасна, она обняла ее, и дитя не выдержало и разрыдалось, прижавшись
к матери, и какое-то время они не могли говорить. В свете свечи я
обнаружил, что чужая девушка была необыкновенной красоты. Я сказал уже,
что моя мать была самой красивой женщиной, какую я когда-либо видел, и это
чистая правда; но девушка, появившаяся среди нас, тоже была совершенной
красавицей.
Ей было не больше девятнадцати лет, изящно сложенная, но не хрупкая.
Сила и жизненная энергия кипели в каждом ее движении, и в выражении ее
лица чувствовалась сила и характер. Она была очень загоревшей, хотя ее
кожа была очень нежной и чистой - поп сути дела, совершенной.
Ее одежда походила на мою - общая для всего нашего класса, не важно,
для женщин или мужчин. Она была одета в тунику, штаны и ботинки как мать,
Молли и все остальные; но было какое-то отличие. Я никогда не подозревал,
насколько костюм может быть красивым. На ее лбу была широкая лента с
пришитыми небольшими раковинами, которые образовывали узор. Это была ее
единственная попытка как-то украсить себя; но даже это было достойно
внимания в мире, где женщины старались быть более крепкими, чем красивыми
- некоторые доходили даже до того, что уродовали лица у своих дочерей, и
многие и многие убивали своих детей женского пола при рождении.
Неудивительно, что старшие так редко улыбались и никогда не смеялись!
Когда девушка прекратила плакать на груди матери, отец возобновил свои
расспросы; но мать попросила подождать до утра, потому что девушка очень
устала, измучилась и нуждалась во сне. Затем возник вопрос, где она будет
спать. Отец сказал, что он может спать в гостиной со мной, а мать и
незнакомка будут в спальне. Джим предложил, чтобы они с девушкой
отправились к нему, у него с Молли было три комнаты, как и у нас, и никто
не занимает гостиную. И так и было решено, хотя я бы предпочел, чтобы она
осталась у нас.
Сначала она не решалась идти, пока мать не сказала ей, что Джим и Молли
хорошие, сердечные люди, и она будет с ними в безопасности, как со своими
собственными отцом и матерью. При упоминании о родителях, на ее глазах
появились слезы, и она импульсивно повернулась к моей матери и поцеловала
ее, после чего заявила Джиму, что готова следовать за ним.
Она попрощалась со мной и снова поблагодарила меня, и я, наконец обретя
дар речи, заявил, что отправлюсь с ними до дома Джима. Похоже, это еще
больше успокоило ее, и мы отправились. Джим шел впереди, а я держался
сзади, вместе с девушкой. По дороге я обнаружил одну очень странную вещь.
Как-то отец показал мне кусок железа, который притягивал небольшие опилки
железа. Он сказал, что это магнит.
Эта изящная незнакомая девушка конечно же не была куском железа, и я не
был маленькими железными опилками; но тем не менее я не мог оторваться от
нее. Я не мог объяснить, каким образом все это происходило, но как только
я отдалялся от нее, меня снова притягивало к ней, и наши руки
соприкасались. Однажды наши ладони соприкоснулись, и странная и очень
приятная дрожь пронзила мое тело, дрожь, подобной которой я никогда не
испытывал.
Мне всегда казалось, что дом Джима находился достаточно далеко -
особенно когда я относил туда что-то, когда был мальчишкой; но в ту ночь
путь показался мне слишком близким - в двух шагах от нас.
Молли услышала, как мы подходим и вышла к двери. Она забросала нас
вопросами, но когда она увидела девушку и услышала часть нашей истории, то
повернулась и прижала девушку к своей груди, точно так же, как и моя мать.
Прежде чем они увели ее к себе, незнакомка повернулась и протянула мне
руку.
- Спокойной ночи! - сказала она, - и снова благодарю тебя, и вновь
пусть Бог наших Отцов благословит и охранит тебя.
И я услышал как Молли бормочет:
- Святые будут молиться!
Затем девушка повернулась, и дверь закрылась, а я направился домой,
словно летя по воздуху.
На следующий день я начал как всегда с развозки козьего молока. Нам
было позволено торговать скоропортящимися продуктами во все дни, кроме
рыночных; правда, от нас требовали строгой отчетности о подобных сделках.
Я обычно оставлял Молли напоследок, потому что у Джима был глубокий
холодный колодец, и я мог утолить жажду после утренней работы; но сегодня
Молли получила свое молоко первой и даже раньше, - на полчаса раньше, чем
я обычно начинал работу.
Когда я постучался, и она впустила меня, то сначала выглядела
удивленной, но затем внезапно странное выражение появилось на ее лице -
полунасмешка, полужалость. Она встала и отправилась на кухню за посудой
для молока. Я видел, как она вытирает рукой уголок глаза, но тогда я еще
не мог понять, почему.
Незнакомая девушка была в кухне, помогая хозяйке, и когда Молли
сообщила ей, что я здесь, та вышла навстречу и поздоровалась со мной.
Тогда я в первый раз хорошенько рассмотрел ее, ведь свет свечи не самое
лучшее освещение. Если я был очарован при вечернем свете, то в моем
словаре нет подходящего слова, чтобы объяснить тот эффект, который она
произвела на меня при дневном. Она... нет, это бесполезно. Я просто не
могу описать ее!
Молли довольно долго искала посуду для молока, и пока она занималась
поисками, мы с незнакомкой знакомились. Сначала она спросила об отце и
матери, а потом мы представились. Когда я сообщил ей свое имя, она
повторила его множество раз.
- Джулиан 9-й, - сказала она, - Джулиан 9-й! - и улыбнулась мне. -
Какое красивое имя! Мне оно нравится.
- А как тебя зовут? - спросил я.
- Хуана, - сказала она, и она произнесла это так: "Ханна". - Хуана Сент
Джон.
- Я рад, - сказал я, - что тебе нравится мое имя; но твое мне нравится
больше. - Разговор получался довольно дурацким, и я чувствовал себя не в
своей тарелке; но, видимо, она не думала, что он дурацкий или была слишком
хорошо воспитана, чтобы показать это. Я был знаком со многими девушками;
но большинство из них были глупыми и непривлекательными. Красивые девушки
редко появлялись на рынке, - во всяком случае, красивые девушки нашего
класса. Калкары разрешали своим девушкам бродить вокруг, потому что их не
волновало, что случиться с ними: на них всегда была замена. Но
американские отцы и матери предпочитали убить своих детей, нежели отослать
их на рынок, а такое зачастую случалось. Девушки калкаров, даже рожденные
от американских матерей, были грубыми и неопрятными на вид - низкобровыми,
вульгарными, тупыми. Они совершенно не годились для семьи и даже не могли
вести себя нормально и ими "пользовались" только мужчины высших слоев.
Эта девушка разительно отличалась от всех, кого я когда-нибудь видел, и
я изумлялся: как может вообще существовать такое чудесное существо. Я
хотел знать о ней все. Мне казалось, что я был ограблен многие годы, когда
она жила, и дышала, и разговаривала, и двигалась, а я не знал об этом, и
она не знала обо мне. Я хотел наверстать упущенное время и задавал ей
множество вопросов.
Она сказала мне, что была рождена и выросла в Тейвосе, западнее Чикаго,
который начинался за рекой Десплайн и занимал большую часть территории
незанятой страны и редких ферм.
- Район, где расположен дом моего отца, называется Оук Парк, - сказала
она, - и наш дом - один из немногих, сохранившихся с древних времен. Он
был построен из камня и стоял на перекрестке двух дорог; когда-то это было
очень красивое место, и даже время и война не смогли полностью уничтожить
его очарование. Три огромных тополя росли на севере рядом с руинами, о
которых мой отец говорил, что здесь стояли автомобили давно погибшего
хозяина этих мест. К югу от дома росло множество роз, постепенно дичавших
и все более разрастающихся по мере того, как каменные стены разрушались, и
на них моментально вырастал плющ, добиравшийся до самого верха.
Это был мой дом и я любила его; но сейчас он потерян для меня навсегда.
Каш гвардия и сборщик податей редко заглядывали к нам. Мы были слишком
далеко от их штаб-квартиры и рынка, который лежал юго-западнее от нас на
Салт Крик. Но новый Джемадар, Ярт, прислал нового коменданта и нового
сборщика податей. Им не понравилось в Салт Крик, и после внимательного
изучения ближайших мест они выбрали именно Оук Парк и дом моего отца, так
как он был самым удобным и крепким. Они приказали продать его Двадцати
Четырем.
Ты знаешь, что это означает. Они назначили высокую цену - пятьдесят
тысяч долларов - и заплатили бумажными деньгами. Ничего не оставалось
делать, и мы приготовились переезжать. Каждый раз, когда они являлись
взглянуть на дом, моя мать прятала меня в небольшой кладовке, между вторым
и третьим этажом, набрасывая на меня тряпки; но в тот день, когда мы
собирались покинуть это место и перебраться на берега Десплайн, где отец
надеялся жить, чтобы его не беспокоили, неожиданно появился новый
комендант и увидел меня.
- Какой возраст этой девушки? - спросил он мою мать.
- Пятнадцать, - слабо ответила она.
- Ты лжешь, свинья! - раздраженно крикнул он, - ей уже восемнадцать,
если не больше!
Отец стоял рядом с нами, и, когда комендант таким образом обошелся с
моей матерью, я увидела, как отец побелел и затем без единого слова
бросился на этого негодяя, и прежде, чем Каш гвардия, сопровождавшая
коменданта, сумела вмешаться, отец чуть не убил коменданта голыми руками.
Ты понимаешь, что произошло... нет нужды говорить об этом. Они убили
моего отца на моих глазах. Затем комендант отдал мою мать одному из Каш
гвардии, но она выхватила из-за пояса штык и пронзила свое сердце прежде,
чем кто-нибудь успел помешать ей. Я попыталась последовать ее примеру, но
они схватили меня.
Мен заперли в спальне на втором этаже дома моего отца. Комендант
сказал, что придет и осмотрит меня вечером, и после этого со мной будет
все в порядке. Я знала, что он имел в виду, и решила: когда он придет, то
найдет меня мертвой.
Мое сердце разрывалось от потери отца и матери, но жажда жизни была
сильна во мне. Я не хотела умирать: что-то заставляло меня жить, и не
последним делом здесь оказалось воспитание моих родителей. Они оба были
квакерами и очень религиозными людьми. Они научили меня бояться Бога и ни
мыслью ни делом не наносить вреда другому и не совершать насилия над
другим. Несмотря на это я видела, как отец пытался убить человека, а мать
погибла. Мой мир перевернулся. Я чуть не сошла с ума от горя и страха и
совершенно не знала, что для меня будет самым правильным.
Стемнело, и я услышала, как кто-то поднимается по лестнице. Окна на
втором этаже находились слишком далеко от земли, чтобы рискнуть спрыгнуть;
но плющ был старым и крепким. Комендант явно был недостаточно знаком с
домом, чтобы принять во внимание плющ, и прежде, чем шаги достигли моей
двери, я выбралась из окна и, цепляясь за плющ, спустилась вниз по
твердому и толстому старому побегу.
Это произошло три дня назад. Я пряталась и пробиралась дальше - я не
знала в каком направлении идти. Однажды старая женщина подобрала меня
вечером, накормила и дала достаточно пищи, чтобы я смогла продержаться еще
день. Мне кажется, я чуть не сошла с ума, но после произошедшего три дня
назад в моей памяти сохранились лишь обрывки воспоминаний. А затем -
Адские собаки! Ох, как же я перепугалась! И затем - ты!
Не знаю, каким образом ей удалось так произнести это; но мне
показалось, что она имеет в виду гораздо большее, чем она сама хотела
высказать. Это прозвучало словно благодарственная молитва тому, что она
наконец оказалась в спокойной гавани - целая и невредимая. Во всяком
случае, мне так показалось.
А когда пришла Молли, и мне нужно было уходить, она спросила, приду ли
я вечером, и Хуана воскликнула:
- Ох, да, пожалуйста!
И естественно - я не смог отказаться.
Закончив развозить козье молоко, я направился домой и по дороге
встретил старого Моисея Самуэльса, еврея. Он зарабатывал себе на жизнь,
причем, довольно скудную, дублением кож. Он был отличным дубильщиком, но
так как практически всякий знал, как дубить кожу, у него почти не было
заказчиков; иногда, правда, калкары приносили ему кожи для дубления. Они
совершенно не знали, как делать полезные вещи, потому что происходили от
долгой линии самых тупых и неграмотных существ на Луне и в тот момент,
когда получили немного власти, они не могли даже поддерживать ремесло
своих отцов, которому когда-то обучились; так что через одно или два
поколения они могли жить только чужим трудом. Они ничего не производили,
они стали самым отвратительным классом паразитов, которых когда-либо
порождал мир.
Богатые "непроизводители" давних времен были благословением для мира по
сравнению с этими, потому что у них хотя бы были ум и воображение - они
могли приказывать остальным и могли привить своим отпрыскам достаточно
ума, чтобы это могло поддерживать культуру, прогресс и счастье, в котором
так нуждался мир.
Калкары заказывали Самуэльсу дубить шкуры, и если бы они еще платили за
это, то старый еврей купался бы в золоте; но они не платили ему вообще,
или платили бумажными деньгами. Как говорил Самуэльс, те даже горели
плохо.
- Доброе утро, Джулиан, - сказал он, когда мы повстречались. - Мне
скоро понадобятся новые шкуры для нового командира Каш гвардии, который
слышал о старом Самуэльсе и который заказал мне пять шкур, выдубленных
самым лучшим образом. Ты видел этого Ор-тиса, Джулиан? - он понизил голос.
Я отрицательно покачал головой.
- Да поможет нам небо! - прошептал старик. - Да поможет нам небо!..
- Неужели так плохо, Моисей? - спросил я.
Старик всплеснул руками.
- Плохие времена впереди, сынок, - сказал он. - Старый Самуэльс знает
этих типов. Он не лентяй, как прошлый комендант, и он более жестокий и
жадный; а теперь вернемся к шкурам. Я не заплатил тебе за последние - они
платят мне за них бумажными деньгами; но ведь я не могу предлагать своему