Страница:
Роман Грега Бира, безусловно, один из лучших в его творчестве. Увлекшись новым для него жанром, автор не поддался искушению чистым действием, чем изобилуют многие произведения фэнтези, напоминающие компьютерные «стрелялки». Впрочем, в «Хорале» достаточно приключений и острых динамических ходов. Однако весь этот антураж, прописанный, кстати, вполне убедительно, не является самоцелью, но подводит к обоснованию глобальной идеи. Правда, логическое движение в ряде случаев нарушается, что неизбежно: построенный воображением писателя мир оказывается настолько интересным и красочным, что многие эпизоды становятся достаточно самостоятельными, отдельные сюжетные ходы возникают неожиданно, не будучи связаны с общей фабулой. Но ведь фэнтези — это еще и игра, которая немыслима без всплесков нежданного. А Грег Бир — признанный мастер такой игры. Наконец, произведение изящной словесности ни в коем случае не должно выглядеть историческим или футуристическим исследованием.
Что не отрицает насущной необходимости высокого интеллекта в литературе. Чудесный мир кельтских сказаний, наверняка, еще вдохновит не одного автора. Вслед за отечественным исследователем можно посетовать на явную несправедливость, которая сложилась в отношении кельтской и скандинавской культур. Любой среднеобразованный человек слышал об «Илиаде», диалогах Платона, греческих богах и героях. Но мало кто с таким же успехом назовет двух-трех божеств кельтского или скандинавского пантеона, предложит хотя бы приблизительное определение саги. «Культурный подвиг» этих народов пока еще не оценен адекватно и не сделался достоянием европейского интеллектуального круга. А между тем мифологический материал северных народов дает благодатную почву как для фантазии, так и для неожиданных исторических гипотез.
Может показаться, что настоящее предисловие местами перегружено слишком «учеными» замечаниями. Но мы следовали за мыслью автора, написавшего умную интеллигентную книгу, вполне достойную академического комментария. Приятно отметить, что почти одновременно читатели получают возможность познакомиться и с другими произведениями Г. Бира, в том числе и вышеупомянутыми. В данном случае многообещающая разносторонность автора вполне удачно реализовалась в жанре фэнтези. Его «видение во сне», облеченное в безукоризненную художественную форму, безусловно, сохранится в памяти и, будем надеяться, что мы окажемся счастливее Сэмьюэля Кольриджа и никакие пришельцы не отвлекут нас от созерцания захватывающего мира.
С. Ю. Трохачев
Глава первая
Что не отрицает насущной необходимости высокого интеллекта в литературе. Чудесный мир кельтских сказаний, наверняка, еще вдохновит не одного автора. Вслед за отечественным исследователем можно посетовать на явную несправедливость, которая сложилась в отношении кельтской и скандинавской культур. Любой среднеобразованный человек слышал об «Илиаде», диалогах Платона, греческих богах и героях. Но мало кто с таким же успехом назовет двух-трех божеств кельтского или скандинавского пантеона, предложит хотя бы приблизительное определение саги. «Культурный подвиг» этих народов пока еще не оценен адекватно и не сделался достоянием европейского интеллектуального круга. А между тем мифологический материал северных народов дает благодатную почву как для фантазии, так и для неожиданных исторических гипотез.
Может показаться, что настоящее предисловие местами перегружено слишком «учеными» замечаниями. Но мы следовали за мыслью автора, написавшего умную интеллигентную книгу, вполне достойную академического комментария. Приятно отметить, что почти одновременно читатели получают возможность познакомиться и с другими произведениями Г. Бира, в том числе и вышеупомянутыми. В данном случае многообещающая разносторонность автора вполне удачно реализовалась в жанре фэнтези. Его «видение во сне», облеченное в безукоризненную художественную форму, безусловно, сохранится в памяти и, будем надеяться, что мы окажемся счастливее Сэмьюэля Кольриджа и никакие пришельцы не отвлекут нас от созерцания захватывающего мира.
С. Ю. Трохачев
Глава первая
«Вы готовы?»
— А? — Майкл Перрин пошевелился во сне. Кровать обступили странные призрачные существа, их высокие белые фигуры едва выделялись на фоне стен, комода, книжных полок и пюпитров.
«Внешне он не очень впечатляет».
Майкл перевернулся на другой бок и почесал нос. Его короткие, соломенного цвета волосы взъерошились на подушке, густые рыжие брови недовольно сдвинулись, но глаза остались закрытыми.
«Смотрите глубже».
Несколько существ склонились над Майклом.
«Это всего лишь человеческий детеныш».
«Но у него есть знак».
«Ну и что? Свой талант он тратит впустую. Разбрасывается, сам не знает, кем он хочет стать».
Призрачная рука указала на пюпитры и книжные полки, на потрепанные блокноты, изгрызанные карандаши и клочки бумаги, которыми был завален письменный стол.
«Да и знак ли это? Может быть…»
Отвратительно задребезжал будильник. Майкл резко приподнялся на постели и хлопнул по нему ладонью — только бы не услышали родители! Потом сонно взглянул на светящийся зеленоватый циферблат: двенадцать тридцать. На всякий случай он поднес к глазам наручные часы.
— Черт побери!
Будильник отстал на восемь минут. Выходит, в запасе было всего двадцать две минуты.
Майкл соскочил с кровати, нечаянно пнув босой ногой томик стихов Йитса, выругался вполголоса и отыскал на ощупь брюки. Зажечь общий свет в комнате он не решился и включил только настольную лампу. Чтобы было посветлее, Майкл передвинул пишущую машинку, но при этом задел кипу бумаг, и они разлетелись по полу. Нагнувшись за ними, он врезался головой в край стола.
Майкл стиснул зубы и сдернул брюки со спинки стула. Когда вторая нога была уже наполовину в штанине, он потерял равновесие и не рухнул только потому, что в последний момент схватился за стену.
Пальцы скользнули по фотографии в рамке, висевшей, судя по линиям и цветочкам обоев, не совсем ровно. Майкл покосился на снимок — вид Сатурна с одной из его ближайших лун. Кровь стучала в висках.
На фоне причудливого пейзажа с кратерами проплыла длинная тонкая фигура. Майкл опешил. Неведомое существо обернулось, посмотрело на него словно издали и поманило за собой. Майкл зажмурился, а когда открыл глаза, существо исчезло.
— Боже, — пробормотал он, — я ведь еще даже не проснулся.
Он застегнул ремень и надел любимый коричневый пуловер с короткими рукавами и открытым воротом. Носки, серые ботинки, красновато-коричневая нейлоновая куртка с вязаными манжетами и воротником. Все? Нет что-то еще.
Майкл в задумчивости стоял посреди комнаты, пока взгляд не упал на томик в черном кожаном переплете. Майкл взял книжицу, опустил в карман куртки и застегнул его на молнию. Порывшись в кармане брюк, извлек записку — она была аккуратно сложена и хранилась в футляре для ключа, — и еще раз посмотрел на часы. Двенадцать сорок пять.
Осталось пятнадцать минут.
Он осторожно спустился по лестнице, почти нигде не скрипнув ступенькой, и устремился к передней двери. В гостиной царила тьма. Светилось лишь цифровое табло видеомагнитофона. И показывало двенадцать сорок семь.
Майкл быстро отворил и затворил дверь и побежал по улице. Вместо уличных фонарей здесь горели газоразрядные натриевые лампы, заливая оранжевым светом траву и тротуар. Тень Майкла периодически вырастала до огромных размеров и исчезала в сиянии очередного светильника. Оранжевый цвет подчеркивал синеву полночного неба и скрадывал блеск звезд.
Четырьмя кварталами южнее появились обычные уличные фонари на бетонных столбах. Отец Майкла говорил, что оранжевые лампы были установлены при застройке этого района еще в двадцатые годы и стоили очень дорого. В те времена они освещали своеобразную загородную улицу, убежище кинозвезд и железнодорожных магнатов.
Ночью дома выглядели впечатляюще. Преобладали двухэтажные здания с белыми фасадами в испанском стиле и навесами над боковыми подъездами. Встречались и деревянные особняки со стенами, обшитыми декоративной рейкой, и узкими черными окнами спален. Ни в одном из домов не горел свет. Улица напоминала декорацию на съемочной площадке; казалось, за стенами ничего не было, только стрекотали сверчки.
Двенадцать пятьдесят восемь. Майкл миновал последний перекресток и наконец увидел нужное здание. На противоположной стороне улицы стоял оштукатуренный гипсом дом Дэвида Кларкхэма. Уже больше сорока лет этот дом пустовал, однако лужайки содержались в безупречном порядке, живую изгородь кто-то регулярно стриг, стены нисколько не потемнели и не замарались. Занавеси на высоких закругленных окнах скрывали лишь пустые помещения — по крайней мере, такое предположение выглядело вполне здравомысленным. Но вовсе не здравый смысл привел сюда Майкла.
Он догадывался, что в этом доме таится много необычайного, возможно, даже опасного.
Майкл остановился. Лунно-желтый фонарь освещал одну половину его тела, другая скрывалась в тени высокого клена с бурой листвой. Потная рука сворачивала и разворачивала бумажку в кармане брюк.
Час ночи. Майкл почувствовал, что не готов к настоящим приключениям, У него были инструкции, старинный медный ключ в кожаном футляре, — но не хватало решимости.
Не опрометчиво ли он поступает? Мир достаточно разумен, и возможность проникнуть в тайну не предоставляется ни с того ни с сего. Майкл достал бумажку и в сотый раз прочел:
«Отопри ключом переднюю дверь. Иди через дом и нигде не задерживайся. Через заднюю дверь и боковую калитку войди к соседнему, левому, если смотреть с улицы, зданию. Его передняя дверь будет приотворена. В этом здании также быстро отыщи задний выход. По пути тебе, вероятно, захочется что-то рассмотреть, но не останавливайся. Покинь дом, пересеки задний двор. Затем пройди через железные ворота и сверни налево. Ты окажешься на улочке с рядами калиток. Отсчитай шестую калитку слева и войди».
Майкл скомкал и убрал записку. Он стоял и размышлял, стоит ли входить в чужой дом. Что сказали бы по этому поводу родители?
«Рано или поздно, — говорил Арно Валтири, — наступает момент, время, когда человеку не стоит думать о мнении родителей или предостережениях стариков, когда лучше на время забыть о здравом смысле и следовать природному чутью — в общем, когда нужно положиться на самого себя».
Родители Майкла устраивали известные во всем городе вечеринки. На одной из них, в июне, Майкл познакомился с композитором Валтири и его женой Голдой. В тот день у Перринов праздновали Равноденствие («С опозданием, — пояснила хозяйка, — мы ведь всегда опаздываем».) Отец Майкла слыл превосходным мастером мебельных дел, его клиентами были многие богатые и известные жители Лос-Анджелеса. Среди них оказался и Валтири. Композитору понадобилась новая табуретка для старинного фортепьяно.
Начало вечеринки Майкл провел на первом этаже, бродил среди гостей и потягивал пиво. Некоторое время он слушал, как седобородый капитан океанского лайнера рассказывал молодой театральной актрисе о своих приключениях во Вторую мировую войну, о конвое в Атлантике. Внимание Майкла разделилось поровну между рассказчиком и слушательницей: его всегда интересовали корабли и моря, но и женщина была на редкость хорошенькая. Когда капитан положил руку на плечо актрисе и они сменили тему разговора, Майкл двинулся дальше. Потом он сел на складной стул возле шумной группы газетчиков.
Журналисты Майкла раздражали. Они являлись на вечеринки большими компаниями, вели себя развязно, много пили и говорили в основном о политике. Когда речь заходила о литературе (что случалось редко), казалось, эти люди читали только произведения Реймонда Чэндлера, Эрнеста Хэемингуэя и Ф. Скотта Фицджеральда. Майкл попытался вставить несколько слов о поэзии, но беседа сразу захирела, и он отправился дальше.
Остальные гости (советник муниципалитета и его свита, несколько бизнесменов и соседей) совсем не интересовали Майкла, поэтому он набрал в тарелку сластей и поднялся к себе в комнату.
Майкл затворил дверь и включил телевизор, потом сел за письменный стол, который уже считал слишком маленьким, и извлек из верхнего ящика кипу листов со своими стихами.
Снизу доносилась приглушенная музыка. Гости танцевали.
Майкл нашел стихотворение, написанное утром, перечитал и нахмурился. Очередное (уже которое по счету?) скверное подражание Йитсу. Старшеклассник пытался изобразить свои переживания в романтическом стихе, и ничего хорошего из этого не вышло.
Он с отвращением засунул листы обратно в стол, а потом переключал телеканалы, пока не нашел старый фильм с Хэмфри Богартом. Этот фильм Майкл уже смотрел, у Богарта была какая-то проблема с Барбарой Стенвик.
У Майкла тоже были проблемы с женщинами. Но они сводились к тому, что он подбрасывал одной девушке любовные стихи. Однажды она застала Майкла за этим занятием и подняла на смех.
В дверь тихо постучали.
— Майкл? — Это был отец.
— Да?
— К тебе можно?
— Конечно.
Майкл отворил дверь. Слегка захмелевший отец вошел первым и жестом пригласил в комнату пожилого человека с белой шевелюрой.
— Майк, это Арно Валтири, композитор. Арно, это мой сын, поэт.
Валтири торжественно пожал руку Майклу. У композитора были полные, совсем не стариковские, губы и прямой тонкий нос. Рукопожатие вышло крепкое, но не чересчур.
— Надеюсь, мы не помешали?
В его речи слышался легкий акцент, очевидно среднеевропейский, смягченный за годы жизни в Калифорнии.
— Нисколько, — заверил Майкл, чувствуя себя немного не в своей тарелке. Он не застал в живых своих дедушек и бабушек и не привык общаться со стариками.
Валтири оглядел фотографии и плакаты на стенах. Перед снимком Сатурна он задержался, взглянул на Майкла и кивнул. Потом повернулся к рамке с журнальной иллюстрацией, где насекомоподобные существа плясали на скалистом побережье, и улыбнулся.
— Макс Эрнст. — Голос композитора звучал мягко и глухо. — Вас, похоже, привлекают диковинные края.
Майкл пробормотал, что вообще-то в диковинных краях никогда не бывал.
— Он хочет стать поэтом, — пояснил отец, кивая на книжные стеллажи. — Барахольщик. Хранит все, что прочел.
Валтири покосился на телеэкран, где Богарт пытался объясниться с Барбарой Стенвик.
— Я писал музыку для этого фильма, — сообщил композитор.
Майкл сразу оживился. Свои карманные деньги и летние заработки он тратил в основном на книги и потому смог приобрести лишь пять записей. Но в их числе, помимо альбома «Би-Джиз» и концерта Рики Ли Джоунса, были альбомы музыки к фильмам «Кинг-Конг», «Звездные войны» и «Гражданин Кейн».
— Правда? А когда?
— В сороковом, — ответил Валтири. — Теперь уже в далеком прошлом, а кажется, совсем недавно. Я написал музыку для двухсот с лишним фильмов, но всему приходит конец. — Валтири вздохнул и повернулся к отцу Майкла: — У вашего сына весьма разнообразные интересы.
Майкл заметил, что у композитора сильные руки с широкими пальцами, а костюм хорошо скроен и прост. Голубовато-серые глаза казались совсем молодыми. Но всего необычнее выглядели зубы, словно выточенные из сероватой слоновой кости.
— Рут хотела, чтобы он изучал право, — усмехнулся отец. — Говорят, поэты мало зарабатывают. Слава Богу, хоть в рок-звезды не собрался.
Валтири пожал плечами.
— Чем плохо быть рок-звездой? — Он положил руку на плечо Майклу. Майкл не любил фамильярности, но ничего не имел против Валтири. — Мне нравятся люди непрактичные, они предпочитают полагаться на самих себя. Когда я решил стать композитором, это было очень непрактично.
Он опустился на стул возле письменного стола, положил руки на колени и, глядя на экран телевизора, проговорил:
— Труднее всего оказалось найти исполнителей, особенно хороших. В конце концов мы со Штейнером перебрались в Калифорнию…
— Вы знали Макса Штейнера?
— Ну да. Вы непременно должны зайти к нам с Голдой. Посмотрите старые записи, может быть, кое-что заинтересует.
В этот момент в комнату вошла жена Валтири, стройная, златовласая, на несколько лет моложе его. Она напоминала Глорию Свенсон, не хватало лишь диковатого взгляда, как у Свенсон в «Бульваре Сансет».
Голда сразу понравилась Майклу.
Итак, все началось с музыки. Когда пришло время доставить клиенту готовую табуретку для фортепьяно, Майкл увязался за отцом. В дверях их встретила Голда, и десять минут спустя Арно показывал гостям первый этаж своего трехэтажного особняка.
— Арно обожает поговорить, — сказала Голда Майклу, когда они подошли к музыкальной комнате в дальнем конце дома. — Если вы любите слушать, вам понравится.
Валтири отпер дверь ключом и пропустил гостей вперед.
— В последнее время я тут редко бываю. Правда, Голда постоянно стирает пыль. А я теперь только читаю, иногда играю на фортепьяно в гостиной, комнате, а слушать больше не хожу, нет надобности.
Он показал на свою голову.
— Все уже здесь, до последней ноты.
Полки с записями занимали три стены. Валтири достал большие блестящие пластинки — оригиналы своих ранних работ, потом показал несколько дисков поменьше, выпущенных фирмами звукозаписи в конце семидесятых, и, наконец, знакомые Майклу долгоиграющие пластинки. В черных, белых и клетчатых коробках с аккуратными этикетками хранились кассеты с сочинениями пятидесятых и шестидесятых годов.
— Моя последняя работа в кино, — пояснил он, достав коробку побольше. — Полдюйма стерео с восемью дорожками. Для Уильяма Уайлера — в шестьдесят третьем он предложил мне написать звуковое сопровождение для «Назови это сном». Не лучший из моих опусов, но зато мой любимый фильм.
Майкл осторожно провел пальцем по этикеткам.
— Ого! Мистер Валтири…
— Лучше Арно. «Мистер Валтири» — это только для продюсеров. Они называют меня мистером Валтири.
— Вы написали музыку для Богарта в «Человеке, который хотел быть королем»!
— Конечно. Правда, вернее сказать, для Джона Хьюстона. Кажется, вышло неплохо.
— Это мой любимый фильм, — признался Майкл с восхищением.
У Валтири в глазах блеснули искорки.
Следующие два месяца Майкл почти все свободное время проводил в доме композитора. Валтири играл ему на фортепьяно или осторожно ставил хрупкие старые пластинки. Эти два чудесных месяца заметно изменили образ жизни Майкла. Прежде он редко общался с друзьями, предпочитал заниматься в уединении.
И вот он стоит на крыльце дома Кларкхэма.
Майкл взялся за ручку тяжелой деревянной двери: заперто, как и следовало ожидать. Тогда он достал из кармана ключ. В столь поздний час улицы были совершенно пусты, не слыхать даже самолетов вдали. Как будто старый район укутался толстым шерстяным одеялом.
Два месяца назад, душным августовским днем, Валтири привел Майкла в мансарду, где хранились разные достопамятные вещи сороковых годов. Майкл с восторгом рассматривал послания Кларка Гэйбла , переписку с Максом Штейнером и Эрихом Вольфгангом Корнгольдом , рукописный экземпляр оратории Стравинского.
— Здесь как будто еще живет та эпоха, — заметил он.
— Может , так оно и есть, — проговорил Валтири, глядя на полоски света, который проникал через щели в стене и падал на стеллаж с коробками. — Давай-ка спустимся и выпьем холодного чаю. И ты мне что-нибудь расскажешь — не все же мне болтать. Интересно, почему ты решил стать поэтом?
Вопрос оказался нелегким. Сидя на веранде, Майкл глотнул чаю и пожал плечами.
— Не знаю. Мама говорит, что я просто хочу быть сложным и необычным. Она смеется, но по-моему, так и думает. — Он поморщился. — Как будто моих родичей беспокоит, что я не такой, как все. Но ведь и их не назовешь обычными людьми. Может, конечно, она и права. Но есть и еще кое-что. Когда я пишу стихи, жизнь ощущается сильнее. Мне здесь нравится. У меня есть друзья. Только эта жизнь, по-моему, очень ограниченная. Я пытаюсь ощутить настоящий вкус, найти настоящее богатство — и не могу. Все-таки должно быть еще что-то.
Он потер щеку и взглянул на цветок магнолии, упавший на лужайку.
— Некоторые мои приятели не вылезают из кино. Для них это волшебная сказка, будто в другой мир переносишься. Я тоже люблю кино, но не могу жить в фильмах.
Композитор кивнул. Взгляд его голубовато-серых глаз был устремлен вдаль.
— Тебе кажется, существует некая сфера выше или ниже нашего мира, и хочется ее найти?
— Да, — кивнул Майкл.
— Ты хороший поэт?
— Не очень, — машинально ответил Майкл.
— Без ложной скромности. — Валтири пролил на брюки чай и принялся их отряхивать.
Майкл задумался, потом пробормотал:
— Я собираюсь…
— Собираешься?
— Стать хорошим поэтом.
— Отличная идея. Ну, теперь я об этом знаю и могу тебе помочь. Ты обязательно станешь хорошим поэтом.
Майкл грустно вздохнул и отрицательно покачал головой.
— Большое спасибо.
— Не переживай. Каждому из нас нужен человек, способный помочь. Для меня таким человеком стал Густав Малер. Мы познакомились, когда мне было одиннадцать лет, и он задал тот же вопрос, что и я тебе. Я уже тогда был неплохим пианистом, как говорится, вундеркинд. Он послушал мою игру и спросил: «Ты будешь хорошим музыкантом?» Я хотел увильнуть от ответа — не тут-то было. Он опять спрашивает: «Так будешь или нет?» В общем, припер к стенке. Тогда я надуваю щеки и важно так говорю: «Да, я буду очень хорошим музыкантом». И он улыбнулся! Какое чудесное благословение! Какой момент! Ты знаешь Малера?
Он имел в виду музыку Малера, и Майкл ее не знал.
— Печальный немец… Он мое божество, я благоговею перед ним. Малер умер вскоре после нашей встречи, всего через несколько месяцев, но я всегда чувствовал, что он наблюдает за мной и будет разочарован, если у меня ничего не выйдет.
В начале сентября Валтири заговорил с Майклом еще откровеннее.
— Когда я начал писать музыку к фильмам, мне было немного стыдно, — признался он однажды вечером, когда Майкл пришел на обед. — Правда, первая картина вроде удалась — «Эшенден» с Тревором Ховардом.
Теперь я ни о чем не сожалею, а тогда думал: что сказали бы мои герои по поводу некоторых фильмов? Но иначе было почти невозможно прожить. В тридцатом мы с Голдой поженились, едва сводили концы с концами. В общем, тяжелое было время.
Но я всегда мечтал о серьезной музыке, о той, что звучит в концертных залах. Между делом кое-что писал: пьесы для фортепьяно, кантаты, — ничего общего с длинными музыкальными сопровождениями кинокартин. Недавно даже появились диски с некоторыми из этих вещей, поэтому как кинокомпозитор я известен. Но я мечтал об опере… О, как меня очаровывали либретто Гофмансталя и как я завидовал Рихарду Штраусу, в его времена все было гораздо проще! «Geht all’s sonst wie ein Traum dahin vor meinem Sinn…» Он рассмеялся и тряхнул головой. — Но я отвлекся.
У меня была последняя возможность заняться серьезной музыкой. И… — Валтири умолк, его взгляд опять устремился вдаль, на сей раз сквозь пейзаж в рамке, который висел над буфетом и освещался лишь свечами.
— Да, это была серьезная возможность. Однажды ко мне зашел человек по имени Дэвид Кларкхэм, примерно моих лет, может, постарше. Я помню, тогда шел дождь, но он был без плаща… в сером шерстяном костюме, и на нем — ни единого пятнышка влаги. Как с гуся вода, в буквальном смысле, понимаешь?
Майкл кивнул.
— Мы познакомились. Сначала я принял его за бездельника, их немало топчется на киностудиях. Ты, может быть, знаешь таких типов: шляются повсюду, норовят погреться в лучах чужой славы и покутить на дармовщинку. Кто-то их прозвал «ящерицами на солнцепеке». Но оказалось, что Кларкхэм действительно сведущ в музыке. Удивительный человек. Мы с ним почти дружили… некоторое время. Он излагал свои музыкальные теории — весьма необычные, если не сказать больше.
Валтири подошел к застекленному книжному шкафу, достал томик в потрепанной суперобложке и протянул Майклу. «Чарлз Форд, Дьявольская музыка», — прочел Майкл.
— Так вот, мы с Кларкхэмом работали вместе. Он предлагал темы для оркестровок и аранжировок, я сочинял.
Валтири помрачнел, а потом заговорил с горькой иронией:
— Однажды… Мы к тому времени уже совсем подружились, — он мне говорит: «Арно, другой такой музыки не будет. И не было до нас. Миллионы лет Земля не слышала подобных звуков». Я пошутил насчет песен динозавров, но он посмотрел на меня очень серьезно. «Когда-нибудь, — говорит, — ты поймешь, что я имею в виду». Это, конечно был чудак, каких поискать, но талантом его Бог не обделил, тут никаких сомнений. Он будил мою заветную мечту — стать вторым Стравинским. А я… был паразитом. Использовал в нашем творчестве теории Кларкхэма, его «психотронную структуру тона». Он говорил: «Это даст нам то, чего безуспешно добивался Скрябин».
Майкл не знал, кто такой Скрябин, и Валтири это заметил, но не пояснил. Казалось, он произносит хорошо отрепетированную речь.
— Мы написали пьесу — это был мой сорок пятый опус, концерт для фортепьяно с оркестром под названием «Бесконечность». — Он взял из рук Майкла книгу, нашел и показал отмеченное место. — И он принес дурную славу. Прочти, пожалуйста.
Майкл подчинился.
«Снова о странной музыке».
«Колдовская Песнь».
Что бы ни говорили о ней, истина такова. В ноябре 1939 года некий композитор создал несомненно гениальное произведение, и оно изменило судьбы нескольких весьма известных музыкантов. Этого композитора звали Арно Валтири, и его новый концерт, «Опус 45», вызвал нечто вроде катастрофы в музыке.
Вообразите: холодный вечер, Лос-Анджелес, театр «Пэндалл» на бульваре Сансет. Джентльмены в черных фетровых шляпах, белых фраках и при галстуках, леди в длинных платьях заполняют зал и томятся в ожидании. Прислушайтесь: оркестр настраивает инструменты. Глядите: Валтири торжественно поднимает дирижерскую палочку…
Говорят, музыка была странной, ни на что не похожей. Фразы вторгались в сознание, будоражили фантазию, порождали видения. Говорят, один именитый композитор удалился в негодовании. А неделю спустя вчинил иск Валтири! «Я теперь не способен ни слушать, ни сочинять музыку!»— заявил он в суде. И в чем же он видел корень зла? В творчестве Валтири!
Что побудило известного и уважаемого композитора выступить с таким невероятным обвинением? Врачи в один голос признали его совершенно беспочвенным, судьи отказались даже рассмотреть дело на предварительном слушании. И все же… как звучала эта музыка?
— А? — Майкл Перрин пошевелился во сне. Кровать обступили странные призрачные существа, их высокие белые фигуры едва выделялись на фоне стен, комода, книжных полок и пюпитров.
«Внешне он не очень впечатляет».
Майкл перевернулся на другой бок и почесал нос. Его короткие, соломенного цвета волосы взъерошились на подушке, густые рыжие брови недовольно сдвинулись, но глаза остались закрытыми.
«Смотрите глубже».
Несколько существ склонились над Майклом.
«Это всего лишь человеческий детеныш».
«Но у него есть знак».
«Ну и что? Свой талант он тратит впустую. Разбрасывается, сам не знает, кем он хочет стать».
Призрачная рука указала на пюпитры и книжные полки, на потрепанные блокноты, изгрызанные карандаши и клочки бумаги, которыми был завален письменный стол.
«Да и знак ли это? Может быть…»
Отвратительно задребезжал будильник. Майкл резко приподнялся на постели и хлопнул по нему ладонью — только бы не услышали родители! Потом сонно взглянул на светящийся зеленоватый циферблат: двенадцать тридцать. На всякий случай он поднес к глазам наручные часы.
— Черт побери!
Будильник отстал на восемь минут. Выходит, в запасе было всего двадцать две минуты.
Майкл соскочил с кровати, нечаянно пнув босой ногой томик стихов Йитса, выругался вполголоса и отыскал на ощупь брюки. Зажечь общий свет в комнате он не решился и включил только настольную лампу. Чтобы было посветлее, Майкл передвинул пишущую машинку, но при этом задел кипу бумаг, и они разлетелись по полу. Нагнувшись за ними, он врезался головой в край стола.
Майкл стиснул зубы и сдернул брюки со спинки стула. Когда вторая нога была уже наполовину в штанине, он потерял равновесие и не рухнул только потому, что в последний момент схватился за стену.
Пальцы скользнули по фотографии в рамке, висевшей, судя по линиям и цветочкам обоев, не совсем ровно. Майкл покосился на снимок — вид Сатурна с одной из его ближайших лун. Кровь стучала в висках.
На фоне причудливого пейзажа с кратерами проплыла длинная тонкая фигура. Майкл опешил. Неведомое существо обернулось, посмотрело на него словно издали и поманило за собой. Майкл зажмурился, а когда открыл глаза, существо исчезло.
— Боже, — пробормотал он, — я ведь еще даже не проснулся.
Он застегнул ремень и надел любимый коричневый пуловер с короткими рукавами и открытым воротом. Носки, серые ботинки, красновато-коричневая нейлоновая куртка с вязаными манжетами и воротником. Все? Нет что-то еще.
Майкл в задумчивости стоял посреди комнаты, пока взгляд не упал на томик в черном кожаном переплете. Майкл взял книжицу, опустил в карман куртки и застегнул его на молнию. Порывшись в кармане брюк, извлек записку — она была аккуратно сложена и хранилась в футляре для ключа, — и еще раз посмотрел на часы. Двенадцать сорок пять.
Осталось пятнадцать минут.
Он осторожно спустился по лестнице, почти нигде не скрипнув ступенькой, и устремился к передней двери. В гостиной царила тьма. Светилось лишь цифровое табло видеомагнитофона. И показывало двенадцать сорок семь.
Майкл быстро отворил и затворил дверь и побежал по улице. Вместо уличных фонарей здесь горели газоразрядные натриевые лампы, заливая оранжевым светом траву и тротуар. Тень Майкла периодически вырастала до огромных размеров и исчезала в сиянии очередного светильника. Оранжевый цвет подчеркивал синеву полночного неба и скрадывал блеск звезд.
Четырьмя кварталами южнее появились обычные уличные фонари на бетонных столбах. Отец Майкла говорил, что оранжевые лампы были установлены при застройке этого района еще в двадцатые годы и стоили очень дорого. В те времена они освещали своеобразную загородную улицу, убежище кинозвезд и железнодорожных магнатов.
Ночью дома выглядели впечатляюще. Преобладали двухэтажные здания с белыми фасадами в испанском стиле и навесами над боковыми подъездами. Встречались и деревянные особняки со стенами, обшитыми декоративной рейкой, и узкими черными окнами спален. Ни в одном из домов не горел свет. Улица напоминала декорацию на съемочной площадке; казалось, за стенами ничего не было, только стрекотали сверчки.
Двенадцать пятьдесят восемь. Майкл миновал последний перекресток и наконец увидел нужное здание. На противоположной стороне улицы стоял оштукатуренный гипсом дом Дэвида Кларкхэма. Уже больше сорока лет этот дом пустовал, однако лужайки содержались в безупречном порядке, живую изгородь кто-то регулярно стриг, стены нисколько не потемнели и не замарались. Занавеси на высоких закругленных окнах скрывали лишь пустые помещения — по крайней мере, такое предположение выглядело вполне здравомысленным. Но вовсе не здравый смысл привел сюда Майкла.
Он догадывался, что в этом доме таится много необычайного, возможно, даже опасного.
Майкл остановился. Лунно-желтый фонарь освещал одну половину его тела, другая скрывалась в тени высокого клена с бурой листвой. Потная рука сворачивала и разворачивала бумажку в кармане брюк.
Час ночи. Майкл почувствовал, что не готов к настоящим приключениям, У него были инструкции, старинный медный ключ в кожаном футляре, — но не хватало решимости.
Не опрометчиво ли он поступает? Мир достаточно разумен, и возможность проникнуть в тайну не предоставляется ни с того ни с сего. Майкл достал бумажку и в сотый раз прочел:
«Отопри ключом переднюю дверь. Иди через дом и нигде не задерживайся. Через заднюю дверь и боковую калитку войди к соседнему, левому, если смотреть с улицы, зданию. Его передняя дверь будет приотворена. В этом здании также быстро отыщи задний выход. По пути тебе, вероятно, захочется что-то рассмотреть, но не останавливайся. Покинь дом, пересеки задний двор. Затем пройди через железные ворота и сверни налево. Ты окажешься на улочке с рядами калиток. Отсчитай шестую калитку слева и войди».
Майкл скомкал и убрал записку. Он стоял и размышлял, стоит ли входить в чужой дом. Что сказали бы по этому поводу родители?
«Рано или поздно, — говорил Арно Валтири, — наступает момент, время, когда человеку не стоит думать о мнении родителей или предостережениях стариков, когда лучше на время забыть о здравом смысле и следовать природному чутью — в общем, когда нужно положиться на самого себя».
Родители Майкла устраивали известные во всем городе вечеринки. На одной из них, в июне, Майкл познакомился с композитором Валтири и его женой Голдой. В тот день у Перринов праздновали Равноденствие («С опозданием, — пояснила хозяйка, — мы ведь всегда опаздываем».) Отец Майкла слыл превосходным мастером мебельных дел, его клиентами были многие богатые и известные жители Лос-Анджелеса. Среди них оказался и Валтири. Композитору понадобилась новая табуретка для старинного фортепьяно.
Начало вечеринки Майкл провел на первом этаже, бродил среди гостей и потягивал пиво. Некоторое время он слушал, как седобородый капитан океанского лайнера рассказывал молодой театральной актрисе о своих приключениях во Вторую мировую войну, о конвое в Атлантике. Внимание Майкла разделилось поровну между рассказчиком и слушательницей: его всегда интересовали корабли и моря, но и женщина была на редкость хорошенькая. Когда капитан положил руку на плечо актрисе и они сменили тему разговора, Майкл двинулся дальше. Потом он сел на складной стул возле шумной группы газетчиков.
Журналисты Майкла раздражали. Они являлись на вечеринки большими компаниями, вели себя развязно, много пили и говорили в основном о политике. Когда речь заходила о литературе (что случалось редко), казалось, эти люди читали только произведения Реймонда Чэндлера, Эрнеста Хэемингуэя и Ф. Скотта Фицджеральда. Майкл попытался вставить несколько слов о поэзии, но беседа сразу захирела, и он отправился дальше.
Остальные гости (советник муниципалитета и его свита, несколько бизнесменов и соседей) совсем не интересовали Майкла, поэтому он набрал в тарелку сластей и поднялся к себе в комнату.
Майкл затворил дверь и включил телевизор, потом сел за письменный стол, который уже считал слишком маленьким, и извлек из верхнего ящика кипу листов со своими стихами.
Снизу доносилась приглушенная музыка. Гости танцевали.
Майкл нашел стихотворение, написанное утром, перечитал и нахмурился. Очередное (уже которое по счету?) скверное подражание Йитсу. Старшеклассник пытался изобразить свои переживания в романтическом стихе, и ничего хорошего из этого не вышло.
Он с отвращением засунул листы обратно в стол, а потом переключал телеканалы, пока не нашел старый фильм с Хэмфри Богартом. Этот фильм Майкл уже смотрел, у Богарта была какая-то проблема с Барбарой Стенвик.
У Майкла тоже были проблемы с женщинами. Но они сводились к тому, что он подбрасывал одной девушке любовные стихи. Однажды она застала Майкла за этим занятием и подняла на смех.
В дверь тихо постучали.
— Майкл? — Это был отец.
— Да?
— К тебе можно?
— Конечно.
Майкл отворил дверь. Слегка захмелевший отец вошел первым и жестом пригласил в комнату пожилого человека с белой шевелюрой.
— Майк, это Арно Валтири, композитор. Арно, это мой сын, поэт.
Валтири торжественно пожал руку Майклу. У композитора были полные, совсем не стариковские, губы и прямой тонкий нос. Рукопожатие вышло крепкое, но не чересчур.
— Надеюсь, мы не помешали?
В его речи слышался легкий акцент, очевидно среднеевропейский, смягченный за годы жизни в Калифорнии.
— Нисколько, — заверил Майкл, чувствуя себя немного не в своей тарелке. Он не застал в живых своих дедушек и бабушек и не привык общаться со стариками.
Валтири оглядел фотографии и плакаты на стенах. Перед снимком Сатурна он задержался, взглянул на Майкла и кивнул. Потом повернулся к рамке с журнальной иллюстрацией, где насекомоподобные существа плясали на скалистом побережье, и улыбнулся.
— Макс Эрнст. — Голос композитора звучал мягко и глухо. — Вас, похоже, привлекают диковинные края.
Майкл пробормотал, что вообще-то в диковинных краях никогда не бывал.
— Он хочет стать поэтом, — пояснил отец, кивая на книжные стеллажи. — Барахольщик. Хранит все, что прочел.
Валтири покосился на телеэкран, где Богарт пытался объясниться с Барбарой Стенвик.
— Я писал музыку для этого фильма, — сообщил композитор.
Майкл сразу оживился. Свои карманные деньги и летние заработки он тратил в основном на книги и потому смог приобрести лишь пять записей. Но в их числе, помимо альбома «Би-Джиз» и концерта Рики Ли Джоунса, были альбомы музыки к фильмам «Кинг-Конг», «Звездные войны» и «Гражданин Кейн».
— Правда? А когда?
— В сороковом, — ответил Валтири. — Теперь уже в далеком прошлом, а кажется, совсем недавно. Я написал музыку для двухсот с лишним фильмов, но всему приходит конец. — Валтири вздохнул и повернулся к отцу Майкла: — У вашего сына весьма разнообразные интересы.
Майкл заметил, что у композитора сильные руки с широкими пальцами, а костюм хорошо скроен и прост. Голубовато-серые глаза казались совсем молодыми. Но всего необычнее выглядели зубы, словно выточенные из сероватой слоновой кости.
— Рут хотела, чтобы он изучал право, — усмехнулся отец. — Говорят, поэты мало зарабатывают. Слава Богу, хоть в рок-звезды не собрался.
Валтири пожал плечами.
— Чем плохо быть рок-звездой? — Он положил руку на плечо Майклу. Майкл не любил фамильярности, но ничего не имел против Валтири. — Мне нравятся люди непрактичные, они предпочитают полагаться на самих себя. Когда я решил стать композитором, это было очень непрактично.
Он опустился на стул возле письменного стола, положил руки на колени и, глядя на экран телевизора, проговорил:
— Труднее всего оказалось найти исполнителей, особенно хороших. В конце концов мы со Штейнером перебрались в Калифорнию…
— Вы знали Макса Штейнера?
— Ну да. Вы непременно должны зайти к нам с Голдой. Посмотрите старые записи, может быть, кое-что заинтересует.
В этот момент в комнату вошла жена Валтири, стройная, златовласая, на несколько лет моложе его. Она напоминала Глорию Свенсон, не хватало лишь диковатого взгляда, как у Свенсон в «Бульваре Сансет».
Голда сразу понравилась Майклу.
Итак, все началось с музыки. Когда пришло время доставить клиенту готовую табуретку для фортепьяно, Майкл увязался за отцом. В дверях их встретила Голда, и десять минут спустя Арно показывал гостям первый этаж своего трехэтажного особняка.
— Арно обожает поговорить, — сказала Голда Майклу, когда они подошли к музыкальной комнате в дальнем конце дома. — Если вы любите слушать, вам понравится.
Валтири отпер дверь ключом и пропустил гостей вперед.
— В последнее время я тут редко бываю. Правда, Голда постоянно стирает пыль. А я теперь только читаю, иногда играю на фортепьяно в гостиной, комнате, а слушать больше не хожу, нет надобности.
Он показал на свою голову.
— Все уже здесь, до последней ноты.
Полки с записями занимали три стены. Валтири достал большие блестящие пластинки — оригиналы своих ранних работ, потом показал несколько дисков поменьше, выпущенных фирмами звукозаписи в конце семидесятых, и, наконец, знакомые Майклу долгоиграющие пластинки. В черных, белых и клетчатых коробках с аккуратными этикетками хранились кассеты с сочинениями пятидесятых и шестидесятых годов.
— Моя последняя работа в кино, — пояснил он, достав коробку побольше. — Полдюйма стерео с восемью дорожками. Для Уильяма Уайлера — в шестьдесят третьем он предложил мне написать звуковое сопровождение для «Назови это сном». Не лучший из моих опусов, но зато мой любимый фильм.
Майкл осторожно провел пальцем по этикеткам.
— Ого! Мистер Валтири…
— Лучше Арно. «Мистер Валтири» — это только для продюсеров. Они называют меня мистером Валтири.
— Вы написали музыку для Богарта в «Человеке, который хотел быть королем»!
— Конечно. Правда, вернее сказать, для Джона Хьюстона. Кажется, вышло неплохо.
— Это мой любимый фильм, — признался Майкл с восхищением.
У Валтири в глазах блеснули искорки.
Следующие два месяца Майкл почти все свободное время проводил в доме композитора. Валтири играл ему на фортепьяно или осторожно ставил хрупкие старые пластинки. Эти два чудесных месяца заметно изменили образ жизни Майкла. Прежде он редко общался с друзьями, предпочитал заниматься в уединении.
И вот он стоит на крыльце дома Кларкхэма.
Майкл взялся за ручку тяжелой деревянной двери: заперто, как и следовало ожидать. Тогда он достал из кармана ключ. В столь поздний час улицы были совершенно пусты, не слыхать даже самолетов вдали. Как будто старый район укутался толстым шерстяным одеялом.
Два месяца назад, душным августовским днем, Валтири привел Майкла в мансарду, где хранились разные достопамятные вещи сороковых годов. Майкл с восторгом рассматривал послания Кларка Гэйбла , переписку с Максом Штейнером и Эрихом Вольфгангом Корнгольдом , рукописный экземпляр оратории Стравинского.
— Здесь как будто еще живет та эпоха, — заметил он.
— Может , так оно и есть, — проговорил Валтири, глядя на полоски света, который проникал через щели в стене и падал на стеллаж с коробками. — Давай-ка спустимся и выпьем холодного чаю. И ты мне что-нибудь расскажешь — не все же мне болтать. Интересно, почему ты решил стать поэтом?
Вопрос оказался нелегким. Сидя на веранде, Майкл глотнул чаю и пожал плечами.
— Не знаю. Мама говорит, что я просто хочу быть сложным и необычным. Она смеется, но по-моему, так и думает. — Он поморщился. — Как будто моих родичей беспокоит, что я не такой, как все. Но ведь и их не назовешь обычными людьми. Может, конечно, она и права. Но есть и еще кое-что. Когда я пишу стихи, жизнь ощущается сильнее. Мне здесь нравится. У меня есть друзья. Только эта жизнь, по-моему, очень ограниченная. Я пытаюсь ощутить настоящий вкус, найти настоящее богатство — и не могу. Все-таки должно быть еще что-то.
Он потер щеку и взглянул на цветок магнолии, упавший на лужайку.
— Некоторые мои приятели не вылезают из кино. Для них это волшебная сказка, будто в другой мир переносишься. Я тоже люблю кино, но не могу жить в фильмах.
Композитор кивнул. Взгляд его голубовато-серых глаз был устремлен вдаль.
— Тебе кажется, существует некая сфера выше или ниже нашего мира, и хочется ее найти?
— Да, — кивнул Майкл.
— Ты хороший поэт?
— Не очень, — машинально ответил Майкл.
— Без ложной скромности. — Валтири пролил на брюки чай и принялся их отряхивать.
Майкл задумался, потом пробормотал:
— Я собираюсь…
— Собираешься?
— Стать хорошим поэтом.
— Отличная идея. Ну, теперь я об этом знаю и могу тебе помочь. Ты обязательно станешь хорошим поэтом.
Майкл грустно вздохнул и отрицательно покачал головой.
— Большое спасибо.
— Не переживай. Каждому из нас нужен человек, способный помочь. Для меня таким человеком стал Густав Малер. Мы познакомились, когда мне было одиннадцать лет, и он задал тот же вопрос, что и я тебе. Я уже тогда был неплохим пианистом, как говорится, вундеркинд. Он послушал мою игру и спросил: «Ты будешь хорошим музыкантом?» Я хотел увильнуть от ответа — не тут-то было. Он опять спрашивает: «Так будешь или нет?» В общем, припер к стенке. Тогда я надуваю щеки и важно так говорю: «Да, я буду очень хорошим музыкантом». И он улыбнулся! Какое чудесное благословение! Какой момент! Ты знаешь Малера?
Он имел в виду музыку Малера, и Майкл ее не знал.
— Печальный немец… Он мое божество, я благоговею перед ним. Малер умер вскоре после нашей встречи, всего через несколько месяцев, но я всегда чувствовал, что он наблюдает за мной и будет разочарован, если у меня ничего не выйдет.
В начале сентября Валтири заговорил с Майклом еще откровеннее.
— Когда я начал писать музыку к фильмам, мне было немного стыдно, — признался он однажды вечером, когда Майкл пришел на обед. — Правда, первая картина вроде удалась — «Эшенден» с Тревором Ховардом.
Теперь я ни о чем не сожалею, а тогда думал: что сказали бы мои герои по поводу некоторых фильмов? Но иначе было почти невозможно прожить. В тридцатом мы с Голдой поженились, едва сводили концы с концами. В общем, тяжелое было время.
Но я всегда мечтал о серьезной музыке, о той, что звучит в концертных залах. Между делом кое-что писал: пьесы для фортепьяно, кантаты, — ничего общего с длинными музыкальными сопровождениями кинокартин. Недавно даже появились диски с некоторыми из этих вещей, поэтому как кинокомпозитор я известен. Но я мечтал об опере… О, как меня очаровывали либретто Гофмансталя и как я завидовал Рихарду Штраусу, в его времена все было гораздо проще! «Geht all’s sonst wie ein Traum dahin vor meinem Sinn…» Он рассмеялся и тряхнул головой. — Но я отвлекся.
У меня была последняя возможность заняться серьезной музыкой. И… — Валтири умолк, его взгляд опять устремился вдаль, на сей раз сквозь пейзаж в рамке, который висел над буфетом и освещался лишь свечами.
— Да, это была серьезная возможность. Однажды ко мне зашел человек по имени Дэвид Кларкхэм, примерно моих лет, может, постарше. Я помню, тогда шел дождь, но он был без плаща… в сером шерстяном костюме, и на нем — ни единого пятнышка влаги. Как с гуся вода, в буквальном смысле, понимаешь?
Майкл кивнул.
— Мы познакомились. Сначала я принял его за бездельника, их немало топчется на киностудиях. Ты, может быть, знаешь таких типов: шляются повсюду, норовят погреться в лучах чужой славы и покутить на дармовщинку. Кто-то их прозвал «ящерицами на солнцепеке». Но оказалось, что Кларкхэм действительно сведущ в музыке. Удивительный человек. Мы с ним почти дружили… некоторое время. Он излагал свои музыкальные теории — весьма необычные, если не сказать больше.
Валтири подошел к застекленному книжному шкафу, достал томик в потрепанной суперобложке и протянул Майклу. «Чарлз Форд, Дьявольская музыка», — прочел Майкл.
— Так вот, мы с Кларкхэмом работали вместе. Он предлагал темы для оркестровок и аранжировок, я сочинял.
Валтири помрачнел, а потом заговорил с горькой иронией:
— Однажды… Мы к тому времени уже совсем подружились, — он мне говорит: «Арно, другой такой музыки не будет. И не было до нас. Миллионы лет Земля не слышала подобных звуков». Я пошутил насчет песен динозавров, но он посмотрел на меня очень серьезно. «Когда-нибудь, — говорит, — ты поймешь, что я имею в виду». Это, конечно был чудак, каких поискать, но талантом его Бог не обделил, тут никаких сомнений. Он будил мою заветную мечту — стать вторым Стравинским. А я… был паразитом. Использовал в нашем творчестве теории Кларкхэма, его «психотронную структуру тона». Он говорил: «Это даст нам то, чего безуспешно добивался Скрябин».
Майкл не знал, кто такой Скрябин, и Валтири это заметил, но не пояснил. Казалось, он произносит хорошо отрепетированную речь.
— Мы написали пьесу — это был мой сорок пятый опус, концерт для фортепьяно с оркестром под названием «Бесконечность». — Он взял из рук Майкла книгу, нашел и показал отмеченное место. — И он принес дурную славу. Прочти, пожалуйста.
Майкл подчинился.
«Снова о странной музыке».
«Колдовская Песнь».
Что бы ни говорили о ней, истина такова. В ноябре 1939 года некий композитор создал несомненно гениальное произведение, и оно изменило судьбы нескольких весьма известных музыкантов. Этого композитора звали Арно Валтири, и его новый концерт, «Опус 45», вызвал нечто вроде катастрофы в музыке.
Вообразите: холодный вечер, Лос-Анджелес, театр «Пэндалл» на бульваре Сансет. Джентльмены в черных фетровых шляпах, белых фраках и при галстуках, леди в длинных платьях заполняют зал и томятся в ожидании. Прислушайтесь: оркестр настраивает инструменты. Глядите: Валтири торжественно поднимает дирижерскую палочку…
Говорят, музыка была странной, ни на что не похожей. Фразы вторгались в сознание, будоражили фантазию, порождали видения. Говорят, один именитый композитор удалился в негодовании. А неделю спустя вчинил иск Валтири! «Я теперь не способен ни слушать, ни сочинять музыку!»— заявил он в суде. И в чем же он видел корень зла? В творчестве Валтири!
Что побудило известного и уважаемого композитора выступить с таким невероятным обвинением? Врачи в один голос признали его совершенно беспочвенным, судьи отказались даже рассмотреть дело на предварительном слушании. И все же… как звучала эта музыка?