Страница:
– А что ты думаешь?
– У меня нет причин любить этого человека, – сказал Эмиль холодным тоном, который резко отличался от его прежнего веселого голоса, – и, по правде говоря, я не знаю его достаточно хорошо, так как он на несколько лет старше меня. Однако ничто из того, что я слышал о нем, не заставило думать о нем как о человеке, который стал бы избегать встречи или так пренебрежительно отнесся бы к дуэли без очень веской на то причины, В дверях салона возникло какое-то движение. В комнату вошел раскрасневшийся Муррей. Когда он обратился к креолу, в его тоне был слышен оттенок воинственности.
– Но в данном случае у него была на то причина. Дюральд стареет, и он устал от сражений. Он слышал о том, что я весьма неплохо владею оружием, и решил не испытывать судьбу. Он думает, что я забуду об этом, что все развеется само по себе, если он в течение какого-то времени будет отсутствовать в городе. Когда он вернется, то поймет, как сильно он ошибался на этот счет.
Аня, нахмурившись, смотрела на Муррея. Его поведение и речь показались ей просто неприличными, но, возможно, он вел себя так из-за облегчения, которое испытывал, но не мог позволить себе выразить открыто, или из-за того, что боялся, что окружающие почувствуют, какое он испытывает облегчение. Не может быть, чтобы он не понимал, какой опасности ему удалось так счастливо избежать. Репутация Равеля как дуэлянта основывалась в основном на его умении владеть шпагой, но он был также солдатом и поэтому считалось, что он прекрасно владеет и огнестрельным оружием.
Обеспокоенная Аня наклонилась чуть вперед.
– Конечно же, нет никакой необходимости устраивать еще одну дуэль. Вы же разумные люди, ведь должен существовать какой-то другой способ уладить это нелепое недоразумение.
– Нелепое недоразумение? – переспросил, подбоченившись, Муррей. – Это было вызвано нанесенным тебе оскорблением, Аня, если ты помнишь.
– Я помню это инцидент очень хорошо, и у меня не сложилось впечатление, будто мне было нанесено оскорбление. Если тебя хоть в какой-то степени волнует сохранение моего доброго имени или спокойствие Селестины, ты не станешь ничего предпринимать и оставишь все как есть.
– Я, конечно, прошу прощения за беспокойство, которое я доставил Селестине, – сказал он, слабо улыбаясь, – но я должен просить тебя объяснить мне, каким образом этот вопрос касается твоего доброго имени.
– Если ты будешь проявлять излишнюю настойчивость, то все начнут ломать голову над вопросом, что же такого на самом деле сделал со мной Равель.
– Они уже ломают голову, – очень тихо произнесла Селестина.
– Что ты хочешь сказать? – спросила Аня, повернувшись к ней.
– Ну, были один-два человека, которые изо всех сил пытались выяснить причину дуэли, задавая хитрые вопросы, особенно после того, как выяснилось, что ты уехала из города в ту же ночь.
– Это любопытство вполне естественно, – сказала мадам Роза, – но мне все это совершенно не нравится – все эти сплетни и предположения насчет дочери моего мужа. Аня права: это дело нужно немедленно прекратить.
Муррей победно улыбнулся.
– По моему мнению, по этому поводу можно не беспокоиться. Я мог бы сказать даже в ту ночь, когда все это случилось, что этот человек не хочет встречаться со мной, и очевидно, что сейчас он хочет этого еще меньше.
Манера говорить, присущая жениху Селестины, действовала Ане на нервы. Она даже закусила нижнюю губу, чтобы сдержаться и не объяснять ему, насколько он ошибается в своем суждении о Равеле. С внезапной ясностью она поняла, что если Равель выказал каким-то образом нежелание встречаться с Мурреем, то это не имело ни малейшего отношения к его возрасту или страху перед Мурреем. Равель не был стар, ему было чуть больше тридцати, но, по его собственному признанию, ему надоели сражения, и он не хотел принимать участия в бессмысленных дуэлях.
– Я был бы осторожнее в высказываниях, будь я на вашем месте, мсье, – медленно сказал Эмиль, тщательно подбирая слова.
Муррей перевел взгляд на него. С уничижительным оттенком в голосе он сказал:
– Действительно?
– Может случиться так, что однажды утром вы проснетесь и обнаружите, что Равель Дюральд вернулся. Вплоть до последнего момента ничто не возбуждало его гнев. Но можете не сомневаться: если то, что вы сказали здесь, вы говорили где-либо еще, и если это дойдет до его ушей, вам придется отвечать за ваши слова.
Голос Эмиля был тверд, несмотря на румянец, покрывший щеки. Аня видела, что за изящными манерами и цветистыми комплиментами младшего брата Жана скрывается твердый характер. То, что он защищал Равеля, человека, который должен был бы считаться его врагом, сначала поразило ее, а потом она поняла, что Эмиль защищает не конкретного человека, но всю свою расу от нападок americain и северянина.
Каковы бы ни были его причины, она мысленно аплодировала его поступку. Внезапно ей стало ясно, что она очень близка к тому, чтобы принять сторону Равеля в этой ссоре. Эта мысль настолько поразила ее, что она, потеряв дар речи, снова откинулась на спинку кресла. Была ли она настолько восприимчива к этому человеку, которому она против своей воли позволила так быстро себя переубедить? Это не казалось возможным, но какое другое объяснение можно было этому найти?
Муррей, сердито глядя на Эмиля, сказал напряженным голосом:
– Сэр, вы ставите под вопрос мое благоразумие?
– Как я могу это сделать, если я с вами совершенно не знаком? – ответил Эмиль, глядя на него прозрачными глазами. – Я просто хотел предупредить вас.
Мадам Роза постаралась разрядить обстановку. Ее внушительная фигура и жесты приобрели повелительный оттенок.
– Джентльмены, прошу вас, ссоры – это так утомительно. Умоляю вас не ссориться в моем салоне. Мсье Николс, прошу вас сесть так, чтобы нам не приходилось все время поднимать головы, чтобы увидеть ваше лицо. Вот так, очень хорошо. Вы так любезны. Итак, что может Аня предложить вам освежиться?
ГЛАВА 7
– У меня нет причин любить этого человека, – сказал Эмиль холодным тоном, который резко отличался от его прежнего веселого голоса, – и, по правде говоря, я не знаю его достаточно хорошо, так как он на несколько лет старше меня. Однако ничто из того, что я слышал о нем, не заставило думать о нем как о человеке, который стал бы избегать встречи или так пренебрежительно отнесся бы к дуэли без очень веской на то причины, В дверях салона возникло какое-то движение. В комнату вошел раскрасневшийся Муррей. Когда он обратился к креолу, в его тоне был слышен оттенок воинственности.
– Но в данном случае у него была на то причина. Дюральд стареет, и он устал от сражений. Он слышал о том, что я весьма неплохо владею оружием, и решил не испытывать судьбу. Он думает, что я забуду об этом, что все развеется само по себе, если он в течение какого-то времени будет отсутствовать в городе. Когда он вернется, то поймет, как сильно он ошибался на этот счет.
Аня, нахмурившись, смотрела на Муррея. Его поведение и речь показались ей просто неприличными, но, возможно, он вел себя так из-за облегчения, которое испытывал, но не мог позволить себе выразить открыто, или из-за того, что боялся, что окружающие почувствуют, какое он испытывает облегчение. Не может быть, чтобы он не понимал, какой опасности ему удалось так счастливо избежать. Репутация Равеля как дуэлянта основывалась в основном на его умении владеть шпагой, но он был также солдатом и поэтому считалось, что он прекрасно владеет и огнестрельным оружием.
Обеспокоенная Аня наклонилась чуть вперед.
– Конечно же, нет никакой необходимости устраивать еще одну дуэль. Вы же разумные люди, ведь должен существовать какой-то другой способ уладить это нелепое недоразумение.
– Нелепое недоразумение? – переспросил, подбоченившись, Муррей. – Это было вызвано нанесенным тебе оскорблением, Аня, если ты помнишь.
– Я помню это инцидент очень хорошо, и у меня не сложилось впечатление, будто мне было нанесено оскорбление. Если тебя хоть в какой-то степени волнует сохранение моего доброго имени или спокойствие Селестины, ты не станешь ничего предпринимать и оставишь все как есть.
– Я, конечно, прошу прощения за беспокойство, которое я доставил Селестине, – сказал он, слабо улыбаясь, – но я должен просить тебя объяснить мне, каким образом этот вопрос касается твоего доброго имени.
– Если ты будешь проявлять излишнюю настойчивость, то все начнут ломать голову над вопросом, что же такого на самом деле сделал со мной Равель.
– Они уже ломают голову, – очень тихо произнесла Селестина.
– Что ты хочешь сказать? – спросила Аня, повернувшись к ней.
– Ну, были один-два человека, которые изо всех сил пытались выяснить причину дуэли, задавая хитрые вопросы, особенно после того, как выяснилось, что ты уехала из города в ту же ночь.
– Это любопытство вполне естественно, – сказала мадам Роза, – но мне все это совершенно не нравится – все эти сплетни и предположения насчет дочери моего мужа. Аня права: это дело нужно немедленно прекратить.
Муррей победно улыбнулся.
– По моему мнению, по этому поводу можно не беспокоиться. Я мог бы сказать даже в ту ночь, когда все это случилось, что этот человек не хочет встречаться со мной, и очевидно, что сейчас он хочет этого еще меньше.
Манера говорить, присущая жениху Селестины, действовала Ане на нервы. Она даже закусила нижнюю губу, чтобы сдержаться и не объяснять ему, насколько он ошибается в своем суждении о Равеле. С внезапной ясностью она поняла, что если Равель выказал каким-то образом нежелание встречаться с Мурреем, то это не имело ни малейшего отношения к его возрасту или страху перед Мурреем. Равель не был стар, ему было чуть больше тридцати, но, по его собственному признанию, ему надоели сражения, и он не хотел принимать участия в бессмысленных дуэлях.
– Я был бы осторожнее в высказываниях, будь я на вашем месте, мсье, – медленно сказал Эмиль, тщательно подбирая слова.
Муррей перевел взгляд на него. С уничижительным оттенком в голосе он сказал:
– Действительно?
– Может случиться так, что однажды утром вы проснетесь и обнаружите, что Равель Дюральд вернулся. Вплоть до последнего момента ничто не возбуждало его гнев. Но можете не сомневаться: если то, что вы сказали здесь, вы говорили где-либо еще, и если это дойдет до его ушей, вам придется отвечать за ваши слова.
Голос Эмиля был тверд, несмотря на румянец, покрывший щеки. Аня видела, что за изящными манерами и цветистыми комплиментами младшего брата Жана скрывается твердый характер. То, что он защищал Равеля, человека, который должен был бы считаться его врагом, сначала поразило ее, а потом она поняла, что Эмиль защищает не конкретного человека, но всю свою расу от нападок americain и северянина.
Каковы бы ни были его причины, она мысленно аплодировала его поступку. Внезапно ей стало ясно, что она очень близка к тому, чтобы принять сторону Равеля в этой ссоре. Эта мысль настолько поразила ее, что она, потеряв дар речи, снова откинулась на спинку кресла. Была ли она настолько восприимчива к этому человеку, которому она против своей воли позволила так быстро себя переубедить? Это не казалось возможным, но какое другое объяснение можно было этому найти?
Муррей, сердито глядя на Эмиля, сказал напряженным голосом:
– Сэр, вы ставите под вопрос мое благоразумие?
– Как я могу это сделать, если я с вами совершенно не знаком? – ответил Эмиль, глядя на него прозрачными глазами. – Я просто хотел предупредить вас.
Мадам Роза постаралась разрядить обстановку. Ее внушительная фигура и жесты приобрели повелительный оттенок.
– Джентльмены, прошу вас, ссоры – это так утомительно. Умоляю вас не ссориться в моем салоне. Мсье Николс, прошу вас сесть так, чтобы нам не приходилось все время поднимать головы, чтобы увидеть ваше лицо. Вот так, очень хорошо. Вы так любезны. Итак, что может Аня предложить вам освежиться?
ГЛАВА 7
В этот зимний вечер в Новом Орлеане было очень много развлечений. В январе в город приехал знаменитый ветеран аэронавтики Морат, совершивший семьдесят один подъем на воздушном шаре. Он приглашал всех желающих подняться вместе с ним и осмотреть окрестности города из корзины своего нового гигантского воздушного шара «Гордость юга» Первая женщина-фокусник, мадам Макаллистер, вдова мастера иллюзиона, ради своих детей решила продолжить дело мужа и давала магические представления, в ходе которых демонстрировались парение в воздухе ее ассистентки, мадемуазель Матильды, различные манипуляции с волшебной шкатулкой и чудеса с использованием различных механических, электрических, пневматических и гидравлических приспособлений. В «Музее и Амфитеатре Спеллинга и Роджерса» на Сент-Чарльз-стрит публику развлекали дрессированные слоны по имени Виктория и Альберт, что давало повод для шутливых замечаний в прессе в адрес королевских персон, чьими именами слоны были названы. Кроме того, там демонстрировались Человек-муха, умевший ходить по потолку вниз головой, и сиамские близнецы Чань и Ень. В «Музее Вануччи», расположенном дальше по этой улице, двухголовая девочка с четырьмя конечностями пела, танцевала вальс и играла на губной гармошке. Там же можно было увидеть миниатюрную Венеру, миссис Эллен Бриггс, ростом тридцать пять дюймов, и великаншу из Кентукки, мадемуазель Океану, самую большую женщину в мире, весившую 538 фунтов.
В более серьезном занятии всемирно известный шахматист из Луизианы Пол Морфи должен был через месяц продемонстрировать свое невероятное умение играть одновременно две партии с завязанными глазами. Эдвин Бут получил весьма разнородные рецензии на свои выступления в ведущих ролях в спектаклях «Гамлет», «Ричард III» и «Отелло, венецианский мавр» в «Гэйети Театр» Криспа перед закрытием сезона. В феврале были обещаны лекции Томаса Форстера, редактора бостонской газеты «Знамя света», на тему «Спиритуализм в состоянии транса» и лекция англичанина Чарльза Маккея, редактора широко известных «Иллюстрированных лондонских новостей», на тему «Поэзия и песня».
Для любителей музыки в полном разгаре был оперный сезон. В «Театр д'Орлеан» уже прошли представления «Фаворитки» и «Эрнани» Верди и планировалась постановка «Моисея в Египте» Россини. Кроме того, сообщалось о предстоящей неделе концертов знаменитого маэстро Зигмунда Тальберга, которому на скрипке будет аккомпанировать блестящий Вьетамп.
Живопись в тот момент была представлена чудесной картиной Розы Бонер «Лошадиная ярмарка», полотном, которое до этого выставлялось в лекционном зале в Лондоне и Париже. Эту картину можно было увидеть в лекционном зале в «Одд Феллоуз Холл». Критики высоко оценивали большую и смелую работу, хотя и находили недостатки в изображении мелких деталей.
Аня и Селестина отправились посмотреть картину на следующий день после Аниного возвращения. Они долго стояли перед ней в полном молчании. На полотне в тяжелой позолоченной раме была изображена лошадиная ярмарка в Булонском лесу неподалеку от Парижа: около двадцати животных и двадцать пять – тридцать человеческих фигур, ярких, движущихся, полных жизни, в перспективе – шпиль и купол знаменитого Дома инвалидов. В воздухе повисли облачка пыли, взбитые копытами лошадей. Очертания лошадей, их напряженные мышцы и вздувшиеся вены были само совершенство. Яркие, тщательно прорисованные костюмы зрителей придавали их владельцам естественность поз и движений. Это была очень приятная и вызывающая большое воодушевление картина. Если в ней и были недостатки, то Аня их не заметила.
Селестина вздохнула:
– Мне хотелось бы научиться рисовать. Я хочу сказать, рисовать по-настоящему, не просто размалевывать фарфоровые безделушки.
– Чувствовать искусство так же важно, как и создавать его, – сказала Аня, хотя она тоже почувствовала, как где-то в глубине души зашевелилась зависть к женщине, создавшей шедевр.
– Да, – согласилась Селестина. – Кстати, это напомнило мне о том, что я должна купить открытку для Муррея, ведь в воскресенье – день Святого Валентина. В книжном магазине на Канал-стрит большой выбор, ты не против заехать туда?
Общепринятым было мнение, что страсть креолов к искусству по большей части ограничивается музыкой и танцами. В случае с Селестиной это совершенно очевидно было правдой. Улыбнувшись столь мимолетному влечению к живописи, возникшему у сестры, Аня отправилась с ней на поиски подходящих открыток ко дню Святого Валентина.
Однако их интеллектуальное времяпрепровождение этим не ограничилось. На этот вечер планировался также визит в театр, чтобы посмотреть игру Кушман. Поскольку Ане было совершенно нечем заняться, она начала одеваться задолго до назначенного времени и была готова очень рано. Салон, где были назначены сборы перед отъездом в театр, комната, очаровательно оформленная в голубых тонах, с расставленными тут и там хрустальными украшениями, даже летом напоминавшая о прохладе, была пуста, когда она туда вошла. Селестина принимала ванну, о чем свидетельствовали доносившиеся из ее спальни фальшивые звуки арии, а мадам Роза мучилась от напомаживания волос и укладывания прически, чем была занята женщина-парикмахер, нанятая в дом на время их пребывания в Новом Орлеане. Аня на миг замерла, а затем направилась к одному из окон, выходящих на улицу. Она раздвинула тяжелые шторы из золотой шелковой парчи и легкие муслиновые занавеси и выглянула из окна.
Наступал вечер, и небо над крышами домов было окрашено в серые, золотые и розовые тона. На крыльях стаек голубей отсвечивали последние розовые лучи уходящего солнца. На улицу, проходившую под узким балконом, опоясывающим дом, уже упали сумерки, но темно еще не было и уличные фонари еще не горели. Время от времени по улице с грохотом проезжали экипажи. Бродил пес и принюхивался к отбросам. Молодая мулатка в платье, повязанном белым передником, и с полосатым платком на голове держала в руках большой поднос и, уперев его в бедро, расхаживала по противоположной стороне улицы, громко предлагая свои горячие рисовые пирожки и сливочные пралине с орехами. Неподалеку мальчишка, удерживая в равновесии плетеную пальмовую корзину на голове, заполненную прекрасными красными камелиями на коротких стебельках, продавал belle fleurs[16] в волосы леди или в петлицы джентльменов.
Остальные уличные торговцы торговали устрицами, сыром, зеленью и дешевым красным вином. Молочник и торговец метлами, точильщик и лудильщик – все уже отправились по домам, эти же двое еще надеялись продать свой товар.
В «Бо Рефьюж», наверное, Марсель принес Равелю обед. Аня задумалась о том, как Черный Рыцарь провел этот долгий день, и знает ли он, что она покинула плантацию. Если знает, то он, без сомнения, взбешен тем, что его оставили в тюрьме, прикованным цепью к стене. Проклятия, которые он, должно быть, призывает на ее голову, конечно, заставили бы ее уши гореть от стыда, если бы она могла их услышать. Возможно, он даже задумывается о том, как бы застать своих сторожей, Девизу и Марселя, врасплох и оказаться таким образом на свободе.
Прошло почти сорок восемь часов с тех пор, как она видела его в последний раз. Она задумалась о том, заживает ли его рана на голове и не угнетает ли его одиночество. Не то чтобы она не спала, беспокоясь о нем, вовсе нет, он заслужил то, что сейчас происходит с ним, и возможно, заслужил даже гораздо больше.
Она подумала о нем и представила, как он лежит, вытянувшись во весь рост на постели в маленькой комнатке в хлопковом сарае, заложив руки за голову, скрестив ноги, как по его губам пробегает слегка насмешливая улыбка и отражается затем в глазах. Она подумала о том, как он дотягивается до нее, хватает, укладывает в постель рядом с собой, его теплые уверенные руки твердо держат ее, его губы…
У Ани перехватило горло, и она отвернулась от окна, закрыла лицо руками и прижала их к глазам. Она не будет думать об этом, не будет! Удовольствие, которое он доставил ей, она сможет найти с любым другим мужчиной. Нет ничего необычного в том, что она так ответила мужчине с его опытом, совершенно ничего необычного!
Суровые слова успокоили ее, но не смогли унять боль, спрятанную глубоко внутри. Она не была готова к той буре чувств, которую он в ней пробудил. Она осталась той же, осталась самой собой, и все же что-то изменилось в ней. Казалось, что из нее вынули какую-то жизненно важную часть и заново ее переделали, изъяв из нее нечто существенное.
– Что с тобой, chere? У тебя болит голова?
В голосе мадам Розы, вошедшей в комнату, звучало беспокойство. Как обычно, она была в черном, хотя сейчас этот цвет смягчался блеском великолепных аметистов и бриллиантов, сверкавших у нее на шее, в ушах и на обеих руках. В руках была мягкая шерстяная черная шаль. Она выглядела спокойной и как-то особенно, по-французски изысканной, хотя в глубине ее глаз проглядывала озабоченность.
Опустив руки, Аня попыталась успокаивающе улыбнуться.
– Немного.
– Хочешь, я велю принести стаканчик настойки из апельсиновых цветов? С головной болью лучше справляться до того, как она усилится.
– Нет, нет, все будет в порядке. Наверное, я просто проголодалась.
– Вполне возможно, ты очень мало ела сегодня днем. – Мадам Роза бросила взгляд на каминные часы. – Неужели уже столько времени? Нам нужно поскорее садиться за обед, если мы собираемся попасть в театр к началу.
Театральные представления в Новом Орлеане были очень длинными. Они начинались в семь и продолжались вместе с фарсом или другим легким развлечением, которое следовало за главным спектаклем, почти до полуночи. Поэтому прежде чем отправиться в театр, все обычно устраивали легкий обед, а затем, вернувшись из театра, принимались за более изысканный ужин.
– Гаспар и Муррей будут обедать с нами? – спросила Аня, не потому, что это ее так интересовало, а просто чтобы что-то сказать.
– Гаспар будет сопровождать нас в театр. Муррей занят. Он присоединится к нам в театре. – Мадам Роза направилась к кушетке и села. Анино вечернее платье из темно-синей тафты зашуршало, когда Аня прошлась по комнате. Она остановилась возле небольшого столика и взяла в руки стереоскоп, который лежал на нем. Она поднесла его к глазам и долго рассматривала внутреннее убранство Хрустального дворца в Лондоне с его пальмами и летающими внутри птицами. Положив стереоскоп на место, она подошла к небольшому пианино в углу и нажала на одну из клавиш, прислушиваясь к звуку, который медленно замирал в тишине комнаты. Она посмотрела на мачеху и снова отвела взгляд.
– Я думала о Равеле Дюральде, – сказала она с напускной небрежностью в голосе. – Скажите мне, каким он вам кажется?
– Я всегда думала о нем как о самом несчастном молодом человеке.
Аня метнула в сторону мадам Розы удивленный взгляд.
– Несчастном?
– Каком же еще, если он вынужден был стать затворником по милости своего эгоистичного до безумия отца, человека, который выставлял на всеобщее обозрение свою крайне далекую от идеальной семейную родословную? Затем еще его мать, весьма чувствительная женщина слабого здоровья. Жизнь в подобной семье наложила на него тяжелейшие обязательства, которые только усилились, когда он убил своего лучшего друга. Я жалею его всем сердцем.
– Он убил Жана!
– Но ты ведь не думаешь, что он сделал это намеренно или что он не переживает это, может быть, даже еще тяжелее, чем ты? Он так долго пытался избавиться от этого, найти забвение в путешествиях, войне, азартных играх, женщинах. Это невозможно, и после стольких лет он, должно быть, уже понял это. Болезнь матери вынуждает его оставаться в Новом Орлеане. Он не может больше скитаться по миру, чтобы забыть о случившемся, он должен попытаться сделать это, находясь здесь, где он родился.
– Сначала Эмиль защищал его, теперь вы. Это кажется мне странным.
– Порядочные люди одного круга стремятся защищать друг друга и присущие им привычки от людей посторонних: пятно на репутации одного из креолов ложится на всех. Не думай, что Эмиль равнодушно относится к смерти своего брата или что он простил человека, который стал причиной его смерти. Не стану утверждать, что мсье Дюральд тот человек, с которым хотелось бы поддерживать знакомство, хотя есть многие, особенно среди americains, кто не видит ничего в этом предосудительного.
– Не является несколько смешным это подчеркивание происхождения креолов, учитывая, что Новый Орлеан был основан солдатами и авантюристами?
Мадам Роза пожала плечами.
– Не я устанавливаю правила, я лишь следую им. Пытаться изменить что-либо трудно, да и очень утомительно.
Этот ответ был по крайней мере честен. Именно так, насколько Аня могла вспомнить, мадам Роза всегда относилась к жизни. Она была щедра, терпима и бесконечно любезна, но существовала черта, которую она не стала бы переходить, черта, за которой становилась велика вероятность того, что усилия превысят ожидаемый результат. Она не была эгоистична, но и не была гедонисткой, она стремилась сохранить равновесие.
– По правде говоря, сейчас уже может быть слишком поздно. Мсье Дюральд – гордый человек, который много страдал. Чувство обиды, если не за себя, то за мать, было бы сейчас вполне естественным. Даже если креольское общество и приняло бы его сейчас, он мог бы совершенно справедливо презирать его.
Конечно, это было возможно, Равель был горд.
– А что же Муррей? Вы позволили бы ему обручиться с Селестиной, и это при том, что как американец он должен был бы быть даже менее респектабельным, чем мсье Дюральд?
– Слава богу, эта семья состоит не только из креолов, и я свободна принимать тех, кто приятен лично мне. Кроме того, если ты простишь мне эти слова, chere, будучи женой американца, я и сама в течение нескольких лет уже не являлась creme de la creme[17] . Я искупила свои грехи и вернула себе прежнюю репутацию, став вдовой! Забавно, не правда ли?
Их прерван шум остановившегося возле дома экипажа. Через несколько минут в комнату вошел Гаспар. Он отдал шляпу, тросточку и пелерину горничной и подошел к дамам своей элегантной, слегка семенящей походкой.
Он низко поклонился дамам, а затем, поправив полы фрака, сел возле мадам Розы. Произнеся все приличествующие случаю приветствия и комплименты, он перешел к вежливой и легкой беседе, которая требует большой искусности, но почти не требует мыслей.
Гаспар был облачен в черный фрак с шелковыми отворотами и пуговицами, обтянутыми шелком, и черные кашемировые брюки. Под фраком был серебристый муаровый жилет с вышитыми серебряными точками. На нем была накрахмаленная и отглаженная до сверкающего атласного блеска рубашка со стоячим воротничком, вокруг которого повязан двойным бантом серебристый шелковый галстук. Ботинки были из качественной кожи и с достаточно высокими каблуками, что добавляло их хозяину несколько сантиметров роста.
Гаспар всегда выглядел как совершенный образчик портновского искусства, так что Аня и Селестина часто обвиняли его в том, что он является тем самым мистером Приттибриджи[18] . Это имя было придумано редактором луизианского «Курьера» для вымышленного джентльмена, который представлял в газете новости о модной мужской одежде. Гаспар воспринимал эти поддразнивания как комплимент или же с присущим ему блестящим тактом делал вид, что он воспринимает их именно так. Он был таким добродушным, таким внимательным к удобствам и благополучию мадам Розы, таким готовым к развлечению и в то же время настолько неосознающим, что в нем самом есть черты, которые могут показаться смешными, но Аня не могла не любить его.
Через некоторые время к ним присоединилась Селестина, и они направились в столовую. Покончив с обедом, спустились к экипажу и поехали в «Сент-Чарльз Театр».
Дощатый настил, превращавший театр в бальный зал неделю назад, сейчас был убран, и театр снова принял свой прежний вид. Спектакль тянулся долго и, возможно, потому, что содержание пьесы было знакомо, казался неинтересным. Начальные сцены пьесы мало соответствовали таланту Шарлотты Кушман, так как состояли в основном из перечислений и уточнений деталей того, как, когда и почему Генрих VIII собирался избавиться от неугодной ему первой жены королевы Екатерины. Было забавно наблюдать за тем, как актер, игравший Генриха, напыщенно расхаживал по сцене и принимал важные позы, но самым большим развлечением было разглядывать в бинокль зрителей в ложах и предвкушать, как в антракте джентльмены начнут наносить визиты из одной ложи в другую. На довольно шумное прибытие Муррея в середине действия никто не обратил внимания.
Едва опустился занавес после первого действия и зажглись газовые лампы между ложами, как появился Эмиль Жиро. Младший брат Жана был в прекрасном настроении и казался восхищенным от того, что он смог нанести им визит и продемонстрировать дамам свою галантность. Они обсудили игру актеров и даже миролюбиво поспорили насчет таланта актера, игравшего кардинала Вулси. Аня и мадам Роза сочли его вполне приличным, тогда как Селестина и Эмиль нашли его игру скучной. Когда все захотели узнать мнение Гаспара, тот встал на сторону своей возлюбленной. Муррей же озабоченно хмурился, глядя, как молодой креол, завладев стулом позади Селестины, наклонился вперед и положил руку на спинку стула девушки. Он не смог даже сразу понять, о чем они спорят. Эмиль, будучи чутким молодым человеком, сразу же убрал руку и повернулся, чтобы поговорить с Аней.
Все сразу ощутили какую-то неловкость. Чтобы разрядить обстановку, Аня сказала:
– Каким эгоистом был Генрих! Постоянно восторженно и напыщенно говорит о наследнике престола, при этом убирая женщин одну за другой, приказывая их убить, и все это только за то, что, возможно, было его собственным недостатком.
– Но ведь у любовницы был от него сын, – возразил Муррей.
– Так она утверждала, но кто мог бы это подтвердить? Этот человек был просто одержим! Посмотрите на разбитые им сердца, не говоря уже о разрушенных жизнях и том вреде, который он нанес Англии, посеяв семена гражданской войны, Людей, подобных ему, нужно устранять любыми средствами.
– Свергать тиранов? – задумался Гаспар. – Но если вы не уничтожаете их, то они имеют привычку возвращаться, становясь еще хуже.
– Рассчитанное убийство там, где это необходимо, помогло бы многим избежать горя, – продолжала решительно настаивать Аня.
Мадам Роза сжала губы.
– А кто будет держать в руках клинок? Не станет ли он еще худшим тираном?
– Это возможно, – нетерпеливо ответила Аня, – но если вы с пистолетом в руках окажетесь лицом к лицу с убийцей, в руках у которого будет нож, неужели вы побоитесь выстрелить из-за того, что после этого сами станете убийцей?
– Я согласен с Аней, – сказал Эмиль. – Существуют люди, которые заслуживают того, чтобы умереть.
В более серьезном занятии всемирно известный шахматист из Луизианы Пол Морфи должен был через месяц продемонстрировать свое невероятное умение играть одновременно две партии с завязанными глазами. Эдвин Бут получил весьма разнородные рецензии на свои выступления в ведущих ролях в спектаклях «Гамлет», «Ричард III» и «Отелло, венецианский мавр» в «Гэйети Театр» Криспа перед закрытием сезона. В феврале были обещаны лекции Томаса Форстера, редактора бостонской газеты «Знамя света», на тему «Спиритуализм в состоянии транса» и лекция англичанина Чарльза Маккея, редактора широко известных «Иллюстрированных лондонских новостей», на тему «Поэзия и песня».
Для любителей музыки в полном разгаре был оперный сезон. В «Театр д'Орлеан» уже прошли представления «Фаворитки» и «Эрнани» Верди и планировалась постановка «Моисея в Египте» Россини. Кроме того, сообщалось о предстоящей неделе концертов знаменитого маэстро Зигмунда Тальберга, которому на скрипке будет аккомпанировать блестящий Вьетамп.
Живопись в тот момент была представлена чудесной картиной Розы Бонер «Лошадиная ярмарка», полотном, которое до этого выставлялось в лекционном зале в Лондоне и Париже. Эту картину можно было увидеть в лекционном зале в «Одд Феллоуз Холл». Критики высоко оценивали большую и смелую работу, хотя и находили недостатки в изображении мелких деталей.
Аня и Селестина отправились посмотреть картину на следующий день после Аниного возвращения. Они долго стояли перед ней в полном молчании. На полотне в тяжелой позолоченной раме была изображена лошадиная ярмарка в Булонском лесу неподалеку от Парижа: около двадцати животных и двадцать пять – тридцать человеческих фигур, ярких, движущихся, полных жизни, в перспективе – шпиль и купол знаменитого Дома инвалидов. В воздухе повисли облачка пыли, взбитые копытами лошадей. Очертания лошадей, их напряженные мышцы и вздувшиеся вены были само совершенство. Яркие, тщательно прорисованные костюмы зрителей придавали их владельцам естественность поз и движений. Это была очень приятная и вызывающая большое воодушевление картина. Если в ней и были недостатки, то Аня их не заметила.
Селестина вздохнула:
– Мне хотелось бы научиться рисовать. Я хочу сказать, рисовать по-настоящему, не просто размалевывать фарфоровые безделушки.
– Чувствовать искусство так же важно, как и создавать его, – сказала Аня, хотя она тоже почувствовала, как где-то в глубине души зашевелилась зависть к женщине, создавшей шедевр.
– Да, – согласилась Селестина. – Кстати, это напомнило мне о том, что я должна купить открытку для Муррея, ведь в воскресенье – день Святого Валентина. В книжном магазине на Канал-стрит большой выбор, ты не против заехать туда?
Общепринятым было мнение, что страсть креолов к искусству по большей части ограничивается музыкой и танцами. В случае с Селестиной это совершенно очевидно было правдой. Улыбнувшись столь мимолетному влечению к живописи, возникшему у сестры, Аня отправилась с ней на поиски подходящих открыток ко дню Святого Валентина.
Однако их интеллектуальное времяпрепровождение этим не ограничилось. На этот вечер планировался также визит в театр, чтобы посмотреть игру Кушман. Поскольку Ане было совершенно нечем заняться, она начала одеваться задолго до назначенного времени и была готова очень рано. Салон, где были назначены сборы перед отъездом в театр, комната, очаровательно оформленная в голубых тонах, с расставленными тут и там хрустальными украшениями, даже летом напоминавшая о прохладе, была пуста, когда она туда вошла. Селестина принимала ванну, о чем свидетельствовали доносившиеся из ее спальни фальшивые звуки арии, а мадам Роза мучилась от напомаживания волос и укладывания прически, чем была занята женщина-парикмахер, нанятая в дом на время их пребывания в Новом Орлеане. Аня на миг замерла, а затем направилась к одному из окон, выходящих на улицу. Она раздвинула тяжелые шторы из золотой шелковой парчи и легкие муслиновые занавеси и выглянула из окна.
Наступал вечер, и небо над крышами домов было окрашено в серые, золотые и розовые тона. На крыльях стаек голубей отсвечивали последние розовые лучи уходящего солнца. На улицу, проходившую под узким балконом, опоясывающим дом, уже упали сумерки, но темно еще не было и уличные фонари еще не горели. Время от времени по улице с грохотом проезжали экипажи. Бродил пес и принюхивался к отбросам. Молодая мулатка в платье, повязанном белым передником, и с полосатым платком на голове держала в руках большой поднос и, уперев его в бедро, расхаживала по противоположной стороне улицы, громко предлагая свои горячие рисовые пирожки и сливочные пралине с орехами. Неподалеку мальчишка, удерживая в равновесии плетеную пальмовую корзину на голове, заполненную прекрасными красными камелиями на коротких стебельках, продавал belle fleurs[16] в волосы леди или в петлицы джентльменов.
Остальные уличные торговцы торговали устрицами, сыром, зеленью и дешевым красным вином. Молочник и торговец метлами, точильщик и лудильщик – все уже отправились по домам, эти же двое еще надеялись продать свой товар.
В «Бо Рефьюж», наверное, Марсель принес Равелю обед. Аня задумалась о том, как Черный Рыцарь провел этот долгий день, и знает ли он, что она покинула плантацию. Если знает, то он, без сомнения, взбешен тем, что его оставили в тюрьме, прикованным цепью к стене. Проклятия, которые он, должно быть, призывает на ее голову, конечно, заставили бы ее уши гореть от стыда, если бы она могла их услышать. Возможно, он даже задумывается о том, как бы застать своих сторожей, Девизу и Марселя, врасплох и оказаться таким образом на свободе.
Прошло почти сорок восемь часов с тех пор, как она видела его в последний раз. Она задумалась о том, заживает ли его рана на голове и не угнетает ли его одиночество. Не то чтобы она не спала, беспокоясь о нем, вовсе нет, он заслужил то, что сейчас происходит с ним, и возможно, заслужил даже гораздо больше.
Она подумала о нем и представила, как он лежит, вытянувшись во весь рост на постели в маленькой комнатке в хлопковом сарае, заложив руки за голову, скрестив ноги, как по его губам пробегает слегка насмешливая улыбка и отражается затем в глазах. Она подумала о том, как он дотягивается до нее, хватает, укладывает в постель рядом с собой, его теплые уверенные руки твердо держат ее, его губы…
У Ани перехватило горло, и она отвернулась от окна, закрыла лицо руками и прижала их к глазам. Она не будет думать об этом, не будет! Удовольствие, которое он доставил ей, она сможет найти с любым другим мужчиной. Нет ничего необычного в том, что она так ответила мужчине с его опытом, совершенно ничего необычного!
Суровые слова успокоили ее, но не смогли унять боль, спрятанную глубоко внутри. Она не была готова к той буре чувств, которую он в ней пробудил. Она осталась той же, осталась самой собой, и все же что-то изменилось в ней. Казалось, что из нее вынули какую-то жизненно важную часть и заново ее переделали, изъяв из нее нечто существенное.
– Что с тобой, chere? У тебя болит голова?
В голосе мадам Розы, вошедшей в комнату, звучало беспокойство. Как обычно, она была в черном, хотя сейчас этот цвет смягчался блеском великолепных аметистов и бриллиантов, сверкавших у нее на шее, в ушах и на обеих руках. В руках была мягкая шерстяная черная шаль. Она выглядела спокойной и как-то особенно, по-французски изысканной, хотя в глубине ее глаз проглядывала озабоченность.
Опустив руки, Аня попыталась успокаивающе улыбнуться.
– Немного.
– Хочешь, я велю принести стаканчик настойки из апельсиновых цветов? С головной болью лучше справляться до того, как она усилится.
– Нет, нет, все будет в порядке. Наверное, я просто проголодалась.
– Вполне возможно, ты очень мало ела сегодня днем. – Мадам Роза бросила взгляд на каминные часы. – Неужели уже столько времени? Нам нужно поскорее садиться за обед, если мы собираемся попасть в театр к началу.
Театральные представления в Новом Орлеане были очень длинными. Они начинались в семь и продолжались вместе с фарсом или другим легким развлечением, которое следовало за главным спектаклем, почти до полуночи. Поэтому прежде чем отправиться в театр, все обычно устраивали легкий обед, а затем, вернувшись из театра, принимались за более изысканный ужин.
– Гаспар и Муррей будут обедать с нами? – спросила Аня, не потому, что это ее так интересовало, а просто чтобы что-то сказать.
– Гаспар будет сопровождать нас в театр. Муррей занят. Он присоединится к нам в театре. – Мадам Роза направилась к кушетке и села. Анино вечернее платье из темно-синей тафты зашуршало, когда Аня прошлась по комнате. Она остановилась возле небольшого столика и взяла в руки стереоскоп, который лежал на нем. Она поднесла его к глазам и долго рассматривала внутреннее убранство Хрустального дворца в Лондоне с его пальмами и летающими внутри птицами. Положив стереоскоп на место, она подошла к небольшому пианино в углу и нажала на одну из клавиш, прислушиваясь к звуку, который медленно замирал в тишине комнаты. Она посмотрела на мачеху и снова отвела взгляд.
– Я думала о Равеле Дюральде, – сказала она с напускной небрежностью в голосе. – Скажите мне, каким он вам кажется?
– Я всегда думала о нем как о самом несчастном молодом человеке.
Аня метнула в сторону мадам Розы удивленный взгляд.
– Несчастном?
– Каком же еще, если он вынужден был стать затворником по милости своего эгоистичного до безумия отца, человека, который выставлял на всеобщее обозрение свою крайне далекую от идеальной семейную родословную? Затем еще его мать, весьма чувствительная женщина слабого здоровья. Жизнь в подобной семье наложила на него тяжелейшие обязательства, которые только усилились, когда он убил своего лучшего друга. Я жалею его всем сердцем.
– Он убил Жана!
– Но ты ведь не думаешь, что он сделал это намеренно или что он не переживает это, может быть, даже еще тяжелее, чем ты? Он так долго пытался избавиться от этого, найти забвение в путешествиях, войне, азартных играх, женщинах. Это невозможно, и после стольких лет он, должно быть, уже понял это. Болезнь матери вынуждает его оставаться в Новом Орлеане. Он не может больше скитаться по миру, чтобы забыть о случившемся, он должен попытаться сделать это, находясь здесь, где он родился.
– Сначала Эмиль защищал его, теперь вы. Это кажется мне странным.
– Порядочные люди одного круга стремятся защищать друг друга и присущие им привычки от людей посторонних: пятно на репутации одного из креолов ложится на всех. Не думай, что Эмиль равнодушно относится к смерти своего брата или что он простил человека, который стал причиной его смерти. Не стану утверждать, что мсье Дюральд тот человек, с которым хотелось бы поддерживать знакомство, хотя есть многие, особенно среди americains, кто не видит ничего в этом предосудительного.
– Не является несколько смешным это подчеркивание происхождения креолов, учитывая, что Новый Орлеан был основан солдатами и авантюристами?
Мадам Роза пожала плечами.
– Не я устанавливаю правила, я лишь следую им. Пытаться изменить что-либо трудно, да и очень утомительно.
Этот ответ был по крайней мере честен. Именно так, насколько Аня могла вспомнить, мадам Роза всегда относилась к жизни. Она была щедра, терпима и бесконечно любезна, но существовала черта, которую она не стала бы переходить, черта, за которой становилась велика вероятность того, что усилия превысят ожидаемый результат. Она не была эгоистична, но и не была гедонисткой, она стремилась сохранить равновесие.
– По правде говоря, сейчас уже может быть слишком поздно. Мсье Дюральд – гордый человек, который много страдал. Чувство обиды, если не за себя, то за мать, было бы сейчас вполне естественным. Даже если креольское общество и приняло бы его сейчас, он мог бы совершенно справедливо презирать его.
Конечно, это было возможно, Равель был горд.
– А что же Муррей? Вы позволили бы ему обручиться с Селестиной, и это при том, что как американец он должен был бы быть даже менее респектабельным, чем мсье Дюральд?
– Слава богу, эта семья состоит не только из креолов, и я свободна принимать тех, кто приятен лично мне. Кроме того, если ты простишь мне эти слова, chere, будучи женой американца, я и сама в течение нескольких лет уже не являлась creme de la creme[17] . Я искупила свои грехи и вернула себе прежнюю репутацию, став вдовой! Забавно, не правда ли?
Их прерван шум остановившегося возле дома экипажа. Через несколько минут в комнату вошел Гаспар. Он отдал шляпу, тросточку и пелерину горничной и подошел к дамам своей элегантной, слегка семенящей походкой.
Он низко поклонился дамам, а затем, поправив полы фрака, сел возле мадам Розы. Произнеся все приличествующие случаю приветствия и комплименты, он перешел к вежливой и легкой беседе, которая требует большой искусности, но почти не требует мыслей.
Гаспар был облачен в черный фрак с шелковыми отворотами и пуговицами, обтянутыми шелком, и черные кашемировые брюки. Под фраком был серебристый муаровый жилет с вышитыми серебряными точками. На нем была накрахмаленная и отглаженная до сверкающего атласного блеска рубашка со стоячим воротничком, вокруг которого повязан двойным бантом серебристый шелковый галстук. Ботинки были из качественной кожи и с достаточно высокими каблуками, что добавляло их хозяину несколько сантиметров роста.
Гаспар всегда выглядел как совершенный образчик портновского искусства, так что Аня и Селестина часто обвиняли его в том, что он является тем самым мистером Приттибриджи[18] . Это имя было придумано редактором луизианского «Курьера» для вымышленного джентльмена, который представлял в газете новости о модной мужской одежде. Гаспар воспринимал эти поддразнивания как комплимент или же с присущим ему блестящим тактом делал вид, что он воспринимает их именно так. Он был таким добродушным, таким внимательным к удобствам и благополучию мадам Розы, таким готовым к развлечению и в то же время настолько неосознающим, что в нем самом есть черты, которые могут показаться смешными, но Аня не могла не любить его.
Через некоторые время к ним присоединилась Селестина, и они направились в столовую. Покончив с обедом, спустились к экипажу и поехали в «Сент-Чарльз Театр».
Дощатый настил, превращавший театр в бальный зал неделю назад, сейчас был убран, и театр снова принял свой прежний вид. Спектакль тянулся долго и, возможно, потому, что содержание пьесы было знакомо, казался неинтересным. Начальные сцены пьесы мало соответствовали таланту Шарлотты Кушман, так как состояли в основном из перечислений и уточнений деталей того, как, когда и почему Генрих VIII собирался избавиться от неугодной ему первой жены королевы Екатерины. Было забавно наблюдать за тем, как актер, игравший Генриха, напыщенно расхаживал по сцене и принимал важные позы, но самым большим развлечением было разглядывать в бинокль зрителей в ложах и предвкушать, как в антракте джентльмены начнут наносить визиты из одной ложи в другую. На довольно шумное прибытие Муррея в середине действия никто не обратил внимания.
Едва опустился занавес после первого действия и зажглись газовые лампы между ложами, как появился Эмиль Жиро. Младший брат Жана был в прекрасном настроении и казался восхищенным от того, что он смог нанести им визит и продемонстрировать дамам свою галантность. Они обсудили игру актеров и даже миролюбиво поспорили насчет таланта актера, игравшего кардинала Вулси. Аня и мадам Роза сочли его вполне приличным, тогда как Селестина и Эмиль нашли его игру скучной. Когда все захотели узнать мнение Гаспара, тот встал на сторону своей возлюбленной. Муррей же озабоченно хмурился, глядя, как молодой креол, завладев стулом позади Селестины, наклонился вперед и положил руку на спинку стула девушки. Он не смог даже сразу понять, о чем они спорят. Эмиль, будучи чутким молодым человеком, сразу же убрал руку и повернулся, чтобы поговорить с Аней.
Все сразу ощутили какую-то неловкость. Чтобы разрядить обстановку, Аня сказала:
– Каким эгоистом был Генрих! Постоянно восторженно и напыщенно говорит о наследнике престола, при этом убирая женщин одну за другой, приказывая их убить, и все это только за то, что, возможно, было его собственным недостатком.
– Но ведь у любовницы был от него сын, – возразил Муррей.
– Так она утверждала, но кто мог бы это подтвердить? Этот человек был просто одержим! Посмотрите на разбитые им сердца, не говоря уже о разрушенных жизнях и том вреде, который он нанес Англии, посеяв семена гражданской войны, Людей, подобных ему, нужно устранять любыми средствами.
– Свергать тиранов? – задумался Гаспар. – Но если вы не уничтожаете их, то они имеют привычку возвращаться, становясь еще хуже.
– Рассчитанное убийство там, где это необходимо, помогло бы многим избежать горя, – продолжала решительно настаивать Аня.
Мадам Роза сжала губы.
– А кто будет держать в руках клинок? Не станет ли он еще худшим тираном?
– Это возможно, – нетерпеливо ответила Аня, – но если вы с пистолетом в руках окажетесь лицом к лицу с убийцей, в руках у которого будет нож, неужели вы побоитесь выстрелить из-за того, что после этого сами станете убийцей?
– Я согласен с Аней, – сказал Эмиль. – Существуют люди, которые заслуживают того, чтобы умереть.