Страница:
Движение было настолько быстрым, что Аня не могла проследить за ним взглядом. Клинки скрестились со скрежетом, который ударил по нервам, скользнув так, что эфесы шпаг со звоном ударились друг о друга. Двое мужчин напряженно стояли рядом, лицом к лицу, запястье к запястью, колено к колену.
Муррей, задыхаясь, спросил:
– Что, по-твоему, ты делаешь, Дюральд?
– Даю тебе сатисфакцию. Разве ты не этого хотел?
– Я хочу твоей смерти!
– Говорят, что раскаяние полезно для спасения души.
Равель бросил мимолетный взгляд на Аню, которая стояла, сжав руки на груди и следя за ними расширившимися глазами. Он не знал, что она нашла в этом испорченном образце представителя сильного пола, но если это будет возможно, он сохранит его для нес. Было бы гораздо лучше, если бы он устранил Муррея, лучше для Нового Орлеана, лучше для Ани. Но ему не хватало храбрости. Не потому, что ему не хватало воли нанести финальный удар – он так легко мог покончить и с дуэлью, и с жизнью Муррея. Но не на глазах у Ани. Он не мог заставить себя убить мужчину, которого она любила, не мог снова заставить себя вынести проклятье в ее глазах.
Было бы гораздо лучше, если бы они с Мурреем были равными соперниками, если бы в этом было больше опасности.
Он проклинал самоуверенность Николса, которая дала ему повод думать, что после нескольких уроков в Эксчейндж-элли он стал фехтовальщиком. Это было то же самое, что так часто случалось с ним в прошлом; мастерство Равеля, отточенное в тысячах упражнений и тренировочных боев с мастером, которым был его отчим, давало ему несправедливое преимущество. Использовать в поединке все известные ему старинные движения, уловки, и хитрости означало превратить дуэль в простой обряд убийства. И хотя удержаться от этого значило предать друзей и цель, которую они преследовали, он должен был это сделать, потому что здесь была Аня. Он не мог играть роль убийцы или даже предназначенную ему роль божьей кары, во всяком случае не тогда, когда она смотрела на него.
Аня встретила взгляд Равеля, такой же быстрый и смертельный, как удар шпаги, и почувствовала, что он поразил ее до глубины души. Она с ужасом увидела таящееся в этом взгляде отчаяние, боль и тщетность усилий. Именно так Равель смотрел на нее, когда она семь лет назад обвинила его в убийстве Жана. Здесь, на этом поле, она была его bete noire[30], напоминанием о прошлом, от которого не уйти. Это было его слабостью, мешало ему проявить все свое мастерство, мешало ему как следует защищаться от человека, который пытался убить его. Неточный расчет, секунда невнимания – и все может закончиться трагически.
Муррей сделал шаг назад, оступился и поскользнулся в мокрой от росы траве. Это движение было настолько знакомым, что у Равеля по спине пробежала дрожь. Именно так Жан поскользнулся на мокрой траве той ночью, здесь, на этом самом поле, под этими старыми дубами, покрытыми свисающим мхом.
Дуэль не может бесконечно продолжаться таким образом. Ее необходимо так или иначе закончить. Он терпеливо ждал, пока Муррей поднимется, а затем, демонстрируя свою блестящую технику, делая скользящие и режущие движения мерцающим, как серебро, клинком, начал надвигаться на своего соперника. Муррей отступил и оборонялся, сжав зубы, пот заливал ему глаза. Но это практически не принесло ему никакой пользы. Рука Равеля была такой же закаленной и гибкой, как его клинок, и их обоих направляла ясная мысль и неумолимая воля.
Ложный выпад, ответный удар. Края клинков со скрежетом встретились. Клинок Равеля, вращаясь, уперся в другой клинок, изгибая и выдавливая его из руки. Пальцы Муррея разжались, и его шпага, завертевшись в воздухе, упала на траву с глухим звоном.
Ритуал снова был соблюден. Всем собравшимся на этом поле было ясно, что Равель мог с такой же легкостью пронзить клинком Муррея. Но когда тот отказался признать свое поражение и снова объявил о том, что его честь не удовлетворена, послышался громкий ропот секундантов и присутствующего на дуэли хирурга. Тем не менее, следуя повелительному жесту Равеля, секунданты подняли шпагу Муррея, вытерли ее насухо и снова вручили ему. Поединок продолжался.
Что сделает Равель сейчас? Ответа не пришлось долго ждать. Клинки звенели, как колокольчики, сверкали, как молнии, скрещиваясь, выравниваясь, и когда мужчины разошлись, другая рука Равеля тоже оказалась окровавленной.
Он снова разрешил сопернику уколоть себя. Но эта рана была глубже, чем первая, так как на рукаве быстро расплывалось алое пятно. Сейчас, конечно же, Муррей не мог отказаться прекратить поединок.
Он мог. И сделал это. Хирург забинтовал руку Равеля, и они снова стали лицом к лицу.
Аня почувствовала, как по ней пробежала дрожь. Затем еще раз и еще. Звуки скрещивающихся клинков действовали на ее нервы так, что хотелось кричать. Сколько еще это может продолжаться? Должно быть что-то, что она могла бы сделать, но что? Что?
Гаспар покачал головой.
– Никогда, ни разу в жизни я не видел ничего подобного. Это великолепно!
Аня повернула голову и посмотрела на него как на сумасшедшего.
– О чем вы говорите?
– Жди. Жди и смотри, – сказал он и тихо восхищенно засмеялся.
Аня отвернулась от Гаспара и продолжала напряженно вглядываться в происходящее. Еще одно ранение, на этот раз в бок, когда Равель, двигаясь назад, отклонился, чтобы избежать сильного удара Муррея. Вопрос был чистейшей формальностью.
Муррей выдохнул свой отказ, но в его глазах светился триумф.
Не обращая внимания на тяжелые взгляды секундантов Равеля, он ожидал момента, когда Равель допустит ошибку в расчетах, ошибку, которая позволит ему прикончить его. Он плотнее ухватился за эфес своей шпаги, и поединок продолжался.
Постепенно Аня начала понимать, что имел в виду Гаспар. Это было так просто и одновременно так хитро, так благородно и так дьявольски ловко, так таинственно и при этом очевидно основано на дуэльном кодексе.
Муррей, казалось, не понимал, что с каждой каплей крови Равеля, которую он проливает, он все быстрее приближается к собственному концу. Это был поединок чести, а не выносливости или мастерства.
Упрямая настойчивость Муррея на сатисфакции перед лицом великодушия его соперника свидетельствовала о том, что он не является джентльменом, так же ясно, как ясно свидетельствовало бы об этом разоблачение его тайной деятельности.
Если целью этой дуэли было дискредитировать Муррея, то Равель успешно добивался этой цели.
Но как далеко заведет его это жертвование собой? Сколько крови он должен потерять, прежде чем сочтет свою задачу выполненной?
С таким количеством ран, как бы малы они ни были, как долго он сможет позволять Муррею колоть себя только в тех местах, которые он сам выберет?
И действительно ли его цель была таковой, какой она казалась, или здесь присутствовал также элемент искупления? Искупления за смерть другого молодого человека здесь, на этом поле, семь лет назад?
ГЛАВА 20
Муррей, задыхаясь, спросил:
– Что, по-твоему, ты делаешь, Дюральд?
– Даю тебе сатисфакцию. Разве ты не этого хотел?
– Я хочу твоей смерти!
– Говорят, что раскаяние полезно для спасения души.
Равель бросил мимолетный взгляд на Аню, которая стояла, сжав руки на груди и следя за ними расширившимися глазами. Он не знал, что она нашла в этом испорченном образце представителя сильного пола, но если это будет возможно, он сохранит его для нес. Было бы гораздо лучше, если бы он устранил Муррея, лучше для Нового Орлеана, лучше для Ани. Но ему не хватало храбрости. Не потому, что ему не хватало воли нанести финальный удар – он так легко мог покончить и с дуэлью, и с жизнью Муррея. Но не на глазах у Ани. Он не мог заставить себя убить мужчину, которого она любила, не мог снова заставить себя вынести проклятье в ее глазах.
Было бы гораздо лучше, если бы они с Мурреем были равными соперниками, если бы в этом было больше опасности.
Он проклинал самоуверенность Николса, которая дала ему повод думать, что после нескольких уроков в Эксчейндж-элли он стал фехтовальщиком. Это было то же самое, что так часто случалось с ним в прошлом; мастерство Равеля, отточенное в тысячах упражнений и тренировочных боев с мастером, которым был его отчим, давало ему несправедливое преимущество. Использовать в поединке все известные ему старинные движения, уловки, и хитрости означало превратить дуэль в простой обряд убийства. И хотя удержаться от этого значило предать друзей и цель, которую они преследовали, он должен был это сделать, потому что здесь была Аня. Он не мог играть роль убийцы или даже предназначенную ему роль божьей кары, во всяком случае не тогда, когда она смотрела на него.
Аня встретила взгляд Равеля, такой же быстрый и смертельный, как удар шпаги, и почувствовала, что он поразил ее до глубины души. Она с ужасом увидела таящееся в этом взгляде отчаяние, боль и тщетность усилий. Именно так Равель смотрел на нее, когда она семь лет назад обвинила его в убийстве Жана. Здесь, на этом поле, она была его bete noire[30], напоминанием о прошлом, от которого не уйти. Это было его слабостью, мешало ему проявить все свое мастерство, мешало ему как следует защищаться от человека, который пытался убить его. Неточный расчет, секунда невнимания – и все может закончиться трагически.
Муррей сделал шаг назад, оступился и поскользнулся в мокрой от росы траве. Это движение было настолько знакомым, что у Равеля по спине пробежала дрожь. Именно так Жан поскользнулся на мокрой траве той ночью, здесь, на этом самом поле, под этими старыми дубами, покрытыми свисающим мхом.
Дуэль не может бесконечно продолжаться таким образом. Ее необходимо так или иначе закончить. Он терпеливо ждал, пока Муррей поднимется, а затем, демонстрируя свою блестящую технику, делая скользящие и режущие движения мерцающим, как серебро, клинком, начал надвигаться на своего соперника. Муррей отступил и оборонялся, сжав зубы, пот заливал ему глаза. Но это практически не принесло ему никакой пользы. Рука Равеля была такой же закаленной и гибкой, как его клинок, и их обоих направляла ясная мысль и неумолимая воля.
Ложный выпад, ответный удар. Края клинков со скрежетом встретились. Клинок Равеля, вращаясь, уперся в другой клинок, изгибая и выдавливая его из руки. Пальцы Муррея разжались, и его шпага, завертевшись в воздухе, упала на траву с глухим звоном.
Ритуал снова был соблюден. Всем собравшимся на этом поле было ясно, что Равель мог с такой же легкостью пронзить клинком Муррея. Но когда тот отказался признать свое поражение и снова объявил о том, что его честь не удовлетворена, послышался громкий ропот секундантов и присутствующего на дуэли хирурга. Тем не менее, следуя повелительному жесту Равеля, секунданты подняли шпагу Муррея, вытерли ее насухо и снова вручили ему. Поединок продолжался.
Что сделает Равель сейчас? Ответа не пришлось долго ждать. Клинки звенели, как колокольчики, сверкали, как молнии, скрещиваясь, выравниваясь, и когда мужчины разошлись, другая рука Равеля тоже оказалась окровавленной.
Он снова разрешил сопернику уколоть себя. Но эта рана была глубже, чем первая, так как на рукаве быстро расплывалось алое пятно. Сейчас, конечно же, Муррей не мог отказаться прекратить поединок.
Он мог. И сделал это. Хирург забинтовал руку Равеля, и они снова стали лицом к лицу.
Аня почувствовала, как по ней пробежала дрожь. Затем еще раз и еще. Звуки скрещивающихся клинков действовали на ее нервы так, что хотелось кричать. Сколько еще это может продолжаться? Должно быть что-то, что она могла бы сделать, но что? Что?
Гаспар покачал головой.
– Никогда, ни разу в жизни я не видел ничего подобного. Это великолепно!
Аня повернула голову и посмотрела на него как на сумасшедшего.
– О чем вы говорите?
– Жди. Жди и смотри, – сказал он и тихо восхищенно засмеялся.
Аня отвернулась от Гаспара и продолжала напряженно вглядываться в происходящее. Еще одно ранение, на этот раз в бок, когда Равель, двигаясь назад, отклонился, чтобы избежать сильного удара Муррея. Вопрос был чистейшей формальностью.
Муррей выдохнул свой отказ, но в его глазах светился триумф.
Не обращая внимания на тяжелые взгляды секундантов Равеля, он ожидал момента, когда Равель допустит ошибку в расчетах, ошибку, которая позволит ему прикончить его. Он плотнее ухватился за эфес своей шпаги, и поединок продолжался.
Постепенно Аня начала понимать, что имел в виду Гаспар. Это было так просто и одновременно так хитро, так благородно и так дьявольски ловко, так таинственно и при этом очевидно основано на дуэльном кодексе.
Муррей, казалось, не понимал, что с каждой каплей крови Равеля, которую он проливает, он все быстрее приближается к собственному концу. Это был поединок чести, а не выносливости или мастерства.
Упрямая настойчивость Муррея на сатисфакции перед лицом великодушия его соперника свидетельствовала о том, что он не является джентльменом, так же ясно, как ясно свидетельствовало бы об этом разоблачение его тайной деятельности.
Если целью этой дуэли было дискредитировать Муррея, то Равель успешно добивался этой цели.
Но как далеко заведет его это жертвование собой? Сколько крови он должен потерять, прежде чем сочтет свою задачу выполненной?
С таким количеством ран, как бы малы они ни были, как долго он сможет позволять Муррею колоть себя только в тех местах, которые он сам выберет?
И действительно ли его цель была таковой, какой она казалась, или здесь присутствовал также элемент искупления? Искупления за смерть другого молодого человека здесь, на этом поле, семь лет назад?
ГЛАВА 20
Раны стали прибавляться быстрее – порез в плечо, еще один удар в руку, царапина на щеке чуть пониже глаза. Казалось, теперь места выбирал Муррей, а Равель только уклонялся, чтобы избежать радикальных результатов. Секунданты Равеля с беспокойством подошли к нему, как бы намереваясь прекратить поединок, но он, упрямо покачав головой, остановил их. Его друзья были в растерянности. Этот поединок вышел настолько далеко за рамки дуэльного кодекса, что они в конце концов перестали вмешиваться. Секунданты Муррея, хотя они и должны были присоединиться к секундантам Равеля в попытках прекратить дуэль, были людьми того же сорта, что и Муррей: они стояли под деревом, открыто торжествуя.
Ответные удары Равеля замедлились, его лоб покрылся испариной, а волосы взмокли. Он дышал так же тяжело и хрипло, как и Муррей, и с каждым вдохом кровавые пятна на его рубашке расплывались все шире. Муррей, растянув губы в хищной улыбке, нацелил свой удар в грудь Равеля. Быстрое движение, звон стали, и когда двое мужчин разошлись, рубашка на груди у Равеля была порвана, а на самой груди прибавился еще один небольшой порез, но на этот раз и у Муррея появился порез на шее. Он прижал к нему левую руку, затем отнял ее и с недоверием уставился на свои окровавленные пальцы. Равель сделал шаг назад, опустив шпагу. Внезапно повисла тишина.
– Убийца! Кровавый мясник!
Крики послышались у Ани из-за спины. Она вовремя обернулась, чтобы увидеть, как Селестина, спотыкаясь, бежит к ним от экипажа, который привез сюда Гаспара.
– Матерь Божья! – пробормотал Гаспар. – Я совсем забыл о ней.
Аня побежала наперерез сестре, но Селестина оттолкнула ее и, наступая на подол своих пышных юбок, побежала к мужчинам, которые стояли лицом друг к другу.
– Прекратите! – кричала она. – Прекратите! Я не могу это больше выносить!
Муррей увидел изумление на лице Равеля, забытую им осторожность, и понял, что это его единственная возможность. Он собрался и сделал тихий вдох, незаметно поднимая шпагу.
Ане все это представилось, как живая картина, остановившаяся сцена из истории о жизни и смерти и о тонкой грани между ними. Селестина с залитыми слезами лицом, стоящая практически между двумя мужчинами. Равель, застигнутый врасплох. Муррей, сосредоточившийся на своем преимуществе. Окровавленные шпаги. Старые дубы. Изумленные секунданты. Гаспар, разинувший рот от удивления. Ясный утренний свет.
Как они оказались здесь? Причин было много, но часть вины лежала и на ней. В таком случае она должна постараться исправить ситуацию, насколько это возможно.
Однако ею руководил инстинкт, а не медлительная и рациональная мысль. Прежде чем ответ стал ей ясен, она уже бросилась вслед за Селестиной, крича вслух свое предупреждение:
– Равель, берегись! Убей его! Закончи это, ради бога!
Плечом и рукой она ударила Селестину в спину, и они вместе упали на землю. Ярд поющей смерти пролетел так близко над ее затылком, что она почувствовала, как от движения воздуха зашевелились волосы, и подумала, что Муррей был бы рад, если бы шпага нашла ее.
Послышался громкий звон встретившихся клинков, яростный скрежет и звуки бурной, но расчетливой атаки. Затем последовал хриплый вздох и стон. Аня повернула голову как раз вовремя, чтобы увидеть, как Муррей покачнулся и распластался на траве. Его рука, все еще держащая шпагу, дернулась, и он замер.
Все было кончено. Аню охватила усталость. Она чувствовала, что не в ее силах пошевелиться. Секунданты столпились вокруг них, и сразу трое мужчин предложили ей руку, чтобы помочь подняться. Она приняла руку того, кто был ближе. Остальные двое подняли Селестину, которая лишь бросила быстрый взгляд на Муррея и затем, всхлипывая, бросилась на грудь Ане. Через плечо сестры Аня посмотрела туда, где стоял Равель. Секундант взял у него шпагу, и сейчас хирург, что-то бормоча, срезал с него остатки окровавленной рубахи. Равель, казалось, ничего не замечал, его темные глаза были устремлены на Аню, и он смотрел на нее с той же сильной, жгучей сосредоточенностью, с какой смотрел на нее до дуэли.
Здесь же стоял Гаспар, отеческими словами он успокаивал и придавал силы, поддерживая Селестину. Он повернулся с ней к экипажу и, подталкивая, стал уводить прочь от места кровавой бойни. Аня поддерживала ее с другой стороны, и им вдвоем удалось усадить убитую горем девушку в экипаж. Затем Гаспар повернулся к Ане.
– Садись, chere, и поехали домой. Твой слуга приведет твою лошадь. Здесь больше нечего делать.
– Да, одну минуту, – ответила она и пошла к мужчинам, стоявшим под дубами.
Хирург уже перевязан самые серьезные раны Равеля, а остальные обработал карболкой. Ее неприятный запах висел в воздухе, перебивая запах крови. Секунданты Муррея уже отнесли его тело в экипаж и готовились к отъезду. При Анином приближении секунданты Равеля отошли назад, продемонстрировав свое участие. Хирург посмотрел на Аню, затолкал бинты в сумку, захлопнул ее и, отвесив поклон одновременно ей и своему пациенту, быстро направился к тому месту, где собрались секунданты.
В ясном утреннем свете стали четко видны темные тени под глазами Ани от недосыпания и беспокойства, но вместе с тем солнечные лучи сделали ее кожу как бы прозрачной и превратили корону волос в сияющий ореол вокруг ее головы. Она стояла перед Равелем, гордо выпрямившись и высоко подняв голову, хотя в ее глазах было видно раскаяние.
– Я прошу прощения, – сказала она.
– За что?
Его тон был почти грубым. Если бы их не окружала столь заинтересованная аудитория, если бы он не был так залит кровью, он схватил бы ее в объятия и впился в нежные губы, прежде чем заставить ее объяснить, почему сейчас, после всего происшедшего, ей не все равно, жив он или мертв.
– За все. За слова, сказанные в горе семь лет назад. За вмешательство между тобой и Мурреем. За мои поступки, о которых я не знаю, но которые заставили тебя дать Муррею возможность изрезать тебя, как…
– Даже, – перебил он, – если я не прошу у тебя прощения?
– Даже так.
Он какое-то мгновение пристально смотрел на нее, изучая темными глазами ее лицо.
– Между нами остался один нерешенный вопрос, который стал еще более настоятельным после сегодняшнего утра. Вопрос о браке.
Боль всколыхнулась у Ани внутри, но она сумела не только ответить ровным голосом, но даже слегка улыбнуться, повторяя ответ, который он сам дал ей так недавно:
– Такая жертва. В этом нет необходимости, во всяком случае не ради меня.
– Мне совершенно не нужны жертвы.
– Я должна поверить в это после того, что здесь увидела? Нет, давай забудем об этом, пожалуйста. Мы причинили друг другу достаточно боли; ничто не требует от нас продолжать делать это. Меня совершенно не волнует общественное мнение, тебя тоже. Таким образом, мы вольны вернуться на исходные позиции. Давай заключим между собой договор: когда встретимся, мы встретимся как добрые, но достаточно далекие знакомые, которые кланяются и улыбаются, но не вмешиваются в жизнь друг друга.
– Скорее я предпочту быть твоим врагом, – произнес он, чуть ли не скрежеща зубами.
Она снова обрела дар речи только через несколько секунд. Чтобы скрыть свое отчаяние, она быстро отвернулась от него и, приподняв подол кожаной юбки, сказала через плечо:
– Как хочешь.
Равель стоял и чувствовал, как судорожно сжимаются его мышцы, в то время как он пытался усилием воли удержаться от того, чтобы не схватить ее и не притянуть к себе. Оставь ее в покое. Именно этого она хотела, не так ли? Она выразила это достаточно ясно.
Селестина вовсе не была безутешна. На самом деле ее настроение улучшалось, а горе исчезало тем скорее, чем быстрее выздоравливал Эмиль. Когда она смогла связно говорить, то объяснила Ане, что она назвала кровавым мясником вовсе не Равеля, а Муррея. Во время бала Комуса, когда Эмиль одновременно бросил вызов и Равелю и Мур-рею, она поняла, что любит именно любезного и галантного француза. Именно это внезапно пришедшее к ней понимание, а также затруднительное положение, заключавшееся в том, что двое мужчин, существовавших в ее жизни, собирались встретиться на дуэли, и заставили ее потерять сознание.
Когда она уже лежала дома в постели, к ним принесли Эмиля с разбитой головой. Мадам Роза, хоть и неохотно, но все же рассказала ей о вероломстве ее жениха. Селестина поняла, каким он был чудовищем и как он пользовался ею.
Она разрывалась между желанием оставаться рядом с Эмилем и необходимостью узнать, будет ли она освобождена от этого ужасного человека, а также пугающе настойчивой необходимостью увидеть, как на него обрушится Божья кара за то, что он сделал с Аней, и с Эмилем, и с ней самой, конечно. Она упросила Гаспара взять ее с собой.
Потом была эта ужасная дуэль. Ей показалось, что Равель просто собрался дать Муррею изрезать себя на куски по какой-то странной причине, должно быть, имеющей отношение к глупому мужскому чувству чести. Она испугалась, что Муррей убьет его в конце концов и получит возможность закончить то, что он начал делать с Эмилем, преследовать и подвергать опасности Аню и даже заставить ее саму выйти за него замуж, как она ему обещала. Она едва не сошла с ума.
Но теперь все позади, и они снова могут жить нормальной жизнью. Эмиль отлично поправляется, и, кажется, ему нравится, когда она сидит с ним, когда читает ему. Вчера он поймал ее руку, поднес к губам и назвал ее своим милым ангелом. Муррей никогда не называл ее ангелом.
Недоверие мадам Розы к Муррею получило осязаемое основание. Однако она не допустила ошибки и не стала разоблачать его перед своими друзьями, чтобы насладиться собственным триумфом, так как для этого потребовались бы некоторые объяснения, которые могли бы запятнать ее собственную дочь той же грязью, которая покрывала и его. Сдержанно и с достоинством она выразила свое сожаление по поводу смерти молодого человека на дуэли. Ее дочь, сказала она, была просто убита горем, но она пыталась забыть о своих печалях, стараясь быть полезной в уходе за больным. Естественно, она всегда находилась под должным присмотром. Ей самой, мадам Розе, будет жаль, когда мальчику Жиро придется покинуть их дом после того, как его рана позволит ему двигаться. Он был таким чудесным пациентом и оказал такое исцеляющее воздействие на Селестину не только тем, что помог ей справиться со своим горем, но и тем, что помог ей стать более зрелой и ответственной. Было чрезвычайно смешно наблюдать, как она убеждает его принять лекарство и отдыхать, как велел врач.
Так как Селестина в основном оставалась в уединении, а Аня отказывалась ог всех приглашений отчасти для того, чтобы не смущать мачеху, но преимущественно из-за того, что она не чувствовала сейчас в себе склонности к веселью и развлечениям, Гаспару пришлось в одиночестве сопровождать мадам Розу на те немногие увеселительные мероприятия, которые приходились на период поста. Казалось, что они, возможно, чуть более открыто выказывают привязанность друг к другу, чуть больше радуются обществу друг друга, но все же никаких признаков более близких отношений не наблюдалось. Очевидно, ничто не могло помешать им продолжать до бесконечности вести тот образ жизни, который они сами для себя установили.
Было очень удачно, как сказала мадам Роза после нескольких выходов, что дуэль и Анино участие в ней случились в первый день великого поста, когда балы и приемы зимнего сезона закончились и многие уехали из города. Пересуды были, и бесполезно было ожидать, что их не будет, но они не были и вполовину столь сильными, какими непременно были бы раньше. Большинство людей, казалось, были согласны с тем, что Аня эксцентрична и упряма, если не аморальна, и что вполне вероятно, что ей никогда не удастся найти мужчину, который выносил бы ее дикий нрав. Весьма заинтересовал всех также тот факт, что Равель Дюральд, другой объект ходящих по городу слухов, исчез из поля зрения. Были люди, которые клялись в том, что он уехал из страны, тогда как другие, ссылаясь на свидетелей, присутствовавших на дуэли, говорили, что он настолько изранен, что теперь восстанавливает пошатнувшееся здоровье на каком-то курорте на Севере. Третьи же шепотом сообщали, что он уехал в деревню, где намеревался стать отшельником, как и его отец.
Аня выслушивала приносимые мадам Розой истории и сплетни, касающиеся ее самой и Равеля, но они практически не задевали ее, как если бы они относились к совершенно посторонним людям. Она выслушивала постоянные и многоречивые рассказы Селестины о том, как та относится к Эмилю и Муррею, и была рада, что сестра пострадала вовсе не так сильно, как она опасалась. Она была рада, что Селестина, казалось, нашла свое счастье, но хотела при этом лишь одного – чтобы та говорила о чем-нибудь другом, неважно о чем, лишь бы о чем-то другом. Она испытывала смутное облегчение ог того, что светская жизнь мадам Розы мало пострадала от совершенных ею поступков, что жизнь течет так же, как текла до этого. И все же единственным желанием, которое она испытывала, было разделаться с последними обязательствами, удерживающими ее в Новом Орлеане, и уехать подальше от этой сумятицы, которую она сама же и устроила, от своей страсти к Равелю Дюральду, подальше от своей едва заглаженной вины перед Селестиной, от всего беспокойства о мадам Розе. Она всего лишь хотела уехать прочь.
«Бо Рефьюж» – прекрасное убежище. Это было больше чем название, это был идеал. Аня всей душой желала оказаться там, в покое, который избавил бы ее от страха. Она желала заняться повседневными делами, которые поглотили бы ее и помогли возродиться. Она желала оказаться там из-за той тишины и умиротворенности, которые дали бы ей время для воспоминаний, и из-за тех воспоминаний, которые связаны с этим местом.
Какое-то время она пыталась не думать о Равеле. Она действительно пыталась. Но это было трудно сделать. Она постоянно думала о нем, потому что практически все, что говорилось вокруг, так или иначе относилось и к нему, и даже если в разговорах старались не упоминать его имя, все равно было ясно, что они думают именно о нем. И единственный посетитель, пришедший к ней за неделю, последовавшую за дуэлью, был острым напоминанием о нем.
Она вошла в салон и увидела, что мадам Кастилло стоит посреди комнаты. Мать Равеля была одета в прекрасный костюм для прогулок из серого бархата, а маленькая шляпка из того же материала была надвинута на черные кудри, закрывающие лоб. Однако выражение ее лица было измученным, и на нем проступили новые морщины беспокойства. Аня с безупречной вежливостью подошла к ней, протянула руку, ощутив при этом, как все у нее внутри сжалось, но тем не менее сохраняя на лице безучастное выражение.
– Надеюсь, вы не возражаете против моего прихода, но я должна была увидеться с вами.
– Конечно. Пожалуйста, садитесь. Могу ли я предложить вам что-нибудь выпить, стакан сахарной воды или, может быть, немного вина и пирожное? – Произносимые любезности давали ей время прийти в себя и вернуть утраченное самообладание.
– Благодарю вас, не надо. – Пожилая женщина опустилась на кушетку. В течение какого-то времени она смотрела на свои обтянутые перчатками ладони, которые, сжавшись в кулаки, лежали у нее на коленях, а потом подняла глаза на Аню.
– Я насчет Равеля. Вы не видели его?
– Вы имеете в виду, после дуэли? Нет, не видела.
Мадам Кастилло закрыла глаза.
– Я этого боялась.
– Он… он исчез? – Не спросить было просто невозможно.
– В тот же день, когда утром его принесли домой после дуэли. Я не хотела бы, чтобы вы считали меня беспокоящейся понапрасну, но однажды он уже исчезал подобным образом, и я не видела его потом в течение четырех лет.
«Однажды» – после того, как погиб Жан. Аня беспомощно развела руками.
– Я понимаю, но не имею ни малейшего понятия, где бы он мог быть.
– Я подумала, что он, возможно, намекнул вам о том, куда направляется, или хотя бы как-то связался с вами.
– Нет, – безжизненным голосом ответила она.
– Простите меня, но мне это трудно понять. Мой сын никогда не был безответственным. Даже тогда, когда был моложе, семь лет назад, он оставил письмо для меня. Он всегда думает о тех, кого любит, настолько беспокоится о них, что я совершенно не могу поверить в то, что он не дал бы знать мне или вам, куда уезжает!
Слова звенели в ушах Ани, и она лишь через несколько мгновений сумела уловить их смысл.
– Тех, кого любит? У него нет любви ко мне.
– Не будьте так глупы! – резко сказала мадам Кастилло. – Он любит вас уже много лет, еще с тех пор, как вы были помолвлены с его лучшим другом. Иначе как могли бы слова, сказанные вами в ту ночь, когда был убит Жан, с такой силой уничтожить его?
Аня почувствовала, как что-то поднимается, растет у нее в груди, мешает ей дышать, как биение сердца с грохотом отдается у нее в ушах. Она прошептала:
– Это не может быть правдой.
– Уверяю вас, может. Это и есть правда.
– Но почему он не сказал мне?
– Возможно, по какой-то причине он думал, что это не имеет для вас значения. Но это имеет значение, не так ли?
Ошеломленный взгляд, которым Аня смотрела на нее, был достаточным ответом.
– Если бы вы не пришли, я бы так и не узнала этого.
– Так вы уверены, что он ничего не сказал вам, никак не намекнул, куда он отправляется, когда видел вас в последний раз?
Аня покачала головой, опустив взгляд на свои руки.
Мадам Кастилло нахмурилась.
– Меня это приводит в недоумение. Я слышала, как ночью, за день до своего исчезновения, он разговаривал со своим камердинером. Тогда этот разговор показался мне странным, хотя я к нему почти не прислушивалась. Я не думаю, что это действительно было важно, и даже сейчас не понимаю, каким образом это может навести на его местонахождение, но я могла бы поклясться, что он просил доставить ему шахматы… и цепь.
Аня медленно подняла глаза и встретилась взглядом с пожилой женщиной. Нервная дрожь пробежала по ней, но она подавила ее. Шахматы? Цепь? Возможно ли это? Нет, этого не может быть. Он не поехал бы в «Бо Рефьюж», не из-за любви. Нет, и даже не из-за ненависти: он не такой человек. Не такой?
Ответные удары Равеля замедлились, его лоб покрылся испариной, а волосы взмокли. Он дышал так же тяжело и хрипло, как и Муррей, и с каждым вдохом кровавые пятна на его рубашке расплывались все шире. Муррей, растянув губы в хищной улыбке, нацелил свой удар в грудь Равеля. Быстрое движение, звон стали, и когда двое мужчин разошлись, рубашка на груди у Равеля была порвана, а на самой груди прибавился еще один небольшой порез, но на этот раз и у Муррея появился порез на шее. Он прижал к нему левую руку, затем отнял ее и с недоверием уставился на свои окровавленные пальцы. Равель сделал шаг назад, опустив шпагу. Внезапно повисла тишина.
– Убийца! Кровавый мясник!
Крики послышались у Ани из-за спины. Она вовремя обернулась, чтобы увидеть, как Селестина, спотыкаясь, бежит к ним от экипажа, который привез сюда Гаспара.
– Матерь Божья! – пробормотал Гаспар. – Я совсем забыл о ней.
Аня побежала наперерез сестре, но Селестина оттолкнула ее и, наступая на подол своих пышных юбок, побежала к мужчинам, которые стояли лицом друг к другу.
– Прекратите! – кричала она. – Прекратите! Я не могу это больше выносить!
Муррей увидел изумление на лице Равеля, забытую им осторожность, и понял, что это его единственная возможность. Он собрался и сделал тихий вдох, незаметно поднимая шпагу.
Ане все это представилось, как живая картина, остановившаяся сцена из истории о жизни и смерти и о тонкой грани между ними. Селестина с залитыми слезами лицом, стоящая практически между двумя мужчинами. Равель, застигнутый врасплох. Муррей, сосредоточившийся на своем преимуществе. Окровавленные шпаги. Старые дубы. Изумленные секунданты. Гаспар, разинувший рот от удивления. Ясный утренний свет.
Как они оказались здесь? Причин было много, но часть вины лежала и на ней. В таком случае она должна постараться исправить ситуацию, насколько это возможно.
Однако ею руководил инстинкт, а не медлительная и рациональная мысль. Прежде чем ответ стал ей ясен, она уже бросилась вслед за Селестиной, крича вслух свое предупреждение:
– Равель, берегись! Убей его! Закончи это, ради бога!
Плечом и рукой она ударила Селестину в спину, и они вместе упали на землю. Ярд поющей смерти пролетел так близко над ее затылком, что она почувствовала, как от движения воздуха зашевелились волосы, и подумала, что Муррей был бы рад, если бы шпага нашла ее.
Послышался громкий звон встретившихся клинков, яростный скрежет и звуки бурной, но расчетливой атаки. Затем последовал хриплый вздох и стон. Аня повернула голову как раз вовремя, чтобы увидеть, как Муррей покачнулся и распластался на траве. Его рука, все еще держащая шпагу, дернулась, и он замер.
Все было кончено. Аню охватила усталость. Она чувствовала, что не в ее силах пошевелиться. Секунданты столпились вокруг них, и сразу трое мужчин предложили ей руку, чтобы помочь подняться. Она приняла руку того, кто был ближе. Остальные двое подняли Селестину, которая лишь бросила быстрый взгляд на Муррея и затем, всхлипывая, бросилась на грудь Ане. Через плечо сестры Аня посмотрела туда, где стоял Равель. Секундант взял у него шпагу, и сейчас хирург, что-то бормоча, срезал с него остатки окровавленной рубахи. Равель, казалось, ничего не замечал, его темные глаза были устремлены на Аню, и он смотрел на нее с той же сильной, жгучей сосредоточенностью, с какой смотрел на нее до дуэли.
Здесь же стоял Гаспар, отеческими словами он успокаивал и придавал силы, поддерживая Селестину. Он повернулся с ней к экипажу и, подталкивая, стал уводить прочь от места кровавой бойни. Аня поддерживала ее с другой стороны, и им вдвоем удалось усадить убитую горем девушку в экипаж. Затем Гаспар повернулся к Ане.
– Садись, chere, и поехали домой. Твой слуга приведет твою лошадь. Здесь больше нечего делать.
– Да, одну минуту, – ответила она и пошла к мужчинам, стоявшим под дубами.
Хирург уже перевязан самые серьезные раны Равеля, а остальные обработал карболкой. Ее неприятный запах висел в воздухе, перебивая запах крови. Секунданты Муррея уже отнесли его тело в экипаж и готовились к отъезду. При Анином приближении секунданты Равеля отошли назад, продемонстрировав свое участие. Хирург посмотрел на Аню, затолкал бинты в сумку, захлопнул ее и, отвесив поклон одновременно ей и своему пациенту, быстро направился к тому месту, где собрались секунданты.
В ясном утреннем свете стали четко видны темные тени под глазами Ани от недосыпания и беспокойства, но вместе с тем солнечные лучи сделали ее кожу как бы прозрачной и превратили корону волос в сияющий ореол вокруг ее головы. Она стояла перед Равелем, гордо выпрямившись и высоко подняв голову, хотя в ее глазах было видно раскаяние.
– Я прошу прощения, – сказала она.
– За что?
Его тон был почти грубым. Если бы их не окружала столь заинтересованная аудитория, если бы он не был так залит кровью, он схватил бы ее в объятия и впился в нежные губы, прежде чем заставить ее объяснить, почему сейчас, после всего происшедшего, ей не все равно, жив он или мертв.
– За все. За слова, сказанные в горе семь лет назад. За вмешательство между тобой и Мурреем. За мои поступки, о которых я не знаю, но которые заставили тебя дать Муррею возможность изрезать тебя, как…
– Даже, – перебил он, – если я не прошу у тебя прощения?
– Даже так.
Он какое-то мгновение пристально смотрел на нее, изучая темными глазами ее лицо.
– Между нами остался один нерешенный вопрос, который стал еще более настоятельным после сегодняшнего утра. Вопрос о браке.
Боль всколыхнулась у Ани внутри, но она сумела не только ответить ровным голосом, но даже слегка улыбнуться, повторяя ответ, который он сам дал ей так недавно:
– Такая жертва. В этом нет необходимости, во всяком случае не ради меня.
– Мне совершенно не нужны жертвы.
– Я должна поверить в это после того, что здесь увидела? Нет, давай забудем об этом, пожалуйста. Мы причинили друг другу достаточно боли; ничто не требует от нас продолжать делать это. Меня совершенно не волнует общественное мнение, тебя тоже. Таким образом, мы вольны вернуться на исходные позиции. Давай заключим между собой договор: когда встретимся, мы встретимся как добрые, но достаточно далекие знакомые, которые кланяются и улыбаются, но не вмешиваются в жизнь друг друга.
– Скорее я предпочту быть твоим врагом, – произнес он, чуть ли не скрежеща зубами.
Она снова обрела дар речи только через несколько секунд. Чтобы скрыть свое отчаяние, она быстро отвернулась от него и, приподняв подол кожаной юбки, сказала через плечо:
– Как хочешь.
Равель стоял и чувствовал, как судорожно сжимаются его мышцы, в то время как он пытался усилием воли удержаться от того, чтобы не схватить ее и не притянуть к себе. Оставь ее в покое. Именно этого она хотела, не так ли? Она выразила это достаточно ясно.
Селестина вовсе не была безутешна. На самом деле ее настроение улучшалось, а горе исчезало тем скорее, чем быстрее выздоравливал Эмиль. Когда она смогла связно говорить, то объяснила Ане, что она назвала кровавым мясником вовсе не Равеля, а Муррея. Во время бала Комуса, когда Эмиль одновременно бросил вызов и Равелю и Мур-рею, она поняла, что любит именно любезного и галантного француза. Именно это внезапно пришедшее к ней понимание, а также затруднительное положение, заключавшееся в том, что двое мужчин, существовавших в ее жизни, собирались встретиться на дуэли, и заставили ее потерять сознание.
Когда она уже лежала дома в постели, к ним принесли Эмиля с разбитой головой. Мадам Роза, хоть и неохотно, но все же рассказала ей о вероломстве ее жениха. Селестина поняла, каким он был чудовищем и как он пользовался ею.
Она разрывалась между желанием оставаться рядом с Эмилем и необходимостью узнать, будет ли она освобождена от этого ужасного человека, а также пугающе настойчивой необходимостью увидеть, как на него обрушится Божья кара за то, что он сделал с Аней, и с Эмилем, и с ней самой, конечно. Она упросила Гаспара взять ее с собой.
Потом была эта ужасная дуэль. Ей показалось, что Равель просто собрался дать Муррею изрезать себя на куски по какой-то странной причине, должно быть, имеющей отношение к глупому мужскому чувству чести. Она испугалась, что Муррей убьет его в конце концов и получит возможность закончить то, что он начал делать с Эмилем, преследовать и подвергать опасности Аню и даже заставить ее саму выйти за него замуж, как она ему обещала. Она едва не сошла с ума.
Но теперь все позади, и они снова могут жить нормальной жизнью. Эмиль отлично поправляется, и, кажется, ему нравится, когда она сидит с ним, когда читает ему. Вчера он поймал ее руку, поднес к губам и назвал ее своим милым ангелом. Муррей никогда не называл ее ангелом.
Недоверие мадам Розы к Муррею получило осязаемое основание. Однако она не допустила ошибки и не стала разоблачать его перед своими друзьями, чтобы насладиться собственным триумфом, так как для этого потребовались бы некоторые объяснения, которые могли бы запятнать ее собственную дочь той же грязью, которая покрывала и его. Сдержанно и с достоинством она выразила свое сожаление по поводу смерти молодого человека на дуэли. Ее дочь, сказала она, была просто убита горем, но она пыталась забыть о своих печалях, стараясь быть полезной в уходе за больным. Естественно, она всегда находилась под должным присмотром. Ей самой, мадам Розе, будет жаль, когда мальчику Жиро придется покинуть их дом после того, как его рана позволит ему двигаться. Он был таким чудесным пациентом и оказал такое исцеляющее воздействие на Селестину не только тем, что помог ей справиться со своим горем, но и тем, что помог ей стать более зрелой и ответственной. Было чрезвычайно смешно наблюдать, как она убеждает его принять лекарство и отдыхать, как велел врач.
Так как Селестина в основном оставалась в уединении, а Аня отказывалась ог всех приглашений отчасти для того, чтобы не смущать мачеху, но преимущественно из-за того, что она не чувствовала сейчас в себе склонности к веселью и развлечениям, Гаспару пришлось в одиночестве сопровождать мадам Розу на те немногие увеселительные мероприятия, которые приходились на период поста. Казалось, что они, возможно, чуть более открыто выказывают привязанность друг к другу, чуть больше радуются обществу друг друга, но все же никаких признаков более близких отношений не наблюдалось. Очевидно, ничто не могло помешать им продолжать до бесконечности вести тот образ жизни, который они сами для себя установили.
Было очень удачно, как сказала мадам Роза после нескольких выходов, что дуэль и Анино участие в ней случились в первый день великого поста, когда балы и приемы зимнего сезона закончились и многие уехали из города. Пересуды были, и бесполезно было ожидать, что их не будет, но они не были и вполовину столь сильными, какими непременно были бы раньше. Большинство людей, казалось, были согласны с тем, что Аня эксцентрична и упряма, если не аморальна, и что вполне вероятно, что ей никогда не удастся найти мужчину, который выносил бы ее дикий нрав. Весьма заинтересовал всех также тот факт, что Равель Дюральд, другой объект ходящих по городу слухов, исчез из поля зрения. Были люди, которые клялись в том, что он уехал из страны, тогда как другие, ссылаясь на свидетелей, присутствовавших на дуэли, говорили, что он настолько изранен, что теперь восстанавливает пошатнувшееся здоровье на каком-то курорте на Севере. Третьи же шепотом сообщали, что он уехал в деревню, где намеревался стать отшельником, как и его отец.
Аня выслушивала приносимые мадам Розой истории и сплетни, касающиеся ее самой и Равеля, но они практически не задевали ее, как если бы они относились к совершенно посторонним людям. Она выслушивала постоянные и многоречивые рассказы Селестины о том, как та относится к Эмилю и Муррею, и была рада, что сестра пострадала вовсе не так сильно, как она опасалась. Она была рада, что Селестина, казалось, нашла свое счастье, но хотела при этом лишь одного – чтобы та говорила о чем-нибудь другом, неважно о чем, лишь бы о чем-то другом. Она испытывала смутное облегчение ог того, что светская жизнь мадам Розы мало пострадала от совершенных ею поступков, что жизнь течет так же, как текла до этого. И все же единственным желанием, которое она испытывала, было разделаться с последними обязательствами, удерживающими ее в Новом Орлеане, и уехать подальше от этой сумятицы, которую она сама же и устроила, от своей страсти к Равелю Дюральду, подальше от своей едва заглаженной вины перед Селестиной, от всего беспокойства о мадам Розе. Она всего лишь хотела уехать прочь.
«Бо Рефьюж» – прекрасное убежище. Это было больше чем название, это был идеал. Аня всей душой желала оказаться там, в покое, который избавил бы ее от страха. Она желала заняться повседневными делами, которые поглотили бы ее и помогли возродиться. Она желала оказаться там из-за той тишины и умиротворенности, которые дали бы ей время для воспоминаний, и из-за тех воспоминаний, которые связаны с этим местом.
Какое-то время она пыталась не думать о Равеле. Она действительно пыталась. Но это было трудно сделать. Она постоянно думала о нем, потому что практически все, что говорилось вокруг, так или иначе относилось и к нему, и даже если в разговорах старались не упоминать его имя, все равно было ясно, что они думают именно о нем. И единственный посетитель, пришедший к ней за неделю, последовавшую за дуэлью, был острым напоминанием о нем.
Она вошла в салон и увидела, что мадам Кастилло стоит посреди комнаты. Мать Равеля была одета в прекрасный костюм для прогулок из серого бархата, а маленькая шляпка из того же материала была надвинута на черные кудри, закрывающие лоб. Однако выражение ее лица было измученным, и на нем проступили новые морщины беспокойства. Аня с безупречной вежливостью подошла к ней, протянула руку, ощутив при этом, как все у нее внутри сжалось, но тем не менее сохраняя на лице безучастное выражение.
– Надеюсь, вы не возражаете против моего прихода, но я должна была увидеться с вами.
– Конечно. Пожалуйста, садитесь. Могу ли я предложить вам что-нибудь выпить, стакан сахарной воды или, может быть, немного вина и пирожное? – Произносимые любезности давали ей время прийти в себя и вернуть утраченное самообладание.
– Благодарю вас, не надо. – Пожилая женщина опустилась на кушетку. В течение какого-то времени она смотрела на свои обтянутые перчатками ладони, которые, сжавшись в кулаки, лежали у нее на коленях, а потом подняла глаза на Аню.
– Я насчет Равеля. Вы не видели его?
– Вы имеете в виду, после дуэли? Нет, не видела.
Мадам Кастилло закрыла глаза.
– Я этого боялась.
– Он… он исчез? – Не спросить было просто невозможно.
– В тот же день, когда утром его принесли домой после дуэли. Я не хотела бы, чтобы вы считали меня беспокоящейся понапрасну, но однажды он уже исчезал подобным образом, и я не видела его потом в течение четырех лет.
«Однажды» – после того, как погиб Жан. Аня беспомощно развела руками.
– Я понимаю, но не имею ни малейшего понятия, где бы он мог быть.
– Я подумала, что он, возможно, намекнул вам о том, куда направляется, или хотя бы как-то связался с вами.
– Нет, – безжизненным голосом ответила она.
– Простите меня, но мне это трудно понять. Мой сын никогда не был безответственным. Даже тогда, когда был моложе, семь лет назад, он оставил письмо для меня. Он всегда думает о тех, кого любит, настолько беспокоится о них, что я совершенно не могу поверить в то, что он не дал бы знать мне или вам, куда уезжает!
Слова звенели в ушах Ани, и она лишь через несколько мгновений сумела уловить их смысл.
– Тех, кого любит? У него нет любви ко мне.
– Не будьте так глупы! – резко сказала мадам Кастилло. – Он любит вас уже много лет, еще с тех пор, как вы были помолвлены с его лучшим другом. Иначе как могли бы слова, сказанные вами в ту ночь, когда был убит Жан, с такой силой уничтожить его?
Аня почувствовала, как что-то поднимается, растет у нее в груди, мешает ей дышать, как биение сердца с грохотом отдается у нее в ушах. Она прошептала:
– Это не может быть правдой.
– Уверяю вас, может. Это и есть правда.
– Но почему он не сказал мне?
– Возможно, по какой-то причине он думал, что это не имеет для вас значения. Но это имеет значение, не так ли?
Ошеломленный взгляд, которым Аня смотрела на нее, был достаточным ответом.
– Если бы вы не пришли, я бы так и не узнала этого.
– Так вы уверены, что он ничего не сказал вам, никак не намекнул, куда он отправляется, когда видел вас в последний раз?
Аня покачала головой, опустив взгляд на свои руки.
Мадам Кастилло нахмурилась.
– Меня это приводит в недоумение. Я слышала, как ночью, за день до своего исчезновения, он разговаривал со своим камердинером. Тогда этот разговор показался мне странным, хотя я к нему почти не прислушивалась. Я не думаю, что это действительно было важно, и даже сейчас не понимаю, каким образом это может навести на его местонахождение, но я могла бы поклясться, что он просил доставить ему шахматы… и цепь.
Аня медленно подняла глаза и встретилась взглядом с пожилой женщиной. Нервная дрожь пробежала по ней, но она подавила ее. Шахматы? Цепь? Возможно ли это? Нет, этого не может быть. Он не поехал бы в «Бо Рефьюж», не из-за любви. Нет, и даже не из-за ненависти: он не такой человек. Не такой?