Страница:
Наружную форму этеронефа я успел заметить еще накануне: это был почти
шар со сглаженным сегментом внизу, на манер поставленного колумбова яйца,
- форма, рассчитанная, конечно, на то, чтобы получался наибольший объем
при наименьшей поверхности, то есть наименьшей затрате материала и
наименьшей площади охлаждения. Что касается материала, то преобладали,
по-видимому, алюминий и стекло. Внутреннее устройство мне должен был
показать и объяснить Мэнни, он же должен был познакомить меня со всеми
остальными "чудовищами", как я мысленно называл моих новых товарищей.
Вернувшись, Мэнни повел меня к остальным марсианам. Все собрались в
боковой зале с громадным хрустальным окном в половину стены. Настоящий
солнечный свет был очень приятен после призрачного света электрических
лампочек. Марсиан было человек двадцать, и все были, как мне тогда
показалось, на одно лицо. Отсутствие бороды, усов, а также и морщин на их
лицах почти сглаживало у них даже разницу возраста. Я невольно следил
глазами за Мэнни, чтобы не потерять его среди этой чуждой мне компании.
Впрочем, я скоро стал различать между ними моего посетителя, Нэтти,
выделявшегося своей молодостью и живостью, а также широкоплечего гиганта
Стэрни, поражавшего меня каким-то странно холодным, почти зловещим
выражением лица. Кроме самого Мэнни, один Нэтти говорил со мною по-русски,
Стэрни и еще три-четыре человека - по-французски, другие - по-английски и
по-немецки, между собою же они говорили на каком-то совершенно новом для
меня - очевидно, своем родном языке. Язык этот был звучен и красив и, как
я с удовольствием заметил, не представлял, по-видимому, никаких особенных
трудностей в произношении.
Как ни интересны были "чудовища", но главное мое внимание было невольно
устремлено к приближающемуся торжественному моменту "отплытия". Я
пристально смотрел на снежную поверхность, находившуюся перед нами, и на
отвесную гранитную стену, поднимавшуюся за нею. Я ожидал, что вот-вот
почувствую резкий толчок и все это быстро замелькает, удаляясь от нас. Но
ничего подобного я не дождался.
Бесшумное, медленное, чуть заметное движение стало понемногу отделять
нас от снежной площади. В течение нескольких секунд поднятие было едва
заметно.
- Ускорение два сантиметра, - сказал Мэнни.
Я понял, что это значило. В первую секунду мы должны были пройти всего
один сантиметр, во вторую три, в третью пять, в четвертую семь
сантиметров; и скорость должна была все время изменяться, непрерывно
возрастая по закону арифметической прогрессии. Через минуту мы должны были
достигнуть скорости идущего человека, через 15 минут - курьерского поезда
и т.д.
Мы двигались по закону падения тел, но падали вверх и в 500 раз
медленнее, чем обыкновенные тяжелые тела, падающие близ поверхности земли.
Стеклянная пластинка окна начиналась от самого пола и составляла с ним
тупой угол, сообразно направлению шаровой поверхности этеронефа, частью
которого она являлась. Благодаря этому мы могли, наклоняясь вперед, видеть
и то, что было прямо под нами.
Земля все быстрее уходила из-под нас, и горизонт расширялся.
Уменьшились темные пятна скал и деревушек, очертания озер вырисовывались
как на плане. А небо становилось все темнее; и в то самое время как синяя
полоса незамерзшего моря заняла западную сторону горизонта, мои глаза уже
стали различать наиболее яркие звезды при полуденном солнечном свете.
Очень медленное вращательное движение этеронефа вокруг его вертикальной
оси позволило нам видеть все пространство вокруг.
Нам казалось, что горизонт поднимается вместе с нами, и земная площадь
под нами представлялась громадным вогнутым блюдечком с рельефными
украшениями. Их контуры становились мельче, рельеф все плоше, весь
ландшафт принимал все в большей мере характер географической карты, резко
вычерченной в середине, расплывчато и неясно к ее краям, где все
заволакивалось полупрозрачным синеватым туманом. А небо сделалось совсем
черным, и бесчисленные звезды, вплоть до самых мелких, сияли на нем
спокойным, немерцающим светом, не боясь яркого солнца, лучи которого стали
жгучими до боли.
- Скажите, Мэнни, это ускорение в два сантиметра, с которым мы сейчас
движемся, будет продолжаться все время путешествия?
- Да, - отвечал он, - только его направление будет около 50 километров
в секунду, а средняя - около 25 километров, но к моменту прибытия она
станет так же мала, как была в самом начале пути, и мы без всякого толчка
и сотрясения опустимся на поверхность Марса. Без этих огромных переменных
скоростей мы бы не могли достигнуть ни Земли, ни Венеры, потому что даже
их ближайшие расстояния - 60 и 100 миллионов километров - при скорости,
например, ваших поездов удалось бы проехать только в течение столетий, а
не месяцев, как это сделаем мы с вами. Что же касается способа "пушечного
выстрела", о котором я читал в ваших фантастических романах, то это,
конечно, простая шутка, потому что по законам механики практически одно и
то же - находиться ли внутри ядра во время выстрела или получить ядро
внутрь.
- А каким путем вы достигаете такого равномерного замедления и
ускорения?
- Движущая сила этеронефа - это одно из радиирующих веществ, которое
нам удается добывать в большом количестве. Мы нашли способ ускорять
разложение его элементов в сотни тысяч раз; это делается в наших
двигателях при помощи довольно простых электрохимических приемов. Таким
образом освобождается громадное количество энергии. Частицы распадающихся
атомов разлетаются, как вам известно, со скоростью, которая в десятки
тысяч раз превосходит скорость артиллерийских снарядов. Когда эти частицы
могут вылетать из этеронефа только по одному определенному направлению, то
есть по одному каналу с непроницаемыми для них стенками, тогда весь
этеронеф движется в противоположную сторону, как это бывает при отдаче
ружья или откате орудия. По известному вам закону живых сил вы легко
можете рассчитать, что незначительной части миллиграмма таких частиц в
секунду вполне достаточно, чтобы дать нашему этеронефу его равномерно
ускоренное движение.
Во время нашего разговора все марсиане исчезли из залы. Мэнни предложил
мне идти позавтракать в его каюте. Я пошел с ним. Его каюта примыкала к
стенке этеронефа, и в ней было большое хрустальное окно. Мы продолжали
беседу. Я знал, что мне предстоят новые, неиспытанные ощущения в виде
потери тяжести моего тела, и расспрашивал об этом Мэнни.
- Да, - сказал Мэнни, - хотя Солнце продолжает притягивать нас, но
здесь это действие ничтожно. Влияние Земли тоже станет незаметно
завтра-послезавтра. Только благодаря непрерывному ускорению этеронефа у
нас будет сохраняться 1/400 - 1/500 нашего прежнего веса. В первый раз
привыкать к этому нелегко, хотя перемена происходит очень постепенно.
Приобретая легкость, вы будете делать массу неправильно рассчитанных
движений, ведущих мимо цели. Удовольствие летать по воздуху покажется вам
весьма сомнительным. Что касается неизбежных при этом сердцебиений,
головокружений и даже тошноты, то избавиться от них поможет вам Нэтти.
Трудно будет также справляться с водою и другими жидкостями, которые будут
при малейших толчках ускользать из сосудов и разбрасываться повсюду в виде
огромных сферических капель. Но у нас все старательно приспособлено для
устранения этих неудобств: мебель и посуда прикрепляются к месту, жидкости
сохраняются закупоренными, всюду приделаны ручки и ремни для остановки
невольных полетов при резких движениях. Вообще же вы привыкнете; времени
для этого хватит.
Со времени отъезда прошло около двух часов, а уменьшение веса было уже
довольно ощутительно, хотя пока еще очень приятно: тело становилось легче,
движения свободнее, и ничего больше. Атмосферу мы успели вполне миновать,
но это нас не беспокоило, так как в нашем герметически закрытом корабле
имелся, конечно, достаточный запас кислорода. Видимая область земной
поверхности стала окончательно похожа на географическую карту, правда, с
перепутанным масштабом: более крупным в середине, более мелким к
горизонту; кое-где ее закрывали еще белые пятна облаков. На юге, за
Средиземным морем, север Африки и Аравии был довольно ясно виден сквозь
синюю дымку; на севере, за Скандинавией, взгляд терялся в снежной и
ледяной пустыне, только скалы Шпицбергена выделялись еще темным пятном. На
востоке, за зеленовато-бурой полосой Урала, местами прорезанной снежными
пятнами, начиналось опять сплошное царство белого цвета, кое-где только с
зеленоватым отливом - слабым напоминанием о громадных хвойных лесах
Сибири. На западе, за ясными контурами средней Европы, терялись в облаках
очертания берегов Англии и северной Франции. Я не мог долго смотреть на
эту гигантскую картину, так как мысль о страшной глубине бездны, над
которой мы находились, быстро вызывала у меня чувство, близкое к обмороку.
Я возобновил разговор с Мэнни.
- Вы капитан этого корабля, не так ли?
Мэнни утвердительно кивнул головою и заметил:
- Но это не значит, чтобы я обладал тем, что у вас называется властью
начальника. Просто я наиболее опытен в деле управления этеронефом, и мои
указания принимаются так же, как я принимаю астрономические вычисления,
выполняемые Стэрни, или как все мы принимаем медицинские советы Нэтти для
поддержания нашего здоровья и рабочей силы.
- А сколько лет этому доктору Нэтти? Он кажется мне очень уж молодым.
- Не помню, шестнадцать или семнадцать, - с улыбкой ответил Мэнни.
Приблизительно так мне и казалось. Но я не мог не удивляться такой
ранней учености.
- И в этом возрасте быть уже врачом! - невольно вырвалось у меня.
- И прибавьте: знающим и опытным врачом, - дополнил Мэнни.
В то время я не сообразил, а Мэнни умышленно не напомнил этого, что
годы марсиан почти вдвое длиннее наших: оборот Марса вокруг Солнца
совершается в 686 наших дней, и 16 лет Нэтти равнялись 30 земным годам.
После завтрака Мэнни провел меня осматривать наш "корабль". Прежде
всего мы направились в машинное отделение. Оно занимало нижний этаж
этеронефа, примыкая прямо к его уплощенному дну, и делилось перегородками
на пять комнат - одну центральную и четыре боковые. В середине центральной
комнаты возвышалась движущая машина, а вокруг нее со всех четырех сторон
были сделаны в полу круглые стеклянные окна, одно из чистого хрусталя, три
из цветного стекла различной окраски; стекла были в три сантиметра
толщиной, удивительно прозрачные. В данную минуту мы могли видеть через
них только часть земной поверхности.
Основную часть машины составлял вертикальный металлический цилиндр трех
метров вышины и полметра в диаметре, сделанный, как мне объяснил Мэнни, из
осмия - очень тугоплавкого, благородного металла, родственного платине. В
этом цилиндре происходило разложение радиирующей материи; накаленные
докрасна 20-сантиметровой толщины стенки ясно свидетельствовали об энергии
этого процесса. И, однако, в комнате не было слишком жарко: весь цилиндр
был окружен вдвое более широким футляром из какого-то прозрачного
вещества, прекрасно защищающего от жары; а вверху этот футляр соединен был
с трубами, по которым нагретый воздух отводился из него во все стороны для
равномерного "отопления" этеронефа.
Остальные части машины, связанные разными способами с цилиндром, -
электрические катушки, аккумуляторы, указатели с циферблатами и т.п., -
были расположены вокруг в красивом порядке, и дежурный машинист благодаря
системе зеркал видел все их сразу, не сходя со своего кресла.
Из боковых комнат одна была "астрономическая", справа и слева от нее
находились "водяная" и "кислородная", а на противоположной стороне -
"вычислительная". В астрономической комнате пол и наружная стенка были
сплошь хрустальные, из геометрически отшлифованного стекла идеальной
чистоты. Их прозрачность была такова, что когда я, идя вслед за Мэнни по
воздушным мостикам, решился взглянуть прямо вниз, то я ничего не видел
между собой и бездной, расстилавшейся под нами, - мне приходилось закрыть
глаза, чтобы остановить мучительное головокружение. Я старался смотреть по
сторонам на инструменты, которые были расположены в промежутках сети
мостиков, на сложных штативах, спускавшихся с потолка и внутренних стен
комнаты. Главный телескоп был около двух метров длины, но с
непропорционально большим объективом и, очевидно, такой же оптической
силой.
- Окуляры мы применяем только алмазные, - сказал Мэнни, - они дают
наибольшее поле зрения.
- Насколько значительно обычное увеличение этого телескопа? - спросил
я.
- Ясное увеличение около 600 раз, - отвечал Мэнни, - но когда оно
недостаточно, мы фотографируем поле зрения и рассматриваем фотографию под
микроскопом. Этим путем увеличение фактически доводится до 60 тысяч и
более; а заземление с фотографированием не составляет у нас и минуты.
Мэнни предложил мне сейчас же взглянуть в телескоп на покинутую Землю.
Он сам направил трубу.
- Расстояние теперь около двух тысяч километров, - сказал он. - Узнаете
ли вы, что перед вами?
Я сразу узнал гавань скандинавской столицы, где нередко проезжал по
делам партии. Мне было интересно рассмотреть пароходы на рейде. Мэнни
одним поворотом боковой ручки, имевшейся при телескопе, поставил на место
окуляра фотографическую камеру, а через несколько секунд снял ее с
телескопа и целиком перенес в большой аппарат, стоявший сбоку и
оказавшийся микроскопом.
- Мы проявляем и закрепляем изображение тут же, в микроскопе, не
прикасаясь к пластинке руками, - пояснил он и после нескольких
незначительных операций, через какие-нибудь полминуты предоставил мне
окуляр микроскопа. Я с поразительной ясностью увидел знакомый мне пароход
Северного общества, как будто он находился в нескольких десятках шагов от
меня; изображение в проходящем свете казалось рельефным и имело совершенно
натуральную окраску. На мостике стоял седой капитан, с которым я не раз
беседовал во время поездки. Матрос, опускавший на палубу большой ящик, как
будто застыл в своей позе, так же как и пассажир, указывающий ему что-то
рукою. И все это было за две тысячи километров...
Молодой марсианин, помощник Стэрни, вошел в комнату. Ему надо было
произвести точное измерение пройденного этеронефом расстояния. Мы не
хотели мешать ему в работе и прошли дальше, в "водяную" комнату. Там
находился огромный резервуар с водой и большие аппараты для ее очищения.
Множество труб проводили эту воду из резервуара по всему этеронефу.
Далее шла "вычислительная" комната. Там стояли непонятные для меня
машины со множеством циферблатов и стрелок. За самой большой машиной
работал Стэрни. Из нее тянулась длинная лента, заключавшая, очевидно,
результаты вычислений Стэрни; но знаки на ней, как и на всех циферблатах,
были мне незнакомы. Мне не хотелось мешать Стэрни и вообще разговаривать с
ним. Мы быстро прошли в последнее боковое отделение.
Это была "кислородная" комната. В ней хранились запасы кислорода в виде
25 тонн бертолетовой соли, из которой можно было выделить по мере
надобности 10 тысяч кубических метров кислорода: это количество достаточно
для нескольких путешествий, подобных нашему. Тут же находились аппараты
для разложения бертолетовой соли. Далее, там же хранились запасы барита и
едкого кали для поглощения из воздуха углекислоты, а также запасы серного
ангидрида для поглощения лишней влаги и летучего левкомаина - того
физиологического яда, который выделяется при дыхании и который несравненно
вреднее углекислоты. Этой комнатой заведовал доктор Нэтти.
Затем мы вернулись в центральное машинное отделение и из него в
небольшом подъемнике переправились прямо в самый верхний этаж этеронефа.
Там центральную комнату занимала вторая обсерватория, во всем подобная
нижней, но только с хрустальной оболочкой вверху, а не внизу, и с
инструментами более крупных размеров. Из этой обсерватории видна была
другая половина небесной сферы вместе с "планетой назначения". Марс сиял
своим красноватым светом в стороне от зенита. Мэнни направил туда
телескоп, и я отчетливо увидел знакомые мне по картам Скиапарелли
очертания материков, морей и сети каналов. Мэнни фотографировал планету, и
под микроскопом выступила детальная карта. Но я не мог ничего понять в ней
без объяснений Мэнни: пятна городов, лесов и озер отличались одни от
других неуловимыми и непонятными для меня частностями.
- Как велико расстояние? - спросил я.
- Сейчас сравнительно близкое - около ста миллионов километров.
- А почему Марс не в зените купола? Мы, значит, летим не прямо к нему,
а в сторону?
- Да, и мы не можем иначе. Отправляясь с Земли, мы в силу инерции
сохраняем, между прочим, скорость ее движения вокруг Солнца - 30
километров в секунду. Скорость же Марса всего 24 километра, и если бы
летели по перпендикуляру между обеими орбитами, то мы ударились бы о
поверхность Марса с остаточной боковой скоростью 6 километров в секунду.
Это очень неудобно, и мы должны выбирать криволинейный путь, на котором
уравновешивается и лишняя боковая скорость.
- Как же велик в таком случае весь наш путь?
- Около 160 миллионов километров, что потребует не менее двух с
половиной месяцев.
Если бы я не был математиком, эти цифры ничего не говорили бы моему
сердцу. Но теперь они вызывали во мне ощущение, близкое к кошмару, и я
поспешил уйти из астрономической комнаты.
Шесть боковых отделений верхнего сегмента, окружавших кольцом
обсерваторию, были совсем без окон, и их потолок, представлявший часть
шаровой поверхности, наклонно опускался к самому полу. У потолка
помещались большие резервуары "минус-материи", отталкивание которой должно
было парализовать вес всего этеронефа.
Средние этажи - третий и второй - были заняты общими залами,
лабораториями отдельных членов экспедиции, их каютами, ваннами,
библиотекой, гимнастической комнатой и т.д.
Каюта Нэтти находилась рядом с моею.
Потеря тяжести все больше давала себя знать. Возраставшее чувство
легкости перестало быть приятным. К нему присоединился элемент
неуверенности и какого-то смутного беспокойства. Я ушел в свою комнату и
лег на койку.
Часа два спокойного положения и усиленных размышлений привели к тому,
что я незаметно заснул. Когда я проснулся, в моей комнате у стола сидел
Нэтти. Я невольно резким движением поднялся с постели и, как будто
подброшенный чем-то кверху, ударился головой о потолок.
- Когда весишь менее двадцати фунтов, то надо быть осторожнее, -
добродушно-философским тоном заметил Нэтти.
Он пришел ко мне со специальной целью дать все необходимые указания на
случай той "морской болезни", которая уже началась у меня от потери
тяжести. В каюте имелся особый сигнальный звонок в его комнату, которым я
мог его всегда вызвать, если бы еще потребовалась его помощь.
Я воспользовался случаем разговориться с юным доктором, - меня как-то
невольно влекло к этому симпатичному, очень ученому, но и очень веселому
мальчику. Я спросил его, почему случилось так, что из всей компании
марсиан на этеронефе он один, кроме Мэнни, владеет моим родным языком.
- Это очень просто, - объяснил он. - Когда мы искали человека, то Мэнни
выбрал себя и меня для вашей страны, и мы провели в ней больше года, пока
нам не удалось покончить это дело с вами.
- Значит, другие "искали человека" в других странах?
- Конечно, среди всех главных народов Земли. Но, как Мэнни и предвидел,
найти его всего скорее удалось в вашей стране, где жизнь идет наиболее
энергично и ярко, где люди вынуждены все больше смотреть вперед. Найдя
человека, мы известили остальных; они собрались изо всех стран; и вот мы
едем.
- Что вы, собственно, подразумеваете, когда говорите: "искали
человека", "нашли человека"? Я понимаю, что дело шло о субъекте, пригодном
для известной роли, - Мэнни объяснил мне, какой именно. Мне очень лестно
видеть, что выбрали меня, но я хотел бы знать, чему я этим обязан.
- В самых общих чертах я могу сказать вам это. Нам нужен был человек, в
натуре которого совмещалось бы как можно больше здоровья и гибкости, как
можно больше способности к разумному труду, как можно меньше чисто личных
привязанностей на Земле, как можно меньше индивидуализма. Наши физиологи и
психологи полагали, что переход от условий жизни вашего общества, резко
раздробленного вечной внутренней борьбой, к условиям нашего,
организованного, как вы сказали, социалистически, - что переход этот очень
тяжел и труден для отдельного человека и требует особенно благоприятной
организации. Мэнни нашел, что вы подходите больше других.
- И мнения Мэнни было для всех вас достаточно?
- Да, мы вполне доверяем его оценке. Он - человек выдающейся силы и
ясности ума и ошибается очень редко. Он имеет больше опыта в сношениях с
земными людьми, чем кто-либо из нас; он первый начал эти сношения.
- А кто открыл самый способ сообщения между планетами?
- Это дело многих, а не одного. "Минус-материя" была добыта уже
несколько десятков лет тому назад. Но вначале ее удавалось получать только
в ничтожных количествах, и понадобились усилия очень многих фабричных
коллегий, чтобы найти и развить способы ее производства в больших
размерах. Затем понадобилось усовершенствовать технику добывания и
разложения радиирующих материй, чтобы иметь подходящий двигатель для
этеронефов. Это также требовало массы усилий. Далее, много трудностей
вытекало из самих условий межпланетной среды, с ее страшным холодом и
жгучими солнечными лучами, не смягченными воздушной оболочкой. Вычисление
пути оказалось тоже делом нелегким и подверженным таким погрешностям,
которых не предвидели раньше. Словом, прежние экспедиции на Землю
оканчивались гибелью всех участников, пока Мэнни не удалось организовать
первую успешную экспедицию. А теперь, пользуясь его методами, мы проникли
недавно и на Венеру.
- Но если так, то Мэнни настоящий великий человек, - сказал я.
- Да, если вам нравится так называть человека, который действительно
много и хорошо работал.
- Я хотел сказать не это: работать много и хорошо могут и вполне
обыкновенные люди, люди-исполнители. Мэнни же, очевидно, совсем иное: он
гений, человек-творец, создающий новое и ведущий вперед человечество.
- Это все неясно и, кажется, неверно. Творец - каждый работник, но в
каждом работнике творит человечество и природа. Разве в руках Мэнни не
находится весь опыт предыдущих поколений и современных ему исследователей
и разве не исходил из этого опыта каждый шаг его работы? И разве не
природа предоставила ему все элементы и все зародыши его комбинации? И
разве не из самой борьбы человечества с природой возникли все живые
стимулы этих комбинаций? Человек - личность, но дело его безлично. Рано
или поздно он умирает с его радостями и страданиями а оно остается в
беспредельно растущей жизни. В этом нет разницы между работниками;
неодинакова только величина того, что они пережили, и того, что остается в
жизни.
- Но ведь, например, имя такого человека, как Мэнни, не умирает же
вместе с ним, а остается в памяти человечества, тогда как бесчисленные
имена других исчезают бесследно.
- Имя каждого сохраняется до тех пор, пока живы те, кто жил с ним и
знает его. Но человечеству не нужен мертвый символ личности, когда ее уже
нет. Наша наука и наше искусство безлично хранят то, что сделано общей
работой. Балласт имен прошлого бесполезен для памяти человечества.
- Вы, пожалуй, и правы; но чувство нашего мира возмущается против этой
логики. Для нас имена вождей мысли и дела - живые символы, без которых не
может обойтись ни наша наука, ни наше искусство, ни вся наша общественная
жизнь. Часто в борьбе сил и в борьбе идей имя на знамени говорит больше,
чем отвлеченный лозунг. И имена гениев не балласт для нашей памяти.
- Это оттого, что единое дело человечества для вас все еще не единое
дело; в иллюзиях, порождаемых борьбой между людьми, оно дробится и кажется
делом людей, а не человечества. Мне тоже было трудно понять вашу точку
зрения, как вам нашу.
- Итак, хорошо это или плохо, но бессмертных нет в нашей компании. Зато
смертные здесь, вероятно, все из самых отборных - не так ли? - из тех,
которые "много и хорошо работали", как вы выражаетесь?
- Вообще да. Мэнни подбирал товарищей из числа многих тысяч, выразивших
желание отправиться с ним.
- А самый крупный после него, - это, может быть, Стэрни?
- Да, если уж вам упорно хочется измерять и сравнивать людей. Стэрни -
выдающийся ученый, хотя и совершенно в другом роде, чем Мэнни. Он
математик, каких очень мало. Он раскрыл целый ряд погрешностей в тех
вычислениях, по которым устраивались все прежние экспедиции на Землю, и
показал, что некоторые из этих погрешностей сами по себе уже были
достаточны для гибели дела и работников. Он нашел новые методы для таких
вычислений, и до сих пор результаты, полученные им, оказались
непогрешимыми.
- Я так его себе и представлял на основании слов Мэнни и первых
впечатлений. А между тем я сам не понимаю, почему его вид вызывает во мне
какое-то тревожное чувство, какое-то неопределенное беспокойство, нечто
вроде беспричинной антипатии. Не найдется ли у вас, доктор, какого-нибудь
шар со сглаженным сегментом внизу, на манер поставленного колумбова яйца,
- форма, рассчитанная, конечно, на то, чтобы получался наибольший объем
при наименьшей поверхности, то есть наименьшей затрате материала и
наименьшей площади охлаждения. Что касается материала, то преобладали,
по-видимому, алюминий и стекло. Внутреннее устройство мне должен был
показать и объяснить Мэнни, он же должен был познакомить меня со всеми
остальными "чудовищами", как я мысленно называл моих новых товарищей.
Вернувшись, Мэнни повел меня к остальным марсианам. Все собрались в
боковой зале с громадным хрустальным окном в половину стены. Настоящий
солнечный свет был очень приятен после призрачного света электрических
лампочек. Марсиан было человек двадцать, и все были, как мне тогда
показалось, на одно лицо. Отсутствие бороды, усов, а также и морщин на их
лицах почти сглаживало у них даже разницу возраста. Я невольно следил
глазами за Мэнни, чтобы не потерять его среди этой чуждой мне компании.
Впрочем, я скоро стал различать между ними моего посетителя, Нэтти,
выделявшегося своей молодостью и живостью, а также широкоплечего гиганта
Стэрни, поражавшего меня каким-то странно холодным, почти зловещим
выражением лица. Кроме самого Мэнни, один Нэтти говорил со мною по-русски,
Стэрни и еще три-четыре человека - по-французски, другие - по-английски и
по-немецки, между собою же они говорили на каком-то совершенно новом для
меня - очевидно, своем родном языке. Язык этот был звучен и красив и, как
я с удовольствием заметил, не представлял, по-видимому, никаких особенных
трудностей в произношении.
Как ни интересны были "чудовища", но главное мое внимание было невольно
устремлено к приближающемуся торжественному моменту "отплытия". Я
пристально смотрел на снежную поверхность, находившуюся перед нами, и на
отвесную гранитную стену, поднимавшуюся за нею. Я ожидал, что вот-вот
почувствую резкий толчок и все это быстро замелькает, удаляясь от нас. Но
ничего подобного я не дождался.
Бесшумное, медленное, чуть заметное движение стало понемногу отделять
нас от снежной площади. В течение нескольких секунд поднятие было едва
заметно.
- Ускорение два сантиметра, - сказал Мэнни.
Я понял, что это значило. В первую секунду мы должны были пройти всего
один сантиметр, во вторую три, в третью пять, в четвертую семь
сантиметров; и скорость должна была все время изменяться, непрерывно
возрастая по закону арифметической прогрессии. Через минуту мы должны были
достигнуть скорости идущего человека, через 15 минут - курьерского поезда
и т.д.
Мы двигались по закону падения тел, но падали вверх и в 500 раз
медленнее, чем обыкновенные тяжелые тела, падающие близ поверхности земли.
Стеклянная пластинка окна начиналась от самого пола и составляла с ним
тупой угол, сообразно направлению шаровой поверхности этеронефа, частью
которого она являлась. Благодаря этому мы могли, наклоняясь вперед, видеть
и то, что было прямо под нами.
Земля все быстрее уходила из-под нас, и горизонт расширялся.
Уменьшились темные пятна скал и деревушек, очертания озер вырисовывались
как на плане. А небо становилось все темнее; и в то самое время как синяя
полоса незамерзшего моря заняла западную сторону горизонта, мои глаза уже
стали различать наиболее яркие звезды при полуденном солнечном свете.
Очень медленное вращательное движение этеронефа вокруг его вертикальной
оси позволило нам видеть все пространство вокруг.
Нам казалось, что горизонт поднимается вместе с нами, и земная площадь
под нами представлялась громадным вогнутым блюдечком с рельефными
украшениями. Их контуры становились мельче, рельеф все плоше, весь
ландшафт принимал все в большей мере характер географической карты, резко
вычерченной в середине, расплывчато и неясно к ее краям, где все
заволакивалось полупрозрачным синеватым туманом. А небо сделалось совсем
черным, и бесчисленные звезды, вплоть до самых мелких, сияли на нем
спокойным, немерцающим светом, не боясь яркого солнца, лучи которого стали
жгучими до боли.
- Скажите, Мэнни, это ускорение в два сантиметра, с которым мы сейчас
движемся, будет продолжаться все время путешествия?
- Да, - отвечал он, - только его направление будет около 50 километров
в секунду, а средняя - около 25 километров, но к моменту прибытия она
станет так же мала, как была в самом начале пути, и мы без всякого толчка
и сотрясения опустимся на поверхность Марса. Без этих огромных переменных
скоростей мы бы не могли достигнуть ни Земли, ни Венеры, потому что даже
их ближайшие расстояния - 60 и 100 миллионов километров - при скорости,
например, ваших поездов удалось бы проехать только в течение столетий, а
не месяцев, как это сделаем мы с вами. Что же касается способа "пушечного
выстрела", о котором я читал в ваших фантастических романах, то это,
конечно, простая шутка, потому что по законам механики практически одно и
то же - находиться ли внутри ядра во время выстрела или получить ядро
внутрь.
- А каким путем вы достигаете такого равномерного замедления и
ускорения?
- Движущая сила этеронефа - это одно из радиирующих веществ, которое
нам удается добывать в большом количестве. Мы нашли способ ускорять
разложение его элементов в сотни тысяч раз; это делается в наших
двигателях при помощи довольно простых электрохимических приемов. Таким
образом освобождается громадное количество энергии. Частицы распадающихся
атомов разлетаются, как вам известно, со скоростью, которая в десятки
тысяч раз превосходит скорость артиллерийских снарядов. Когда эти частицы
могут вылетать из этеронефа только по одному определенному направлению, то
есть по одному каналу с непроницаемыми для них стенками, тогда весь
этеронеф движется в противоположную сторону, как это бывает при отдаче
ружья или откате орудия. По известному вам закону живых сил вы легко
можете рассчитать, что незначительной части миллиграмма таких частиц в
секунду вполне достаточно, чтобы дать нашему этеронефу его равномерно
ускоренное движение.
Во время нашего разговора все марсиане исчезли из залы. Мэнни предложил
мне идти позавтракать в его каюте. Я пошел с ним. Его каюта примыкала к
стенке этеронефа, и в ней было большое хрустальное окно. Мы продолжали
беседу. Я знал, что мне предстоят новые, неиспытанные ощущения в виде
потери тяжести моего тела, и расспрашивал об этом Мэнни.
- Да, - сказал Мэнни, - хотя Солнце продолжает притягивать нас, но
здесь это действие ничтожно. Влияние Земли тоже станет незаметно
завтра-послезавтра. Только благодаря непрерывному ускорению этеронефа у
нас будет сохраняться 1/400 - 1/500 нашего прежнего веса. В первый раз
привыкать к этому нелегко, хотя перемена происходит очень постепенно.
Приобретая легкость, вы будете делать массу неправильно рассчитанных
движений, ведущих мимо цели. Удовольствие летать по воздуху покажется вам
весьма сомнительным. Что касается неизбежных при этом сердцебиений,
головокружений и даже тошноты, то избавиться от них поможет вам Нэтти.
Трудно будет также справляться с водою и другими жидкостями, которые будут
при малейших толчках ускользать из сосудов и разбрасываться повсюду в виде
огромных сферических капель. Но у нас все старательно приспособлено для
устранения этих неудобств: мебель и посуда прикрепляются к месту, жидкости
сохраняются закупоренными, всюду приделаны ручки и ремни для остановки
невольных полетов при резких движениях. Вообще же вы привыкнете; времени
для этого хватит.
Со времени отъезда прошло около двух часов, а уменьшение веса было уже
довольно ощутительно, хотя пока еще очень приятно: тело становилось легче,
движения свободнее, и ничего больше. Атмосферу мы успели вполне миновать,
но это нас не беспокоило, так как в нашем герметически закрытом корабле
имелся, конечно, достаточный запас кислорода. Видимая область земной
поверхности стала окончательно похожа на географическую карту, правда, с
перепутанным масштабом: более крупным в середине, более мелким к
горизонту; кое-где ее закрывали еще белые пятна облаков. На юге, за
Средиземным морем, север Африки и Аравии был довольно ясно виден сквозь
синюю дымку; на севере, за Скандинавией, взгляд терялся в снежной и
ледяной пустыне, только скалы Шпицбергена выделялись еще темным пятном. На
востоке, за зеленовато-бурой полосой Урала, местами прорезанной снежными
пятнами, начиналось опять сплошное царство белого цвета, кое-где только с
зеленоватым отливом - слабым напоминанием о громадных хвойных лесах
Сибири. На западе, за ясными контурами средней Европы, терялись в облаках
очертания берегов Англии и северной Франции. Я не мог долго смотреть на
эту гигантскую картину, так как мысль о страшной глубине бездны, над
которой мы находились, быстро вызывала у меня чувство, близкое к обмороку.
Я возобновил разговор с Мэнни.
- Вы капитан этого корабля, не так ли?
Мэнни утвердительно кивнул головою и заметил:
- Но это не значит, чтобы я обладал тем, что у вас называется властью
начальника. Просто я наиболее опытен в деле управления этеронефом, и мои
указания принимаются так же, как я принимаю астрономические вычисления,
выполняемые Стэрни, или как все мы принимаем медицинские советы Нэтти для
поддержания нашего здоровья и рабочей силы.
- А сколько лет этому доктору Нэтти? Он кажется мне очень уж молодым.
- Не помню, шестнадцать или семнадцать, - с улыбкой ответил Мэнни.
Приблизительно так мне и казалось. Но я не мог не удивляться такой
ранней учености.
- И в этом возрасте быть уже врачом! - невольно вырвалось у меня.
- И прибавьте: знающим и опытным врачом, - дополнил Мэнни.
В то время я не сообразил, а Мэнни умышленно не напомнил этого, что
годы марсиан почти вдвое длиннее наших: оборот Марса вокруг Солнца
совершается в 686 наших дней, и 16 лет Нэтти равнялись 30 земным годам.
После завтрака Мэнни провел меня осматривать наш "корабль". Прежде
всего мы направились в машинное отделение. Оно занимало нижний этаж
этеронефа, примыкая прямо к его уплощенному дну, и делилось перегородками
на пять комнат - одну центральную и четыре боковые. В середине центральной
комнаты возвышалась движущая машина, а вокруг нее со всех четырех сторон
были сделаны в полу круглые стеклянные окна, одно из чистого хрусталя, три
из цветного стекла различной окраски; стекла были в три сантиметра
толщиной, удивительно прозрачные. В данную минуту мы могли видеть через
них только часть земной поверхности.
Основную часть машины составлял вертикальный металлический цилиндр трех
метров вышины и полметра в диаметре, сделанный, как мне объяснил Мэнни, из
осмия - очень тугоплавкого, благородного металла, родственного платине. В
этом цилиндре происходило разложение радиирующей материи; накаленные
докрасна 20-сантиметровой толщины стенки ясно свидетельствовали об энергии
этого процесса. И, однако, в комнате не было слишком жарко: весь цилиндр
был окружен вдвое более широким футляром из какого-то прозрачного
вещества, прекрасно защищающего от жары; а вверху этот футляр соединен был
с трубами, по которым нагретый воздух отводился из него во все стороны для
равномерного "отопления" этеронефа.
Остальные части машины, связанные разными способами с цилиндром, -
электрические катушки, аккумуляторы, указатели с циферблатами и т.п., -
были расположены вокруг в красивом порядке, и дежурный машинист благодаря
системе зеркал видел все их сразу, не сходя со своего кресла.
Из боковых комнат одна была "астрономическая", справа и слева от нее
находились "водяная" и "кислородная", а на противоположной стороне -
"вычислительная". В астрономической комнате пол и наружная стенка были
сплошь хрустальные, из геометрически отшлифованного стекла идеальной
чистоты. Их прозрачность была такова, что когда я, идя вслед за Мэнни по
воздушным мостикам, решился взглянуть прямо вниз, то я ничего не видел
между собой и бездной, расстилавшейся под нами, - мне приходилось закрыть
глаза, чтобы остановить мучительное головокружение. Я старался смотреть по
сторонам на инструменты, которые были расположены в промежутках сети
мостиков, на сложных штативах, спускавшихся с потолка и внутренних стен
комнаты. Главный телескоп был около двух метров длины, но с
непропорционально большим объективом и, очевидно, такой же оптической
силой.
- Окуляры мы применяем только алмазные, - сказал Мэнни, - они дают
наибольшее поле зрения.
- Насколько значительно обычное увеличение этого телескопа? - спросил
я.
- Ясное увеличение около 600 раз, - отвечал Мэнни, - но когда оно
недостаточно, мы фотографируем поле зрения и рассматриваем фотографию под
микроскопом. Этим путем увеличение фактически доводится до 60 тысяч и
более; а заземление с фотографированием не составляет у нас и минуты.
Мэнни предложил мне сейчас же взглянуть в телескоп на покинутую Землю.
Он сам направил трубу.
- Расстояние теперь около двух тысяч километров, - сказал он. - Узнаете
ли вы, что перед вами?
Я сразу узнал гавань скандинавской столицы, где нередко проезжал по
делам партии. Мне было интересно рассмотреть пароходы на рейде. Мэнни
одним поворотом боковой ручки, имевшейся при телескопе, поставил на место
окуляра фотографическую камеру, а через несколько секунд снял ее с
телескопа и целиком перенес в большой аппарат, стоявший сбоку и
оказавшийся микроскопом.
- Мы проявляем и закрепляем изображение тут же, в микроскопе, не
прикасаясь к пластинке руками, - пояснил он и после нескольких
незначительных операций, через какие-нибудь полминуты предоставил мне
окуляр микроскопа. Я с поразительной ясностью увидел знакомый мне пароход
Северного общества, как будто он находился в нескольких десятках шагов от
меня; изображение в проходящем свете казалось рельефным и имело совершенно
натуральную окраску. На мостике стоял седой капитан, с которым я не раз
беседовал во время поездки. Матрос, опускавший на палубу большой ящик, как
будто застыл в своей позе, так же как и пассажир, указывающий ему что-то
рукою. И все это было за две тысячи километров...
Молодой марсианин, помощник Стэрни, вошел в комнату. Ему надо было
произвести точное измерение пройденного этеронефом расстояния. Мы не
хотели мешать ему в работе и прошли дальше, в "водяную" комнату. Там
находился огромный резервуар с водой и большие аппараты для ее очищения.
Множество труб проводили эту воду из резервуара по всему этеронефу.
Далее шла "вычислительная" комната. Там стояли непонятные для меня
машины со множеством циферблатов и стрелок. За самой большой машиной
работал Стэрни. Из нее тянулась длинная лента, заключавшая, очевидно,
результаты вычислений Стэрни; но знаки на ней, как и на всех циферблатах,
были мне незнакомы. Мне не хотелось мешать Стэрни и вообще разговаривать с
ним. Мы быстро прошли в последнее боковое отделение.
Это была "кислородная" комната. В ней хранились запасы кислорода в виде
25 тонн бертолетовой соли, из которой можно было выделить по мере
надобности 10 тысяч кубических метров кислорода: это количество достаточно
для нескольких путешествий, подобных нашему. Тут же находились аппараты
для разложения бертолетовой соли. Далее, там же хранились запасы барита и
едкого кали для поглощения из воздуха углекислоты, а также запасы серного
ангидрида для поглощения лишней влаги и летучего левкомаина - того
физиологического яда, который выделяется при дыхании и который несравненно
вреднее углекислоты. Этой комнатой заведовал доктор Нэтти.
Затем мы вернулись в центральное машинное отделение и из него в
небольшом подъемнике переправились прямо в самый верхний этаж этеронефа.
Там центральную комнату занимала вторая обсерватория, во всем подобная
нижней, но только с хрустальной оболочкой вверху, а не внизу, и с
инструментами более крупных размеров. Из этой обсерватории видна была
другая половина небесной сферы вместе с "планетой назначения". Марс сиял
своим красноватым светом в стороне от зенита. Мэнни направил туда
телескоп, и я отчетливо увидел знакомые мне по картам Скиапарелли
очертания материков, морей и сети каналов. Мэнни фотографировал планету, и
под микроскопом выступила детальная карта. Но я не мог ничего понять в ней
без объяснений Мэнни: пятна городов, лесов и озер отличались одни от
других неуловимыми и непонятными для меня частностями.
- Как велико расстояние? - спросил я.
- Сейчас сравнительно близкое - около ста миллионов километров.
- А почему Марс не в зените купола? Мы, значит, летим не прямо к нему,
а в сторону?
- Да, и мы не можем иначе. Отправляясь с Земли, мы в силу инерции
сохраняем, между прочим, скорость ее движения вокруг Солнца - 30
километров в секунду. Скорость же Марса всего 24 километра, и если бы
летели по перпендикуляру между обеими орбитами, то мы ударились бы о
поверхность Марса с остаточной боковой скоростью 6 километров в секунду.
Это очень неудобно, и мы должны выбирать криволинейный путь, на котором
уравновешивается и лишняя боковая скорость.
- Как же велик в таком случае весь наш путь?
- Около 160 миллионов километров, что потребует не менее двух с
половиной месяцев.
Если бы я не был математиком, эти цифры ничего не говорили бы моему
сердцу. Но теперь они вызывали во мне ощущение, близкое к кошмару, и я
поспешил уйти из астрономической комнаты.
Шесть боковых отделений верхнего сегмента, окружавших кольцом
обсерваторию, были совсем без окон, и их потолок, представлявший часть
шаровой поверхности, наклонно опускался к самому полу. У потолка
помещались большие резервуары "минус-материи", отталкивание которой должно
было парализовать вес всего этеронефа.
Средние этажи - третий и второй - были заняты общими залами,
лабораториями отдельных членов экспедиции, их каютами, ваннами,
библиотекой, гимнастической комнатой и т.д.
Каюта Нэтти находилась рядом с моею.
Потеря тяжести все больше давала себя знать. Возраставшее чувство
легкости перестало быть приятным. К нему присоединился элемент
неуверенности и какого-то смутного беспокойства. Я ушел в свою комнату и
лег на койку.
Часа два спокойного положения и усиленных размышлений привели к тому,
что я незаметно заснул. Когда я проснулся, в моей комнате у стола сидел
Нэтти. Я невольно резким движением поднялся с постели и, как будто
подброшенный чем-то кверху, ударился головой о потолок.
- Когда весишь менее двадцати фунтов, то надо быть осторожнее, -
добродушно-философским тоном заметил Нэтти.
Он пришел ко мне со специальной целью дать все необходимые указания на
случай той "морской болезни", которая уже началась у меня от потери
тяжести. В каюте имелся особый сигнальный звонок в его комнату, которым я
мог его всегда вызвать, если бы еще потребовалась его помощь.
Я воспользовался случаем разговориться с юным доктором, - меня как-то
невольно влекло к этому симпатичному, очень ученому, но и очень веселому
мальчику. Я спросил его, почему случилось так, что из всей компании
марсиан на этеронефе он один, кроме Мэнни, владеет моим родным языком.
- Это очень просто, - объяснил он. - Когда мы искали человека, то Мэнни
выбрал себя и меня для вашей страны, и мы провели в ней больше года, пока
нам не удалось покончить это дело с вами.
- Значит, другие "искали человека" в других странах?
- Конечно, среди всех главных народов Земли. Но, как Мэнни и предвидел,
найти его всего скорее удалось в вашей стране, где жизнь идет наиболее
энергично и ярко, где люди вынуждены все больше смотреть вперед. Найдя
человека, мы известили остальных; они собрались изо всех стран; и вот мы
едем.
- Что вы, собственно, подразумеваете, когда говорите: "искали
человека", "нашли человека"? Я понимаю, что дело шло о субъекте, пригодном
для известной роли, - Мэнни объяснил мне, какой именно. Мне очень лестно
видеть, что выбрали меня, но я хотел бы знать, чему я этим обязан.
- В самых общих чертах я могу сказать вам это. Нам нужен был человек, в
натуре которого совмещалось бы как можно больше здоровья и гибкости, как
можно больше способности к разумному труду, как можно меньше чисто личных
привязанностей на Земле, как можно меньше индивидуализма. Наши физиологи и
психологи полагали, что переход от условий жизни вашего общества, резко
раздробленного вечной внутренней борьбой, к условиям нашего,
организованного, как вы сказали, социалистически, - что переход этот очень
тяжел и труден для отдельного человека и требует особенно благоприятной
организации. Мэнни нашел, что вы подходите больше других.
- И мнения Мэнни было для всех вас достаточно?
- Да, мы вполне доверяем его оценке. Он - человек выдающейся силы и
ясности ума и ошибается очень редко. Он имеет больше опыта в сношениях с
земными людьми, чем кто-либо из нас; он первый начал эти сношения.
- А кто открыл самый способ сообщения между планетами?
- Это дело многих, а не одного. "Минус-материя" была добыта уже
несколько десятков лет тому назад. Но вначале ее удавалось получать только
в ничтожных количествах, и понадобились усилия очень многих фабричных
коллегий, чтобы найти и развить способы ее производства в больших
размерах. Затем понадобилось усовершенствовать технику добывания и
разложения радиирующих материй, чтобы иметь подходящий двигатель для
этеронефов. Это также требовало массы усилий. Далее, много трудностей
вытекало из самих условий межпланетной среды, с ее страшным холодом и
жгучими солнечными лучами, не смягченными воздушной оболочкой. Вычисление
пути оказалось тоже делом нелегким и подверженным таким погрешностям,
которых не предвидели раньше. Словом, прежние экспедиции на Землю
оканчивались гибелью всех участников, пока Мэнни не удалось организовать
первую успешную экспедицию. А теперь, пользуясь его методами, мы проникли
недавно и на Венеру.
- Но если так, то Мэнни настоящий великий человек, - сказал я.
- Да, если вам нравится так называть человека, который действительно
много и хорошо работал.
- Я хотел сказать не это: работать много и хорошо могут и вполне
обыкновенные люди, люди-исполнители. Мэнни же, очевидно, совсем иное: он
гений, человек-творец, создающий новое и ведущий вперед человечество.
- Это все неясно и, кажется, неверно. Творец - каждый работник, но в
каждом работнике творит человечество и природа. Разве в руках Мэнни не
находится весь опыт предыдущих поколений и современных ему исследователей
и разве не исходил из этого опыта каждый шаг его работы? И разве не
природа предоставила ему все элементы и все зародыши его комбинации? И
разве не из самой борьбы человечества с природой возникли все живые
стимулы этих комбинаций? Человек - личность, но дело его безлично. Рано
или поздно он умирает с его радостями и страданиями а оно остается в
беспредельно растущей жизни. В этом нет разницы между работниками;
неодинакова только величина того, что они пережили, и того, что остается в
жизни.
- Но ведь, например, имя такого человека, как Мэнни, не умирает же
вместе с ним, а остается в памяти человечества, тогда как бесчисленные
имена других исчезают бесследно.
- Имя каждого сохраняется до тех пор, пока живы те, кто жил с ним и
знает его. Но человечеству не нужен мертвый символ личности, когда ее уже
нет. Наша наука и наше искусство безлично хранят то, что сделано общей
работой. Балласт имен прошлого бесполезен для памяти человечества.
- Вы, пожалуй, и правы; но чувство нашего мира возмущается против этой
логики. Для нас имена вождей мысли и дела - живые символы, без которых не
может обойтись ни наша наука, ни наше искусство, ни вся наша общественная
жизнь. Часто в борьбе сил и в борьбе идей имя на знамени говорит больше,
чем отвлеченный лозунг. И имена гениев не балласт для нашей памяти.
- Это оттого, что единое дело человечества для вас все еще не единое
дело; в иллюзиях, порождаемых борьбой между людьми, оно дробится и кажется
делом людей, а не человечества. Мне тоже было трудно понять вашу точку
зрения, как вам нашу.
- Итак, хорошо это или плохо, но бессмертных нет в нашей компании. Зато
смертные здесь, вероятно, все из самых отборных - не так ли? - из тех,
которые "много и хорошо работали", как вы выражаетесь?
- Вообще да. Мэнни подбирал товарищей из числа многих тысяч, выразивших
желание отправиться с ним.
- А самый крупный после него, - это, может быть, Стэрни?
- Да, если уж вам упорно хочется измерять и сравнивать людей. Стэрни -
выдающийся ученый, хотя и совершенно в другом роде, чем Мэнни. Он
математик, каких очень мало. Он раскрыл целый ряд погрешностей в тех
вычислениях, по которым устраивались все прежние экспедиции на Землю, и
показал, что некоторые из этих погрешностей сами по себе уже были
достаточны для гибели дела и работников. Он нашел новые методы для таких
вычислений, и до сих пор результаты, полученные им, оказались
непогрешимыми.
- Я так его себе и представлял на основании слов Мэнни и первых
впечатлений. А между тем я сам не понимаю, почему его вид вызывает во мне
какое-то тревожное чувство, какое-то неопределенное беспокойство, нечто
вроде беспричинной антипатии. Не найдется ли у вас, доктор, какого-нибудь