Страница:
объяснения для этого?
- Видите ли, Стэрни - очень сильный, но холодный, главным образом
аналитический ум. Он все разлагает, неумолимо и последовательно, и выводы
его часто односторонни, иногда чрезмерно суровы, потому что анализ частей
дает ведь не целое, а меньше целого: вы знаете, что везде, где есть жизнь,
целое бывает больше суммы своих частей, как живое человеческое тело
больше, чем груды его членов. Вследствие этого Стэрни меньше прочих может
входить в настроения и мысли других людей. Он вам всегда охотно поможет в
том, с чем вы сами к нему обратитесь, но он никогда не угадает за вас, что
вам нужно. Этому мешает, конечно, и то, что его внимание почти всегда
поглощено его работой, его голова постоянно полна какой-нибудь трудной
задачей. В этом он непохож на Мэнни: тот всегда все видит вокруг и не раз
умел объяснить даже мне самому, чего мне хочется, что меня беспокоит, чего
ищет мой ум или мое чувство.
- Если все это так, то Стэрни, должно быть, к нам, земным людям, полным
противоречий и недостатков, относится довольно враждебно?
- Враждебно? Нет; ему это чувство чуждо. Но скептицизма у него, я
думаю, больше, чем следует. Он пробыл во Франции всего полгода и
телеграфировал Мэнни: "Здесь искать нечего". Может быть, он был отчасти
прав, потому что и Летта, который был вместе с ним, не нашел подходящего
человека. Но характеристики, которые он дает виденным людям этой страны,
гораздо суровее, чем те, которые дает Летта, и, конечно, гораздо более
односторонни, хотя и не заключают в себе ничего прямо неверного.
- А кто такой этот Летта, о котором вы говорите? Я его как-то не
запомнил.
- Химик, помощник Мэнни, немолодой человек, старше всех на нашем
этеронефе. С ним вы сойдетесь легко, и это будет для вас очень полезно. У
него мягкая натура и много понимания чужой души, хотя он не психолог, как
Мэнни. Приходите к нему в лабораторию, он будет рад этому и покажет вам
много интересного.
В этот момент я вспомнил, что мы уже далеко улетели от Земли, и мне
захотелось посмотреть на нее. Мы отправились вместе в одну из боковых зал
с большими окнами.
- Не придется ли нам проехать близко от Луны? - спросил я по дороге.
- Нет, Луна остается далеко в стороне, и это жаль. Мне тоже хотелось
посмотреть на Луну поближе. С Земли она казалась мне такой странной.
Большая, холодная, медленная, загадочно-спокойная, она совсем не то, что
наши две маленькие луны, которые так быстро бегают по небу и так быстро
меняют свое личико, точно живые, капризные дети. Правда, ваша Луна зато
гораздо ярче, и свет ее такой приятный. Ярче и ваше Солнце; вот в чем вы
гораздо счастливее нас. Ваш мир вдвое светлее: оттого и не нужны вам такие
глаза, как наши, с большими зрачками для собирания слабых лучей нашего дня
и нашей ночи.
Мы сели у окна. Земля сияла вдали, как гигантский серп, на котором
можно было различить только очертания запада Америки, северо-востока Азии,
тусклое пятно, обозначавшее часть Великого океана, и белое пятно Северного
Ледовитого. Весь Атлантический океан и Старый Свет лежали во мраке; за
расплывчатым краем серпа их можно было только угадывать, и именно потому,
что невидимая часть Земли закрывала звезды на обширном пространстве
черного неба. Наша косвенная траектория и вращение Земли вокруг оси
привели к такой перемене картины.
Я смотрел, и мне было грустно, что я не вижу родной страны, где столько
жизни, борьбы и страданий, где вчера еще я стоял в рядах товарищей, а
теперь на мое место должен был стать другой. И сомнение поднялось в моей
душе.
- Там, внизу, льется кровь, - сказал я, - а здесь вчерашний работник в
роли спокойного созерцателя...
- Кровь льется там ради лучшего будущего, - отвечал Нэтти, - но и для
самой борьбы надо знать лучшее будущее. И ради этого знания вы здесь.
С невольным порывом я сжал его маленькую, почти детскую руку.
Земля все более удалялась и, точно худея от разлуки, превращалась в
луновидный серп, сопровождаемый теперь совсем маленьким серпом настоящей
Луны. Параллельно с этим все мы, обитатели этеронефа, становились
какими-то фантастическими акробатами, способными летать без крыльев и
удобно располагаться в любом направлении пространства, головой к полу, или
потолку, или к стене - почти безразлично... Понемногу я сходился со своими
новыми товарищами и начинал чувствовать себя с ними свободнее.
Уже на другой день после нашего отплытия (мы сохранили этот счет
времени, хотя для нас, конечно, уже не существовало настоящих дней и
ночей) я по собственной инициативе переоделся в марсианский костюм, чтобы
меньше выделяться между всеми. Правда, костюм этот и сам по себе нравился
мне: простой, удобный, без всяких бесполезных, условных частей вроде
галстука или манжет, он оставлял наибольшую возможную свободу для
движений. Отдельные части костюма так соединялись маленькими застежками,
что весь костюм превращался в одно целое, и в то же время легко было в
случае надобности отстегнуть и снять, например, один рукав или оба или всю
блузу. И манеры моих спутников были похожи на их костюм: простота,
отсутствие всего лишнего и условного. Они никогда не здоровались, не
прощались, не благодарили, не затягивали разговора из вежливости, если
прямая цепь его была исчерпана; и в то же время они с большим терпением
давали всегда всякие разъяснения, тщательно приспособляясь к уровню
понимания собеседника и входя в его психологию, как бы мало она ни
подходила к их собственной.
Разумеется, я с первых же дней принялся за изучение их родного языка, и
все они с величайшей готовностью исполняли роль моих наставников, а больше
всех Нэтти. Язык этот очень оригинален; и, несмотря на большую простоту
его грамматики и правил образования слов, в нем есть особенности, с
которыми мне было нелегко справиться. Его правила вообще не имеют
исключений, в нем нет таких разграничений, как мужской, женский и средний
род; но рядом с этим все названия предметов и свойств изменяются по
временам. Это никак не укладывалось в моей голове.
- Скажите, какой смысл в этих формах? - спрашивал я Нэтти.
- Неужели вы не понимаете? А между тем в ваших языках, называя предмет,
вы старательно обозначаете, считаете ли вы его мужчиной или женщиной, что,
в сущности, очень неважно, а по отношению к неживым предметам даже
довольно странно. Насколько важнее различие между теми предметами, которые
существуют, и теми, которых уже нет, или теми, которые еще должны
возникнуть. У вас "дом" - "мужчина", а "лодка" - "женщина", у французов
это наоборот, - и дело от того нисколько не меняется. Но когда вы говорите
о доме, который уже сгорел или который еще собираетесь выстроить, вы
употребляете слово в той же форме, в которой говорите о доме, в котором
живете. Разве есть в природе большее различие, чем между человеком,
который живет, и человеком, который умер, - между тем, что есть, и тем,
чего нет? Вам нужны целые слова и фразы для обозначения этого различия, -
не лучше ли выражать его прибавлением одной буквы в самом слове?
Во всяком случае, Нэтти был доволен моей памятью, а его метод обучения
был превосходен, и дело продвигалось вперед быстро. Это помогало мне
сближаться с марсианами, - я начинал все с большей уверенностью
путешествовать по всему этеронефу, заходя в комнаты и в лаборатории моих
спутников и расспрашивая их обо всем, что меня занимало.
Молодой астроном Энно, помощник Стэрни, живой и веселый, тоже почти
мальчик по возрасту, показывал мне массу интересных вещей, явно увлекаясь
не столько измерениями и формулами, в которых он был, однако, настоящим
мастером, сколько красотой наблюдаемого. У меня было хорошо на душе с юным
астрономом-поэтом; а законное стремление ориентироваться в нашем положении
среди природы давало мне постоянный повод проводить понемногу времени у
Энно и его телескопов.
Один раз Энно показал мне при самом сильном увеличении крошечную
планету Эрот, часть орбиты которой проходит между путями Земли и Марса,
остальная часть лежит дальше Марса, переходя в район астероидов. И хотя в
это время Эрот находился от нас на расстоянии 150 миллионов километров, но
фотография его маленького диска представляла в поле зрения микроскопа
целую географическую карту, подобную картам Луны. Конечно, это
безжизненная планета, такая же, как Луна.
В другой раз Энно фотографировал рой метеоритов, проходивший всего в
нескольких миллионах километров от нас. Изображение представляло,
разумеется, только неопределенную туманность. При этом случае Энно
рассказал мне, что в одной из прежних экспедиций на Землю этеронеф погиб
как раз в то время, когда прорезывал другой подобный рой. Астрономы,
следившие за этеронефом в самые большие телескопы, увидали, как погас его
электрический свет и-этеронеф навеки исчез в пространстве.
- Вероятно, этеронеф столкнулся с несколькими из этих маленьких телец,
а при громадной разности скоростей они должны были насквозь пронизать все
его стенки. Тогда воздух ушел из него в пространство, и холод
междупланетной среды оледенил уже мертвые тела путешественников. И теперь
этеронеф летит, продолжая свой путь по кометной орбите; он удаляется от
Солнца навсегда, и неизвестно, где конец этого страшного корабля,
населенного трупами.
При этих словах Энно холод эфирных пустынь как будто проник в мое
сердце. Я живо представил себе наш крошечный светлый островок среди
бесконечного мертвого океана. Без всякой опоры в головокружительно быстром
движении, и черная пустота повсюду вокруг... Энно угадал мое настроение.
- Мэнни - надежный кормчий, - сказал он, - и Стэрни не делает ошибок...
А смерть... вы ее, вероятно, видели близко в своей жизни... ведь она
только смерть, не более.
Очень скоро наступил час, когда мне пришлось вспомнить эти слова в
борьбе с мучительной душевной болью.
Химик Летта привлекал меня к себе не только особенной мягкостью и
чуткостью натуры, о которой говорил мне Нэтти, но также и своими
громадными знаниями в наиболее интересном для меня научном вопросе - о
строении материи. Один Мэнни был еще компетентнее его в этой области, но я
старался как можно меньше обращаться к Мэнни, понимая, что его время
слишком драгоценно и для интересов науки, и для интересов экспедиции,
чтобы я имел право отвлекать его для себя. А добродушный старик Летта с
таким неистощимым терпением относился к моему невежеству, с такой
предупредительностью и даже видимым удовольствием разъяснял мне самую
азбуку предмета, что с ним я нисколько не чувствовал себя стесненным.
Летта стал читать мне целый курс по теории строения материи, причем
иллюстрировал его рядом опытов разложения элементов и их синтеза. Многие
из относящихся сюда опытов он должен был, однако, пропускать,
ограничиваясь словесным их описанием, - именно те, в которых явления имеют
особенно бурный характер и протекают в форме взрыва или могут принять
такую форму.
Как-то раз во время лекции в лабораторию зашел Мэнни. Летта заканчивал
описание очень интересного эксперимента и собирался приступить к его
выполнению.
- Будьте осторожны, - сказал ему Мэнни, - я помню, что этот опыт
однажды кончился у меня нехорошо; достаточно ничтожнейшей посторонней
примеси к веществу, которое вы разлагаете, и тогда самый слабый
электрический разряд может вызвать взрыв во время нагревания.
Летта хотел уже отказаться от выполнения опыта, но Мэнни, неизменно
внимательный и любезный по отношению ко мне, сам предложил помочь ему
тщательной проверкой всех условий опыта; и реакция прошла превосходно.
На следующий день предстояли новые опыты с тем же веществом. Мне
казалось, что на этот раз Летта взял его не из той банки, из которой
накануне. Когда он поставил уже реторту на электрическую баню, мне пришло
в голову сказать ему об этом. Обеспокоенный, он тотчас пошел к шкафу с
реактивами, оставив баню и реторту на столике у стены, которая была вместе
с тем наружной стенкой этеронефа. Я пошел вместе с ним.
Вдруг раздался оглушительный треск, и нас обоих с большой силой ударило
о дверцы шкафа. Затем последовал оглушительный свист и вой и металлическое
дребезжанье. Я почувствовал, что непреодолимая сила, подобная урагану,
увлекает меня назад, к наружной стене. Я успел машинально схватиться за
крепкую ременную ручку, приделанную к шкафу, и повис горизонтально,
удерживаемый в этом положении могучим потоком воздуха. Летта сделал то же
самое.
- Держитесь крепче - крикнул он мне, и я едва расслышал его голос среди
шума бури. Резкий холод пронизал мое тело.
Летта быстро осмотрелся вокруг. Лицо его было страшно своей бледностью,
но выражение растерянности вдруг сменилось на нем выражением ясной мысли и
твердой решимости. Он сказал только два слова - я не мог их расслышать, но
угадал, что это было прощанье навеки, - и его руки разжались.
Глухой звук удара, и вой урагана прекратился. Я почувствовал, что можно
выпустить ручку, и оглянулся. От столика не было и следа, а у стены,
плотно прижавшись к ней спиной, неподвижно стоял Летта. Глаза его были
широко раскрыты, и все лицо как будто застыло. Одним прыжком я очутился у
двери и отворил ее. Порыв теплого ветра отбросил меня назад. Через секунду
в комнату вошел Мэнни. Он быстро подошел к Летта.
Еще через несколько секунд комната была полна народу. Нэтти оттолкнул
всех с пути и бросился к Летта. Все остальные окружили нас в тревожном
молчании.
- Летта умер, - раздался голос Мэнни. - Взрыв во время химического
опыта пробил стенку этеронефа, и Летта своим телом закрыл брешь. Давление
воздуха разорвало его легкие и парализовало сердце. Смерть была
мгновенная. Летта спас нашего гостя, иначе гибель обоих была неизбежна.
У Нэтти вырвалось глухое рыдание.
Несколько дней после катастрофы Нэтти не выходил из своей комнаты, а в
глазах Стэрни я стал подмечать иногда прямо недоброжелательное выражение.
Бесспорно, из-за меня погиб выдающийся ученый, и математический ум Стэрни
не мог не делать сравнения между величиной ценности той жизни, которая
была утрачена, и той, которая была спасена. Мэнни оставался неизменно
ровным и спокойным и даже удвоил свое внимание и заботливость обо мне; так
же вели себя и Энно, и все остальные.
Я стал усиленно продолжать изучение языка марсиан и при первом удобном
случае обратился к Мэнни с просьбой дать мне какую-нибудь книгу по истории
их человечества. Мэнни нашел мою мысль очень удачной и принес мне
руководство, в котором популярно излагалась для детей-марсиан всемирная
история.
Я начал с помощью Нэтти читать и переводить книжку. Меня поражало
искусство, с каким неизвестный автор оживлял и конкретизировал
иллюстрациями самые общие, самые отвлеченные на первый взгляд понятия и
схемы. Это искусство позволяло ему вести изложение по такой геометрически
стройной системе, в такой логически выдержанной последовательности, как не
решился бы писать для детей ни один из наших земных популяризаторов.
Первая глава имела прямо философский характер и была посвящена идее
вселенной как единого целого, все заключающего в себе и все определяющего
собой. Эта глава живо напомнила мне произведения того рабочего-мыслителя,
который в простой и наивной форме первый изложил основы пролетарской
философии природы.
В следующей главе изложение возвращалось к тому необозримо отдаленному
времени, когда во вселенной не сложилось еще никаких знакомых нам форм,
когда хаос и неопределенность царили в безграничном пространстве. Автор
рассказывал, как обособлялись в этой среде первые бесформенные скопления
неуловимо-тонкой, химически неопределившейся материи; скопления эти
послужили зародышами гигантских звездных миров, какими являются звездные
туманности, и в числе их наш Млечный Путь с 20 миллионами солнц, среди
которых наше Солнце - одно из самых маленьких.
Далее шла речь о том, как материя, концентрируясь и переходя к более
устойчивым сочетаниям, принимала форму химических элементов, а рядом с
этим первичные, бесформенные скопления распадались и среди них выделялись
газообразные солнечно-планетные туманности, каких сейчас еще при помощи
телескопа можно найти многие тысячи. История развития этих туманностей,
кристаллизации из них солнц и планет излагалась одинаково с нашей
канто-лапласовской теорией происхождения миров, но с большей
определенностью и большими подробностями.
- Скажите, Мэнни, - спросил я, - неужели вы считаете правильным давать
детям с самого начала эти беспредельно общие и почти столь же отвлеченные
идеи, эти бледные мировые картины, столь далекие от их ближайшей
конкретной обстановки? Не значит ли это населять детский мозг почти
пустыми, почти только словесными образами?
- Дело в том, что у нас никогда не начинают обучения с книг, - отвечал
Мэнни. - Ребенок черпает свои сведения из живого наблюдения природы и
живого общения с другими людьми. Раньше чем он возьмется за такую книгу он
уже совершил множество поездок, видел разнообразные картины природы, знает
множество пород растений и животных, знаком с употреблением телескопа,
микроскопа, фотографии, фонографа, слышал от старших детей, от
воспитателей и других взрослых друзей много рассказов о прошлом и
отдаленном. Книга, подобная этой, должна только связать воедино и упрочить
его знания, заполняя мимоходом случайные пробелы и намечая дальнейший путь
изучения. Понятно, что при этом идея целого прежде всего и постоянно
должна выступать с полной отчетливостью, должна проводиться от начала и до
конца, чтобы никогда не теряться в частностях. Цельного человека надо
создавать уже в ребенке.
Все это было для меня очень непривычно, но я не стал подробнее
расспрашивать Мэнни: мне все равно предстояло непосредственно
познакомиться с марсианскими детьми и системой их воспитания. Я
возвратился к своей книжке.
Предметом следующих глав являлась геологическая история Марса. Ее
изложение, хотя и очень сжатое, было полно сопоставлений с историей Земли
и Венеры. При значительном параллелизме всех трех основное различие
заключалось в том, что Марс оказывался вдвое старше Земли и почти вчетверо
старше Венеры. Были установлены и цифры возраста планет, я их хорошо
помню, но не стану приводить здесь, чтобы не раздражать земных ученых, для
которых они оказались бы довольно неожиданными.
Далее шла история жизни с самого ее начала. Давалось описание тех
первичных соединений, сложных циановых производных, которые, не будучи еще
настоящей живой материей, обладали многими ее свойствами, и описание тех
геологических условий, при которых эти соединения химически создавались.
Выяснялись причины, в силу которых такие вещества сохранялись и
накоплялись среди других, более устойчивых, но менее гибких соединений.
Прослеживалось шаг за шагом усложнение и дифференциация этих химических
зародышей всякой жизни, вплоть до образования настоящих живых клеток, с
которых начинается "царство протистов".
Картина дальнейшего развития жизни сводилась к лестнице прогресса живых
существ или, вернее, к их общему генеалогическому дереву; от протистов до
высших растений, с одной стороны, до человека, с другой стороны, - вместе
с различными боковыми отверстиями. При сравнении с "земной" линией
развития оказывалось, что на пути от первичной клетки до человека ряд
первых звеньев цепи почти одинаков и так же незначительны различия в
последних звеньях, а в средних различий гораздо больше. Это представлялось
мне чрезвычайно странным.
- Этот вопрос, - сказал мне Нэтти, - насколько я знаю, еще не
исследован специально. Ведь еще двадцать лет тому назад мы не знали, как
устроены высшие животные на Земле, и мы сами были очень удивлены, найдя
такое сходство с нашим типом. Очевидно, число возможных высших типов,
выражающих наибольшую полноту жизни, не так велико; и на планетах,
настолько сходных, как наши, в пределах весьма однородных условий природа
могла достигнуть этого максимума жизни только одним способом.
- И притом, - заметил Мэнни, - высший тип, который завладеет своей
планетой, есть тот, который наиболее целостно выражает всю сумму ее
условий, тогда как промежуточные стадии, способные захватить только часть
своей среды, выражают эти условия так же частично и односторонне. Поэтому
при громадном сходстве общей суммы условий высшие типы должны совпадать в
наибольшей мере, а промежуточные в силу самой своей односторонности
представляют больше простора для различий.
Я вспомнил, как мне еще во время моих университетских занятий та же
мысль об ограниченном числе возможных высших типов пришла в голову по
совершенно другому поводу: у спрутов, морских головоногих моллюсков,
высших организмов целой ветви развития, глаза необычайно сходны с глазами
нашей ветви - позвоночных; а между тем происхождение и развитие глаз
головоногих совершенно иное, настолько иное, что даже соответственные слои
тканей зрительного аппарата расположены у них в обратном нашему порядке...
Так или иначе, факт был налицо: на другой планете жили люди, похожие на
нас, и мне оставалось усердно продолжать свое ознакомление с их жизнью и
историей.
Что касается доисторических времен и вообще начальных фаз жизни
человечества на Марсе, то и здесь сходство с земным миром было огромное.
Те же формы родового быта, то же обособленное существование отдельных
общин, то же развитие связи между ними посредством обмена. Но дальше
начиналось расхождение, хотя и не в основном направлении развития, а
скорее в его стиле и характере.
Ход истории на Марсе был как-то мягче и проще, чем на Земле. Были,
конечно, войны племен и народов, была и борьба классов; но войны играли
сравнительно небольшую роль в исторической жизни и сравнительно рано
совсем прекратились; а классовая борьба гораздо меньше и реже проявлялась
в виде столкновений грубой силы. Это, правда, не указывалось прямо в
книге, которую я читал, но это было очевидно для меня из всего изложения.
Рабства марсиане вовсе не знали; в их феодализме было очень мало
военщины; а их капитализм очень рано освободился от
национально-государственного дробления и не создал ничего подобного нашим
современным армиям. [...]
Управляемый ясной головой Мэнни этеронеф без новых приключений
продолжил свой путь к далекой цели. Мне удалось уже сносно приспособиться
к условиям невесомого существования, а также и справиться с главными
трудностями языка марсиан, когда Мэнни объявил нам всем, что мы прошли
половину пути и достигли наивысшего предела скорости, которая отныне будет
уменьшаться.
В точно указанный Мэнни момент этеронеф быстро и плавно перевернулся.
Земля, которая давно уже из большого светлого серпа успела сделаться
маленьким, а из маленького серпа - яркой зеленоватой звездой вблизи
солнечного диска, теперь из нижней части черного шара небосвода перешла в
верхнее полушарие, а красная звезда Марса, ярко сиявшая над нашими
головами, оказалась внизу.
Прошли еще десятки и сотни часов, и звезда Марса превратилась в ясный
маленький диск, и скоро стали заметны две маленькие звездочки его
спутников - Деймос и Фобос, невинные крошечные планетки, ничем не
заслужившие этих грозных имен, означающих по-гречески "Ужас" и "Страх".
Серьезные марсиане оживились и все чаще приходили в обсерваторию Энно -
посмотреть на родные страны. Смотрел и я, но плохо понимал то, что видел,
несмотря на терпеливые объяснения Энно. Там было действительно много для
меня странного.
Красные пятна оказывались лесами и лугами, а совсем темные - полями,
готовыми к жатве. Города представлялись в виде синеватых пятен, и только
воды и снега имели понятный для меня оттенок. Веселый Энно иногда
заставлял меня угадывать, что я вижу в поле аппарата, и мои наивные ошибки
сильно смешили его и Нэтти; я же за это платил им шутками, в свою очередь,
называя их планету царством ученых слов и перепутанных красок.
Размеры красного диска все более возрастали - скоро он уже во много раз
превосходил заметно уменьшившийся кружок Солнца и был похож на
астрономическую карту без надписей. Сила тяжести тоже заметно начала
прибавляться, что было для меня удивительно приятно. Деймос и Фобос из
светлых точек превратились в крошечные, но ясно очерченные кружки.
Еще 15-20 часов, и вот уже Марс, как плоскошарие, развертывается под
нами, и простым глазом я вижу больше, чем дают все астрономические карты
наших ученых. Диск Деймоса скользит по этой круглой карте, а Фобос нам не
виден, - он теперь по ту сторону планеты.
Все радуются вокруг меня - я один не могу преодолеть тревожного,
тоскливого ожидания.
Ближе и ближе... Никто не в силах чем бы то ни было заниматься, - все
смотрят вниз, где развертывается другой мир, для них родной, для меня
полный тайны и загадок. Одного Мэнни нет с нами - он стоит у машины:
последние часы пути самые опасные, надо проверять расстояние и
регулировать скорость.
Что же я, невольный Колумб этого мира, не чувствую ни радости, ни
гордости, ни даже того успокоения, которое должен принести вид твердого
берега после долгого пути по океану Неосязаемого?
Будущие события уже бросают тень на настоящее...
- Видите ли, Стэрни - очень сильный, но холодный, главным образом
аналитический ум. Он все разлагает, неумолимо и последовательно, и выводы
его часто односторонни, иногда чрезмерно суровы, потому что анализ частей
дает ведь не целое, а меньше целого: вы знаете, что везде, где есть жизнь,
целое бывает больше суммы своих частей, как живое человеческое тело
больше, чем груды его членов. Вследствие этого Стэрни меньше прочих может
входить в настроения и мысли других людей. Он вам всегда охотно поможет в
том, с чем вы сами к нему обратитесь, но он никогда не угадает за вас, что
вам нужно. Этому мешает, конечно, и то, что его внимание почти всегда
поглощено его работой, его голова постоянно полна какой-нибудь трудной
задачей. В этом он непохож на Мэнни: тот всегда все видит вокруг и не раз
умел объяснить даже мне самому, чего мне хочется, что меня беспокоит, чего
ищет мой ум или мое чувство.
- Если все это так, то Стэрни, должно быть, к нам, земным людям, полным
противоречий и недостатков, относится довольно враждебно?
- Враждебно? Нет; ему это чувство чуждо. Но скептицизма у него, я
думаю, больше, чем следует. Он пробыл во Франции всего полгода и
телеграфировал Мэнни: "Здесь искать нечего". Может быть, он был отчасти
прав, потому что и Летта, который был вместе с ним, не нашел подходящего
человека. Но характеристики, которые он дает виденным людям этой страны,
гораздо суровее, чем те, которые дает Летта, и, конечно, гораздо более
односторонни, хотя и не заключают в себе ничего прямо неверного.
- А кто такой этот Летта, о котором вы говорите? Я его как-то не
запомнил.
- Химик, помощник Мэнни, немолодой человек, старше всех на нашем
этеронефе. С ним вы сойдетесь легко, и это будет для вас очень полезно. У
него мягкая натура и много понимания чужой души, хотя он не психолог, как
Мэнни. Приходите к нему в лабораторию, он будет рад этому и покажет вам
много интересного.
В этот момент я вспомнил, что мы уже далеко улетели от Земли, и мне
захотелось посмотреть на нее. Мы отправились вместе в одну из боковых зал
с большими окнами.
- Не придется ли нам проехать близко от Луны? - спросил я по дороге.
- Нет, Луна остается далеко в стороне, и это жаль. Мне тоже хотелось
посмотреть на Луну поближе. С Земли она казалась мне такой странной.
Большая, холодная, медленная, загадочно-спокойная, она совсем не то, что
наши две маленькие луны, которые так быстро бегают по небу и так быстро
меняют свое личико, точно живые, капризные дети. Правда, ваша Луна зато
гораздо ярче, и свет ее такой приятный. Ярче и ваше Солнце; вот в чем вы
гораздо счастливее нас. Ваш мир вдвое светлее: оттого и не нужны вам такие
глаза, как наши, с большими зрачками для собирания слабых лучей нашего дня
и нашей ночи.
Мы сели у окна. Земля сияла вдали, как гигантский серп, на котором
можно было различить только очертания запада Америки, северо-востока Азии,
тусклое пятно, обозначавшее часть Великого океана, и белое пятно Северного
Ледовитого. Весь Атлантический океан и Старый Свет лежали во мраке; за
расплывчатым краем серпа их можно было только угадывать, и именно потому,
что невидимая часть Земли закрывала звезды на обширном пространстве
черного неба. Наша косвенная траектория и вращение Земли вокруг оси
привели к такой перемене картины.
Я смотрел, и мне было грустно, что я не вижу родной страны, где столько
жизни, борьбы и страданий, где вчера еще я стоял в рядах товарищей, а
теперь на мое место должен был стать другой. И сомнение поднялось в моей
душе.
- Там, внизу, льется кровь, - сказал я, - а здесь вчерашний работник в
роли спокойного созерцателя...
- Кровь льется там ради лучшего будущего, - отвечал Нэтти, - но и для
самой борьбы надо знать лучшее будущее. И ради этого знания вы здесь.
С невольным порывом я сжал его маленькую, почти детскую руку.
Земля все более удалялась и, точно худея от разлуки, превращалась в
луновидный серп, сопровождаемый теперь совсем маленьким серпом настоящей
Луны. Параллельно с этим все мы, обитатели этеронефа, становились
какими-то фантастическими акробатами, способными летать без крыльев и
удобно располагаться в любом направлении пространства, головой к полу, или
потолку, или к стене - почти безразлично... Понемногу я сходился со своими
новыми товарищами и начинал чувствовать себя с ними свободнее.
Уже на другой день после нашего отплытия (мы сохранили этот счет
времени, хотя для нас, конечно, уже не существовало настоящих дней и
ночей) я по собственной инициативе переоделся в марсианский костюм, чтобы
меньше выделяться между всеми. Правда, костюм этот и сам по себе нравился
мне: простой, удобный, без всяких бесполезных, условных частей вроде
галстука или манжет, он оставлял наибольшую возможную свободу для
движений. Отдельные части костюма так соединялись маленькими застежками,
что весь костюм превращался в одно целое, и в то же время легко было в
случае надобности отстегнуть и снять, например, один рукав или оба или всю
блузу. И манеры моих спутников были похожи на их костюм: простота,
отсутствие всего лишнего и условного. Они никогда не здоровались, не
прощались, не благодарили, не затягивали разговора из вежливости, если
прямая цепь его была исчерпана; и в то же время они с большим терпением
давали всегда всякие разъяснения, тщательно приспособляясь к уровню
понимания собеседника и входя в его психологию, как бы мало она ни
подходила к их собственной.
Разумеется, я с первых же дней принялся за изучение их родного языка, и
все они с величайшей готовностью исполняли роль моих наставников, а больше
всех Нэтти. Язык этот очень оригинален; и, несмотря на большую простоту
его грамматики и правил образования слов, в нем есть особенности, с
которыми мне было нелегко справиться. Его правила вообще не имеют
исключений, в нем нет таких разграничений, как мужской, женский и средний
род; но рядом с этим все названия предметов и свойств изменяются по
временам. Это никак не укладывалось в моей голове.
- Скажите, какой смысл в этих формах? - спрашивал я Нэтти.
- Неужели вы не понимаете? А между тем в ваших языках, называя предмет,
вы старательно обозначаете, считаете ли вы его мужчиной или женщиной, что,
в сущности, очень неважно, а по отношению к неживым предметам даже
довольно странно. Насколько важнее различие между теми предметами, которые
существуют, и теми, которых уже нет, или теми, которые еще должны
возникнуть. У вас "дом" - "мужчина", а "лодка" - "женщина", у французов
это наоборот, - и дело от того нисколько не меняется. Но когда вы говорите
о доме, который уже сгорел или который еще собираетесь выстроить, вы
употребляете слово в той же форме, в которой говорите о доме, в котором
живете. Разве есть в природе большее различие, чем между человеком,
который живет, и человеком, который умер, - между тем, что есть, и тем,
чего нет? Вам нужны целые слова и фразы для обозначения этого различия, -
не лучше ли выражать его прибавлением одной буквы в самом слове?
Во всяком случае, Нэтти был доволен моей памятью, а его метод обучения
был превосходен, и дело продвигалось вперед быстро. Это помогало мне
сближаться с марсианами, - я начинал все с большей уверенностью
путешествовать по всему этеронефу, заходя в комнаты и в лаборатории моих
спутников и расспрашивая их обо всем, что меня занимало.
Молодой астроном Энно, помощник Стэрни, живой и веселый, тоже почти
мальчик по возрасту, показывал мне массу интересных вещей, явно увлекаясь
не столько измерениями и формулами, в которых он был, однако, настоящим
мастером, сколько красотой наблюдаемого. У меня было хорошо на душе с юным
астрономом-поэтом; а законное стремление ориентироваться в нашем положении
среди природы давало мне постоянный повод проводить понемногу времени у
Энно и его телескопов.
Один раз Энно показал мне при самом сильном увеличении крошечную
планету Эрот, часть орбиты которой проходит между путями Земли и Марса,
остальная часть лежит дальше Марса, переходя в район астероидов. И хотя в
это время Эрот находился от нас на расстоянии 150 миллионов километров, но
фотография его маленького диска представляла в поле зрения микроскопа
целую географическую карту, подобную картам Луны. Конечно, это
безжизненная планета, такая же, как Луна.
В другой раз Энно фотографировал рой метеоритов, проходивший всего в
нескольких миллионах километров от нас. Изображение представляло,
разумеется, только неопределенную туманность. При этом случае Энно
рассказал мне, что в одной из прежних экспедиций на Землю этеронеф погиб
как раз в то время, когда прорезывал другой подобный рой. Астрономы,
следившие за этеронефом в самые большие телескопы, увидали, как погас его
электрический свет и-этеронеф навеки исчез в пространстве.
- Вероятно, этеронеф столкнулся с несколькими из этих маленьких телец,
а при громадной разности скоростей они должны были насквозь пронизать все
его стенки. Тогда воздух ушел из него в пространство, и холод
междупланетной среды оледенил уже мертвые тела путешественников. И теперь
этеронеф летит, продолжая свой путь по кометной орбите; он удаляется от
Солнца навсегда, и неизвестно, где конец этого страшного корабля,
населенного трупами.
При этих словах Энно холод эфирных пустынь как будто проник в мое
сердце. Я живо представил себе наш крошечный светлый островок среди
бесконечного мертвого океана. Без всякой опоры в головокружительно быстром
движении, и черная пустота повсюду вокруг... Энно угадал мое настроение.
- Мэнни - надежный кормчий, - сказал он, - и Стэрни не делает ошибок...
А смерть... вы ее, вероятно, видели близко в своей жизни... ведь она
только смерть, не более.
Очень скоро наступил час, когда мне пришлось вспомнить эти слова в
борьбе с мучительной душевной болью.
Химик Летта привлекал меня к себе не только особенной мягкостью и
чуткостью натуры, о которой говорил мне Нэтти, но также и своими
громадными знаниями в наиболее интересном для меня научном вопросе - о
строении материи. Один Мэнни был еще компетентнее его в этой области, но я
старался как можно меньше обращаться к Мэнни, понимая, что его время
слишком драгоценно и для интересов науки, и для интересов экспедиции,
чтобы я имел право отвлекать его для себя. А добродушный старик Летта с
таким неистощимым терпением относился к моему невежеству, с такой
предупредительностью и даже видимым удовольствием разъяснял мне самую
азбуку предмета, что с ним я нисколько не чувствовал себя стесненным.
Летта стал читать мне целый курс по теории строения материи, причем
иллюстрировал его рядом опытов разложения элементов и их синтеза. Многие
из относящихся сюда опытов он должен был, однако, пропускать,
ограничиваясь словесным их описанием, - именно те, в которых явления имеют
особенно бурный характер и протекают в форме взрыва или могут принять
такую форму.
Как-то раз во время лекции в лабораторию зашел Мэнни. Летта заканчивал
описание очень интересного эксперимента и собирался приступить к его
выполнению.
- Будьте осторожны, - сказал ему Мэнни, - я помню, что этот опыт
однажды кончился у меня нехорошо; достаточно ничтожнейшей посторонней
примеси к веществу, которое вы разлагаете, и тогда самый слабый
электрический разряд может вызвать взрыв во время нагревания.
Летта хотел уже отказаться от выполнения опыта, но Мэнни, неизменно
внимательный и любезный по отношению ко мне, сам предложил помочь ему
тщательной проверкой всех условий опыта; и реакция прошла превосходно.
На следующий день предстояли новые опыты с тем же веществом. Мне
казалось, что на этот раз Летта взял его не из той банки, из которой
накануне. Когда он поставил уже реторту на электрическую баню, мне пришло
в голову сказать ему об этом. Обеспокоенный, он тотчас пошел к шкафу с
реактивами, оставив баню и реторту на столике у стены, которая была вместе
с тем наружной стенкой этеронефа. Я пошел вместе с ним.
Вдруг раздался оглушительный треск, и нас обоих с большой силой ударило
о дверцы шкафа. Затем последовал оглушительный свист и вой и металлическое
дребезжанье. Я почувствовал, что непреодолимая сила, подобная урагану,
увлекает меня назад, к наружной стене. Я успел машинально схватиться за
крепкую ременную ручку, приделанную к шкафу, и повис горизонтально,
удерживаемый в этом положении могучим потоком воздуха. Летта сделал то же
самое.
- Держитесь крепче - крикнул он мне, и я едва расслышал его голос среди
шума бури. Резкий холод пронизал мое тело.
Летта быстро осмотрелся вокруг. Лицо его было страшно своей бледностью,
но выражение растерянности вдруг сменилось на нем выражением ясной мысли и
твердой решимости. Он сказал только два слова - я не мог их расслышать, но
угадал, что это было прощанье навеки, - и его руки разжались.
Глухой звук удара, и вой урагана прекратился. Я почувствовал, что можно
выпустить ручку, и оглянулся. От столика не было и следа, а у стены,
плотно прижавшись к ней спиной, неподвижно стоял Летта. Глаза его были
широко раскрыты, и все лицо как будто застыло. Одним прыжком я очутился у
двери и отворил ее. Порыв теплого ветра отбросил меня назад. Через секунду
в комнату вошел Мэнни. Он быстро подошел к Летта.
Еще через несколько секунд комната была полна народу. Нэтти оттолкнул
всех с пути и бросился к Летта. Все остальные окружили нас в тревожном
молчании.
- Летта умер, - раздался голос Мэнни. - Взрыв во время химического
опыта пробил стенку этеронефа, и Летта своим телом закрыл брешь. Давление
воздуха разорвало его легкие и парализовало сердце. Смерть была
мгновенная. Летта спас нашего гостя, иначе гибель обоих была неизбежна.
У Нэтти вырвалось глухое рыдание.
Несколько дней после катастрофы Нэтти не выходил из своей комнаты, а в
глазах Стэрни я стал подмечать иногда прямо недоброжелательное выражение.
Бесспорно, из-за меня погиб выдающийся ученый, и математический ум Стэрни
не мог не делать сравнения между величиной ценности той жизни, которая
была утрачена, и той, которая была спасена. Мэнни оставался неизменно
ровным и спокойным и даже удвоил свое внимание и заботливость обо мне; так
же вели себя и Энно, и все остальные.
Я стал усиленно продолжать изучение языка марсиан и при первом удобном
случае обратился к Мэнни с просьбой дать мне какую-нибудь книгу по истории
их человечества. Мэнни нашел мою мысль очень удачной и принес мне
руководство, в котором популярно излагалась для детей-марсиан всемирная
история.
Я начал с помощью Нэтти читать и переводить книжку. Меня поражало
искусство, с каким неизвестный автор оживлял и конкретизировал
иллюстрациями самые общие, самые отвлеченные на первый взгляд понятия и
схемы. Это искусство позволяло ему вести изложение по такой геометрически
стройной системе, в такой логически выдержанной последовательности, как не
решился бы писать для детей ни один из наших земных популяризаторов.
Первая глава имела прямо философский характер и была посвящена идее
вселенной как единого целого, все заключающего в себе и все определяющего
собой. Эта глава живо напомнила мне произведения того рабочего-мыслителя,
который в простой и наивной форме первый изложил основы пролетарской
философии природы.
В следующей главе изложение возвращалось к тому необозримо отдаленному
времени, когда во вселенной не сложилось еще никаких знакомых нам форм,
когда хаос и неопределенность царили в безграничном пространстве. Автор
рассказывал, как обособлялись в этой среде первые бесформенные скопления
неуловимо-тонкой, химически неопределившейся материи; скопления эти
послужили зародышами гигантских звездных миров, какими являются звездные
туманности, и в числе их наш Млечный Путь с 20 миллионами солнц, среди
которых наше Солнце - одно из самых маленьких.
Далее шла речь о том, как материя, концентрируясь и переходя к более
устойчивым сочетаниям, принимала форму химических элементов, а рядом с
этим первичные, бесформенные скопления распадались и среди них выделялись
газообразные солнечно-планетные туманности, каких сейчас еще при помощи
телескопа можно найти многие тысячи. История развития этих туманностей,
кристаллизации из них солнц и планет излагалась одинаково с нашей
канто-лапласовской теорией происхождения миров, но с большей
определенностью и большими подробностями.
- Скажите, Мэнни, - спросил я, - неужели вы считаете правильным давать
детям с самого начала эти беспредельно общие и почти столь же отвлеченные
идеи, эти бледные мировые картины, столь далекие от их ближайшей
конкретной обстановки? Не значит ли это населять детский мозг почти
пустыми, почти только словесными образами?
- Дело в том, что у нас никогда не начинают обучения с книг, - отвечал
Мэнни. - Ребенок черпает свои сведения из живого наблюдения природы и
живого общения с другими людьми. Раньше чем он возьмется за такую книгу он
уже совершил множество поездок, видел разнообразные картины природы, знает
множество пород растений и животных, знаком с употреблением телескопа,
микроскопа, фотографии, фонографа, слышал от старших детей, от
воспитателей и других взрослых друзей много рассказов о прошлом и
отдаленном. Книга, подобная этой, должна только связать воедино и упрочить
его знания, заполняя мимоходом случайные пробелы и намечая дальнейший путь
изучения. Понятно, что при этом идея целого прежде всего и постоянно
должна выступать с полной отчетливостью, должна проводиться от начала и до
конца, чтобы никогда не теряться в частностях. Цельного человека надо
создавать уже в ребенке.
Все это было для меня очень непривычно, но я не стал подробнее
расспрашивать Мэнни: мне все равно предстояло непосредственно
познакомиться с марсианскими детьми и системой их воспитания. Я
возвратился к своей книжке.
Предметом следующих глав являлась геологическая история Марса. Ее
изложение, хотя и очень сжатое, было полно сопоставлений с историей Земли
и Венеры. При значительном параллелизме всех трех основное различие
заключалось в том, что Марс оказывался вдвое старше Земли и почти вчетверо
старше Венеры. Были установлены и цифры возраста планет, я их хорошо
помню, но не стану приводить здесь, чтобы не раздражать земных ученых, для
которых они оказались бы довольно неожиданными.
Далее шла история жизни с самого ее начала. Давалось описание тех
первичных соединений, сложных циановых производных, которые, не будучи еще
настоящей живой материей, обладали многими ее свойствами, и описание тех
геологических условий, при которых эти соединения химически создавались.
Выяснялись причины, в силу которых такие вещества сохранялись и
накоплялись среди других, более устойчивых, но менее гибких соединений.
Прослеживалось шаг за шагом усложнение и дифференциация этих химических
зародышей всякой жизни, вплоть до образования настоящих живых клеток, с
которых начинается "царство протистов".
Картина дальнейшего развития жизни сводилась к лестнице прогресса живых
существ или, вернее, к их общему генеалогическому дереву; от протистов до
высших растений, с одной стороны, до человека, с другой стороны, - вместе
с различными боковыми отверстиями. При сравнении с "земной" линией
развития оказывалось, что на пути от первичной клетки до человека ряд
первых звеньев цепи почти одинаков и так же незначительны различия в
последних звеньях, а в средних различий гораздо больше. Это представлялось
мне чрезвычайно странным.
- Этот вопрос, - сказал мне Нэтти, - насколько я знаю, еще не
исследован специально. Ведь еще двадцать лет тому назад мы не знали, как
устроены высшие животные на Земле, и мы сами были очень удивлены, найдя
такое сходство с нашим типом. Очевидно, число возможных высших типов,
выражающих наибольшую полноту жизни, не так велико; и на планетах,
настолько сходных, как наши, в пределах весьма однородных условий природа
могла достигнуть этого максимума жизни только одним способом.
- И притом, - заметил Мэнни, - высший тип, который завладеет своей
планетой, есть тот, который наиболее целостно выражает всю сумму ее
условий, тогда как промежуточные стадии, способные захватить только часть
своей среды, выражают эти условия так же частично и односторонне. Поэтому
при громадном сходстве общей суммы условий высшие типы должны совпадать в
наибольшей мере, а промежуточные в силу самой своей односторонности
представляют больше простора для различий.
Я вспомнил, как мне еще во время моих университетских занятий та же
мысль об ограниченном числе возможных высших типов пришла в голову по
совершенно другому поводу: у спрутов, морских головоногих моллюсков,
высших организмов целой ветви развития, глаза необычайно сходны с глазами
нашей ветви - позвоночных; а между тем происхождение и развитие глаз
головоногих совершенно иное, настолько иное, что даже соответственные слои
тканей зрительного аппарата расположены у них в обратном нашему порядке...
Так или иначе, факт был налицо: на другой планете жили люди, похожие на
нас, и мне оставалось усердно продолжать свое ознакомление с их жизнью и
историей.
Что касается доисторических времен и вообще начальных фаз жизни
человечества на Марсе, то и здесь сходство с земным миром было огромное.
Те же формы родового быта, то же обособленное существование отдельных
общин, то же развитие связи между ними посредством обмена. Но дальше
начиналось расхождение, хотя и не в основном направлении развития, а
скорее в его стиле и характере.
Ход истории на Марсе был как-то мягче и проще, чем на Земле. Были,
конечно, войны племен и народов, была и борьба классов; но войны играли
сравнительно небольшую роль в исторической жизни и сравнительно рано
совсем прекратились; а классовая борьба гораздо меньше и реже проявлялась
в виде столкновений грубой силы. Это, правда, не указывалось прямо в
книге, которую я читал, но это было очевидно для меня из всего изложения.
Рабства марсиане вовсе не знали; в их феодализме было очень мало
военщины; а их капитализм очень рано освободился от
национально-государственного дробления и не создал ничего подобного нашим
современным армиям. [...]
Управляемый ясной головой Мэнни этеронеф без новых приключений
продолжил свой путь к далекой цели. Мне удалось уже сносно приспособиться
к условиям невесомого существования, а также и справиться с главными
трудностями языка марсиан, когда Мэнни объявил нам всем, что мы прошли
половину пути и достигли наивысшего предела скорости, которая отныне будет
уменьшаться.
В точно указанный Мэнни момент этеронеф быстро и плавно перевернулся.
Земля, которая давно уже из большого светлого серпа успела сделаться
маленьким, а из маленького серпа - яркой зеленоватой звездой вблизи
солнечного диска, теперь из нижней части черного шара небосвода перешла в
верхнее полушарие, а красная звезда Марса, ярко сиявшая над нашими
головами, оказалась внизу.
Прошли еще десятки и сотни часов, и звезда Марса превратилась в ясный
маленький диск, и скоро стали заметны две маленькие звездочки его
спутников - Деймос и Фобос, невинные крошечные планетки, ничем не
заслужившие этих грозных имен, означающих по-гречески "Ужас" и "Страх".
Серьезные марсиане оживились и все чаще приходили в обсерваторию Энно -
посмотреть на родные страны. Смотрел и я, но плохо понимал то, что видел,
несмотря на терпеливые объяснения Энно. Там было действительно много для
меня странного.
Красные пятна оказывались лесами и лугами, а совсем темные - полями,
готовыми к жатве. Города представлялись в виде синеватых пятен, и только
воды и снега имели понятный для меня оттенок. Веселый Энно иногда
заставлял меня угадывать, что я вижу в поле аппарата, и мои наивные ошибки
сильно смешили его и Нэтти; я же за это платил им шутками, в свою очередь,
называя их планету царством ученых слов и перепутанных красок.
Размеры красного диска все более возрастали - скоро он уже во много раз
превосходил заметно уменьшившийся кружок Солнца и был похож на
астрономическую карту без надписей. Сила тяжести тоже заметно начала
прибавляться, что было для меня удивительно приятно. Деймос и Фобос из
светлых точек превратились в крошечные, но ясно очерченные кружки.
Еще 15-20 часов, и вот уже Марс, как плоскошарие, развертывается под
нами, и простым глазом я вижу больше, чем дают все астрономические карты
наших ученых. Диск Деймоса скользит по этой круглой карте, а Фобос нам не
виден, - он теперь по ту сторону планеты.
Все радуются вокруг меня - я один не могу преодолеть тревожного,
тоскливого ожидания.
Ближе и ближе... Никто не в силах чем бы то ни было заниматься, - все
смотрят вниз, где развертывается другой мир, для них родной, для меня
полный тайны и загадок. Одного Мэнни нет с нами - он стоит у машины:
последние часы пути самые опасные, надо проверять расстояние и
регулировать скорость.
Что же я, невольный Колумб этого мира, не чувствую ни радости, ни
гордости, ни даже того успокоения, которое должен принести вид твердого
берега после долгого пути по океану Неосязаемого?
Будущие события уже бросают тень на настоящее...