Страница:
Остается всего два часа. Скоро мы вступим в пределы атмосферы. Сердце
начинает мучительно биться; я не могу больше смотреть и ухожу в свою
комнату. Нэтти уходит за мною.
Он начинает со мной разговор - не о настоящем, а о прошлом, о далекой
Земле, там вверху.
- Вы должны еще туда вернуться, когда выполните задачу, - говорит он, и
его слова звучат для меня как нежное напоминание о мужестве.
Мы разговариваем об этой задаче, о ее необходимости и ее трудностях.
Время незаметно для меня проходит.
Нэтти смотрит на хронометр.
- Мы приехали, пойдем к ним! - говорит он.
Этеронеф остановился, сдвигаются широкие металлические пластинки,
свежий воздух врывается внутрь. Чистое зеленовато-синее небо над нами,
толпы народа вокруг.
Мэнни и Стэрни выходят первыми, они несут на руках прозрачный гроб, где
лежит оледенелое тело погибшего товарища - Летта.
За ним выходят другие. Я и Нэтти выходим последними и вместе, рука об
руку, идем через многотысячную толпу людей, похожих на него...
На первое время я поселился у Мэнни, в фабричном городке, центр и
основу которого составляет большая химическая лаборатория, расположенная
глубоко под землею. Надземная часть городка разбросана среди парка на
протяжении десятка квадратных километров: это несколько сот жилищ
работников лаборатории, большой Дом собраний. Потребительный склад - нечто
вроде универсальной лавки и Станция сообщений, которая связывает
химический городок со всем остальным миром. Мэнни был там руководителем
всех работ и жил вблизи от общественных зданий, рядом с главным спуском в
лабораторию.
Первое, что меня поразило в природе Марса и с чем мне всего труднее
было освоиться, - это красный цвет растений. Их красящее вещество, по
составу чрезвычайно близкое в хлорофиллу земных растений, выполняет
совершенно аналогичную ему роль в жизненной экономии природы: создает
ткани растений за счет углекислоты воздуха и энергии солнечных лучей.
Заботливый Нэтти предлагал мне носить предохранительные очки, чтобы
избавиться от непривычного раздражения глаз. Я отказался.
- Это цвет нашего социалистического знамени, - сказал я. - Должен же я
освоиться с вашей социалистической природой.
- Если так, то надо признать, что и в земной флоре есть социализм, но в
скрытом виде, - заметил Мэнни. - Листья земных растений имеют и красный
оттенок - он только замаскирован гораздо более сильным зеленым. Достаточно
надеть очки из стекол, вполне поглощающих зеленые лучи и пропускающих
красные, чтобы ваши леса и поля стали красными, как у нас.
Я не могу тратить время и место на то, чтобы описывать своеобразные
формы растений и животных на Марсе или его атмосферу, чистую и прозрачную,
сравнительно разреженную, но богатую кислородом, или его небо, глубокое и
темное, зеленоватого цвета, с похудевшим солнцем и крошечными лунами, с
двумя яркими вечерними или утренними звездами - Венерой и Землей. Все это
странное и чуждое тогда, прекрасное и дорогое мне теперь, в окраске
воспоминаний, не так тесно связано с задачами моего повествования. Люди и
их отношения - вот что всего важнее для меня; и во всей той сказочной
обстановке именно они были всего фантастичнее, всего загадочнее.
Мэнни жил в небольшом двухэтажном домике, по архитектуре не
отличавшемся от остальных. Самая оригинальная черта этой архитектуры
заключалась в прозрачной крыше из нескольких громадных пластинок голубого
стекла. Прямо под этой крышей помещалась спальня и комната для бесед с
друзьями. Марсиане проводят часы отдыха непременно среди голубого
освещения, ради его успокаивающего действия, и не находят неприятным тот
мрачный для нашего глаза оттенок, который это освещение придает
человеческому лицу.
Все рабочие комнаты - кабинет, домашняя лаборатория, комната сообщений
- находились в нижнем этаже, большие окна которого свободно пропускали
волны беспокойного красного света, отброшенного яркой листвой деревьев
парка. Этот свет, который во мне первое время вызывал тревожное и
рассеянное настроение, для марсиан является привычным возбуждением,
полезным при работе.
В кабинете Мэнни было много книг и различные приборы для письма, от
простых карандашей до печатающего фонографа. Последний аппарат
представляет из себя сложный механизм, в котором запись фонографа при
отчетливом произнесении слов тотчас передается рычагам пишущей машины
таким способом, что получается точный перевод этой записи на обыкновенный
алфавит. При этом фонограмма сохраняется в целости, так что ею можно
пользоваться одинаково с печатным переводом, смотря по тому, что кажется
удобнее.
Над письменным столом Мэнни висел портрет марсианина среднего возраста.
Черты лица его сильно напоминали Мэнни, но отличались выражением суровой
энергии и холодной решительности, почти грозным выражением, чуждым Мэнни,
на лине которого всегда была только спокойная и твердая воля. Мэнни
рассказал мне историю этого человека.
То был предок Мэнни, великий инженер. Он жил задолго до социальной
революции, в эпоху прорытия Великих каналов; эти грандиозные работы были
организованы по его плану и велись под его руководством. Его первый
помощник, завидуя его славе и могуществу, повел интригу против него. Один
из главных каналов, над которым работало несколько сот человек, начинался
в болотистой, нездоровой местности. Многие тысячи работников умирали там
от болезней, и среди остальных разгоралось недовольство. В то самое время
как главный инженер вел переговоры с центральным правительством Марса о
пенсиях семьям погибших на работе и тем, кто от болезней потерял
способность к труду, старший помощник тайно вел агитацию против него среди
недовольных: он подстрекал их устроить стачку, с требованием перенесения
работ из этой местности в другую, что было невозможно по существу дела,
так как разрушало весь план Великих работ, и отставки главного инженера,
что было, конечно, вполне осуществимо... Когда тот узнал все это, он
пригласил к себе старшего помощника для объяснений и убил его на месте. На
суде инженер отказался от всякой защиты, а только заявил, что он считает
свой образ действий справедливым и необходимым. Его приговорили к
многолетнему заключению в тюрьме.
Но вскоре оказалось, что никто из его преемников не в силах вести
гигантскую организацию работ; начались недоразумения, хищения, беспорядки,
весь механизм дела пришел в расстройство, расходы возросли на сотни
миллионов, а среди рабочих острое недовольство грозило перейти в
восстание. Центральное правительство поспешило обратиться к прежнему
инженеру; ему было предложено полное помилование и восстановление в
должности. Он решительно отказался от помилования, но согласился
руководить работами из тюрьмы.
Назначенные им ревизоры быстро выяснили положение дела на местах; при
этом были разогнаны и отданы под суд тысячи инженеров и подрядчиков.
Заработная плата была повышена, организация доставки рабочим пищи, одежды,
орудий труда была перестроена заново, планы работ пересмотрены и
исправлены. Скоро порядок был вполне восстановлен, и громадный механизм
стал работать быстро и точно, как послушное орудие в руках настоящего
мастера.
А мастер не только руководил всем делом, но и разрабатывал план его
продолжения на будущие годы; и одновременно он готовил себе заместителя в
лице одного энергичного и талантливого инженера, выдвинувшегося из рабочей
среды. К тому дню, когда истекал срок тюремного заключения, все было
подготовлено настолько, что великий мастер нашел возможным передать дело в
другие руки без опасения за его судьбу; и в тот самый момент, когда в
тюрьму явился первый министр центрального правительства, чтобы освободить
заключенного, главный инженер покончил с собой.
Когда Мэнни рассказывал мне все это, его лицо как-то странно
изменилось; у него появилось тоже выражение непреклонной суровости, и он
стал совершенно похож на своего предка. А я почувствовал, до какой степени
ему близок и понятен этот человек, умерший за сотни лет до его рождения.
Комната сообщений была центральной комнатой нижнего этажа. В ней
находились телефоны и соответствующие им оптические аппараты, передающие
на каком угодном расстоянии изображения того, что перед ними происходит.
Одни из приборов соединяли жилище Мэнни со Станцией сообщений, а через нее
- со всеми другими домами города и со всеми городами планеты. Другие
служили связью с подземной лабораторией, которою управлял Мэнни. Эти
последние действовали непрерывно: на нескольких тонко-решетчатых
пластинках видны были умеренные изображения освещенных зал, где находились
большие металлические машины и стеклянные аппараты, а перед ними - десятки
и сотни работающих людей. Я обратился к Мэнни с просьбой взять меня с
собой в эту лабораторию.
- Это неудобно, - отвечал он. - Там ведутся работы над материей в ее
неустойчивых состояниях; и как ни мала при наших предосторожностях
опасность взрыва или отравления невидимыми лучами, но эта опасность всегда
существует. Вы не должны ей подвергаться, потому что вы теперь у нас один
и заменить вас было бы некем.
В домашней лаборатории Мэнни находились всегда только те приборы и
материалы, которые относились к его исследованиям, выполняемым в данное
время.
В коридоре нижнего этажа у потолка была подвешена воздушная гондола, на
которую во всякое время можно было сесть и отправиться куда угодно.
- Где живет Нэтти? - спросил я у Мэнни.
- В большом городе, в двух часах воздушного пути отсюда. Там находится
машинный завод с несколькими десятками тысяч работников, и у Нэтти больше
материала для его медицинских исследований. Здесь же у нас есть другой
доктор.
- А машинный завод мне не воспрещается осмотреть при случае?
- Конечно, нет: там не угрожают никакие особенные опасности. Если
хотите, мы завтра же отправимся туда вместе.
Так мы и решили.
Около 500 километров в два часа - скорость самого быстрого соколиного
полета, не достигнутая до сих пор даже нашими электрическими дорогами...
Внизу развертывались в быстрой смене незнакомые, странные ландшафты; еще
быстрее проносились иногда мимо нас незнакомые странные птицы. Лучи солнца
вспыхивали синим светом на крышах домов и обычным желтоватым светом на
огромных куполах каких-то незнакомых мне зданий. Реки и каналы мелькали
стальными лентами; мои глаза отдыхали на них, потому что они были такие
же, как на Земле. Вот вдали стал виден огромный город, раскинутый вокруг
маленького озера и перерезанный каналом. Гондола замедлила ход и плавно
опустилась около небольшого красивого домика - домика Нэтти.
Нэтти был дома и радостно нас встретил. Он сел в нашу гондолу, и мы
отправились дальше: завод был еще в нескольких километрах, на той стороне
озера.
Пять громадных зданий, расположенных крестообразно, все одинакового
устройства; чистый стеклянный свод, лежащий на нескольких десятках темных
колонн, образующих точный круг или мало растянутый эллипс; такие же
стеклянные пластинки, поочередно прозрачные и матовые, между колоннами в
виде стен. Мы остановились у центрального, самого большого корпуса, перед
воротами, занимавшими целый промежуток от колонны до колонны, метров
десять ширины и метров двенадцать вышины. Потолок первого этажа
горизонтально перерезывал посредине пространство ворот; несколько пар
рельсов входили в ворота и терялись внутри корпуса.
Мы подплыли к верхней половине ворот и, оглушенные шумом машин, сразу
попали во второй этаж. Впрочем, это не был особый этаж в точном смысле
слова, а скорее сеть воздушных мостиков, оплетавшая со всех сторон
гигантские машины незнакомого мне устройства. На несколько метров над нею
находилась другая подобная сеть, еще выше - третья, четвертая, пятая; все
они были образованы из стеклянного паркета, охваченного брусьями железных
решеток, все были связаны множеством подъемников и лестниц, и каждая
следующая сеть была меньше предыдущей.
Ни дыма, ни копоти, ни запаха, ни мелкой пыли. Среди чистого, свежего
воздуха машины, залитые светом, неярким, но проникающим всюду, работали
стройно и размеренно. Они резали, пилили, строгали, сверлили громадные
куски железа, алюминия, никеля, меди. Рычаги, похожие на исполинские
стальные руки, двигались ровно и плавно; большие платформы ходили вперед и
назад со стихийной точностью; колеса и передаточные ремни казались
неподвижными. Не грубая сила огня и пара, а тонкая, но еще более могучая
сила электричества была душой этого грозного механизма.
Самый шум машин, когда ухо к нему несколько привыкало, начинал казаться
почти мелодичным, кроме тех моментов, когда падает главный молот в
несколько тысяч тонн и все содрогается в громовом ударе.
Сотни работников уверенно ходили между машинами, и ни шаги их, ни
голоса не были слышны среди моря звуков. В выражении их лиц не было
напряженной озабоченности, только спокойное внимание; они казались
любознательными, учеными наблюдателями, которые, собственно, ни при чем во
всем происходящем; им просто интересно видеть, как громадные куски
металла, на рельсовых платформах выплывающие под прозрачный купол,
попадают в железные объятия темных чудовищ, как эти чудовища затем
разгрызают их своими крепкими челюстями, мнут своими тяжелыми, твердыми
лапами, строгают и сверлят своими блестящими, острыми когтями и как,
наконец, остатки этой жестокой игры увозятся с другой стороны корпуса
легкими вагонами электрической дороги в виде стройных и изящных машинных
частей с загадочным назначением. Казалось вполне естественным, что
остальные чудовища не трогают маленьких большеглазых созерцателей,
доверчиво гуляющих между ними: это было просто пренебрежение к слабости,
признание добычи слишком ничтожною, недостойною грозной силы гигантов.
Были неуловимы и невидимы со стороны те нити, которые связывали нежный
мозг людей с несокрушимыми органами механизма.
Когда мы наконец вышли из корпуса, водивший нас техник спросил, желаем
ли мы осматривать другие корпуса и вспомогательные строения сейчас же или
намерены сделать перерыв для отдыха. Я высказался за перерыв.
- Я видел машины и работников, - сказал я, - но самой организации труда
совершенно себе не представляю. Вот об этом мне хотелось бы расспросить
вас.
Вместо ответа техник повел нас к маленькому кубической формы строению,
находившемуся между центральным и одним из угловых корпусов. Таких
строений было еще три, и все они были аналогично расположены. Их черные
стены были покрыты рядами блестящих белых знаков - это были просто таблицы
статистики труда. Я уже владел языком марсиан настолько, что мог разбирать
их. На одной, отмеченной номером первым, значилось:
"Машинное производство имеет излишек в 968.757 рабочих часов ежедневно,
из них 11.525 часов труда опытных специалистов".
"На этом заводе излишек 753 часа, из них 29 часов труда опытных
специалистов".
"Нет недостатка работников в производствах: земледельческом, горном,
земляных работ, химическом..." и т.д. (было перечислено в алфавитном
порядке множество различных отраслей труда).
На таблице номер второй было написано:
"Производство одежды имеет недостаток в 592.685 рабочих часов
ежедневно, из них 21.380 часов труда опытных механиков для специальных
машин и 7.852 часа труда специалистов-организаторов".
"Производство обуви нуждается в 79.360 часах; из них..." и т.д.
"Институт подсчетов - в 3.078 часах"... и т.д.
Такого же содержания были и таблицы номеров 5-го и 4-го. В списке
отраслей труда были и такие, как воспитание детей младшего возраста,
воспитание детей среднего возраста, медицина городов, медицина сельских
округов и проч.
- Почему излишек труда точно указан только в машинном производстве, а
недостаток повсюду отмечен с такими подробностями? - спросил я.
- Это очень понятно, - отвечал Мэнни, - посредством таблиц надо
повлиять на распределение труда: для этого необходимо, чтобы каждый мог
видеть, где рабочей силы не хватает и в какой именно мере. Тогда, при
одинаковой или приблизительно равной склонности к двум занятиям, человек
выберет то из них, где недостаток сильнее. А об излишке труда знать точные
данные достаточно только там, где этот излишек имеется, чтобы каждый
работник такой отрасли мог сознательно принять в расчет и степень излишка,
и степень своей склонности к перемене занятия.
В то время как мы таким образом разговаривали, я вдруг заметил, что
некоторые цифры таблицы исчезли, а затем на их месте появились новые. Я
спросил, что это значит.
- Цифры меняются каждый час, - объяснил Мэнни, - в течение часа
несколько тысяч человек успели заявить о своем желании перейти с одних
работ на другие. Центральный статистический механизм все время отмечает
это, и каждый час электрическая передача разносит его сообщения повсюду.
- Но каким образом центральная статистика устанавливает цифры излишка и
недочета?
- Институт подсчетов имеет везде свои агентуры, которые следят за
движением продуктов в складах, за производительностью всех предприятий и
изменением числа работников в них. Этим путем точно выясняется, сколько и
чего следует произвести на определенный срок и сколько рабочих часов для
этого требуется. Затем институту остается подсчитать по каждой отрасли
труда разницу между тем, что есть, и тем, что должно быть, и сообщать об
этом повсюду. Поток добровольцев тогда восстанавливает равновесие.
- А потребление продуктов ничем не ограничено?
- Решительно ничем: каждый берет то, что ему нужно, и столько, сколько
хочет.
- И при этом не требуется ничего похожего на деньги, никаких
свидетельств о количестве выполненного труда или обязательств его
выполнить, или вообще чего-нибудь в этом роде?
- Ничего подобного. В свободном труде у нас и без этого никогда не
бывает недостатка: труд - естественная потребность развитого
социалистического человека, и всякие виды замаскированного или явного
принуждения к труду совершенно для нас излишни.
- Но если потребление ничем не ограничено, то не возможны ли в нем
резкие колебания, которые могут опрокинуть все статистические расчеты?
- Конечно, нет. Отдельный человек, может быть, станет есть то или иное
кушанье в двойном, в тройном против обычного количестве или захочет
переменить десять костюмов в десять дней, но общество в три тысячи
миллионов человек не подвержено таким колебаниям. При таких больших числах
уклонения в ту и другую сторону уравновешиваются, и средние величины
изменяются очень медленно, в строгой непрерывности.
- Таким образом, ваша статистика работает почти автоматически - простые
вычисления, и ничего больше?
- Ну нет. Трудности тут очень большие. Институт подсчетов должен зорко
следить за новыми изобретениями и за изменением природных условий
производства, чтобы их точно учитывать. Вводится новая машина - она сразу
требует перемещения труда как в той области, где применяется, так и в
машинном производстве, а иногда и в производстве материалов для той или
другой отрасли. Истощается руда, открываются новые минеральные богатства -
опять перемещение труда в целом ряде рельсовых путей и т.д. Все это надо
рассчитать с самого начала если не вполне точно, то с достаточной степенью
приближения, а это вовсе не легко, пока не будут получены данные прямого
наблюдения.
- При таких трудностях, - заметил я, - очевидно, необходимо иметь
постоянно в запасе некоторый излишек труда?
- Именно так - в этом и заключается главная опора нашей системы. Лет
двести тому назад, когда коллективного труда лишь кое-как хватало для
удовлетворения всех потребностей общества, тогда была необходима полная
точность в расчетах, и распределение труда не могло совершаться вполне
свободно: существовал обязательный рабочий день, и в его пределах
приходилось не всегда и не вполне считаться с призванием товарищей. Но
каждое изобретение, создавая статистике временные трудности, облегчало
главную задачу - переход к неограниченной свободе труда. Сначала рабочий
день сокращался, затем, когда во всех областях труда оказался избыток,
всякая обязательность была окончательно устранена. Заметьте, как
незначительны все цифры, выражающие недостаток труда по производствам:
тысячи, десятки, сотни тысяч рабочих часов, не более, - это при миллионах
и десятках миллионов часов труда, который уже затрачивается в тех же
производствах.
- Однако и недостаток труда все же бывает, - возразил я. - Правда, он,
вероятно, покрывается последующим избытком, не так ли?
- И не только последующим избытком. В действительности самое вычисление
необходимого труда ведется таким образом, что к основной цифре
надбавляется еще некоторое количество. В самых важных для общества
отраслях - в производстве пищи, одежды, зданий, машин - эта надбавка
достигает 6 процентов, в менее важных - 1-2 процента. Таким образом, цифры
недостатка в этих таблицах выражают, вообще говоря, только относительный,
а не абсолютный недочет. Если бы обозначенные здесь десятки и сотни тысяч
часов и не были пополнены, это еще не значит, что общество стало бы
терпеть недостаток.
- А сколько времени работает ежедневно каждый, например, на этом
заводе?
- Большею частью полтора, два, два с половиной часа, - ответил техник,
- но бывает и меньше, и больше. Вот, например, товарищ, который заведует
главным молотом, до того увлекается своей работой, что никому не позволяет
сменить себя за все рабочее время завода, то есть шесть часов ежедневно.
Я мысленно перевел для себя все эти цифры на земной счет с
марсианского, по которому сутки, немного более длинные, чем наши,
заключают в себе 10 часов. Оказалось: обычная работа 4, 5, 6 часов;
наибольшая продолжительность - 15 часов, то есть такая, как у нас, на
Земле, в наиболее эксплуатируемых предприятиях.
- А разве не вредно товарищу на молоте работать так много? - спросил я.
- Пока еще не вредно, - отвечал Нэтти, - еще с полгода он может
позволять себе такую роскошь. Но я, конечно, предупредил его об
опасностях, которыми угрожает ему это увлечение. Одна из них - это
возможность судорожного психического припадка, который с непреодолимой
силой потянет его под молот. В прошлом году подобный случай произошел на
этом же заводе с другим механиком, таким же любителем сильных ощущений.
Только благодаря счастливой случайности успели остановить молот, и
невольное самоубийство не удалось. Жажда сильных ощущений сама по себе не
есть еще болезнь, но она легко подвергается извращениям, как только
нервная система хоть немного пошатнулась от переутомления, душевной борьбы
или какой-нибудь случайной болезни. Вообще же я, разумеется, не упускаю из
виду тех товарищей, которые неумеренно предаются какой бы то ни было
однообразной работе.
- А не должен ли был бы этот товарищ, о котором мы говорим, сократить
свою работу ввиду того, что в машинном производстве есть избыток труда?
- Конечно, нет, - засмеялся Мэнни. - Почему именно он должен за свой
счет восстанавливать равновесие? Статистика никого ни к чему не обязывает.
Каждый принимает ее во внимание при своих расчетах, но не может
руководиться ею одной. Если бы вы пожелали немедленно поступить на этот
завод, вам, вероятно, нашлась бы работа, а в центральной статистике цифра
излишка увеличилась бы на один-два часа, только и всего. Влияние
статистики непрерывно сказывается на массовых перемещениях труда, но
каждая личность свободна.
За разговором мы успели достаточно отдохнуть, и все, кроме Мэнни,
отправились дальше осматривать завод. А Мэнни уехал домой - его вызывали в
лабораторию.
Вечером я решил остаться у Нэтти: он обещал на следующий день свести
меня в "дом детей", где одной из воспитательниц была его мать.
"Дом детей" занимал целую значительную и притом лучшую часть города с
населением в 15-20 тысяч человек. Это население составляли действительно
почти только дети с их воспитателями. Такие учреждения имеются во всех
больших городах планеты, а во многих случаях образуют и самостоятельные
города; только в маленьких поселениях, таких, как "химический городок"
Мэнни, их по большей части нет.
Большие двухэтажные дома с обычными голубыми крышами, разбросанные
среди садов с ручейками, прудами, площадками для игр и гимнастики, грядами
цветов и полезных трав, домиками для ручных животных и птиц... Толпы
большеглазых ребятишек неизвестного пола - благодаря одинаковому для
мальчиков и девочек костюму... Правда, и среди взрослых марсиан трудно
различать мужчин и женщин по костюму - в основных чертах он одинаков,
некоторая разница только в стиле: у мужчин платье более точно передает
формы тела, у женщин в большей мере их маскирует. Во всяком случае та
немолодая особа, которая встретила нас при выходе из гондолы перед дверями
одного из самых больших домов, была, несомненно, женщина, ибо Нэтти,
обнимая, назвал ее мамой. В дальнейшем разговоре он, впрочем, часто
обозначал ее, как и всякого другого товарища, просто по имени - Нэлла.
Марсианка уже знала о цели нашего приезда и прямо повела нас в свой
начинает мучительно биться; я не могу больше смотреть и ухожу в свою
комнату. Нэтти уходит за мною.
Он начинает со мной разговор - не о настоящем, а о прошлом, о далекой
Земле, там вверху.
- Вы должны еще туда вернуться, когда выполните задачу, - говорит он, и
его слова звучат для меня как нежное напоминание о мужестве.
Мы разговариваем об этой задаче, о ее необходимости и ее трудностях.
Время незаметно для меня проходит.
Нэтти смотрит на хронометр.
- Мы приехали, пойдем к ним! - говорит он.
Этеронеф остановился, сдвигаются широкие металлические пластинки,
свежий воздух врывается внутрь. Чистое зеленовато-синее небо над нами,
толпы народа вокруг.
Мэнни и Стэрни выходят первыми, они несут на руках прозрачный гроб, где
лежит оледенелое тело погибшего товарища - Летта.
За ним выходят другие. Я и Нэтти выходим последними и вместе, рука об
руку, идем через многотысячную толпу людей, похожих на него...
На первое время я поселился у Мэнни, в фабричном городке, центр и
основу которого составляет большая химическая лаборатория, расположенная
глубоко под землею. Надземная часть городка разбросана среди парка на
протяжении десятка квадратных километров: это несколько сот жилищ
работников лаборатории, большой Дом собраний. Потребительный склад - нечто
вроде универсальной лавки и Станция сообщений, которая связывает
химический городок со всем остальным миром. Мэнни был там руководителем
всех работ и жил вблизи от общественных зданий, рядом с главным спуском в
лабораторию.
Первое, что меня поразило в природе Марса и с чем мне всего труднее
было освоиться, - это красный цвет растений. Их красящее вещество, по
составу чрезвычайно близкое в хлорофиллу земных растений, выполняет
совершенно аналогичную ему роль в жизненной экономии природы: создает
ткани растений за счет углекислоты воздуха и энергии солнечных лучей.
Заботливый Нэтти предлагал мне носить предохранительные очки, чтобы
избавиться от непривычного раздражения глаз. Я отказался.
- Это цвет нашего социалистического знамени, - сказал я. - Должен же я
освоиться с вашей социалистической природой.
- Если так, то надо признать, что и в земной флоре есть социализм, но в
скрытом виде, - заметил Мэнни. - Листья земных растений имеют и красный
оттенок - он только замаскирован гораздо более сильным зеленым. Достаточно
надеть очки из стекол, вполне поглощающих зеленые лучи и пропускающих
красные, чтобы ваши леса и поля стали красными, как у нас.
Я не могу тратить время и место на то, чтобы описывать своеобразные
формы растений и животных на Марсе или его атмосферу, чистую и прозрачную,
сравнительно разреженную, но богатую кислородом, или его небо, глубокое и
темное, зеленоватого цвета, с похудевшим солнцем и крошечными лунами, с
двумя яркими вечерними или утренними звездами - Венерой и Землей. Все это
странное и чуждое тогда, прекрасное и дорогое мне теперь, в окраске
воспоминаний, не так тесно связано с задачами моего повествования. Люди и
их отношения - вот что всего важнее для меня; и во всей той сказочной
обстановке именно они были всего фантастичнее, всего загадочнее.
Мэнни жил в небольшом двухэтажном домике, по архитектуре не
отличавшемся от остальных. Самая оригинальная черта этой архитектуры
заключалась в прозрачной крыше из нескольких громадных пластинок голубого
стекла. Прямо под этой крышей помещалась спальня и комната для бесед с
друзьями. Марсиане проводят часы отдыха непременно среди голубого
освещения, ради его успокаивающего действия, и не находят неприятным тот
мрачный для нашего глаза оттенок, который это освещение придает
человеческому лицу.
Все рабочие комнаты - кабинет, домашняя лаборатория, комната сообщений
- находились в нижнем этаже, большие окна которого свободно пропускали
волны беспокойного красного света, отброшенного яркой листвой деревьев
парка. Этот свет, который во мне первое время вызывал тревожное и
рассеянное настроение, для марсиан является привычным возбуждением,
полезным при работе.
В кабинете Мэнни было много книг и различные приборы для письма, от
простых карандашей до печатающего фонографа. Последний аппарат
представляет из себя сложный механизм, в котором запись фонографа при
отчетливом произнесении слов тотчас передается рычагам пишущей машины
таким способом, что получается точный перевод этой записи на обыкновенный
алфавит. При этом фонограмма сохраняется в целости, так что ею можно
пользоваться одинаково с печатным переводом, смотря по тому, что кажется
удобнее.
Над письменным столом Мэнни висел портрет марсианина среднего возраста.
Черты лица его сильно напоминали Мэнни, но отличались выражением суровой
энергии и холодной решительности, почти грозным выражением, чуждым Мэнни,
на лине которого всегда была только спокойная и твердая воля. Мэнни
рассказал мне историю этого человека.
То был предок Мэнни, великий инженер. Он жил задолго до социальной
революции, в эпоху прорытия Великих каналов; эти грандиозные работы были
организованы по его плану и велись под его руководством. Его первый
помощник, завидуя его славе и могуществу, повел интригу против него. Один
из главных каналов, над которым работало несколько сот человек, начинался
в болотистой, нездоровой местности. Многие тысячи работников умирали там
от болезней, и среди остальных разгоралось недовольство. В то самое время
как главный инженер вел переговоры с центральным правительством Марса о
пенсиях семьям погибших на работе и тем, кто от болезней потерял
способность к труду, старший помощник тайно вел агитацию против него среди
недовольных: он подстрекал их устроить стачку, с требованием перенесения
работ из этой местности в другую, что было невозможно по существу дела,
так как разрушало весь план Великих работ, и отставки главного инженера,
что было, конечно, вполне осуществимо... Когда тот узнал все это, он
пригласил к себе старшего помощника для объяснений и убил его на месте. На
суде инженер отказался от всякой защиты, а только заявил, что он считает
свой образ действий справедливым и необходимым. Его приговорили к
многолетнему заключению в тюрьме.
Но вскоре оказалось, что никто из его преемников не в силах вести
гигантскую организацию работ; начались недоразумения, хищения, беспорядки,
весь механизм дела пришел в расстройство, расходы возросли на сотни
миллионов, а среди рабочих острое недовольство грозило перейти в
восстание. Центральное правительство поспешило обратиться к прежнему
инженеру; ему было предложено полное помилование и восстановление в
должности. Он решительно отказался от помилования, но согласился
руководить работами из тюрьмы.
Назначенные им ревизоры быстро выяснили положение дела на местах; при
этом были разогнаны и отданы под суд тысячи инженеров и подрядчиков.
Заработная плата была повышена, организация доставки рабочим пищи, одежды,
орудий труда была перестроена заново, планы работ пересмотрены и
исправлены. Скоро порядок был вполне восстановлен, и громадный механизм
стал работать быстро и точно, как послушное орудие в руках настоящего
мастера.
А мастер не только руководил всем делом, но и разрабатывал план его
продолжения на будущие годы; и одновременно он готовил себе заместителя в
лице одного энергичного и талантливого инженера, выдвинувшегося из рабочей
среды. К тому дню, когда истекал срок тюремного заключения, все было
подготовлено настолько, что великий мастер нашел возможным передать дело в
другие руки без опасения за его судьбу; и в тот самый момент, когда в
тюрьму явился первый министр центрального правительства, чтобы освободить
заключенного, главный инженер покончил с собой.
Когда Мэнни рассказывал мне все это, его лицо как-то странно
изменилось; у него появилось тоже выражение непреклонной суровости, и он
стал совершенно похож на своего предка. А я почувствовал, до какой степени
ему близок и понятен этот человек, умерший за сотни лет до его рождения.
Комната сообщений была центральной комнатой нижнего этажа. В ней
находились телефоны и соответствующие им оптические аппараты, передающие
на каком угодном расстоянии изображения того, что перед ними происходит.
Одни из приборов соединяли жилище Мэнни со Станцией сообщений, а через нее
- со всеми другими домами города и со всеми городами планеты. Другие
служили связью с подземной лабораторией, которою управлял Мэнни. Эти
последние действовали непрерывно: на нескольких тонко-решетчатых
пластинках видны были умеренные изображения освещенных зал, где находились
большие металлические машины и стеклянные аппараты, а перед ними - десятки
и сотни работающих людей. Я обратился к Мэнни с просьбой взять меня с
собой в эту лабораторию.
- Это неудобно, - отвечал он. - Там ведутся работы над материей в ее
неустойчивых состояниях; и как ни мала при наших предосторожностях
опасность взрыва или отравления невидимыми лучами, но эта опасность всегда
существует. Вы не должны ей подвергаться, потому что вы теперь у нас один
и заменить вас было бы некем.
В домашней лаборатории Мэнни находились всегда только те приборы и
материалы, которые относились к его исследованиям, выполняемым в данное
время.
В коридоре нижнего этажа у потолка была подвешена воздушная гондола, на
которую во всякое время можно было сесть и отправиться куда угодно.
- Где живет Нэтти? - спросил я у Мэнни.
- В большом городе, в двух часах воздушного пути отсюда. Там находится
машинный завод с несколькими десятками тысяч работников, и у Нэтти больше
материала для его медицинских исследований. Здесь же у нас есть другой
доктор.
- А машинный завод мне не воспрещается осмотреть при случае?
- Конечно, нет: там не угрожают никакие особенные опасности. Если
хотите, мы завтра же отправимся туда вместе.
Так мы и решили.
Около 500 километров в два часа - скорость самого быстрого соколиного
полета, не достигнутая до сих пор даже нашими электрическими дорогами...
Внизу развертывались в быстрой смене незнакомые, странные ландшафты; еще
быстрее проносились иногда мимо нас незнакомые странные птицы. Лучи солнца
вспыхивали синим светом на крышах домов и обычным желтоватым светом на
огромных куполах каких-то незнакомых мне зданий. Реки и каналы мелькали
стальными лентами; мои глаза отдыхали на них, потому что они были такие
же, как на Земле. Вот вдали стал виден огромный город, раскинутый вокруг
маленького озера и перерезанный каналом. Гондола замедлила ход и плавно
опустилась около небольшого красивого домика - домика Нэтти.
Нэтти был дома и радостно нас встретил. Он сел в нашу гондолу, и мы
отправились дальше: завод был еще в нескольких километрах, на той стороне
озера.
Пять громадных зданий, расположенных крестообразно, все одинакового
устройства; чистый стеклянный свод, лежащий на нескольких десятках темных
колонн, образующих точный круг или мало растянутый эллипс; такие же
стеклянные пластинки, поочередно прозрачные и матовые, между колоннами в
виде стен. Мы остановились у центрального, самого большого корпуса, перед
воротами, занимавшими целый промежуток от колонны до колонны, метров
десять ширины и метров двенадцать вышины. Потолок первого этажа
горизонтально перерезывал посредине пространство ворот; несколько пар
рельсов входили в ворота и терялись внутри корпуса.
Мы подплыли к верхней половине ворот и, оглушенные шумом машин, сразу
попали во второй этаж. Впрочем, это не был особый этаж в точном смысле
слова, а скорее сеть воздушных мостиков, оплетавшая со всех сторон
гигантские машины незнакомого мне устройства. На несколько метров над нею
находилась другая подобная сеть, еще выше - третья, четвертая, пятая; все
они были образованы из стеклянного паркета, охваченного брусьями железных
решеток, все были связаны множеством подъемников и лестниц, и каждая
следующая сеть была меньше предыдущей.
Ни дыма, ни копоти, ни запаха, ни мелкой пыли. Среди чистого, свежего
воздуха машины, залитые светом, неярким, но проникающим всюду, работали
стройно и размеренно. Они резали, пилили, строгали, сверлили громадные
куски железа, алюминия, никеля, меди. Рычаги, похожие на исполинские
стальные руки, двигались ровно и плавно; большие платформы ходили вперед и
назад со стихийной точностью; колеса и передаточные ремни казались
неподвижными. Не грубая сила огня и пара, а тонкая, но еще более могучая
сила электричества была душой этого грозного механизма.
Самый шум машин, когда ухо к нему несколько привыкало, начинал казаться
почти мелодичным, кроме тех моментов, когда падает главный молот в
несколько тысяч тонн и все содрогается в громовом ударе.
Сотни работников уверенно ходили между машинами, и ни шаги их, ни
голоса не были слышны среди моря звуков. В выражении их лиц не было
напряженной озабоченности, только спокойное внимание; они казались
любознательными, учеными наблюдателями, которые, собственно, ни при чем во
всем происходящем; им просто интересно видеть, как громадные куски
металла, на рельсовых платформах выплывающие под прозрачный купол,
попадают в железные объятия темных чудовищ, как эти чудовища затем
разгрызают их своими крепкими челюстями, мнут своими тяжелыми, твердыми
лапами, строгают и сверлят своими блестящими, острыми когтями и как,
наконец, остатки этой жестокой игры увозятся с другой стороны корпуса
легкими вагонами электрической дороги в виде стройных и изящных машинных
частей с загадочным назначением. Казалось вполне естественным, что
остальные чудовища не трогают маленьких большеглазых созерцателей,
доверчиво гуляющих между ними: это было просто пренебрежение к слабости,
признание добычи слишком ничтожною, недостойною грозной силы гигантов.
Были неуловимы и невидимы со стороны те нити, которые связывали нежный
мозг людей с несокрушимыми органами механизма.
Когда мы наконец вышли из корпуса, водивший нас техник спросил, желаем
ли мы осматривать другие корпуса и вспомогательные строения сейчас же или
намерены сделать перерыв для отдыха. Я высказался за перерыв.
- Я видел машины и работников, - сказал я, - но самой организации труда
совершенно себе не представляю. Вот об этом мне хотелось бы расспросить
вас.
Вместо ответа техник повел нас к маленькому кубической формы строению,
находившемуся между центральным и одним из угловых корпусов. Таких
строений было еще три, и все они были аналогично расположены. Их черные
стены были покрыты рядами блестящих белых знаков - это были просто таблицы
статистики труда. Я уже владел языком марсиан настолько, что мог разбирать
их. На одной, отмеченной номером первым, значилось:
"Машинное производство имеет излишек в 968.757 рабочих часов ежедневно,
из них 11.525 часов труда опытных специалистов".
"На этом заводе излишек 753 часа, из них 29 часов труда опытных
специалистов".
"Нет недостатка работников в производствах: земледельческом, горном,
земляных работ, химическом..." и т.д. (было перечислено в алфавитном
порядке множество различных отраслей труда).
На таблице номер второй было написано:
"Производство одежды имеет недостаток в 592.685 рабочих часов
ежедневно, из них 21.380 часов труда опытных механиков для специальных
машин и 7.852 часа труда специалистов-организаторов".
"Производство обуви нуждается в 79.360 часах; из них..." и т.д.
"Институт подсчетов - в 3.078 часах"... и т.д.
Такого же содержания были и таблицы номеров 5-го и 4-го. В списке
отраслей труда были и такие, как воспитание детей младшего возраста,
воспитание детей среднего возраста, медицина городов, медицина сельских
округов и проч.
- Почему излишек труда точно указан только в машинном производстве, а
недостаток повсюду отмечен с такими подробностями? - спросил я.
- Это очень понятно, - отвечал Мэнни, - посредством таблиц надо
повлиять на распределение труда: для этого необходимо, чтобы каждый мог
видеть, где рабочей силы не хватает и в какой именно мере. Тогда, при
одинаковой или приблизительно равной склонности к двум занятиям, человек
выберет то из них, где недостаток сильнее. А об излишке труда знать точные
данные достаточно только там, где этот излишек имеется, чтобы каждый
работник такой отрасли мог сознательно принять в расчет и степень излишка,
и степень своей склонности к перемене занятия.
В то время как мы таким образом разговаривали, я вдруг заметил, что
некоторые цифры таблицы исчезли, а затем на их месте появились новые. Я
спросил, что это значит.
- Цифры меняются каждый час, - объяснил Мэнни, - в течение часа
несколько тысяч человек успели заявить о своем желании перейти с одних
работ на другие. Центральный статистический механизм все время отмечает
это, и каждый час электрическая передача разносит его сообщения повсюду.
- Но каким образом центральная статистика устанавливает цифры излишка и
недочета?
- Институт подсчетов имеет везде свои агентуры, которые следят за
движением продуктов в складах, за производительностью всех предприятий и
изменением числа работников в них. Этим путем точно выясняется, сколько и
чего следует произвести на определенный срок и сколько рабочих часов для
этого требуется. Затем институту остается подсчитать по каждой отрасли
труда разницу между тем, что есть, и тем, что должно быть, и сообщать об
этом повсюду. Поток добровольцев тогда восстанавливает равновесие.
- А потребление продуктов ничем не ограничено?
- Решительно ничем: каждый берет то, что ему нужно, и столько, сколько
хочет.
- И при этом не требуется ничего похожего на деньги, никаких
свидетельств о количестве выполненного труда или обязательств его
выполнить, или вообще чего-нибудь в этом роде?
- Ничего подобного. В свободном труде у нас и без этого никогда не
бывает недостатка: труд - естественная потребность развитого
социалистического человека, и всякие виды замаскированного или явного
принуждения к труду совершенно для нас излишни.
- Но если потребление ничем не ограничено, то не возможны ли в нем
резкие колебания, которые могут опрокинуть все статистические расчеты?
- Конечно, нет. Отдельный человек, может быть, станет есть то или иное
кушанье в двойном, в тройном против обычного количестве или захочет
переменить десять костюмов в десять дней, но общество в три тысячи
миллионов человек не подвержено таким колебаниям. При таких больших числах
уклонения в ту и другую сторону уравновешиваются, и средние величины
изменяются очень медленно, в строгой непрерывности.
- Таким образом, ваша статистика работает почти автоматически - простые
вычисления, и ничего больше?
- Ну нет. Трудности тут очень большие. Институт подсчетов должен зорко
следить за новыми изобретениями и за изменением природных условий
производства, чтобы их точно учитывать. Вводится новая машина - она сразу
требует перемещения труда как в той области, где применяется, так и в
машинном производстве, а иногда и в производстве материалов для той или
другой отрасли. Истощается руда, открываются новые минеральные богатства -
опять перемещение труда в целом ряде рельсовых путей и т.д. Все это надо
рассчитать с самого начала если не вполне точно, то с достаточной степенью
приближения, а это вовсе не легко, пока не будут получены данные прямого
наблюдения.
- При таких трудностях, - заметил я, - очевидно, необходимо иметь
постоянно в запасе некоторый излишек труда?
- Именно так - в этом и заключается главная опора нашей системы. Лет
двести тому назад, когда коллективного труда лишь кое-как хватало для
удовлетворения всех потребностей общества, тогда была необходима полная
точность в расчетах, и распределение труда не могло совершаться вполне
свободно: существовал обязательный рабочий день, и в его пределах
приходилось не всегда и не вполне считаться с призванием товарищей. Но
каждое изобретение, создавая статистике временные трудности, облегчало
главную задачу - переход к неограниченной свободе труда. Сначала рабочий
день сокращался, затем, когда во всех областях труда оказался избыток,
всякая обязательность была окончательно устранена. Заметьте, как
незначительны все цифры, выражающие недостаток труда по производствам:
тысячи, десятки, сотни тысяч рабочих часов, не более, - это при миллионах
и десятках миллионов часов труда, который уже затрачивается в тех же
производствах.
- Однако и недостаток труда все же бывает, - возразил я. - Правда, он,
вероятно, покрывается последующим избытком, не так ли?
- И не только последующим избытком. В действительности самое вычисление
необходимого труда ведется таким образом, что к основной цифре
надбавляется еще некоторое количество. В самых важных для общества
отраслях - в производстве пищи, одежды, зданий, машин - эта надбавка
достигает 6 процентов, в менее важных - 1-2 процента. Таким образом, цифры
недостатка в этих таблицах выражают, вообще говоря, только относительный,
а не абсолютный недочет. Если бы обозначенные здесь десятки и сотни тысяч
часов и не были пополнены, это еще не значит, что общество стало бы
терпеть недостаток.
- А сколько времени работает ежедневно каждый, например, на этом
заводе?
- Большею частью полтора, два, два с половиной часа, - ответил техник,
- но бывает и меньше, и больше. Вот, например, товарищ, который заведует
главным молотом, до того увлекается своей работой, что никому не позволяет
сменить себя за все рабочее время завода, то есть шесть часов ежедневно.
Я мысленно перевел для себя все эти цифры на земной счет с
марсианского, по которому сутки, немного более длинные, чем наши,
заключают в себе 10 часов. Оказалось: обычная работа 4, 5, 6 часов;
наибольшая продолжительность - 15 часов, то есть такая, как у нас, на
Земле, в наиболее эксплуатируемых предприятиях.
- А разве не вредно товарищу на молоте работать так много? - спросил я.
- Пока еще не вредно, - отвечал Нэтти, - еще с полгода он может
позволять себе такую роскошь. Но я, конечно, предупредил его об
опасностях, которыми угрожает ему это увлечение. Одна из них - это
возможность судорожного психического припадка, который с непреодолимой
силой потянет его под молот. В прошлом году подобный случай произошел на
этом же заводе с другим механиком, таким же любителем сильных ощущений.
Только благодаря счастливой случайности успели остановить молот, и
невольное самоубийство не удалось. Жажда сильных ощущений сама по себе не
есть еще болезнь, но она легко подвергается извращениям, как только
нервная система хоть немного пошатнулась от переутомления, душевной борьбы
или какой-нибудь случайной болезни. Вообще же я, разумеется, не упускаю из
виду тех товарищей, которые неумеренно предаются какой бы то ни было
однообразной работе.
- А не должен ли был бы этот товарищ, о котором мы говорим, сократить
свою работу ввиду того, что в машинном производстве есть избыток труда?
- Конечно, нет, - засмеялся Мэнни. - Почему именно он должен за свой
счет восстанавливать равновесие? Статистика никого ни к чему не обязывает.
Каждый принимает ее во внимание при своих расчетах, но не может
руководиться ею одной. Если бы вы пожелали немедленно поступить на этот
завод, вам, вероятно, нашлась бы работа, а в центральной статистике цифра
излишка увеличилась бы на один-два часа, только и всего. Влияние
статистики непрерывно сказывается на массовых перемещениях труда, но
каждая личность свободна.
За разговором мы успели достаточно отдохнуть, и все, кроме Мэнни,
отправились дальше осматривать завод. А Мэнни уехал домой - его вызывали в
лабораторию.
Вечером я решил остаться у Нэтти: он обещал на следующий день свести
меня в "дом детей", где одной из воспитательниц была его мать.
"Дом детей" занимал целую значительную и притом лучшую часть города с
населением в 15-20 тысяч человек. Это население составляли действительно
почти только дети с их воспитателями. Такие учреждения имеются во всех
больших городах планеты, а во многих случаях образуют и самостоятельные
города; только в маленьких поселениях, таких, как "химический городок"
Мэнни, их по большей части нет.
Большие двухэтажные дома с обычными голубыми крышами, разбросанные
среди садов с ручейками, прудами, площадками для игр и гимнастики, грядами
цветов и полезных трав, домиками для ручных животных и птиц... Толпы
большеглазых ребятишек неизвестного пола - благодаря одинаковому для
мальчиков и девочек костюму... Правда, и среди взрослых марсиан трудно
различать мужчин и женщин по костюму - в основных чертах он одинаков,
некоторая разница только в стиле: у мужчин платье более точно передает
формы тела, у женщин в большей мере их маскирует. Во всяком случае та
немолодая особа, которая встретила нас при выходе из гондолы перед дверями
одного из самых больших домов, была, несомненно, женщина, ибо Нэтти,
обнимая, назвал ее мамой. В дальнейшем разговоре он, впрочем, часто
обозначал ее, как и всякого другого товарища, просто по имени - Нэлла.
Марсианка уже знала о цели нашего приезда и прямо повела нас в свой