Страница:
"дом детей", по всем его отделениям, начиная с отделения самых маленьких,
которым она сама заведовала, до отделения старшего детского возраста,
граничащего с отрочеством. Маленькие чудовища по пути присоединялись к нам
и шли за нами, с интересом наблюдая своими огромными глазами человека с
другой планеты, - они хорошо знали, кто я такой; и когда мы обходили
последние отделения, нас сопровождала уже целая толпа, хотя большинство
ребятишек еще с утра разбежалось по садам.
Всего жило в этом доме около трехсот детей различных возрастов. Я
спросил Нэллу, почему в "домах детей" все возрасты соединяются вместе, а
не отделяются каждый в особом доме, что значительно облегчило бы
разделение труда между воспитателями и упростило бы всю их работу.
- Потому что тогда не было бы действительного воспитания, - отвечала
мне Нэлла. - Чтобы получить воспитание для общества, ребенок должен жить в
обществе. Всего больше жизненного опыта и знаний дети усваивают друг у
друга. Изолировать один возраст от другого - значило бы создавать для них
одностороннюю и узкую жизненную среду, в которой развитие будущего
человека должно идти медленно, вяло и однообразно. И для прямой активности
различие возрастов дает наибольший простор. Старшие дети - наши лучшие
помощники в уходе за маленькими. Нет, мы не только сознательно соединяем
все детские возрасты, но и воспитателей в каждом детском доме стараемся
подобрать самых различных возрастов и различных практических
специальностей.
- Однако в этом доме дети распределены по отделениям сообразно
с-возрастом, это как будто не согласуется с тем, что вы говорите?
- Дети собираются по отделениям только для того, чтобы спать,
завтракать, обедать, тут, конечно, нет надобности смешивать различные
возрасты. Но для игр и занятий они постоянно группируются так, как это им
самим нравится. Даже когда бывают какие-нибудь чтения, беллетристические
или научные, для детей одного отделения, в аудиторию всегда набивается
масса ребятишек всех других отделений. Дети сами выбирают себе свое
общество и сами любят сходиться с детьми других возрастов, а особенно со
взрослыми.
- Нэлла, - сказал в это время, выступая из толпы, один малыш, - Эста
унесла мою лодочку, которую я сам сделал; возьми лодочку у нее и отдай
мне.
- А она где? - спросила Нэлла.
- Она убежала к пруду спускать лодочку на воду, - объяснил ребенок.
- Ну, у меня сейчас нет времени идти туда; пусть кто-нибудь из старших
детей идет с тобой и убедит Эсту не обижать тебя. А всего лучше иди туда
один и помогай ей спускать лодочку; нет ничего удивительного, что лодочка
ей понравилась, если сделана хорошо.
Ребенок ушел, а Нэлла обратилась к остальным:
- А вы, детки, хорошо бы сделали, если бы оставили нас одних.
Иностранцу едва ли приятно, что на него таращится сотня детских глаз.
Представь себе, Эльви, что на тебя внимательно смотрит целая толпа
иностранцев. Что бы ты тогда сделал?
- Я бы убежал, - храбро заявил ближайший из толпы, которого она
назвала. И все дети в ту же минуту со смехом разбежались. Мы вышли в сад.
- Да, вот посмотрите, какова сила прошлого, - с улыбкой сказала
воспитательница. - Казалось бы, коммунизм у нас полный, отказывать детям
почти никогда и ни в чем не приходится, - откуда взяться чувству личной
собственности? А ребенок приходит и заявляет: "моя" лодочка, "я сам"
делал. И это очень часто: иногда дело доходит и до драки. Ничего не
поделаешь - общий закон жизни: развитие организма сокращенно повторяет
развитие вида, развитие личности таким же образом повторяет развитие
общества. Самоопределение ребенка среднего и старшего возраста в
большинстве случаев имеет такой смутно-индивидуалистический характер.
Приближение половой зрелости сначала еще усиливает этот оттенок. Только в
юношеском возрасте социальная среда настоящего окончательно побеждает
остатки прошлого.
- А вы знакомите детей с этим прошлым? - спросил я.
- Конечно, знакомим: и они очень любят разговоры и рассказы о старых
временах. Сначала для них это сказки, красивые, немножко страшные сказки о
другом мире, далеком и странном, но пробуждающем своими картинами борьбы и
насилия неясные отзвуки в атавистической глубине детских инстинктов.
Только впоследствии, преодолевая живые остатки прошлого в своей
собственной душе, ребенок научается яснее воспринимать связь времен, и
картины-сказки становятся для него действительностью истории,
преобразуются в живые звенья живой непрерывности.
Мы шли по аллеям обширного сада. Временами нам попадались группы детей,
занятых то играми, то рытьем канавок, то работой с какими-нибудь
ремесленными инструментами, то постройкой беседок, то просто оживленным
разговором. Все они с интересом оборачивались на меня, но никто не шел за
нами: по-видимому, все были предупреждены. Большинство встречавшихся групп
было смешанного возраста; во многих было по одному, по двое взрослых.
- В вашем доме довольно много воспитателей, - заметил я.
- Да, особенно если в числе их считать всех детей старшего возраста,
как это по справедливости следует. Но воспитателей-специалистов у нас
здесь всего трое; остальные взрослые, которых вы видите, это большей
частью матери и отцы, временно поселяющиеся у нас около своих детей, или
молодые люди, желающие изучить дело воспитания.
- Что же, все желающие родители могут здесь поселиться, чтобы жить со
своими детьми?
- Да, разумеется; и некоторые из матерей живут здесь по нескольку лет.
Но большинство их приезжает время от времени на неделю, на две, на месяц.
Отцы живут здесь реже. В нашем доме всего 60 отдельных комнат для
родителей и для тех детей, которые ищут уединения, и я не помню случая,
чтобы этих комнат не хватало.
- Значит, и дети иногда отказываются жить в общих помещениях?
- Да, дети старшего возраста нередко предпочитают жить отдельно. В этом
сказывается отчасти тот неопределенный индивидуализм, о котором я вам
говорила, отчасти же, особенно у детей, склонных сильно углубляться в
научные занятия, просто стремление отстранить все, что развлекает и
рассеивает внимание. Ведь и из числа взрослых у нас любят жить совершенно
отдельно главным образом те, кто всего больше занимается научными
исследованиями или художественным творчеством.
В этот момент впереди себя на небольшой полянке мы заметили ребенка, на
мой взгляд, лет шести или семи, который с палкой в руках гонялся за
каким-то животным. Мы ускорили шаги; ребенок не обращал на нас внимания. В
тот момент, как мы подошли, он настиг свою добычу - это оказалось нечто
вроде большой лягушки - и сильно ударил ее палкой. Животное медленно
поползло по траве с перешибленной лапой.
- Зачем ты это сделал, Альдо? - спокойно спросила Нэлла.
- Я никак не мог ее поймать, она все убегала, - объяснил мальчик.
- А ты знаешь, что ты сделал? Ты причинил лягушке боль и переломил ей
лапку. Дай сюда палку, я тебе объясню это.
Мальчик подал тросточку Нэлле, и она быстрым движением сильно ударила
его по руке. Мальчик вскрикнул.
- Тебе больно, Альдо? - все так же спокойно спросила воспитательница.
- Очень больно, злая Нэлла! - отвечал он.
- А лягушку ты ударил сильнее этого. Я только ушибла тебе руку, а ты ей
сломал лапку. Ей не только гораздо больнее, чем тебе, но она теперь не
может бегать и прыгать, ей нельзя будет находить пищу, и она умрет с
голоду или ее загрызут злые животные, от которых она не может убежать. Что
ты об этом думаешь, Альдо?
Ребенок стоял со слезами боли на глазах, придерживая ушибленную руку
другой рукой. Но он задумался. Через минуту он сказал:
- Надо починить ей лапку.
- Вот это верно, - сказал Нэтти. - Дай, я научу тебя, как это сделать.
Они тотчас поймали раненое животное, которое успело отползти только на
несколько шагов. Нэтти вынул свой платок и разорвал его на полоски, а
Альдо по его указанию принес ему несколько тонких щепочек. Затем оба, с
серьезностью истинных детей, занятых очень важным делом, принялись
устраивать плотную укрепляющую повязку на сломанную лапку лягушки.
Вскоре я и Нэтти собрались уходить домой.
- Да, вот что, - вспомнила Нэлла, - сегодня вечером вы могли бы застать
у нас вашего старого друга Энно. Он будет читать детям старшего возраста о
планете Венера.
- Значит, он живет в этом же городе? - спросил я.
- Нет, обсерватория, в которой он работает, лежит в трех часах пути
отсюда. Но он очень любит детей и не забывает меня, свою старую
воспитательницу. Поэтому он часто приезжает сюда и каждый раз рассказывает
детям что-нибудь интересное.
Вечером, в назначенный час, мы, разумеется, опять явились в "дом
детей", в большую аудиторию, где собрались уже все дети, кроме совсем
маленьких, и несколько десятков взрослых. Энно радостно меня встретил.
- Я выбрал тему как будто для вас, - шутливо говорил он. - Вас огорчает
отсталость вашей планеты и злые нравы вашего человечества. Я буду
рассказывать о такой планете, где высшие представители жизни пока только
динозавры и летучие ящеры, а их обычаи хуже, чем у вашей буржуазии. Ваш
каменный уголь там не горит в огне капитализма, а еще только растет в виде
гигантских лесов. Поедем когда-нибудь туда вместе охотиться на
ихтиозавров? Это тамошние Ротшильды и Рокфеллеры, правда, много умереннее
ваших земных, но зато гораздо менее культурные. Там царство самого
первоначального накопления, забытого в "Капитале" вашего Маркса... Ну,
Нэлла уже хмурится на мою легкомысленную болтовню. Сейчас начинаю.
Он увлекательно описывал далекую планету с ее глубокими бурными
океанами и горами громадной высоты, с ее жгучим солнцем и густыми белыми
облаками, с ее страшными ураганами и грозами, с ее безобразными чудовищами
и величественными исполинскими растениями. Все это он иллюстрировал живыми
фотографиями на экране, занимавшем целую стену залы. Голос Энно один был
слышен во мраке; глубокое внимание царило в зале. Когда он, описывая
приключения первых путешественников в этом мире, рассказал, как один из
них ручной гранатой убил исполинскую ящерицу, произошла странная маленькая
сцена, не замеченная большинством публики. Альдо, все время державшийся
около Нэллы, вдруг тихо заплакал.
- Что с тобой? - наклонившись к нему, спросила Нэлла.
- Мне жаль чудовище. Ему было очень больно, и оно совсем умерло, - тихо
отвечал мальчик.
Нэлла обняла ребенка и стала что-то ему объяснять вполголоса, но он не
скоро еще успокоился.
А Энно между тем рассказывал о неисчислимых естественных богатствах
прекрасной планеты, о ее гигантских водопадах в сотни миллионов лошадиных
сил, о благородных металлах, найденных прямо на поверхности ее гор, о
богатейших залежах радия на глубине нескольких сот метров, о запасах
энергии на сотни тысяч лет. Я еще не настолько владел языком, чтобы
чувствовать красоту изложения, но самые картины приковывали мое внимание
так же всецело, как и внимание детей. Когда Энно кончил и зала осветилась,
мне стало даже немного грустно, как детям бывает жаль, когда окончена
красивая сказка.
По окончании лекции начались вопросы и возражения со стороны
слушателей. Вопросы были разнообразны, как сами слушатели; они касались то
подробностей в картинах природы, то способов борьбы с этой природой. Был
такой вопрос: через сколько времени на Венере должны были бы из ее
собственной природы появиться люди и какое должно у них быть устройство
тела?
Возражения, большей счастью наивные, но иногда и довольно остроумные,
направленные главным образом против того вывода Энно, что в настоящую
эпоху Венера - планета очень неудобная для людей и едва ли скоро удастся
использовать сколько-нибудь значительно ее великие богатства. Юные
оптимисты энергично восставали против этого положения, выражавшего взгляды
большинства исследователей. Энно указывал, что жгучее солнце и влажный
воздух с массою бактерий создают для людей опасность многих болезней, что
испытали на себе все путешественники, побывавшие на Венере; что ураганы и
грозы затрудняют работу и угрожают жизни людей, и многое другое. Дети
находили, что перед подобными препятствиями странно отступать, когда надо
овладеть такой прекрасной планетой. Для борьбы с бактериями и болезнями
надо как можно скорее послать туда тысячу врачей, для борьбы с ураганами и
грозами - сотни тысяч строителей, которые проведут, где надо, высокие
стены и поставят громоотводы. "Пусть девять десятых погибнет, - говорил
один пылкий мальчик лет двенадцати, - тут есть из-за чего умереть, лишь бы
была одержана победа!" И по его горящим глазам было видно, что сам он,
конечно, не отступил бы перед тем, чтобы оказаться в числе этих девяти
десятых.
Энно мягко и спокойно разрушал карточные домики своих противников; но
было видно, что в глубине души он сочувствует им и что в его горячей юной
фантазии скрываются такие же решительные планы, разумеется более
обдуманные, но, может быть, не менее самоотверженные. Он сам еще не был на
Венере, и по его увлечению было ясно, что ее красота и ее опасности сильно
притягивают его.
Когда беседа закончилась, Энно отправился со мною и Нэтти. Он решил
пробыть еще день в этом городе и предложил мне назавтра вместе пойти в
музей искусства. Нэтти был занят - его вызывали в другой город на большое
совещание врачей.
- Вот уж никак не предполагал, что у вас существовали особые музеи
художественных произведений, - сказал я Энно по дороге в музей. - Я думал,
что скульптурные и картинные галереи - особенность именно капитализма с
его показной роскошью и стремлением грубо нагромождать богатства. В
социалистическом же обществе, я предполагал, искусство рассеивается
повсюду рядом с жизнью, которую оно украшает.
- В этом вы и не ошибались, - отвечал Энно. - Большая часть
произведений искусства предназначается у нас всегда для общественных
зданий - тех, в которых мы обсуждаем наши общие дела, тех, в которых
учимся и исследуем, в которых отдыхаем... Гораздо меньше мы украшаем наши
фабрики и заводы: эстетика могучих машин и их стройного движения приятна
нам в ее чистом виде, и очень мало таких произведений искусства, которые
вполне гармонировали бы с нею, нисколько не рассеивая и не ослабляя ее
впечатлений. Всего меньше мы украшаем наши дома, в которых большей частью
живем очень мало. А наши музеи искусства - это научно-эстетические
учреждения, это школы для изучения того, как развиваются искусства или,
вернее, как развивается человечество в его художественной деятельности.
Музей находился на маленьком острове озера, который узким мостом
соединялся с берегом. Самое здание, удлиненным четырехугольником
окружавшее сад с высокими фонтанами и множеством синих, белых, черных,
зеленых цветов, было изящно разукрашено снаружи и полно света внутри.
Там действительно не было такого сумбурного скопления статуй и картин,
как в больших музеях Земли. Передо мной в нескольких сотнях образцов
прошла цепь развития пластических искусств, от первобытных грубых
произведений доисторической эпохи до технически идеальных произведений
последнего века. И от начала до конца всюду чувствовалась печать той живой
внутренней цельности, которую люди называют "гением". Очевидно, это были
лучшие произведения всех эпох.
Чтобы вполне ясно понимать красоту другого мира, надо глубоко знать его
жизнь, а чтобы дать другим понятие об этой красоте, необходимо быть самому
органически к ней причастным... Вот почему для меня невозможно описать то,
что я там видел; я могу дать только намеки, только отрывочные указания на
то, что меня всего более поразило.
Основной мотив марсианской, как и нашей, скульптуры - это прекрасное
человеческое тело. Различия физического сложения марсиан от сложения
земных людей в общем невелики; если не считать резкой разницы в величине
глаз и отчасти, значит, в устройстве черепа, то различия эти не
превосходят тех, какие существуют между земными расами. Я не сумел бы
точно объяснить их - для этого я слишком плохо знаю анатомию; но мой глаз
легко привыкал к ним и воспринимал их почти сразу не как безобразие, а как
оригинальность.
Я заметай, что мужское и женское сложения сходны в большей мере, чем у
большинства земных племен: сравнительно широкие плечи женщин, не так
резко, благодаря некоторой полноте выступающая мускулатура мужчин и их
менее узкий таз сглаживают разницу. Это, впрочем, относится главным
образом к последней эпохе - к эпохе свободного человеческого развития: в
статуях капиталистического периода половые различия выражены сильнее.
Очевидно, домашнее рабство женщины и лихорадочная борьба за существование
мужчины искажают их тело в двух несходных направлениях.
Ни на минуту не исчезало во мне то ясное, то смутное сознание, что
передо мною образы чужого мира; оно придавало всем впечатлениям какую-то
странную, полупризрачную окраску. И даже прекрасное женское тело этих
статуй и картин вызывало во мне непонятное чувство, как будто совсем
непохожее на знакомое мне любовно-эстетическое влечение, а похожее скорее
на те неясные предчувствия, которые волновали меня когда-то давно, на
границе детства и юности.
Статуи ранних эпох были одноцветные, как у нас, позднейшие -
естественных цветов. Это меня не удивило. Я всегда думал, что отклонение
от действительности не может быть необходимым элементом искусства, что оно
даже антихудожественно, когда уменьшает богатство восприятия, как
одноцветность скульптуры, что оно в этом случае не помогает, а мешает
художественной идеализации, концентрирующей жизнь.
В статуях и картинах древних эпох, как в нашей античной скульптуре,
преобладали образы безмятежной гармонии, свободной от всякого напряжения.
В средние, переходные эпохи выступает иной характер: порыв, страсть,
волнующее стремление, иногда смягченное до степени блуждания мечты,
эротической или религиозной, иногда резко прорывающееся в предельном
напряжении неуравновешенных сил души и тела. В социалистическую эпоху
основной характер опять меняется: это гармоничное движение,
спокойно-уверенное проявление силы, действие, чуждое болезненности усилия,
стремление, свободное от волнения, живая активность, проникнутая сознанием
своего стройного единства и своей непобедимой разумности.
Если идеальная женская красота древнего искусства выражала
беспредельную возможность любви, а идеальная красота средних веков и
времен Возрождения - неутолимую жажду любви, мистическую или чувственную,
то здесь, в идеальной красоте другого идущего впереди нас мира воплощалась
сама любовь в ее спокойном и гордом самосознании, сама любовь - ясная,
светлая, всепобеждающая...
Для позднейших художественных произведений, как и для древних,
характерна чрезвычайная простота и единство мотива. Изображаются очень
сложные человеческие существа с богатым и стройным жизненным содержанием,
и при этом выбираются такие моменты их жизни, когда вся она
сосредоточивается в одном каком-нибудь чувстве, стремлении... Любимые темы
новейших художников - экстаз творческой мысли, экстаз любви, экстаз
наслаждения природой, спокойствие добровольной смерти, - сюжеты, глубоко
очерчивающие сущность великого племени, которое умеет жить со всей
полнотой и напряженностью, умирать сознательно и с достоинством.
Отдел живописи и скульптуры составлял одну половину музея, другая была
посвящена всецело архитектуре. Под архитектурой марсиане понимают не
только эстетику зданий и больших инженерных сооружений, но также эстетику
мебели, орудий, машин, вообще эстетику всего материально-полезного. Какую
громадную роль в их жизни играет это искусство, о том можно было судить по
особенной полноте и тщательности составления этой коллекции. От
первобытных пещерных жилищ с их грубо украшенной утварью до роскошных
общественных домов из стекла и алюминия с их внутренней обстановкой,
исполненной лучшими художниками, до гигантских заводов с их
грозно-красивыми машинами, до величайших каналов с их гранитными
набережными и воздушными мостами, - тут были представлены все типические
формы в виде картин, чертежей, моделей и особенно стереограмм в больших
стереоскопах, где все воспроизводилось с полной иллюзией тождества. Особое
место занимала эстетика садов, полей и парков; и как ни была непривычна
для меня природа планеты, но даже мне часто была понятна красота тех
сочетаний цветов и форм, которые создавались из этой природы коллективным
гением племени с большими глазами.
В произведениях прежних эпох очень часто, как и у нас, изящество
достигалось за счет удобства, украшения вредили прочности, искусство
совершало насилие над прямым полезным назначением предметов. Ничего
подобного мой глаз не улавливал в произведениях новейшей эпохи - ни в ее
мебели, ни в ее орудиях, ни в ее сооружениях. Я спросил Энно, допускает ли
их современная архитектура уклонение от практического совершенства
предметов ради их красоты.
- Никогда, - отвечал Энно, - это была бы фальшивая красота,
искусственность, а не искусство.
В досоциалистические времена марсиане ставили памятники своим великим
людям; теперь они ставят памятники только великим событиям; таким, как
первая попытка достигнуть Земли, закончившаяся гибелью исследователей,
таким, как уничтожение смертельной эпидемической болезни, таким, как
открытие разложения и синтеза всех химических элементов. Ряд памятников
был представлен в стереограммах того же отдела, где находились гробницы и
храмы (у марсиан раньше существовали и религии). Одним из последних
памятников великим людям был памятник того инженера, о котором рассказывал
мне Мэнни. Художник сумел ясно представить силу души человека, победоносно
руководившего армией труда в борьбе с природой и гордо отвергнувшего
трусливый суд нравственности над его поступками. Когда я в невольной
задумчивости остановился перед панорамой памятника, Энно тихо произнес
несколько стихов, выражавших сущность душевной трагедии героя.
- Чьи это стихир - спросил я.
- Мои, - ответил Энно, - я написал их для Мэнни.
Я не мог вполне судить о внутренней красоте стихов на чуждом еще для
меня языке; но несомненно, что их мысль была ясна, ритм очень стройный,
рифма звучная и богатая. Это дало новое направление моим мыслям.
- Значит, у вас, в поэзии еще процветают строгий ритм и рифма?
- Конечно, - с оттенком удивления сказал Энно. - Разве это кажется вам
некрасивым?
- Нет, вовсе не то, - объяснил я, - но у нас распространено мнение, что
эта форма была порождена вкусами господствующих классов нашего общества,
как выражение их похотливости и пристрастия к условностям, сковывающим
свободу художественной речи. Из этого делают вывод, что поэзия будущего,
поэзия эпохи социализма должна отвергнуть и забыть эти стеснительные
законы.
- Это совершенно несправедливо, - горячо возразил Энно. - Правильно
ритмическое кажется нам красивым вовсе не из пристрастия к условному, а
потому, что оно глубоко гармонирует с ритмической правильностью процессов
нашей жизни и сознания. А рифма, завершающая ряд многообразий в одинаковых
конечных аккордах, разве она не находится в таком же глубоком родстве с
той жизненной связью людей, которая их внутреннее многообразие увеличивает
единством наслаждения в искусстве? Без ритма вообще нет художественной
формы. Где нет ритма звуков, там должен быть, и притом тем строже, ритм
идей... А если рифма действительно феодального происхождения, то ведь это
можно сказать и о многих других хороших и красивых вещах.
- Но ведь рифма в самом деле стесняет и затрудняет выражение
поэтической идеи?
- Так что же из этого? Ведь это стеснение вытекает из цели, которую
свободно ставит себе художник. Оно не только затрудняет, но и
совершенствует выражение поэтической идеи, и только ради этого оно и
существует. Чем сложнее цель, тем труднее путь к ней и, следовательно, тем
больше стеснений на этом пути. Если вы хотите построить красивое здание,
сколько правил техники и гармонии будут определять и, значит, "стеснять"
вашу работу! Вы свободны в выборе целей - это и есть единственная
человеческая свобода. Но раз вы желаете цели, тем самым вы желаете и
средств, которыми она достигается.
Мы сошли в сад отдохнуть от массы впечатлений. Был уже вечер, ясный и
мягкий весенний вечер. Цветы начинали свертывать свои чашечки и листья,
чтобы закрыть их на ночь; эта общая особенность растений Марса,
порожденная его холодными ночами. Я возобновил начатый разговор.
- Скажите, какие роды беллетристики у вас теперь преобладают?
- Драма, особенно трагедия, и поэзия картин природы, - ответил Энно.
- В чем же содержание вашей трагедии? Где материал для нее в вашем
счастливом мирном сосуществовании?
- Счастливое? мирное? откуда вы это взяли? У нас царствует мир между
людьми, это правда, но нет мира со стихийностью природы, и не может его
быть. А это такой враг, в самом поражении которого всегда есть новая
угроза. За последний период нашей истории мы в десятки раз увеличили
эксплуатацию нашей планеты, наша численность возрастает, и еще несравненно
быстрее растут наши потребности. Опасность истощения природных сил и
средств уже не раз вставала перед нами то в одной, то в другой области
которым она сама заведовала, до отделения старшего детского возраста,
граничащего с отрочеством. Маленькие чудовища по пути присоединялись к нам
и шли за нами, с интересом наблюдая своими огромными глазами человека с
другой планеты, - они хорошо знали, кто я такой; и когда мы обходили
последние отделения, нас сопровождала уже целая толпа, хотя большинство
ребятишек еще с утра разбежалось по садам.
Всего жило в этом доме около трехсот детей различных возрастов. Я
спросил Нэллу, почему в "домах детей" все возрасты соединяются вместе, а
не отделяются каждый в особом доме, что значительно облегчило бы
разделение труда между воспитателями и упростило бы всю их работу.
- Потому что тогда не было бы действительного воспитания, - отвечала
мне Нэлла. - Чтобы получить воспитание для общества, ребенок должен жить в
обществе. Всего больше жизненного опыта и знаний дети усваивают друг у
друга. Изолировать один возраст от другого - значило бы создавать для них
одностороннюю и узкую жизненную среду, в которой развитие будущего
человека должно идти медленно, вяло и однообразно. И для прямой активности
различие возрастов дает наибольший простор. Старшие дети - наши лучшие
помощники в уходе за маленькими. Нет, мы не только сознательно соединяем
все детские возрасты, но и воспитателей в каждом детском доме стараемся
подобрать самых различных возрастов и различных практических
специальностей.
- Однако в этом доме дети распределены по отделениям сообразно
с-возрастом, это как будто не согласуется с тем, что вы говорите?
- Дети собираются по отделениям только для того, чтобы спать,
завтракать, обедать, тут, конечно, нет надобности смешивать различные
возрасты. Но для игр и занятий они постоянно группируются так, как это им
самим нравится. Даже когда бывают какие-нибудь чтения, беллетристические
или научные, для детей одного отделения, в аудиторию всегда набивается
масса ребятишек всех других отделений. Дети сами выбирают себе свое
общество и сами любят сходиться с детьми других возрастов, а особенно со
взрослыми.
- Нэлла, - сказал в это время, выступая из толпы, один малыш, - Эста
унесла мою лодочку, которую я сам сделал; возьми лодочку у нее и отдай
мне.
- А она где? - спросила Нэлла.
- Она убежала к пруду спускать лодочку на воду, - объяснил ребенок.
- Ну, у меня сейчас нет времени идти туда; пусть кто-нибудь из старших
детей идет с тобой и убедит Эсту не обижать тебя. А всего лучше иди туда
один и помогай ей спускать лодочку; нет ничего удивительного, что лодочка
ей понравилась, если сделана хорошо.
Ребенок ушел, а Нэлла обратилась к остальным:
- А вы, детки, хорошо бы сделали, если бы оставили нас одних.
Иностранцу едва ли приятно, что на него таращится сотня детских глаз.
Представь себе, Эльви, что на тебя внимательно смотрит целая толпа
иностранцев. Что бы ты тогда сделал?
- Я бы убежал, - храбро заявил ближайший из толпы, которого она
назвала. И все дети в ту же минуту со смехом разбежались. Мы вышли в сад.
- Да, вот посмотрите, какова сила прошлого, - с улыбкой сказала
воспитательница. - Казалось бы, коммунизм у нас полный, отказывать детям
почти никогда и ни в чем не приходится, - откуда взяться чувству личной
собственности? А ребенок приходит и заявляет: "моя" лодочка, "я сам"
делал. И это очень часто: иногда дело доходит и до драки. Ничего не
поделаешь - общий закон жизни: развитие организма сокращенно повторяет
развитие вида, развитие личности таким же образом повторяет развитие
общества. Самоопределение ребенка среднего и старшего возраста в
большинстве случаев имеет такой смутно-индивидуалистический характер.
Приближение половой зрелости сначала еще усиливает этот оттенок. Только в
юношеском возрасте социальная среда настоящего окончательно побеждает
остатки прошлого.
- А вы знакомите детей с этим прошлым? - спросил я.
- Конечно, знакомим: и они очень любят разговоры и рассказы о старых
временах. Сначала для них это сказки, красивые, немножко страшные сказки о
другом мире, далеком и странном, но пробуждающем своими картинами борьбы и
насилия неясные отзвуки в атавистической глубине детских инстинктов.
Только впоследствии, преодолевая живые остатки прошлого в своей
собственной душе, ребенок научается яснее воспринимать связь времен, и
картины-сказки становятся для него действительностью истории,
преобразуются в живые звенья живой непрерывности.
Мы шли по аллеям обширного сада. Временами нам попадались группы детей,
занятых то играми, то рытьем канавок, то работой с какими-нибудь
ремесленными инструментами, то постройкой беседок, то просто оживленным
разговором. Все они с интересом оборачивались на меня, но никто не шел за
нами: по-видимому, все были предупреждены. Большинство встречавшихся групп
было смешанного возраста; во многих было по одному, по двое взрослых.
- В вашем доме довольно много воспитателей, - заметил я.
- Да, особенно если в числе их считать всех детей старшего возраста,
как это по справедливости следует. Но воспитателей-специалистов у нас
здесь всего трое; остальные взрослые, которых вы видите, это большей
частью матери и отцы, временно поселяющиеся у нас около своих детей, или
молодые люди, желающие изучить дело воспитания.
- Что же, все желающие родители могут здесь поселиться, чтобы жить со
своими детьми?
- Да, разумеется; и некоторые из матерей живут здесь по нескольку лет.
Но большинство их приезжает время от времени на неделю, на две, на месяц.
Отцы живут здесь реже. В нашем доме всего 60 отдельных комнат для
родителей и для тех детей, которые ищут уединения, и я не помню случая,
чтобы этих комнат не хватало.
- Значит, и дети иногда отказываются жить в общих помещениях?
- Да, дети старшего возраста нередко предпочитают жить отдельно. В этом
сказывается отчасти тот неопределенный индивидуализм, о котором я вам
говорила, отчасти же, особенно у детей, склонных сильно углубляться в
научные занятия, просто стремление отстранить все, что развлекает и
рассеивает внимание. Ведь и из числа взрослых у нас любят жить совершенно
отдельно главным образом те, кто всего больше занимается научными
исследованиями или художественным творчеством.
В этот момент впереди себя на небольшой полянке мы заметили ребенка, на
мой взгляд, лет шести или семи, который с палкой в руках гонялся за
каким-то животным. Мы ускорили шаги; ребенок не обращал на нас внимания. В
тот момент, как мы подошли, он настиг свою добычу - это оказалось нечто
вроде большой лягушки - и сильно ударил ее палкой. Животное медленно
поползло по траве с перешибленной лапой.
- Зачем ты это сделал, Альдо? - спокойно спросила Нэлла.
- Я никак не мог ее поймать, она все убегала, - объяснил мальчик.
- А ты знаешь, что ты сделал? Ты причинил лягушке боль и переломил ей
лапку. Дай сюда палку, я тебе объясню это.
Мальчик подал тросточку Нэлле, и она быстрым движением сильно ударила
его по руке. Мальчик вскрикнул.
- Тебе больно, Альдо? - все так же спокойно спросила воспитательница.
- Очень больно, злая Нэлла! - отвечал он.
- А лягушку ты ударил сильнее этого. Я только ушибла тебе руку, а ты ей
сломал лапку. Ей не только гораздо больнее, чем тебе, но она теперь не
может бегать и прыгать, ей нельзя будет находить пищу, и она умрет с
голоду или ее загрызут злые животные, от которых она не может убежать. Что
ты об этом думаешь, Альдо?
Ребенок стоял со слезами боли на глазах, придерживая ушибленную руку
другой рукой. Но он задумался. Через минуту он сказал:
- Надо починить ей лапку.
- Вот это верно, - сказал Нэтти. - Дай, я научу тебя, как это сделать.
Они тотчас поймали раненое животное, которое успело отползти только на
несколько шагов. Нэтти вынул свой платок и разорвал его на полоски, а
Альдо по его указанию принес ему несколько тонких щепочек. Затем оба, с
серьезностью истинных детей, занятых очень важным делом, принялись
устраивать плотную укрепляющую повязку на сломанную лапку лягушки.
Вскоре я и Нэтти собрались уходить домой.
- Да, вот что, - вспомнила Нэлла, - сегодня вечером вы могли бы застать
у нас вашего старого друга Энно. Он будет читать детям старшего возраста о
планете Венера.
- Значит, он живет в этом же городе? - спросил я.
- Нет, обсерватория, в которой он работает, лежит в трех часах пути
отсюда. Но он очень любит детей и не забывает меня, свою старую
воспитательницу. Поэтому он часто приезжает сюда и каждый раз рассказывает
детям что-нибудь интересное.
Вечером, в назначенный час, мы, разумеется, опять явились в "дом
детей", в большую аудиторию, где собрались уже все дети, кроме совсем
маленьких, и несколько десятков взрослых. Энно радостно меня встретил.
- Я выбрал тему как будто для вас, - шутливо говорил он. - Вас огорчает
отсталость вашей планеты и злые нравы вашего человечества. Я буду
рассказывать о такой планете, где высшие представители жизни пока только
динозавры и летучие ящеры, а их обычаи хуже, чем у вашей буржуазии. Ваш
каменный уголь там не горит в огне капитализма, а еще только растет в виде
гигантских лесов. Поедем когда-нибудь туда вместе охотиться на
ихтиозавров? Это тамошние Ротшильды и Рокфеллеры, правда, много умереннее
ваших земных, но зато гораздо менее культурные. Там царство самого
первоначального накопления, забытого в "Капитале" вашего Маркса... Ну,
Нэлла уже хмурится на мою легкомысленную болтовню. Сейчас начинаю.
Он увлекательно описывал далекую планету с ее глубокими бурными
океанами и горами громадной высоты, с ее жгучим солнцем и густыми белыми
облаками, с ее страшными ураганами и грозами, с ее безобразными чудовищами
и величественными исполинскими растениями. Все это он иллюстрировал живыми
фотографиями на экране, занимавшем целую стену залы. Голос Энно один был
слышен во мраке; глубокое внимание царило в зале. Когда он, описывая
приключения первых путешественников в этом мире, рассказал, как один из
них ручной гранатой убил исполинскую ящерицу, произошла странная маленькая
сцена, не замеченная большинством публики. Альдо, все время державшийся
около Нэллы, вдруг тихо заплакал.
- Что с тобой? - наклонившись к нему, спросила Нэлла.
- Мне жаль чудовище. Ему было очень больно, и оно совсем умерло, - тихо
отвечал мальчик.
Нэлла обняла ребенка и стала что-то ему объяснять вполголоса, но он не
скоро еще успокоился.
А Энно между тем рассказывал о неисчислимых естественных богатствах
прекрасной планеты, о ее гигантских водопадах в сотни миллионов лошадиных
сил, о благородных металлах, найденных прямо на поверхности ее гор, о
богатейших залежах радия на глубине нескольких сот метров, о запасах
энергии на сотни тысяч лет. Я еще не настолько владел языком, чтобы
чувствовать красоту изложения, но самые картины приковывали мое внимание
так же всецело, как и внимание детей. Когда Энно кончил и зала осветилась,
мне стало даже немного грустно, как детям бывает жаль, когда окончена
красивая сказка.
По окончании лекции начались вопросы и возражения со стороны
слушателей. Вопросы были разнообразны, как сами слушатели; они касались то
подробностей в картинах природы, то способов борьбы с этой природой. Был
такой вопрос: через сколько времени на Венере должны были бы из ее
собственной природы появиться люди и какое должно у них быть устройство
тела?
Возражения, большей счастью наивные, но иногда и довольно остроумные,
направленные главным образом против того вывода Энно, что в настоящую
эпоху Венера - планета очень неудобная для людей и едва ли скоро удастся
использовать сколько-нибудь значительно ее великие богатства. Юные
оптимисты энергично восставали против этого положения, выражавшего взгляды
большинства исследователей. Энно указывал, что жгучее солнце и влажный
воздух с массою бактерий создают для людей опасность многих болезней, что
испытали на себе все путешественники, побывавшие на Венере; что ураганы и
грозы затрудняют работу и угрожают жизни людей, и многое другое. Дети
находили, что перед подобными препятствиями странно отступать, когда надо
овладеть такой прекрасной планетой. Для борьбы с бактериями и болезнями
надо как можно скорее послать туда тысячу врачей, для борьбы с ураганами и
грозами - сотни тысяч строителей, которые проведут, где надо, высокие
стены и поставят громоотводы. "Пусть девять десятых погибнет, - говорил
один пылкий мальчик лет двенадцати, - тут есть из-за чего умереть, лишь бы
была одержана победа!" И по его горящим глазам было видно, что сам он,
конечно, не отступил бы перед тем, чтобы оказаться в числе этих девяти
десятых.
Энно мягко и спокойно разрушал карточные домики своих противников; но
было видно, что в глубине души он сочувствует им и что в его горячей юной
фантазии скрываются такие же решительные планы, разумеется более
обдуманные, но, может быть, не менее самоотверженные. Он сам еще не был на
Венере, и по его увлечению было ясно, что ее красота и ее опасности сильно
притягивают его.
Когда беседа закончилась, Энно отправился со мною и Нэтти. Он решил
пробыть еще день в этом городе и предложил мне назавтра вместе пойти в
музей искусства. Нэтти был занят - его вызывали в другой город на большое
совещание врачей.
- Вот уж никак не предполагал, что у вас существовали особые музеи
художественных произведений, - сказал я Энно по дороге в музей. - Я думал,
что скульптурные и картинные галереи - особенность именно капитализма с
его показной роскошью и стремлением грубо нагромождать богатства. В
социалистическом же обществе, я предполагал, искусство рассеивается
повсюду рядом с жизнью, которую оно украшает.
- В этом вы и не ошибались, - отвечал Энно. - Большая часть
произведений искусства предназначается у нас всегда для общественных
зданий - тех, в которых мы обсуждаем наши общие дела, тех, в которых
учимся и исследуем, в которых отдыхаем... Гораздо меньше мы украшаем наши
фабрики и заводы: эстетика могучих машин и их стройного движения приятна
нам в ее чистом виде, и очень мало таких произведений искусства, которые
вполне гармонировали бы с нею, нисколько не рассеивая и не ослабляя ее
впечатлений. Всего меньше мы украшаем наши дома, в которых большей частью
живем очень мало. А наши музеи искусства - это научно-эстетические
учреждения, это школы для изучения того, как развиваются искусства или,
вернее, как развивается человечество в его художественной деятельности.
Музей находился на маленьком острове озера, который узким мостом
соединялся с берегом. Самое здание, удлиненным четырехугольником
окружавшее сад с высокими фонтанами и множеством синих, белых, черных,
зеленых цветов, было изящно разукрашено снаружи и полно света внутри.
Там действительно не было такого сумбурного скопления статуй и картин,
как в больших музеях Земли. Передо мной в нескольких сотнях образцов
прошла цепь развития пластических искусств, от первобытных грубых
произведений доисторической эпохи до технически идеальных произведений
последнего века. И от начала до конца всюду чувствовалась печать той живой
внутренней цельности, которую люди называют "гением". Очевидно, это были
лучшие произведения всех эпох.
Чтобы вполне ясно понимать красоту другого мира, надо глубоко знать его
жизнь, а чтобы дать другим понятие об этой красоте, необходимо быть самому
органически к ней причастным... Вот почему для меня невозможно описать то,
что я там видел; я могу дать только намеки, только отрывочные указания на
то, что меня всего более поразило.
Основной мотив марсианской, как и нашей, скульптуры - это прекрасное
человеческое тело. Различия физического сложения марсиан от сложения
земных людей в общем невелики; если не считать резкой разницы в величине
глаз и отчасти, значит, в устройстве черепа, то различия эти не
превосходят тех, какие существуют между земными расами. Я не сумел бы
точно объяснить их - для этого я слишком плохо знаю анатомию; но мой глаз
легко привыкал к ним и воспринимал их почти сразу не как безобразие, а как
оригинальность.
Я заметай, что мужское и женское сложения сходны в большей мере, чем у
большинства земных племен: сравнительно широкие плечи женщин, не так
резко, благодаря некоторой полноте выступающая мускулатура мужчин и их
менее узкий таз сглаживают разницу. Это, впрочем, относится главным
образом к последней эпохе - к эпохе свободного человеческого развития: в
статуях капиталистического периода половые различия выражены сильнее.
Очевидно, домашнее рабство женщины и лихорадочная борьба за существование
мужчины искажают их тело в двух несходных направлениях.
Ни на минуту не исчезало во мне то ясное, то смутное сознание, что
передо мною образы чужого мира; оно придавало всем впечатлениям какую-то
странную, полупризрачную окраску. И даже прекрасное женское тело этих
статуй и картин вызывало во мне непонятное чувство, как будто совсем
непохожее на знакомое мне любовно-эстетическое влечение, а похожее скорее
на те неясные предчувствия, которые волновали меня когда-то давно, на
границе детства и юности.
Статуи ранних эпох были одноцветные, как у нас, позднейшие -
естественных цветов. Это меня не удивило. Я всегда думал, что отклонение
от действительности не может быть необходимым элементом искусства, что оно
даже антихудожественно, когда уменьшает богатство восприятия, как
одноцветность скульптуры, что оно в этом случае не помогает, а мешает
художественной идеализации, концентрирующей жизнь.
В статуях и картинах древних эпох, как в нашей античной скульптуре,
преобладали образы безмятежной гармонии, свободной от всякого напряжения.
В средние, переходные эпохи выступает иной характер: порыв, страсть,
волнующее стремление, иногда смягченное до степени блуждания мечты,
эротической или религиозной, иногда резко прорывающееся в предельном
напряжении неуравновешенных сил души и тела. В социалистическую эпоху
основной характер опять меняется: это гармоничное движение,
спокойно-уверенное проявление силы, действие, чуждое болезненности усилия,
стремление, свободное от волнения, живая активность, проникнутая сознанием
своего стройного единства и своей непобедимой разумности.
Если идеальная женская красота древнего искусства выражала
беспредельную возможность любви, а идеальная красота средних веков и
времен Возрождения - неутолимую жажду любви, мистическую или чувственную,
то здесь, в идеальной красоте другого идущего впереди нас мира воплощалась
сама любовь в ее спокойном и гордом самосознании, сама любовь - ясная,
светлая, всепобеждающая...
Для позднейших художественных произведений, как и для древних,
характерна чрезвычайная простота и единство мотива. Изображаются очень
сложные человеческие существа с богатым и стройным жизненным содержанием,
и при этом выбираются такие моменты их жизни, когда вся она
сосредоточивается в одном каком-нибудь чувстве, стремлении... Любимые темы
новейших художников - экстаз творческой мысли, экстаз любви, экстаз
наслаждения природой, спокойствие добровольной смерти, - сюжеты, глубоко
очерчивающие сущность великого племени, которое умеет жить со всей
полнотой и напряженностью, умирать сознательно и с достоинством.
Отдел живописи и скульптуры составлял одну половину музея, другая была
посвящена всецело архитектуре. Под архитектурой марсиане понимают не
только эстетику зданий и больших инженерных сооружений, но также эстетику
мебели, орудий, машин, вообще эстетику всего материально-полезного. Какую
громадную роль в их жизни играет это искусство, о том можно было судить по
особенной полноте и тщательности составления этой коллекции. От
первобытных пещерных жилищ с их грубо украшенной утварью до роскошных
общественных домов из стекла и алюминия с их внутренней обстановкой,
исполненной лучшими художниками, до гигантских заводов с их
грозно-красивыми машинами, до величайших каналов с их гранитными
набережными и воздушными мостами, - тут были представлены все типические
формы в виде картин, чертежей, моделей и особенно стереограмм в больших
стереоскопах, где все воспроизводилось с полной иллюзией тождества. Особое
место занимала эстетика садов, полей и парков; и как ни была непривычна
для меня природа планеты, но даже мне часто была понятна красота тех
сочетаний цветов и форм, которые создавались из этой природы коллективным
гением племени с большими глазами.
В произведениях прежних эпох очень часто, как и у нас, изящество
достигалось за счет удобства, украшения вредили прочности, искусство
совершало насилие над прямым полезным назначением предметов. Ничего
подобного мой глаз не улавливал в произведениях новейшей эпохи - ни в ее
мебели, ни в ее орудиях, ни в ее сооружениях. Я спросил Энно, допускает ли
их современная архитектура уклонение от практического совершенства
предметов ради их красоты.
- Никогда, - отвечал Энно, - это была бы фальшивая красота,
искусственность, а не искусство.
В досоциалистические времена марсиане ставили памятники своим великим
людям; теперь они ставят памятники только великим событиям; таким, как
первая попытка достигнуть Земли, закончившаяся гибелью исследователей,
таким, как уничтожение смертельной эпидемической болезни, таким, как
открытие разложения и синтеза всех химических элементов. Ряд памятников
был представлен в стереограммах того же отдела, где находились гробницы и
храмы (у марсиан раньше существовали и религии). Одним из последних
памятников великим людям был памятник того инженера, о котором рассказывал
мне Мэнни. Художник сумел ясно представить силу души человека, победоносно
руководившего армией труда в борьбе с природой и гордо отвергнувшего
трусливый суд нравственности над его поступками. Когда я в невольной
задумчивости остановился перед панорамой памятника, Энно тихо произнес
несколько стихов, выражавших сущность душевной трагедии героя.
- Чьи это стихир - спросил я.
- Мои, - ответил Энно, - я написал их для Мэнни.
Я не мог вполне судить о внутренней красоте стихов на чуждом еще для
меня языке; но несомненно, что их мысль была ясна, ритм очень стройный,
рифма звучная и богатая. Это дало новое направление моим мыслям.
- Значит, у вас, в поэзии еще процветают строгий ритм и рифма?
- Конечно, - с оттенком удивления сказал Энно. - Разве это кажется вам
некрасивым?
- Нет, вовсе не то, - объяснил я, - но у нас распространено мнение, что
эта форма была порождена вкусами господствующих классов нашего общества,
как выражение их похотливости и пристрастия к условностям, сковывающим
свободу художественной речи. Из этого делают вывод, что поэзия будущего,
поэзия эпохи социализма должна отвергнуть и забыть эти стеснительные
законы.
- Это совершенно несправедливо, - горячо возразил Энно. - Правильно
ритмическое кажется нам красивым вовсе не из пристрастия к условному, а
потому, что оно глубоко гармонирует с ритмической правильностью процессов
нашей жизни и сознания. А рифма, завершающая ряд многообразий в одинаковых
конечных аккордах, разве она не находится в таком же глубоком родстве с
той жизненной связью людей, которая их внутреннее многообразие увеличивает
единством наслаждения в искусстве? Без ритма вообще нет художественной
формы. Где нет ритма звуков, там должен быть, и притом тем строже, ритм
идей... А если рифма действительно феодального происхождения, то ведь это
можно сказать и о многих других хороших и красивых вещах.
- Но ведь рифма в самом деле стесняет и затрудняет выражение
поэтической идеи?
- Так что же из этого? Ведь это стеснение вытекает из цели, которую
свободно ставит себе художник. Оно не только затрудняет, но и
совершенствует выражение поэтической идеи, и только ради этого оно и
существует. Чем сложнее цель, тем труднее путь к ней и, следовательно, тем
больше стеснений на этом пути. Если вы хотите построить красивое здание,
сколько правил техники и гармонии будут определять и, значит, "стеснять"
вашу работу! Вы свободны в выборе целей - это и есть единственная
человеческая свобода. Но раз вы желаете цели, тем самым вы желаете и
средств, которыми она достигается.
Мы сошли в сад отдохнуть от массы впечатлений. Был уже вечер, ясный и
мягкий весенний вечер. Цветы начинали свертывать свои чашечки и листья,
чтобы закрыть их на ночь; эта общая особенность растений Марса,
порожденная его холодными ночами. Я возобновил начатый разговор.
- Скажите, какие роды беллетристики у вас теперь преобладают?
- Драма, особенно трагедия, и поэзия картин природы, - ответил Энно.
- В чем же содержание вашей трагедии? Где материал для нее в вашем
счастливом мирном сосуществовании?
- Счастливое? мирное? откуда вы это взяли? У нас царствует мир между
людьми, это правда, но нет мира со стихийностью природы, и не может его
быть. А это такой враг, в самом поражении которого всегда есть новая
угроза. За последний период нашей истории мы в десятки раз увеличили
эксплуатацию нашей планеты, наша численность возрастает, и еще несравненно
быстрее растут наши потребности. Опасность истощения природных сил и
средств уже не раз вставала перед нами то в одной, то в другой области