Страница:
стенограмм, фонограмм и т.д. Таким путем я надеялся устранить потерю
времени, но рассеянность все незаметнее подкрадывалась ко мне, и я ловил
себя на том, что уже долго смотрю в одну точку, ничего не понимая и ничего
не делая.
Зато когда я ложился в постель и смотрел сквозь стеклянную крышу на
темное небо, тогда мысль начинала самовольно работать с удивительной
живостью и энергией. Целые страницы цифр и формул выступали перед моим
внутренним зрением с такой ясностью, что я мог перечитывать их строчка за
строчкой. Но эти образы скоро уходили, уступая место другим; и тогда мое
сознание превращалось в какую-то панораму удивительно ярких и отчетливых
картин, не имевших уже ничего общего с моими занятиями и заботами: земные
ландшафты, театральные сцены, картины детских сказок спокойно, точно в
зеркале, отражались в моей душе и исчезали и сменялись, не вызывая
никакого волнения, а только легкое чувство интереса или любопытства, не
лишенное очень слабого приятного оттенка. Эти отражения сначала проходили
внутри моего сознания, не смешиваясь с окружающей обстановкой, потом они
ее вытесняли, и я погружался в сон, полный живых и сложных сновидений,
очень легко прерывавшийся и не дававший мне главного, к чему я стремился,
- чувства отдыха.
Шум в ушах уже довольно давно меня беспокоил, а теперь он становился
все постояннее и сильнее, так что иногда мешал мне слушать фонограммы, а
по ночам уносил остатки сна. Время от времени из него выделялись
человеческие голоса, знакомые и незнакомые; часто мне казалось, что меня
окликают по имени, часто казалось, что я слышу разговор, слов которого
из-за шума не могу разобрать. Я стал понимать, что уже не совсем здоров,
тем более что рассеянность окончательно овладела мною и я не мог даже
читать больше нескольких строчек подряд.
"Это, конечно, просто переутомление, - думал я. - Мне надо только
больше отдыхать; я, пожалуй, слишком много работал. Но не надо, чтобы
Мэнни заметил, что со мной происходит: это слишком похоже на банкротство с
первых же шагов моего дела".
И когда Мэнни заходил ко мне в комнату - это бывало тогда, правда, не
часто, - я притворялся, что усердно занимаюсь. А он замечал мне, что я
работаю слишком много и рискую переутомиться.
- Особенно сегодня у вас нездоровый вид, - говорил он. - Посмотрите в
зеркало, как блестят ваши глаза и как вы бледны. Вам надо отдохнуть, вы
этим выиграете в дальнейшем.
И я сам очень хотел бы этого, но мне не удавалось. Правда, я почти
ничего не делал, но меня утомляло уже всякое, самое маленькое усилие; а
бурный поток живых образов, воспоминаний и фантазий не прекращался ни
днем, ни ночью. Окружающее как-то бледнело и терялось за ними и
приобретало призрачный оттенок.
Наконец, я должен был сдаться. Я видел, что вялость и апатия все
сильнее овладевают моей волей и я все меньше могу бороться со своим
состоянием. Раз утром, когда я встал с постели, у меня все сразу потемнело
в глазах. Но это быстро прошло, и я подошел к окну, чтобы посмотреть на
деревья парка. Вдруг я почувствовал, что на меня кто-то смотрит. Я
обернулся - передо мной стояла Анна Николаевна. Лицо ее было бледно и
грустно, взгляд полон упрека. Меня это огорчило, и я, совершенно не думая
о странности ее появления, сделал шаг по направлению к ней и хотел сказать
что-то. Но она исчезла, как будто растаяла в воздухе.
С этого момента началась оргия призраков. Многого я, конечно, не помню,
и, кажется, сознание часто спутывалось у меня наяву, как во сне. Приходили
и уходили или просто появлялись и исчезали самые различные люди, с какими
я встречался в своей жизни, и даже совершенно незнакомые мне. Но между
ними не было марсиан, это были все земные люди, большей частью те, которых
я давно не видал, - старые школьные товарищи, молодой брат, который умер
еще в детстве. Как-то раз через окно я увидел на скамейке знакомого
шпиона, который со злобной насмешкой смотрел на меня своими хищными,
бегающими глазами. Призраки не разговаривали со мной, а ночью, когда было
тихо, слуховые галлюцинации продолжались и усиливались, превращаясь в
целые связные, но нелепо-бессодержательные разговоры большею частью между
неизвестными мне лицами: то пассажир торговался с извозчиком, то приказчик
уговаривал покупателя взять у него материю, то шумела университетская
аудитория, а субинспектор убеждал успокоиться, потому что сейчас придет
господин профессор. Зрительные галлюцинации были по крайней мере
интересны, да и мешали мне гораздо меньше и реже.
После появления Анны Николаевны я, разумеется, сказал все Мэнни. Он
тотчас уложил меня в постель, позвал ближайшего врача и телефонировал
Нэтти за шесть тысяч километров. Врач сказал, что он не решается
что-нибудь предпринять, потому что недостаточно знает организацию земного
человека, но что, во всяком случае, главное для меня - спокойствие и
отдых, и тогда неопасно подождать несколько дней, пока приедет Нэтти.
Нэтти явился на третий день, передав все свое дело другому. Увидав, в
каком я состоянии, с грустным упреком взглянул на Мэнни.
Несмотря на лечение такого врача, как Нэтти, болезнь продолжалась еще
несколько недель. Я лежал в постели, спокойный и апатичный, одинаково
равнодушно наблюдая действительность и призраки; даже постоянное
присутствие Нэтти доставляло мне лишь очень слабое, едва заметное
удовольствие.
Мне странно вспоминать о своем тогдашнем отношении к галлюцинациям:
хотя десятки раз мне приходилось убеждаться в их нереальности, но каждый
раз, как они появлялись, я как будто забывал все это; даже если мое
сознание не затемнялось и не спутывалось, я принимал их за действительные
лица и вещи. Понимание их призрачности выступало только после их
исчезновения или перед самым исчезновением.
Главные усилия Нэтти в его лечении были направлены на то, чтобы
заставить меня спать и отдыхать. Никаких лекарств для этого, однако, и он
применять не решался, боясь, что все они могут оказаться ядами для земного
организма. Несколько дней ему не удавалось усыпить меня его обычными
способами: галлюцинаторные образы врывались в процесс внушения и разрушали
его действие. Наконец ему удалось это, и, когда я проснулся после
двух-трех часов сна, он сказал:
- Теперь ваше выздоровление несомненно, хотя болезнь еще довольно долго
будет идти своим путем.
И она в самом деле шла своим путем. Галлюцинации становились реже, но
они не были менее живыми и яркими, они даже стали несколько сложнее, -
иногда призрачные гости вступали в разговор со мною.
Но из этих разговоров только один имел смысл и значение для меня. Это
было в конце болезни.
Проснувшись утром, я увидал около себя по обыкновению Нэтти, а за его
креслом стоял мой старший товарищ по революции, пожилой человек и очень
злой насмешник, агитатор Ибрагим. Он как будто ожидал чего-то. Когда Нэтти
вышел в другую комнату приготовить ванну, Ибрагим грубо и решительно
сказал мне:
- Ты дурак! Чего ты зеваешь? Разве ты не видишь, кто твой доктор?
Я как-то мало удивился намеку, заключавшемуся в этих словах, а их
циничный тон не возмутил меня - он был мне знаком и очень обычен для
Ибрагима. Но я вспомнил железное пожатие маленькой руки Нэтти и не поверил
Ибрагиму.
- Тем хуже для тебя! - сказал он с презрительной усмешкой и в ту же
минуту исчез.
В комнату вошел Нэтти. При виде его я почувствовал странную неловкость.
Он пристально посмотрел на меня.
- Это хорошо, - сказал он. - Ваше выздоровление идет быстро.
Весь день после этого он был как-то особенно молчалив и задумчив. На
другой день, убедившись, что я чувствую себя хорошо и галлюцинации не
повторяются, он уехал по своим делам до самой ночи, заменив себя другим
врачом. После этого в течение целого ряда дней он являлся лишь по вечерам,
чтобы усыпить меня на ночь. Тогда только мне стало ясно, насколько для
меня важно и приятно его присутствие. Вместе с волнами здоровья, которые
как будто вливались в мой организм из всей окружающей природы, стали все
чаще приходить размышления о намеке Ибрагима. Я колебался и всячески
убеждал себя, что это нелепость, порожденная болезнью: из-за чего бы Нэтти
и прочим друзьям обманывать меня относительно этого? Тем не менее смутное
сомнение оставалось, и оно мне было приятно.
Иногда я допрашивал Нэтти, какими делами он сейчас занят. Он объяснял
мне, что идет ряд собраний, связанных с устройством новых экспедиций на
другие планеты, и он там нужен как эксперт. Мэнни руководил этими
собраниями; но ни Нэтти, ни он не собирались скоро ехать, что меня очень
радовало.
- А вы сами не думаете ехать домой? - спросил меня Нетти, и в его тоне
я подметил беспокойство.
- Но ведь я еще ничего не успел сделать, - отвечал я.
Лицо Нэтти просияло.
- Вы ошибаетесь, вы сделали многое... даже и этим ответом, - сказал он.
Я чувствовал в этом намек на что-то такое, чего я не знаю, но что
касается меня.
- А не могу ли я отправиться с вами на одно из этих совещаний? -
спросил я.
- Ни в каком случае - решительно заявил Нэтти. - Кроме безусловного
отдыха, который вам нужен, вам надо еще целые месяцы избегать всего, что
имеет тесную связь с началом вашей болезни.
Я не спорил. Мне было так приятно отдыхать; а мой долг перед
человечеством ушел куда-то далеко. Меня беспокоили только, и все сильнее,
странные мысли о Нэтти.
Раз вечером я стоял у окна и смотрел на темневшую внизу таинственную
красную "зелень" парка, и она казалась мне прекрасной, и не было в ней
ничего чуждого моему сердцу. Раздался легкий стук в дверь: я сразу
почувствовал, что это Нэтти. Он вошел своей быстрой, легкой походкой и,
улыбаясь, протянул мне руку - старое, земное приветствие, которое
нравилось ему. Я радостно сжал его руки с такой энергией, что и его
сильным пальцам пришлось плохо.
- Ну, я вижу, моя роль врача окончена, - смеясь, сказал он. - Тем не
менее я должен еще вас порасспросить, чтобы твердо установить это.
Он расспрашивал меня, я бестолково отвечал ему в непонятном смущении и
читал скрытый смех в глубине его больших-больших глаз. Наконец я не
выдержал:
- Объясните мне, откуда у меня такое сильное влечение к вам? Почему я
так необыкновенно рад вас видеть?
- Всего скорее, я думаю, оттого, что я лечил вас, и вы бессознательно
переносите на меня радость выздоровления. А может быть... и еще одно...
это, что я... женщина...
Молния блеснула перед моими глазами, и все потемнело вокруг, и сердце
словно перестало биться... Через секунду я как безумный сжимал Нэтти в
своих объятиях и целовал ее руки, ее лицо, ее большие, глубокие глаза,
зеленовато-синие, как небо ее планеты.
Великодушно и просто Нэтти уступала моим необузданным порывам... Когда
я очнулся от своего радостного безумия и вновь целовал ее руки с
невольными слезами благодарности на глазах, - то была, конечно, слабость
от перенесенной болезни, - Нэтти сказала со своей милой улыбкой:
- Да, мне казалось сейчас, что весь ваш юный мир я чувствую в своих
объятиях. Его деспотизм, его эгоизм, его отчаянная жажда счастья - все
было в ваших ласках. Ваша любовь сродни убийству... Но... я люблю вас,
Лэнни...
Это было счастье.
Эти месяцы... Когда я их вспоминаю, трепет охватывает мое тело, и туман
застилает мои глаза, и все вокруг кажется ничтожным. И нет слов, чтобы
выразить минувшее счастье.
Новый мир стал мне близок и, казалось, вполне понятен. Прошлые
поражения не смущали меня, юность и вера возвратились ко мне и, я думал,
никогда не уйдут больше. У меня был надежный и сильный союзник, слабости
не было места, будущее принадлежало мне.
К прошлому мысль моя возвращалась редко, а больше всего к тому, что
касалось Нэтти и нашей любви.
- Зачем вы скрывали от меня свой пол? - спросил я ее вскоре после того
вечера.
- Сначала это произошло само собой, случайно. Но потом я поддерживала
ваше заблуждение вполне сознательно и даже умышленно изменила в своем
костюме все то, что могло навести вас на истину. Меня напугала трудность и
сложность вашей задачи, я боялась усложнить ее еще больше, особенно когда
заметила ваше бессознательное влечение ко мне. Я и сама не вполне понимала
себя... до вашей болезни.
- Значит, это она решила дело... Как я благодарен моим милым
галлюцинациям!
- Да, когда я услышала о вашей болезни, это было как громовой удар.
Если бы мне не удалось вполне вылечить вас, я бы, может быть, умерла.
После нескольких секунд молчания она прибавила:
- А знаете, в числе ваших друзей есть еще одна женщина, о которой вы
этого не подозревали, и она также очень любит вас... конечно, не так, как
я...
- Энно! - сейчас же догадался я.
- Ну конечно. И она также обманывала вас нарочно по моему совету.
- Ах, сколько обмана и коварства в вашем мире! - воскликнул я с
шутливым пафосом. [...]
Дни проходили за днями, и я радостно овладевал прекрасным новым миром.
И все-таки этот день наступил, день, о котором я не могу вспомнить без
проклятья, день, когда между мной и Нэтти встала черная тень ненавистной и
неизбежной... разлуки. Со спокойным и ясным, как всегда, выражением лица
Нэтти сказала мне, что она должна отправиться на днях вместе с гигантской
экспедицией, снаряжаемой на Венеру под руководством Мэнни. Видя, как я
ошеломлен этим известием, она прибавила:
- Это будет недолго; в случае успеха, в котором я не сомневаюсь, часть
экспедиции вернется очень скоро, и я в том числе.
Затем она стала объяснять мне, в чем дело. На Марсе запасы
радиоматерии, необходимой как двигатель междупланетного сообщения и как
орудие разложения и синтеза всех элементов, приходили к концу: она только
тратилась, и не было средств для ее возобновления. На Венере, молодой
планете, которая существовала почти вчетверо меньше, чем Марс, было по
несомненным признакам установлено присутствие у самой поверхности
колоссальных залежей радиирующих веществ, не успевших самостоятельно
разложиться. На одном острове, расположенном среди главного океана Венеры
и носившем у марсиан имя "Острова горячих бурь", находилась самая богатая
руда радиоматерии; и там решено было начать немедленно ее разработку. Но
прежде всего для этого было необходимо постройкой очень высоких и прочных
стен оградить работающих от гибельного действия влажного горячего ветра,
который своей жестокостью далеко превосходит бури наших песчаных пустынь.
Поэтому и потребовалась экспедиция из десяти этеронефов и полутора-двух
тысяч человек, из них всего одна двадцатая для химических, а почти все
остальные для строительных работ. Были привлечены лучшие научные силы, в
том числе и наиболее опытные врачи: опасности здоровью угрожали и со
стороны климата и со стороны убийственных лучей и эманации радиирующего
вещества. Нэтти, по ее словам, не могла уклониться от участия в
экспедиции; но предполагалось, что если работы пойдут хорошо, то уже через
три месяца один этеронеф отправится обратно с известиями и с запасом
добытого вещества. С этим этеронефом должна была вернуться и Нэтти,
значит, через 10-11 месяцев после отъезда.
Я не мог понять, почему Нэтти необходимо ехать. Она говорила мне, что
предприятие слишком серьезное, чтобы от него можно было отказаться; что
оно имеет большое значение и для моей задачи, так как его успех впервые
даст возможность частых и широких сношений с Землею; что всякая ошибка в
постановке медицинской помощи с самого начала может привести к крушению
всего дела. Все это было убедительно, - я уже узнал, что Нэтти считается
лучшим врачом для всех тех случаев, которые выходят из рамок старого
медицинского опыта, - и все-таки мне казалось, что это не все. Я
чувствовал, что тут есть что-то недоговоренное.
В одном я не сомневался - в самой Нэтти и в ее любви. Если она
говорила, что ехать необходимо, значит, это было необходимо; если она не
говорила почему, значит, мне не следовало ее допрашивать. Я видел страх и
боль в ее прекрасных глазах, когда она думала, что я не смотрю на нее.
- Энно будет для тебя хорошим и милым другом, - сказала она с грустной
улыбкой, - и Нэллу ты не забывай, она любит тебя за меня, у нее много
опыта и ума, ее поддержка в трудные минуты драгоценна. А обо мне думай
только одно: что я вернусь как можно скорее.
- Я верю в тебя, Нэтти, - сказал я, - и потому верю в себя, в человека,
которого ты полюбила.
- Ты прав, Лэнни. И я убеждена, что из-под всякого гнета судьбы, из
всякого крушения ты выйдешь верным себе, сильнее и чище, чем прежде.
Будущее бросало свою тень на наши прощальные ласки, и они смешались со
слезами Нэтти.
За те короткие месяцы я успел с помощью Нэтти в значительной мере
подготовить выполнение своего главного плана - стать полезным работником
марсианского общества. Я сознательно отклонял все предложения читать
лекции о Земле и ее людях: было бы неразумно сделать это своей
специальностью, так как это значило бы искусственно останавливать свое
знание на образах своего прошлого, которое и без того не могло от меня
уйти, вместо того будущего, которое надо было завоевать. Я решил поступить
просто на фабрику и выбрал на первый раз, после обстоятельного сравнения и
обсуждения, фабрику одежды.
Я выбрал, конечно, почти самое легкое. Но для меня и здесь
потребовалась немалая и серьезная предварительная работа, пришлось изучить
выработанные наукою принципы устройства фабрик вообще, ознакомиться
специально с устройством той фабрики, где мне предстояло работать, с ее
архитектурой, с ее организацией труда, я специально должен был иметь дело,
- конечно, во всех применяемых на ней машинах, а той машины, с которою я
специально должен был иметь дело, - конечно во всех подробностях. При этом
оказалось необходимо предварительно усвоить некоторые отделы общей и
прикладной механики и технологии и даже математического анализа. Главные
трудности тут возникали для меня не из содержания того, что приходилось
изучать, а из формы. Учебники и руководства не были рассчитаны на человека
низшей культуры. Я вспоминал, как в детстве мучил меня случайно попавшийся
под руку французский учебник математики. У меня было серьезное влечение к
этому предмету и, по-видимому, недюжинные способности к нему: трудные для
большинства начинающих идеи "предела" и "производной" достались мне как-то
незаметно, точно я всегда был знаком с ними. Но у меня не было той
логической дисциплины и практики научного мышления, которую предполагал в
читателе-ученике французский профессор, очень ясный и точный в выражениях,
но очень скупой на объяснения. Он постоянно пропускал те логические
мостики, которые могли сами собой подразумеваться для человека более
высокой научной культуры, но не для юного азиата. И я не раз целыми часами
думал над каким-нибудь магическим превращением, следующим за словами:
"откуда, принимая во внимание предыдущие уравнения, мы выводим...". Так
было со мной и теперь, только еще сильнее, когда я читал марсианские
научные книги; иллюзия, которая владела мной в начале моей болезни, когда
мне все казалось легко и понятно, исчезла без следа. Но терпеливая помощь
Нэтти постоянно была со мною и сглаживала трудный путь.
Вскоре после отъезда Нэтти я решился и вступил на фабрику. Это было
гигантское и очень сложное предприятие, совершенно не подходящее к нашему
обычному представлению о фабрике одежды. Там совмещалось пряденье, тканье,
кройка, шитье, окраска одежды, а материалом работы служил не лен, не
хлопок и вообще не волокна растений, и не шерсть, и не щелк, а нечто
совсем иное.
В прежние времена марсиане приготовляли ткани для одежды приблизительно
таким же способом, как это делается у нас: культивировали волокнистые
растения, стригли шерсть с подходящих животных и сдирали с них кожу,
разводили особые породы пауков, из паутины которых получалось вещество,
подобное щелку, и т.д. Толчок к изменению техники дан был необходимостью
увеличивать все более и более производство хлеба. Волокнистые растения
стали вытесняться волокнистыми минералами вроде горного льна. Затем химики
направили свои усилия на исследование паутинных тканей и на синтез новых
веществ с аналогичными свойствами. Когда это удалось им, то за короткое
время во всей этой отрасли промышленности произошла полная революция, и
теперь ткани старого типа хранятся только в исторических музеях.
Наша фабрика была истинным воплощением этой революции. Несколько раз в
месяц с ближайших химических заводов по рельсовым путям доставлялся
"материал" для пряжи в виде полужидкого прозрачного вещества в больших
цистернах. Из этих цистерн материал при помощи особых аппаратов,
устраняющих доступ воздуха, переливался в огромный, высоко подвешенный
металлический резервуар, плоское дно которого имело сотни тысяч тончайших
микроскопических отверстий. Через отверстия вязкая жидкость продавливалась
под большим давлением тончайшими струйками, которые под действием воздуха
затвердевали уже в нескольких сантиметрах и превращались в прозрачные
паутиновые волокна. Десятки тысяч механических веретен подхватывали эти
волокна, скручивали их десятками в нити различной толщины и плотности и
тянули их дальше, передавая готовую "пряжу" в следующее ткацкое отделение.
Там на ткацких станках нити переплетались в различные ткани, от самых
нежных, как кисея и батист, до самых плотных, как сукно и войлок, которые
бесконечными широкими лентами тянулись еще дальше, в мастерскую кройки.
Здесь их подхватывали новые машины, тщательно складывали во много слоев и
вырезали из них тысячами заранее намеченные и размеренные по чертежам
разнообразные выкройки отдельных частей костюма.
В швейной мастерской скроенные куски сшивались в готовое платье, но без
всяких иголок, ниток и швейных машин. Ровно сложенные края кусков
размягчались посредством особого химического растворителя, приходя в
прежнее полужидкое состояние, и когда растворяющее вещество, очень
летучее, через минуту испарялось, то куски материи оказывались прочно
спаянными, лучше, чем это могло быть сделано каким бы то ни было швом.
Одновременно с этим впаивались везде, где требовалось, и застежки, так что
получались готовые части костюма - несколько тысяч образцов, различных по
форме и размеру.
На каждый возраст имелось несколько сотен образцов, из которых на
всякого желающего почти всегда можно было выбрать вполне подходящий, тем
более что одежда у марсиан обыкновенно очень свободная. Если подходящего
найти не удавалось, например, вследствие не вполне нормального сложения,
то немедленно снимали особую мерку, устанавливали машину для кройки по
новым чертежам и "шили" специально на данное лицо, что требовало
какого-нибудь часа времени.
Что касается цвета костюма, то большинство марсиан удовлетворяется
обычными оттенками, темными и мягкими, в каких приготовляется самая
материя. Если же требуется иной цвет, кроме того, какой оказался налицо,
то костюм отправляют в красильное отделение, где в несколько минут при
помощи электрохимических приемов он приобретает желательную окраску,
идеально-ровную и идеально-прочную.
Из таких же тканей, только гораздо более плотных и прочных, и
приблизительно такими же способами приготовляется обувь и теплая зимняя
одежда. Наша фабрика этим не занималась, но другие, еще более крупные,
производили сразу решительно все, что нужно, чтобы одеть человека с головы
до ног.
Я работал поочередно во всех отделениях фабрики и вначале очень
увлекался своей работой. Особенно интересно было заниматься в отделении
кройки, где мне приходилось применять на деле новые для меня способы
математического анализа. Задача состояла в том, чтобы из данного куска
материи с наименьшей потерей материала выкраивать все части костюма.
Задача, конечно, очень прозаичная, но и очень серьезная; потому что даже
минимальная ошибка, повторенная много миллионов раз, давала громадную
потерю. И достигать успешного решения мне удавалось "не хуже" других.
Работать "не хуже" других - к этому я стремился всеми силами и в общем
не без успеха. Но я не мог не заметить, что мне это стоит гораздо больших
усилий, чем остальным работникам. После обычных 4-6 (по земному счету)
часов труда я бывал сильно утомлен, и мне нужен был немедленный отдых,
тогда как прочие отправлялись по музеям, библиотекам, лабораториям или на
другие фабрики наблюдать производство, а иногда даже там еще работать...
Я надеялся, что придет привычка к новым видам труда и сравняет меня со
всеми работниками. Но этого не было. Я все более убеждался, что у меня не
хватает _культуры внимания_. Физических движений требовалось очень мало, и
по их быстроте и ловкости я не уступал, даже превосходил многих. Но
требовалось такое непрерывное и напряженное внимание при наблюдении за
машинами и материалом, которое было очень тяжело для моего мозга:
очевидно, только в ряде нескольких поколений могла развиться эта
способность до той степени, какая здесь являлась обычной и средней.
Когда - обыкновенно к концу моей дневной работы - в ней начинало уже
сказываться утомление и внимание мне начинало изменять, я делал ошибку или
замедлял на секунду выполнение какого-нибудь акта работы, тогда неминуемо
времени, но рассеянность все незаметнее подкрадывалась ко мне, и я ловил
себя на том, что уже долго смотрю в одну точку, ничего не понимая и ничего
не делая.
Зато когда я ложился в постель и смотрел сквозь стеклянную крышу на
темное небо, тогда мысль начинала самовольно работать с удивительной
живостью и энергией. Целые страницы цифр и формул выступали перед моим
внутренним зрением с такой ясностью, что я мог перечитывать их строчка за
строчкой. Но эти образы скоро уходили, уступая место другим; и тогда мое
сознание превращалось в какую-то панораму удивительно ярких и отчетливых
картин, не имевших уже ничего общего с моими занятиями и заботами: земные
ландшафты, театральные сцены, картины детских сказок спокойно, точно в
зеркале, отражались в моей душе и исчезали и сменялись, не вызывая
никакого волнения, а только легкое чувство интереса или любопытства, не
лишенное очень слабого приятного оттенка. Эти отражения сначала проходили
внутри моего сознания, не смешиваясь с окружающей обстановкой, потом они
ее вытесняли, и я погружался в сон, полный живых и сложных сновидений,
очень легко прерывавшийся и не дававший мне главного, к чему я стремился,
- чувства отдыха.
Шум в ушах уже довольно давно меня беспокоил, а теперь он становился
все постояннее и сильнее, так что иногда мешал мне слушать фонограммы, а
по ночам уносил остатки сна. Время от времени из него выделялись
человеческие голоса, знакомые и незнакомые; часто мне казалось, что меня
окликают по имени, часто казалось, что я слышу разговор, слов которого
из-за шума не могу разобрать. Я стал понимать, что уже не совсем здоров,
тем более что рассеянность окончательно овладела мною и я не мог даже
читать больше нескольких строчек подряд.
"Это, конечно, просто переутомление, - думал я. - Мне надо только
больше отдыхать; я, пожалуй, слишком много работал. Но не надо, чтобы
Мэнни заметил, что со мной происходит: это слишком похоже на банкротство с
первых же шагов моего дела".
И когда Мэнни заходил ко мне в комнату - это бывало тогда, правда, не
часто, - я притворялся, что усердно занимаюсь. А он замечал мне, что я
работаю слишком много и рискую переутомиться.
- Особенно сегодня у вас нездоровый вид, - говорил он. - Посмотрите в
зеркало, как блестят ваши глаза и как вы бледны. Вам надо отдохнуть, вы
этим выиграете в дальнейшем.
И я сам очень хотел бы этого, но мне не удавалось. Правда, я почти
ничего не делал, но меня утомляло уже всякое, самое маленькое усилие; а
бурный поток живых образов, воспоминаний и фантазий не прекращался ни
днем, ни ночью. Окружающее как-то бледнело и терялось за ними и
приобретало призрачный оттенок.
Наконец, я должен был сдаться. Я видел, что вялость и апатия все
сильнее овладевают моей волей и я все меньше могу бороться со своим
состоянием. Раз утром, когда я встал с постели, у меня все сразу потемнело
в глазах. Но это быстро прошло, и я подошел к окну, чтобы посмотреть на
деревья парка. Вдруг я почувствовал, что на меня кто-то смотрит. Я
обернулся - передо мной стояла Анна Николаевна. Лицо ее было бледно и
грустно, взгляд полон упрека. Меня это огорчило, и я, совершенно не думая
о странности ее появления, сделал шаг по направлению к ней и хотел сказать
что-то. Но она исчезла, как будто растаяла в воздухе.
С этого момента началась оргия призраков. Многого я, конечно, не помню,
и, кажется, сознание часто спутывалось у меня наяву, как во сне. Приходили
и уходили или просто появлялись и исчезали самые различные люди, с какими
я встречался в своей жизни, и даже совершенно незнакомые мне. Но между
ними не было марсиан, это были все земные люди, большей частью те, которых
я давно не видал, - старые школьные товарищи, молодой брат, который умер
еще в детстве. Как-то раз через окно я увидел на скамейке знакомого
шпиона, который со злобной насмешкой смотрел на меня своими хищными,
бегающими глазами. Призраки не разговаривали со мной, а ночью, когда было
тихо, слуховые галлюцинации продолжались и усиливались, превращаясь в
целые связные, но нелепо-бессодержательные разговоры большею частью между
неизвестными мне лицами: то пассажир торговался с извозчиком, то приказчик
уговаривал покупателя взять у него материю, то шумела университетская
аудитория, а субинспектор убеждал успокоиться, потому что сейчас придет
господин профессор. Зрительные галлюцинации были по крайней мере
интересны, да и мешали мне гораздо меньше и реже.
После появления Анны Николаевны я, разумеется, сказал все Мэнни. Он
тотчас уложил меня в постель, позвал ближайшего врача и телефонировал
Нэтти за шесть тысяч километров. Врач сказал, что он не решается
что-нибудь предпринять, потому что недостаточно знает организацию земного
человека, но что, во всяком случае, главное для меня - спокойствие и
отдых, и тогда неопасно подождать несколько дней, пока приедет Нэтти.
Нэтти явился на третий день, передав все свое дело другому. Увидав, в
каком я состоянии, с грустным упреком взглянул на Мэнни.
Несмотря на лечение такого врача, как Нэтти, болезнь продолжалась еще
несколько недель. Я лежал в постели, спокойный и апатичный, одинаково
равнодушно наблюдая действительность и призраки; даже постоянное
присутствие Нэтти доставляло мне лишь очень слабое, едва заметное
удовольствие.
Мне странно вспоминать о своем тогдашнем отношении к галлюцинациям:
хотя десятки раз мне приходилось убеждаться в их нереальности, но каждый
раз, как они появлялись, я как будто забывал все это; даже если мое
сознание не затемнялось и не спутывалось, я принимал их за действительные
лица и вещи. Понимание их призрачности выступало только после их
исчезновения или перед самым исчезновением.
Главные усилия Нэтти в его лечении были направлены на то, чтобы
заставить меня спать и отдыхать. Никаких лекарств для этого, однако, и он
применять не решался, боясь, что все они могут оказаться ядами для земного
организма. Несколько дней ему не удавалось усыпить меня его обычными
способами: галлюцинаторные образы врывались в процесс внушения и разрушали
его действие. Наконец ему удалось это, и, когда я проснулся после
двух-трех часов сна, он сказал:
- Теперь ваше выздоровление несомненно, хотя болезнь еще довольно долго
будет идти своим путем.
И она в самом деле шла своим путем. Галлюцинации становились реже, но
они не были менее живыми и яркими, они даже стали несколько сложнее, -
иногда призрачные гости вступали в разговор со мною.
Но из этих разговоров только один имел смысл и значение для меня. Это
было в конце болезни.
Проснувшись утром, я увидал около себя по обыкновению Нэтти, а за его
креслом стоял мой старший товарищ по революции, пожилой человек и очень
злой насмешник, агитатор Ибрагим. Он как будто ожидал чего-то. Когда Нэтти
вышел в другую комнату приготовить ванну, Ибрагим грубо и решительно
сказал мне:
- Ты дурак! Чего ты зеваешь? Разве ты не видишь, кто твой доктор?
Я как-то мало удивился намеку, заключавшемуся в этих словах, а их
циничный тон не возмутил меня - он был мне знаком и очень обычен для
Ибрагима. Но я вспомнил железное пожатие маленькой руки Нэтти и не поверил
Ибрагиму.
- Тем хуже для тебя! - сказал он с презрительной усмешкой и в ту же
минуту исчез.
В комнату вошел Нэтти. При виде его я почувствовал странную неловкость.
Он пристально посмотрел на меня.
- Это хорошо, - сказал он. - Ваше выздоровление идет быстро.
Весь день после этого он был как-то особенно молчалив и задумчив. На
другой день, убедившись, что я чувствую себя хорошо и галлюцинации не
повторяются, он уехал по своим делам до самой ночи, заменив себя другим
врачом. После этого в течение целого ряда дней он являлся лишь по вечерам,
чтобы усыпить меня на ночь. Тогда только мне стало ясно, насколько для
меня важно и приятно его присутствие. Вместе с волнами здоровья, которые
как будто вливались в мой организм из всей окружающей природы, стали все
чаще приходить размышления о намеке Ибрагима. Я колебался и всячески
убеждал себя, что это нелепость, порожденная болезнью: из-за чего бы Нэтти
и прочим друзьям обманывать меня относительно этого? Тем не менее смутное
сомнение оставалось, и оно мне было приятно.
Иногда я допрашивал Нэтти, какими делами он сейчас занят. Он объяснял
мне, что идет ряд собраний, связанных с устройством новых экспедиций на
другие планеты, и он там нужен как эксперт. Мэнни руководил этими
собраниями; но ни Нэтти, ни он не собирались скоро ехать, что меня очень
радовало.
- А вы сами не думаете ехать домой? - спросил меня Нетти, и в его тоне
я подметил беспокойство.
- Но ведь я еще ничего не успел сделать, - отвечал я.
Лицо Нэтти просияло.
- Вы ошибаетесь, вы сделали многое... даже и этим ответом, - сказал он.
Я чувствовал в этом намек на что-то такое, чего я не знаю, но что
касается меня.
- А не могу ли я отправиться с вами на одно из этих совещаний? -
спросил я.
- Ни в каком случае - решительно заявил Нэтти. - Кроме безусловного
отдыха, который вам нужен, вам надо еще целые месяцы избегать всего, что
имеет тесную связь с началом вашей болезни.
Я не спорил. Мне было так приятно отдыхать; а мой долг перед
человечеством ушел куда-то далеко. Меня беспокоили только, и все сильнее,
странные мысли о Нэтти.
Раз вечером я стоял у окна и смотрел на темневшую внизу таинственную
красную "зелень" парка, и она казалась мне прекрасной, и не было в ней
ничего чуждого моему сердцу. Раздался легкий стук в дверь: я сразу
почувствовал, что это Нэтти. Он вошел своей быстрой, легкой походкой и,
улыбаясь, протянул мне руку - старое, земное приветствие, которое
нравилось ему. Я радостно сжал его руки с такой энергией, что и его
сильным пальцам пришлось плохо.
- Ну, я вижу, моя роль врача окончена, - смеясь, сказал он. - Тем не
менее я должен еще вас порасспросить, чтобы твердо установить это.
Он расспрашивал меня, я бестолково отвечал ему в непонятном смущении и
читал скрытый смех в глубине его больших-больших глаз. Наконец я не
выдержал:
- Объясните мне, откуда у меня такое сильное влечение к вам? Почему я
так необыкновенно рад вас видеть?
- Всего скорее, я думаю, оттого, что я лечил вас, и вы бессознательно
переносите на меня радость выздоровления. А может быть... и еще одно...
это, что я... женщина...
Молния блеснула перед моими глазами, и все потемнело вокруг, и сердце
словно перестало биться... Через секунду я как безумный сжимал Нэтти в
своих объятиях и целовал ее руки, ее лицо, ее большие, глубокие глаза,
зеленовато-синие, как небо ее планеты.
Великодушно и просто Нэтти уступала моим необузданным порывам... Когда
я очнулся от своего радостного безумия и вновь целовал ее руки с
невольными слезами благодарности на глазах, - то была, конечно, слабость
от перенесенной болезни, - Нэтти сказала со своей милой улыбкой:
- Да, мне казалось сейчас, что весь ваш юный мир я чувствую в своих
объятиях. Его деспотизм, его эгоизм, его отчаянная жажда счастья - все
было в ваших ласках. Ваша любовь сродни убийству... Но... я люблю вас,
Лэнни...
Это было счастье.
Эти месяцы... Когда я их вспоминаю, трепет охватывает мое тело, и туман
застилает мои глаза, и все вокруг кажется ничтожным. И нет слов, чтобы
выразить минувшее счастье.
Новый мир стал мне близок и, казалось, вполне понятен. Прошлые
поражения не смущали меня, юность и вера возвратились ко мне и, я думал,
никогда не уйдут больше. У меня был надежный и сильный союзник, слабости
не было места, будущее принадлежало мне.
К прошлому мысль моя возвращалась редко, а больше всего к тому, что
касалось Нэтти и нашей любви.
- Зачем вы скрывали от меня свой пол? - спросил я ее вскоре после того
вечера.
- Сначала это произошло само собой, случайно. Но потом я поддерживала
ваше заблуждение вполне сознательно и даже умышленно изменила в своем
костюме все то, что могло навести вас на истину. Меня напугала трудность и
сложность вашей задачи, я боялась усложнить ее еще больше, особенно когда
заметила ваше бессознательное влечение ко мне. Я и сама не вполне понимала
себя... до вашей болезни.
- Значит, это она решила дело... Как я благодарен моим милым
галлюцинациям!
- Да, когда я услышала о вашей болезни, это было как громовой удар.
Если бы мне не удалось вполне вылечить вас, я бы, может быть, умерла.
После нескольких секунд молчания она прибавила:
- А знаете, в числе ваших друзей есть еще одна женщина, о которой вы
этого не подозревали, и она также очень любит вас... конечно, не так, как
я...
- Энно! - сейчас же догадался я.
- Ну конечно. И она также обманывала вас нарочно по моему совету.
- Ах, сколько обмана и коварства в вашем мире! - воскликнул я с
шутливым пафосом. [...]
Дни проходили за днями, и я радостно овладевал прекрасным новым миром.
И все-таки этот день наступил, день, о котором я не могу вспомнить без
проклятья, день, когда между мной и Нэтти встала черная тень ненавистной и
неизбежной... разлуки. Со спокойным и ясным, как всегда, выражением лица
Нэтти сказала мне, что она должна отправиться на днях вместе с гигантской
экспедицией, снаряжаемой на Венеру под руководством Мэнни. Видя, как я
ошеломлен этим известием, она прибавила:
- Это будет недолго; в случае успеха, в котором я не сомневаюсь, часть
экспедиции вернется очень скоро, и я в том числе.
Затем она стала объяснять мне, в чем дело. На Марсе запасы
радиоматерии, необходимой как двигатель междупланетного сообщения и как
орудие разложения и синтеза всех элементов, приходили к концу: она только
тратилась, и не было средств для ее возобновления. На Венере, молодой
планете, которая существовала почти вчетверо меньше, чем Марс, было по
несомненным признакам установлено присутствие у самой поверхности
колоссальных залежей радиирующих веществ, не успевших самостоятельно
разложиться. На одном острове, расположенном среди главного океана Венеры
и носившем у марсиан имя "Острова горячих бурь", находилась самая богатая
руда радиоматерии; и там решено было начать немедленно ее разработку. Но
прежде всего для этого было необходимо постройкой очень высоких и прочных
стен оградить работающих от гибельного действия влажного горячего ветра,
который своей жестокостью далеко превосходит бури наших песчаных пустынь.
Поэтому и потребовалась экспедиция из десяти этеронефов и полутора-двух
тысяч человек, из них всего одна двадцатая для химических, а почти все
остальные для строительных работ. Были привлечены лучшие научные силы, в
том числе и наиболее опытные врачи: опасности здоровью угрожали и со
стороны климата и со стороны убийственных лучей и эманации радиирующего
вещества. Нэтти, по ее словам, не могла уклониться от участия в
экспедиции; но предполагалось, что если работы пойдут хорошо, то уже через
три месяца один этеронеф отправится обратно с известиями и с запасом
добытого вещества. С этим этеронефом должна была вернуться и Нэтти,
значит, через 10-11 месяцев после отъезда.
Я не мог понять, почему Нэтти необходимо ехать. Она говорила мне, что
предприятие слишком серьезное, чтобы от него можно было отказаться; что
оно имеет большое значение и для моей задачи, так как его успех впервые
даст возможность частых и широких сношений с Землею; что всякая ошибка в
постановке медицинской помощи с самого начала может привести к крушению
всего дела. Все это было убедительно, - я уже узнал, что Нэтти считается
лучшим врачом для всех тех случаев, которые выходят из рамок старого
медицинского опыта, - и все-таки мне казалось, что это не все. Я
чувствовал, что тут есть что-то недоговоренное.
В одном я не сомневался - в самой Нэтти и в ее любви. Если она
говорила, что ехать необходимо, значит, это было необходимо; если она не
говорила почему, значит, мне не следовало ее допрашивать. Я видел страх и
боль в ее прекрасных глазах, когда она думала, что я не смотрю на нее.
- Энно будет для тебя хорошим и милым другом, - сказала она с грустной
улыбкой, - и Нэллу ты не забывай, она любит тебя за меня, у нее много
опыта и ума, ее поддержка в трудные минуты драгоценна. А обо мне думай
только одно: что я вернусь как можно скорее.
- Я верю в тебя, Нэтти, - сказал я, - и потому верю в себя, в человека,
которого ты полюбила.
- Ты прав, Лэнни. И я убеждена, что из-под всякого гнета судьбы, из
всякого крушения ты выйдешь верным себе, сильнее и чище, чем прежде.
Будущее бросало свою тень на наши прощальные ласки, и они смешались со
слезами Нэтти.
За те короткие месяцы я успел с помощью Нэтти в значительной мере
подготовить выполнение своего главного плана - стать полезным работником
марсианского общества. Я сознательно отклонял все предложения читать
лекции о Земле и ее людях: было бы неразумно сделать это своей
специальностью, так как это значило бы искусственно останавливать свое
знание на образах своего прошлого, которое и без того не могло от меня
уйти, вместо того будущего, которое надо было завоевать. Я решил поступить
просто на фабрику и выбрал на первый раз, после обстоятельного сравнения и
обсуждения, фабрику одежды.
Я выбрал, конечно, почти самое легкое. Но для меня и здесь
потребовалась немалая и серьезная предварительная работа, пришлось изучить
выработанные наукою принципы устройства фабрик вообще, ознакомиться
специально с устройством той фабрики, где мне предстояло работать, с ее
архитектурой, с ее организацией труда, я специально должен был иметь дело,
- конечно, во всех применяемых на ней машинах, а той машины, с которою я
специально должен был иметь дело, - конечно во всех подробностях. При этом
оказалось необходимо предварительно усвоить некоторые отделы общей и
прикладной механики и технологии и даже математического анализа. Главные
трудности тут возникали для меня не из содержания того, что приходилось
изучать, а из формы. Учебники и руководства не были рассчитаны на человека
низшей культуры. Я вспоминал, как в детстве мучил меня случайно попавшийся
под руку французский учебник математики. У меня было серьезное влечение к
этому предмету и, по-видимому, недюжинные способности к нему: трудные для
большинства начинающих идеи "предела" и "производной" достались мне как-то
незаметно, точно я всегда был знаком с ними. Но у меня не было той
логической дисциплины и практики научного мышления, которую предполагал в
читателе-ученике французский профессор, очень ясный и точный в выражениях,
но очень скупой на объяснения. Он постоянно пропускал те логические
мостики, которые могли сами собой подразумеваться для человека более
высокой научной культуры, но не для юного азиата. И я не раз целыми часами
думал над каким-нибудь магическим превращением, следующим за словами:
"откуда, принимая во внимание предыдущие уравнения, мы выводим...". Так
было со мной и теперь, только еще сильнее, когда я читал марсианские
научные книги; иллюзия, которая владела мной в начале моей болезни, когда
мне все казалось легко и понятно, исчезла без следа. Но терпеливая помощь
Нэтти постоянно была со мною и сглаживала трудный путь.
Вскоре после отъезда Нэтти я решился и вступил на фабрику. Это было
гигантское и очень сложное предприятие, совершенно не подходящее к нашему
обычному представлению о фабрике одежды. Там совмещалось пряденье, тканье,
кройка, шитье, окраска одежды, а материалом работы служил не лен, не
хлопок и вообще не волокна растений, и не шерсть, и не щелк, а нечто
совсем иное.
В прежние времена марсиане приготовляли ткани для одежды приблизительно
таким же способом, как это делается у нас: культивировали волокнистые
растения, стригли шерсть с подходящих животных и сдирали с них кожу,
разводили особые породы пауков, из паутины которых получалось вещество,
подобное щелку, и т.д. Толчок к изменению техники дан был необходимостью
увеличивать все более и более производство хлеба. Волокнистые растения
стали вытесняться волокнистыми минералами вроде горного льна. Затем химики
направили свои усилия на исследование паутинных тканей и на синтез новых
веществ с аналогичными свойствами. Когда это удалось им, то за короткое
время во всей этой отрасли промышленности произошла полная революция, и
теперь ткани старого типа хранятся только в исторических музеях.
Наша фабрика была истинным воплощением этой революции. Несколько раз в
месяц с ближайших химических заводов по рельсовым путям доставлялся
"материал" для пряжи в виде полужидкого прозрачного вещества в больших
цистернах. Из этих цистерн материал при помощи особых аппаратов,
устраняющих доступ воздуха, переливался в огромный, высоко подвешенный
металлический резервуар, плоское дно которого имело сотни тысяч тончайших
микроскопических отверстий. Через отверстия вязкая жидкость продавливалась
под большим давлением тончайшими струйками, которые под действием воздуха
затвердевали уже в нескольких сантиметрах и превращались в прозрачные
паутиновые волокна. Десятки тысяч механических веретен подхватывали эти
волокна, скручивали их десятками в нити различной толщины и плотности и
тянули их дальше, передавая готовую "пряжу" в следующее ткацкое отделение.
Там на ткацких станках нити переплетались в различные ткани, от самых
нежных, как кисея и батист, до самых плотных, как сукно и войлок, которые
бесконечными широкими лентами тянулись еще дальше, в мастерскую кройки.
Здесь их подхватывали новые машины, тщательно складывали во много слоев и
вырезали из них тысячами заранее намеченные и размеренные по чертежам
разнообразные выкройки отдельных частей костюма.
В швейной мастерской скроенные куски сшивались в готовое платье, но без
всяких иголок, ниток и швейных машин. Ровно сложенные края кусков
размягчались посредством особого химического растворителя, приходя в
прежнее полужидкое состояние, и когда растворяющее вещество, очень
летучее, через минуту испарялось, то куски материи оказывались прочно
спаянными, лучше, чем это могло быть сделано каким бы то ни было швом.
Одновременно с этим впаивались везде, где требовалось, и застежки, так что
получались готовые части костюма - несколько тысяч образцов, различных по
форме и размеру.
На каждый возраст имелось несколько сотен образцов, из которых на
всякого желающего почти всегда можно было выбрать вполне подходящий, тем
более что одежда у марсиан обыкновенно очень свободная. Если подходящего
найти не удавалось, например, вследствие не вполне нормального сложения,
то немедленно снимали особую мерку, устанавливали машину для кройки по
новым чертежам и "шили" специально на данное лицо, что требовало
какого-нибудь часа времени.
Что касается цвета костюма, то большинство марсиан удовлетворяется
обычными оттенками, темными и мягкими, в каких приготовляется самая
материя. Если же требуется иной цвет, кроме того, какой оказался налицо,
то костюм отправляют в красильное отделение, где в несколько минут при
помощи электрохимических приемов он приобретает желательную окраску,
идеально-ровную и идеально-прочную.
Из таких же тканей, только гораздо более плотных и прочных, и
приблизительно такими же способами приготовляется обувь и теплая зимняя
одежда. Наша фабрика этим не занималась, но другие, еще более крупные,
производили сразу решительно все, что нужно, чтобы одеть человека с головы
до ног.
Я работал поочередно во всех отделениях фабрики и вначале очень
увлекался своей работой. Особенно интересно было заниматься в отделении
кройки, где мне приходилось применять на деле новые для меня способы
математического анализа. Задача состояла в том, чтобы из данного куска
материи с наименьшей потерей материала выкраивать все части костюма.
Задача, конечно, очень прозаичная, но и очень серьезная; потому что даже
минимальная ошибка, повторенная много миллионов раз, давала громадную
потерю. И достигать успешного решения мне удавалось "не хуже" других.
Работать "не хуже" других - к этому я стремился всеми силами и в общем
не без успеха. Но я не мог не заметить, что мне это стоит гораздо больших
усилий, чем остальным работникам. После обычных 4-6 (по земному счету)
часов труда я бывал сильно утомлен, и мне нужен был немедленный отдых,
тогда как прочие отправлялись по музеям, библиотекам, лабораториям или на
другие фабрики наблюдать производство, а иногда даже там еще работать...
Я надеялся, что придет привычка к новым видам труда и сравняет меня со
всеми работниками. Но этого не было. Я все более убеждался, что у меня не
хватает _культуры внимания_. Физических движений требовалось очень мало, и
по их быстроте и ловкости я не уступал, даже превосходил многих. Но
требовалось такое непрерывное и напряженное внимание при наблюдении за
машинами и материалом, которое было очень тяжело для моего мозга:
очевидно, только в ряде нескольких поколений могла развиться эта
способность до той степени, какая здесь являлась обычной и средней.
Когда - обыкновенно к концу моей дневной работы - в ней начинало уже
сказываться утомление и внимание мне начинало изменять, я делал ошибку или
замедлял на секунду выполнение какого-нибудь акта работы, тогда неминуемо