Страница:
и безошибочно рука кого-нибудь из соседей поправляла дело.
Меня не только удивляла, но порой прямо возмущала их странная
способность, ни на йоту не отрываясь от своего дела, замечать все
происходящее вокруг. Их заботливость не столько трогала меня, сколько
вызывала во мне досаду и раздражение; у меня являлось такое чувство, как
будто все они постоянно следят за моими действиями... Это беспокойное
настроение увеличивало еще более мою рассеянность и портило мою работу.
Теперь, спустя долгое время, когда я тщательно и уже беспристрастно
вспоминаю все обстоятельства, я нахожу, что все это воспринималось
неверно. Совершенно с такой же заботливостью и совершенно таким же образом
- может быть, только менее часто - мои товарищи на фабрике помогали и друг
другу. Я не был предметом какого-нибудь исключительного надзора и
контроля, как мне тогда казалось. Я сам - человек индивидуалистического
мира - невольно и бессознательно выделял себя из остальных и болезненно
воспринимал их доброту и товарищеские услуги, за которые, как это казалось
мне, человеку товарного мира, мне нечем было заплатить.
Миновала и долгая осень; зима, малоснежная, но холодная, воцарилась в
нашей области - в средних широтах северного полушария. Маленькое солнце
совсем не грело и светило меньше прежнего. Природа сбросила яркие краски,
стала бледной и суровой. Холод заползал в сердце, сомнения росли в душе, и
нравственное одиночество пришельца из другого мира становилось все более
мучительным.
Я отправился к Энно, с которой давно уже не виделся. Она встретила меня
как близкого и родного человека, - точно яркий луч недалекого прошлого
прорезал холод зимы и сумрак заботы. Потом я заметил, что она и сама была
бледна и как будто утомлена или измучена чем-то; была какая-то скрытая
печаль в ее манерах и разговоре. Нам было о чем говорить между собою, и
несколько часов прошли для меня незаметно и хорошо, как не бывало с самого
отъезда Нэтти.
Когда я встал, чтобы отправиться домой, нам обоим стало грустно.
- Если ваша работа не приковывает вас здесь, то поедем со мною, -
сказал я.
Энно сразу согласилась, взяла с собой работу - она в это время
занималась не наблюдением на обсерватории, а проверкой огромного запаса
вычислений, - и мы поехали в химический городок, где я жил один в квартире
Мэнни. По утрам я каждый день путешествовал на свою фабрику, находившуюся
в сотне километров, то есть в получасе пути оттуда, а долгие зимние вечера
мы с Энно стали теперь проводить вместе в научных занятиях, разговорах и
иногда прогулках по окрестностям.
Энно рассказала мне свою историю. Она любила Мэнни и была раньше его
женой. Ей страстно хотелось иметь от него ребенка, но проходил год за
годом, а ребенка не было. Тогда она обратилась к Нэтти за советом. Нэтти
самым внимательным образом выяснила все обстоятельства и пришла к
категорическому выводу, что детей никогда не будет. Мэнни слишком поздно
сложился из мальчика в мужчину и слишком рано стал жить самой напряженной
жизнью ученого и мыслителя. Активность его мозга своим чрезмерным
развитием подорвала и подавила жизненность элементов размножения с самого
начала; и это было непоправимо.
Приговор Нэтти был страшным ударом для Энно, у которой любовь к
гениальному человеку и глубокий материнский инстинкт слились в одном
страстном стремлении, оказавшемся вдруг безнадежным.
Но это было не все; исследование привело Нэтти еще к другому
результату. Оказалось, что для гигантской умственной работы Мэнни, для
полноты развития его гениальных способностей было нужно как можно больше
физической сдержанности, как можно меньше любовных ласк. Энно не могла не
последовать этому совету и быстро убедилась, насколько он был справедлив и
разумен. Мэнни оживился, стал работать энергичнее, чем когда-либо, новые
планы с необыкновенной быстротой зарождались в его голове и выполнялись
особенно успешно, и, по-видимому, он нисколько не чувствовал лишения.
Тогда Энно, для которой ее любовь была дороже жизни, но гений любимого
человека дороже любви, сделала все выводы из того, что узнала.
Она разошлась с Мэнни; это вначале его огорчило, но потом он быстро
примирился с фактом. Истинная причина разрыва осталась для него, может
быть, даже неизвестной: Энно и Нэтти сохраняли ее в тайне; хотя, конечно,
нельзя было знать наверное, не угадал ли проницательный ум Мэнни скрытую
подкладку событий. А для Энно жизнь оказалась настолько опустошенной,
подавленное чувство создавало такие страдания, что спустя короткое время
молодая женщина решила умереть.
Чтобы помешать самоубийству, Нэтти, к содействию которой обратилась
Энно, под разными предлогами затянула на день его выполнение, а сама
известила Мэнни. Тот в это время организовывал экспедицию на Землю и
тотчас послал Энно приглашение принять участие в этом важном и опасном
предприятии. Уклониться было трудно. Энно приняла предложение. Масса новых
впечатлений помогла ей справиться с душевною болью; и ко времени
возвращения на Марс она успела уже овладеть собою настолько, что могла
принять на себя вид веселого мальчика-поэта, которого я знал на этеронефе.
В новую экспедицию Энно не поехала потому, что боялась вновь слишком
привыкнуть к присутствию Мэнни. Но тревога за его судьбу не покидала ее,
пока она оставалась в одиночестве: она слишком хорошо знала опасности
предприятия. В долгие зимние вечера наши мысли и разговоры постоянно
возвращались к одной и той же точке вселенной: туда, где под лучами
огромного солнца, под дыханием палящего ветра, самые близкие для нас обоих
существа с лихорадочной энергией вели свою титанически смелую работу. Нас
глубоко сближало это единство мысли настроения. Энно была для меня более
чем сестрою.
Как-то само собою, без порыва и без борьбы, наше сближение привело нас
к любовным отношениям. Неизменно-кроткая и добрая Энно не уклонялась от
этой близости, хотя и не стремилась к ней сама. Она только решила не иметь
от меня детей... Был оттенок мягкой грусти в ее ласках - ласках нежной
дружбы, которая все позволяет...
А зима по-прежнему простирала над нами свои холодные, бледные крылья -
долгая марсианская зима без оттепелей, бурь и метелей, спокойная и
неподвижная, как смерть. И у нас обоих не было желания лететь на юг, где в
это время грело солнце и полная жизни природа развертывала свою яркую
одежду. Энно не хотелось той природы, слишком мало гармонировавшей с ее
настроением; я же избегал новых людей и новой обстановки, потому что
знакомиться и привыкать к ним требовало нового, лишнего труда и утомления,
а я и без того слишком медленно шел к своей цели. Призрачно-странной была
наша дружба - любовь в царстве зимы, заботы, ожидания...
Энно еще в ранней юности была самой близкой подругой Нэтти и много
рассказывала мне о ней. В одном из наших разговоров мой слух поразило
такое сочетание имен Нэтти и Стэрни, которое показалось мне странным.
Когда я задал прямой вопрос, Энно сначала задумалась и как будто даже
смутилась и затем ответила:
- Нэтти была раньше женой Стэрни. Если она этого вам не сказала,
значит, и мне не следовало говорить. Я сделала, очевидно, ошибку, и дальше
вы меня не расспрашивайте об этом.
Я был как-то странно потрясен тем, что услышал... Как будто не было
ничего нового... Я никогда не предполагал, что я первый муж Нэтти. Было бы
нелепостью думать, что женщина, полная жизни и здоровья, красивая телом и
душой, дитя свободной высококультурной расы, могла без любви прожить до
нашей встречи. Чем же вызвано было мое непонятно-ошеломленное состояние? Я
не мог рассуждать об этом, я чувствовал только одно, что мне надо знать
все, знать точно и ясно. Но допрашивать Энно, очевидно, было невозможно. Я
вспомнил о Нэлле.
Нэтти, уезжая, говорила: "Не забывай о Нэлле, иди к ней в трудную
минуту!" И я не раз уже думал о том, как бы повидаться с ней; но мешала
отчасти работа, отчасти какой-то смутный страх перед сотнями любопытных
детских глазок, которые ее окружали. Но теперь всякая нерешительность
исчезла, и я в тот же день был в "доме детей", в Большом городе машин.
Нэлла тотчас бросила работу, которой была занята, и, попросив другую
воспитательницу заменить себя, провела меня в свою комнату, где дети не
могли мешать нам.
Я решил не говорить ей сразу о цели моего посещения, тем более что мне
самому эта цель не казалась ни особенно разумной, ни особенно благородной.
Было как нельзя более естественно, что я завел разговор о самом близком
для нас обоих человеке; а затем оставалось ожидать подходящего момента для
моего вопроса. Нэлла много и с увлечением рассказывала мне о Нэтти, об ее
детстве и юности.
Первые годы своей жизни Нэтти провела при матери, как в большинстве
случаев и бывает у марсиан. Затем, когда надо было отдать Нэтти в "дом
детей", чтобы не лишать ее воспитательного влияния детского общества,
Нэлла не могла уже с нею расстаться и сначала временно поселилась в этом
же доме, а потом навсегда осталась там воспитательницей. Это подходило и к
ее научной специальности: она занималась главным образом психологией.
Нэтти была живым, энергичным, порывистым ребенком, с большой жаждой
знаний и деятельности. Особенно интересовал и привлекал ее таинственный
астрономический мир за пределами планеты. Земля, которой тогда еще не
удавалось достигнуть, и ее невидимые люди были любимой мечтой Нэтти,
любимым сюжетом ее разговоров с другими детьми и с воспитателями.
Когда был опубликован отчет о первой удачной экспедиции Мэнни на Землю,
девочка чуть не сошла с ума от радости и восхищения. Доклад Мэнни она
запомнила от слова до слова и поэтому замучила Нэллу и воспитателей
требованиями объяснять ей каждый непонятный термин этого доклада. Она
влюбилась в Мэнни заочно и написала ему восторженное письмо; в этом письме
она, между прочим, умоляла его привезти с Земли ребенка, которого некому
воспитывать; она бралась воспитать его самым лучшим образом. Она увешала
всю свою комнату земными видами и портретами земных людей и стала изучать
словари земных языков, как только они появились в печати. Она негодовала
на насилие, которое Мэнни и его спутники применили к первому встреченному
ими земному человеку: они взяли его в плен, чтобы он помог им
познакомиться с земными языками; и в то же время она горячо сожалела, что,
уезжая обратно, они отпустили его на свободу, а не привезли с собой на
Марс. Она твердо решила когда-нибудь поехать на Землю и в ответ на шутку
матери, что там она выйдет замуж за земного человека, подумавши, заявила:
"Очень может быть!"
Всего этого сама Нэтти никогда не рассказывала мне; в своих разговорах
она вообще избегала касаться прошлого. И конечно, никто, даже она сама, не
мог бы рассказать этого лучше Нэллы. Как ярко сияла материнская любовь в
описаниях Нэллы! Минутами я совсем забывался и как живую видел перед собою
чудную девочку с горящими большими глазами и с загадочным влечением к
далекому, далекому миру... Но это быстро проходило: возвращалось сознание
окружающего и воспоминание о цели разговора, и вновь становилось холодно
на душе.
Наконец, когда разговор перешел к более поздним годам жизни Нэтти, я
решился спросить с возможно спокойным и непринужденным видом, как возникли
отношения Нэтти и Стэрни. Нэлла задумалась на минуту.
- А, вот что! - сказала она. - Так вы явились ко мне из-за этого...
Почему же вы не сказали мне этого прямо?
Непривычная строгость звучала в ее голосе. Я молчал.
- Разумеется, я могу рассказать вам это, - продолжала она. - Это очень
несложная история. Стэрни был один из учителей Нэтти, он читал молодежи
лекции по математике и астрономии. Когда он вернулся из своей первой
поездки на Землю - то была, кажется, вторая экспедиция Мэнни, - он
выступил с целым рядом докладов об этой планете и ее обитателях. При этом
Нэтти была его постоянной слушательницей. Особенно сблизило их то терпение
и внимание, с которым он относился к ее бесконечным расспросам. Сближение
привело к браку. Тут было своего рода полярное тяготение двух очень
несходных, во многом противоположных натур. Впоследствии то же самое
несходство, проявляясь более постоянно и во всей полноте в их совместной
жизни, привело к охлаждению и к разрыву. Вот и все.
- Скажите, когда совершился этот разрыв?
- Окончательно - после смерти Летта. Собственно, уже сближение Нэтти и
Летта было началом этого разрыва. Нэтти становилось не по себе от
аналитически холодного ума Стэрни; он слишком систематично и упорно
разрушал все воздушные замки, все фантазии ума и чувства, которыми она так
много и так сильно жила. Она невольно стала искать человека, который
относился бы ко всему этому иначе. А у старого Летта было на редкость
отзывчивое сердце и много полудетского энтузиазма. Нэтти нашла в нем
такого товарища, какого ей было надо: он не только умел терпеливо
относиться к порывам ее воображения, но нередко и сам увлекался вместе с
нею. У него она отдыхала душой от суровой, все замораживающей критики
Стэрни. Он, как и она, любил Землю мечтой и фантазией, верил в будущий
союз двух миров, который принесет с собою великий расцвет и великую поэзию
жизни. И когда она узнала, что человек с таким сокровищем чувства в душе
никогда не знал женской любви и ласки, она не могла с этим примириться.
Так возникла ее вторая связь. [...]
Почему Нэтти не говорила мне всего этого? И сколько еще тайн и обманов
вокруг меня? И сколько их ожидать в будущем? Опять неправда! Тайна - да,
это верно. Но обмана тут не было. А разве в этом случае тайна не обман?..
Эти мысли вихрем пронеслись в моей голове, когда дверь отворилась и в
комнату опять вошла Нэлла. Она, очевидно, прочитала на моем лице,
насколько мне было тяжело, потому что в ее тоне, когда она ко мне
обратилась, уже не было прежней сухости и суровости.
- Конечно, - сказала она, - нелегко привыкать к совершенно чуждым
жизненным отношениям и к обычаям другого мира, с которым не имеешь кровной
связи. Вы преодолели уже много препятствий, справитесь и с этим. Нэтти в
вас верит, и я думаю, что она права. А разве ваша вера в нее поколебалась?
- Отчего она скрывала все это от меня? Где тут ее вера? Я не могу ее
понять.
- Почему она так поступила, я этого не знаю. Но я знаю, что она должна
была иметь для этого серьезные и хорошие, а не мелкие мотивы. Может быть,
их объяснит вам это письмо. Она мне оставила его для вас на случай именно
такого разговора, какой сейчас был между нами.
Письмо было написано на моем родном языке, который так хорошо изучила
моя Нэтти. Вот что я там прочитал.
"Мой Лэнни! Я ни разу не говорила с тобой о моих прежних личных связях,
но это было не потому, что я хотела скрывать от тебя что бы то ни было из
моей жизни. Я глубоко доверяю твоей ясной голове и твоему благородному
сердцу; я не сомневаюсь, что, как бы ни были чужды и непривычны для тебя
некоторые из наших жизненных отношений, ты в конце концов всегда сумеешь
верно понять и справедливо оценить их.
Но я боялась одного... После болезни ты быстро накоплял силы для
работы, но то душевное равновесие, от которого зависит самообладание в
словах и поступках во всякую минуту и при всяком впечатлении, еще не
вполне к тебе вернулось. Если бы под влиянием момента и стихийных сил
прошлого, всегда таящихся в глубине человеческой души, ты хоть на секунду
обнаружил ко мне, как женщине, то нехорошее, возникшее из насилия и
рабства отношение, которое господствует в старом мире, ты никогда не
простил бы себе этого. Да, дорогой мой, я знаю, ты строг, часто даже
жесток к самому себе, - ты вынес эту черту из вашей суровой школы вечной
борьбы земного мира, и одна секунда дурного, болезненного порыва навсегда
осталась бы для тебя темным пятном на нашей любви.
Мой Лэнни, я хочу и могу тебя успокоить. Пусть спит и никогда не
просыпается в душе твоей злое чувство, которое с любовью к человеку
связывает беспокойство за живую собственность. У меня не будет других
личных связей. Я могу легко и уверенно обещать тебе это, потому что перед
моей любовью к тебе, перед страстным желанием помочь тебе в твоей великой
жизненной задаче все остальное становится так мелко и ничтожно. Я люблю
тебя не только как жена, я люблю тебя как мать, которая ведет своего
ребенка в новую и чуждую ему жизнь, полную усилий и опасностей. Эта любовь
сильнее и глубже всякой другой, какая может быть у человека к человеку. И
потому в моем обещании нет жертвы.
До свиданья, мое дорогое, любимое дитя.
Твоя Нэтти".
Когда я дочитал письмо, Нэлла вопросительно посмотрела на меня.
- Вы были правы, - сказал я и поцеловал ее руку.
От этого эпизода у меня осталось в душе чувство глубокого унижения. Еще
болезненнее, чем прежде, я стал воспринимать превосходство надо мной
окружающих и на фабрике и во всех других сношениях с марсианами.
Несомненно, я даже преувеличивал это превосходство и свою слабость. В
доброжелательстве и заботливости их обо мне я начинал видеть оттенок
полупрезрительной снисходительности, в их осторожной сдержанности -
скрытое отвращение к низшему существу. Точность восприятия и верность
оценки все более нарушались в этом направлении.
Во всех других отношениях мысль оставалась ясной, и теперь она особенно
сильно работала над заполнением пробелов, связанных с отъездом Нэтти.
Больше, чем прежде, я был убежден, что для участия Нэтти в этой экспедиции
существовали еще неизвестные мне мотивы, более сильные и более важные, чем
те, которые приводились для меня. Новое доказательство любви Нэтти и того
громадного значения, которое она придавала моей миссии в деле сближения
двух миров, было новым подтверждением того, что без исключительных причин
она не решилась бы покинуть меня надолго среди глубин и мелей и подводных
камней океана чуждой мне жизни, лучше и яснее меня самого понимая своим
умом, какие опасности тут угрожали. Было что-то, чего я не знал, но был
убежден, что оно имело ко мне какое-то серьезное отношение; и надо было
выяснить это что-то во что бы то ни стало.
Я решил добраться до истины путем систематического исследования.
Припоминая некоторые случайные и невольные намеки Нэтти, беспокойное
выражение, которое я очень задолго улавливал на ее лице, когда при мне
заходила речь о колониальных экспедициях, я пришел к заключению, что Нэтти
решилась на эту разлуку не тогда, когда об этом мне сказала, а очень
давно, не позже первых дней нашего брака. Значит, и причины надо искать
около этого времени. Но где их искать?
Они могли быть связаны либо с личными делами Нэтти, либо с
происхождением, характером, значением самой этой экспедиции. Первое после
письма Нэтти представлялось наименее вероятным. Следовательно, прежде
всего надо было направить розыски по второму направлению и начать с того,
чтобы вполне выяснить историю происхождения экспедиции.
Само собой разумеется, что экспедиция была решена "колониальной
группой" - так называлось собрание работников, активно участвующих в
организации междупланетных путешествий, вместе с представителями от
центральной статистики и от тех заводов, которые делают этеронефы и вообще
доставляют необходимые средства для этих путешествий. Я знал, что
последний съезд этой "колониальной группы" был как раз во время моей
болезни. Мэнни и Нэтти участвовали там. Так как я тогда уже выздоравливал
и мне было скучно без Нэтти, то я хотел быть тоже на этом съезде, но Нэтти
сказала, что это опасно для моего здоровья. Не зависела ли "опасность" от
чего-нибудь такого, чего мне не следовало знать? Очевидно, требовалось
достать точные протоколы съезда и прочитать все, что могло относиться к
данному вопросу.
Но тут встретились затруднения. В колониальной библиотеке мне дали
только собрание решений съезда. В решениях была превосходно намечена,
почти до мелочей, вся организация грандиозного предприятия на Венере, но
не было ничего такого, что специально меня теперь интересовало. Это никоим
образом для меня не исчерпывало вопроса. Решения при всей их
обстоятельности были изложены без всякой мотивировки, без всяких указаний
на все обсуждение, которое им предшествовало. Когда я сказал библиотекарю,
что мне нужны самые протоколы, он мне объяснил, что протоколы не
опубликованы и что подобных протоколов вообще не велось, как обыкновенно и
делается при технически-деловых собраниях.
На первый взгляд это казалось правдоподобным. Марсиане действительно
чаще всего публикуют только решения своих технических съездов, находя, что
всякое разумное и полезное мнение, высказанное там, либо найдет себе
отражение в принятой резолюции, либо гораздо лучше и обстоятельнее, чем в
короткой речи, будет выяснено автором в особой статье, брошюре, книге,
если сам автор находит его важным. Марсиане вообще не любят чрезмерно
размножать литературу, и ничего подобного нашим многотомным "трудам
комиссий" у них найти нельзя: все сжимается до наименьшего возможного
объема. Но в данном случае я не поверил библиотекарю. Слишком крупные и
важные вещи решались на съезде, чтобы можно было так отнестись к их
обсуждению, как к обычным дебатам по какому-нибудь обычному техническому
вопросу.
Я, однако, постарался скрыть свое недоверие и, чтобы отвлечь от себя
всякое подозрение, покорно углубился в изучение того, что мне дали, в
действительности же тем временем обдумывал план дальнейших действий.
Было очевидно, что в книжной библиотеке я не получу того, что мне надо:
протоколов либо в самом деле не было, либо предупрежденный моим вопросом
библиотекарь искусно спрячет их от меня. Оставалось другое -
фонографическое отделение библиотеки.
Там протоколы могли найтись даже в том случае, если не были изданы в
печати. Фонограф часто заменяет у марсиан стенографию, и в их архивах
хранятся многие неизданные фонограммы различных общественных собраний.
Я выбрал момент, когда книжный библиотекарь был сильно поглощен
работой, и незаметно для него прошел в фонографический отдел. Там я
спросил у дежурного товарища большой каталог фонограмм. Он дал мне его.
По каталогу я быстро нашел номера фонограмм интересующего меня съезда
и, делая вид, что не хочу беспокоить доставанием их дежурного товарища,
отправился сам разыскивать их. Это мне также легко удалось.
Всех фонограмм было пятнадцать, по числу заседаний съезда. При каждой,
как обыкновенно у марсиан делается, было приложено писаное оглавление. Я
быстро пересмотрел их.
Первые пять заседаний оказались посвященными всецело докладам об
экспедициях, устроенных после предыдущего съезда, и новых
усовершенствованиях в технике этеронефов.
В заголовке шестой фонограммы значилось:
"Предложение центральной статистики о переходе к массовой колонизации.
Выбор планеты - Земля и Венера. Речи и предложения Стэрни, Нэтти, Мэнни и
других. Предварительное решение в пользу Венеры".
Я почувствовал, что это то самое, что искал. Я вставил фонограмму в
аппарат. То, что я услышал, навсегда врезалось мне в душу. Вот что там
было.
Шестое заседание открыл Мэнни, председатель конгресса. Первым взял
слово для доклада представитель центральной статистики.
Он посредством ряда точных цифр доказал, что при данном росте населения
и прогрессе его потребностей, если марсиане будут ограничиваться
эксплуатацией всей планеты, то через тридцать лет начнется недостаток в
средствах питания. Помешать этому могло бы открытие технически легкого
синтеза белков из неорганической материи, но никоим образом нельзя
ручаться, что за тридцать лет этого удастся достигнуть. Поэтому совершенно
необходимо, чтобы колониальная группа от простых научных экскурсий на
другие планеты перешла к делу организации настоящего массового переселения
туда марсиан. Налицо имеется две доступные для марсиан планеты с
громадными естественными богатствами. Надо немедленно же решить, какую из
них сделать для начала центром колонизации, и затем приступить к выработке
плана.
Мэнни спрашивает, есть ли желающие возразить по существу против
предложения центральной статистики или против его мотивировки. Желающих не
оказывается.
Тогда Мэнни ставит на обсуждение вопрос о том, какую планету выбрать в
первую очередь в деле массовой колонизации.
Слово берет Стэрни.
- Первый вопрос, поставленный нам представителем центральной
статистики, - так начал Стэрни своим обычным, математически-деловым тоном,
- вопрос о выборе планеты для колонизации, на мой взгляд, не нуждается в
решении, потому что решен давно, решен самой действительностью. Выбирать
не из чего. Из двух доступных нам теперь планет только одна вообще
пригодна для массовой колонизации. Это Земля. О Венере существует большая
литература, с которой все вы, конечно, знакомы. Вывод из всех собранных в
ней данных возможен только один: овладеть Венерой мы теперь не можем. Ее
жгучее солнце истомит и обессилит наших колонистов, ее страшные грозы и
бури разрушат наши постройки, размечут в пространстве наши аэропланы и
разобьют их об исполинские горы. С ее чудовищами мы могли бы еще
справиться, хотя и ценою немалых жертв; но ее бактериальный мир, страшно
Меня не только удивляла, но порой прямо возмущала их странная
способность, ни на йоту не отрываясь от своего дела, замечать все
происходящее вокруг. Их заботливость не столько трогала меня, сколько
вызывала во мне досаду и раздражение; у меня являлось такое чувство, как
будто все они постоянно следят за моими действиями... Это беспокойное
настроение увеличивало еще более мою рассеянность и портило мою работу.
Теперь, спустя долгое время, когда я тщательно и уже беспристрастно
вспоминаю все обстоятельства, я нахожу, что все это воспринималось
неверно. Совершенно с такой же заботливостью и совершенно таким же образом
- может быть, только менее часто - мои товарищи на фабрике помогали и друг
другу. Я не был предметом какого-нибудь исключительного надзора и
контроля, как мне тогда казалось. Я сам - человек индивидуалистического
мира - невольно и бессознательно выделял себя из остальных и болезненно
воспринимал их доброту и товарищеские услуги, за которые, как это казалось
мне, человеку товарного мира, мне нечем было заплатить.
Миновала и долгая осень; зима, малоснежная, но холодная, воцарилась в
нашей области - в средних широтах северного полушария. Маленькое солнце
совсем не грело и светило меньше прежнего. Природа сбросила яркие краски,
стала бледной и суровой. Холод заползал в сердце, сомнения росли в душе, и
нравственное одиночество пришельца из другого мира становилось все более
мучительным.
Я отправился к Энно, с которой давно уже не виделся. Она встретила меня
как близкого и родного человека, - точно яркий луч недалекого прошлого
прорезал холод зимы и сумрак заботы. Потом я заметил, что она и сама была
бледна и как будто утомлена или измучена чем-то; была какая-то скрытая
печаль в ее манерах и разговоре. Нам было о чем говорить между собою, и
несколько часов прошли для меня незаметно и хорошо, как не бывало с самого
отъезда Нэтти.
Когда я встал, чтобы отправиться домой, нам обоим стало грустно.
- Если ваша работа не приковывает вас здесь, то поедем со мною, -
сказал я.
Энно сразу согласилась, взяла с собой работу - она в это время
занималась не наблюдением на обсерватории, а проверкой огромного запаса
вычислений, - и мы поехали в химический городок, где я жил один в квартире
Мэнни. По утрам я каждый день путешествовал на свою фабрику, находившуюся
в сотне километров, то есть в получасе пути оттуда, а долгие зимние вечера
мы с Энно стали теперь проводить вместе в научных занятиях, разговорах и
иногда прогулках по окрестностям.
Энно рассказала мне свою историю. Она любила Мэнни и была раньше его
женой. Ей страстно хотелось иметь от него ребенка, но проходил год за
годом, а ребенка не было. Тогда она обратилась к Нэтти за советом. Нэтти
самым внимательным образом выяснила все обстоятельства и пришла к
категорическому выводу, что детей никогда не будет. Мэнни слишком поздно
сложился из мальчика в мужчину и слишком рано стал жить самой напряженной
жизнью ученого и мыслителя. Активность его мозга своим чрезмерным
развитием подорвала и подавила жизненность элементов размножения с самого
начала; и это было непоправимо.
Приговор Нэтти был страшным ударом для Энно, у которой любовь к
гениальному человеку и глубокий материнский инстинкт слились в одном
страстном стремлении, оказавшемся вдруг безнадежным.
Но это было не все; исследование привело Нэтти еще к другому
результату. Оказалось, что для гигантской умственной работы Мэнни, для
полноты развития его гениальных способностей было нужно как можно больше
физической сдержанности, как можно меньше любовных ласк. Энно не могла не
последовать этому совету и быстро убедилась, насколько он был справедлив и
разумен. Мэнни оживился, стал работать энергичнее, чем когда-либо, новые
планы с необыкновенной быстротой зарождались в его голове и выполнялись
особенно успешно, и, по-видимому, он нисколько не чувствовал лишения.
Тогда Энно, для которой ее любовь была дороже жизни, но гений любимого
человека дороже любви, сделала все выводы из того, что узнала.
Она разошлась с Мэнни; это вначале его огорчило, но потом он быстро
примирился с фактом. Истинная причина разрыва осталась для него, может
быть, даже неизвестной: Энно и Нэтти сохраняли ее в тайне; хотя, конечно,
нельзя было знать наверное, не угадал ли проницательный ум Мэнни скрытую
подкладку событий. А для Энно жизнь оказалась настолько опустошенной,
подавленное чувство создавало такие страдания, что спустя короткое время
молодая женщина решила умереть.
Чтобы помешать самоубийству, Нэтти, к содействию которой обратилась
Энно, под разными предлогами затянула на день его выполнение, а сама
известила Мэнни. Тот в это время организовывал экспедицию на Землю и
тотчас послал Энно приглашение принять участие в этом важном и опасном
предприятии. Уклониться было трудно. Энно приняла предложение. Масса новых
впечатлений помогла ей справиться с душевною болью; и ко времени
возвращения на Марс она успела уже овладеть собою настолько, что могла
принять на себя вид веселого мальчика-поэта, которого я знал на этеронефе.
В новую экспедицию Энно не поехала потому, что боялась вновь слишком
привыкнуть к присутствию Мэнни. Но тревога за его судьбу не покидала ее,
пока она оставалась в одиночестве: она слишком хорошо знала опасности
предприятия. В долгие зимние вечера наши мысли и разговоры постоянно
возвращались к одной и той же точке вселенной: туда, где под лучами
огромного солнца, под дыханием палящего ветра, самые близкие для нас обоих
существа с лихорадочной энергией вели свою титанически смелую работу. Нас
глубоко сближало это единство мысли настроения. Энно была для меня более
чем сестрою.
Как-то само собою, без порыва и без борьбы, наше сближение привело нас
к любовным отношениям. Неизменно-кроткая и добрая Энно не уклонялась от
этой близости, хотя и не стремилась к ней сама. Она только решила не иметь
от меня детей... Был оттенок мягкой грусти в ее ласках - ласках нежной
дружбы, которая все позволяет...
А зима по-прежнему простирала над нами свои холодные, бледные крылья -
долгая марсианская зима без оттепелей, бурь и метелей, спокойная и
неподвижная, как смерть. И у нас обоих не было желания лететь на юг, где в
это время грело солнце и полная жизни природа развертывала свою яркую
одежду. Энно не хотелось той природы, слишком мало гармонировавшей с ее
настроением; я же избегал новых людей и новой обстановки, потому что
знакомиться и привыкать к ним требовало нового, лишнего труда и утомления,
а я и без того слишком медленно шел к своей цели. Призрачно-странной была
наша дружба - любовь в царстве зимы, заботы, ожидания...
Энно еще в ранней юности была самой близкой подругой Нэтти и много
рассказывала мне о ней. В одном из наших разговоров мой слух поразило
такое сочетание имен Нэтти и Стэрни, которое показалось мне странным.
Когда я задал прямой вопрос, Энно сначала задумалась и как будто даже
смутилась и затем ответила:
- Нэтти была раньше женой Стэрни. Если она этого вам не сказала,
значит, и мне не следовало говорить. Я сделала, очевидно, ошибку, и дальше
вы меня не расспрашивайте об этом.
Я был как-то странно потрясен тем, что услышал... Как будто не было
ничего нового... Я никогда не предполагал, что я первый муж Нэтти. Было бы
нелепостью думать, что женщина, полная жизни и здоровья, красивая телом и
душой, дитя свободной высококультурной расы, могла без любви прожить до
нашей встречи. Чем же вызвано было мое непонятно-ошеломленное состояние? Я
не мог рассуждать об этом, я чувствовал только одно, что мне надо знать
все, знать точно и ясно. Но допрашивать Энно, очевидно, было невозможно. Я
вспомнил о Нэлле.
Нэтти, уезжая, говорила: "Не забывай о Нэлле, иди к ней в трудную
минуту!" И я не раз уже думал о том, как бы повидаться с ней; но мешала
отчасти работа, отчасти какой-то смутный страх перед сотнями любопытных
детских глазок, которые ее окружали. Но теперь всякая нерешительность
исчезла, и я в тот же день был в "доме детей", в Большом городе машин.
Нэлла тотчас бросила работу, которой была занята, и, попросив другую
воспитательницу заменить себя, провела меня в свою комнату, где дети не
могли мешать нам.
Я решил не говорить ей сразу о цели моего посещения, тем более что мне
самому эта цель не казалась ни особенно разумной, ни особенно благородной.
Было как нельзя более естественно, что я завел разговор о самом близком
для нас обоих человеке; а затем оставалось ожидать подходящего момента для
моего вопроса. Нэлла много и с увлечением рассказывала мне о Нэтти, об ее
детстве и юности.
Первые годы своей жизни Нэтти провела при матери, как в большинстве
случаев и бывает у марсиан. Затем, когда надо было отдать Нэтти в "дом
детей", чтобы не лишать ее воспитательного влияния детского общества,
Нэлла не могла уже с нею расстаться и сначала временно поселилась в этом
же доме, а потом навсегда осталась там воспитательницей. Это подходило и к
ее научной специальности: она занималась главным образом психологией.
Нэтти была живым, энергичным, порывистым ребенком, с большой жаждой
знаний и деятельности. Особенно интересовал и привлекал ее таинственный
астрономический мир за пределами планеты. Земля, которой тогда еще не
удавалось достигнуть, и ее невидимые люди были любимой мечтой Нэтти,
любимым сюжетом ее разговоров с другими детьми и с воспитателями.
Когда был опубликован отчет о первой удачной экспедиции Мэнни на Землю,
девочка чуть не сошла с ума от радости и восхищения. Доклад Мэнни она
запомнила от слова до слова и поэтому замучила Нэллу и воспитателей
требованиями объяснять ей каждый непонятный термин этого доклада. Она
влюбилась в Мэнни заочно и написала ему восторженное письмо; в этом письме
она, между прочим, умоляла его привезти с Земли ребенка, которого некому
воспитывать; она бралась воспитать его самым лучшим образом. Она увешала
всю свою комнату земными видами и портретами земных людей и стала изучать
словари земных языков, как только они появились в печати. Она негодовала
на насилие, которое Мэнни и его спутники применили к первому встреченному
ими земному человеку: они взяли его в плен, чтобы он помог им
познакомиться с земными языками; и в то же время она горячо сожалела, что,
уезжая обратно, они отпустили его на свободу, а не привезли с собой на
Марс. Она твердо решила когда-нибудь поехать на Землю и в ответ на шутку
матери, что там она выйдет замуж за земного человека, подумавши, заявила:
"Очень может быть!"
Всего этого сама Нэтти никогда не рассказывала мне; в своих разговорах
она вообще избегала касаться прошлого. И конечно, никто, даже она сама, не
мог бы рассказать этого лучше Нэллы. Как ярко сияла материнская любовь в
описаниях Нэллы! Минутами я совсем забывался и как живую видел перед собою
чудную девочку с горящими большими глазами и с загадочным влечением к
далекому, далекому миру... Но это быстро проходило: возвращалось сознание
окружающего и воспоминание о цели разговора, и вновь становилось холодно
на душе.
Наконец, когда разговор перешел к более поздним годам жизни Нэтти, я
решился спросить с возможно спокойным и непринужденным видом, как возникли
отношения Нэтти и Стэрни. Нэлла задумалась на минуту.
- А, вот что! - сказала она. - Так вы явились ко мне из-за этого...
Почему же вы не сказали мне этого прямо?
Непривычная строгость звучала в ее голосе. Я молчал.
- Разумеется, я могу рассказать вам это, - продолжала она. - Это очень
несложная история. Стэрни был один из учителей Нэтти, он читал молодежи
лекции по математике и астрономии. Когда он вернулся из своей первой
поездки на Землю - то была, кажется, вторая экспедиция Мэнни, - он
выступил с целым рядом докладов об этой планете и ее обитателях. При этом
Нэтти была его постоянной слушательницей. Особенно сблизило их то терпение
и внимание, с которым он относился к ее бесконечным расспросам. Сближение
привело к браку. Тут было своего рода полярное тяготение двух очень
несходных, во многом противоположных натур. Впоследствии то же самое
несходство, проявляясь более постоянно и во всей полноте в их совместной
жизни, привело к охлаждению и к разрыву. Вот и все.
- Скажите, когда совершился этот разрыв?
- Окончательно - после смерти Летта. Собственно, уже сближение Нэтти и
Летта было началом этого разрыва. Нэтти становилось не по себе от
аналитически холодного ума Стэрни; он слишком систематично и упорно
разрушал все воздушные замки, все фантазии ума и чувства, которыми она так
много и так сильно жила. Она невольно стала искать человека, который
относился бы ко всему этому иначе. А у старого Летта было на редкость
отзывчивое сердце и много полудетского энтузиазма. Нэтти нашла в нем
такого товарища, какого ей было надо: он не только умел терпеливо
относиться к порывам ее воображения, но нередко и сам увлекался вместе с
нею. У него она отдыхала душой от суровой, все замораживающей критики
Стэрни. Он, как и она, любил Землю мечтой и фантазией, верил в будущий
союз двух миров, который принесет с собою великий расцвет и великую поэзию
жизни. И когда она узнала, что человек с таким сокровищем чувства в душе
никогда не знал женской любви и ласки, она не могла с этим примириться.
Так возникла ее вторая связь. [...]
Почему Нэтти не говорила мне всего этого? И сколько еще тайн и обманов
вокруг меня? И сколько их ожидать в будущем? Опять неправда! Тайна - да,
это верно. Но обмана тут не было. А разве в этом случае тайна не обман?..
Эти мысли вихрем пронеслись в моей голове, когда дверь отворилась и в
комнату опять вошла Нэлла. Она, очевидно, прочитала на моем лице,
насколько мне было тяжело, потому что в ее тоне, когда она ко мне
обратилась, уже не было прежней сухости и суровости.
- Конечно, - сказала она, - нелегко привыкать к совершенно чуждым
жизненным отношениям и к обычаям другого мира, с которым не имеешь кровной
связи. Вы преодолели уже много препятствий, справитесь и с этим. Нэтти в
вас верит, и я думаю, что она права. А разве ваша вера в нее поколебалась?
- Отчего она скрывала все это от меня? Где тут ее вера? Я не могу ее
понять.
- Почему она так поступила, я этого не знаю. Но я знаю, что она должна
была иметь для этого серьезные и хорошие, а не мелкие мотивы. Может быть,
их объяснит вам это письмо. Она мне оставила его для вас на случай именно
такого разговора, какой сейчас был между нами.
Письмо было написано на моем родном языке, который так хорошо изучила
моя Нэтти. Вот что я там прочитал.
"Мой Лэнни! Я ни разу не говорила с тобой о моих прежних личных связях,
но это было не потому, что я хотела скрывать от тебя что бы то ни было из
моей жизни. Я глубоко доверяю твоей ясной голове и твоему благородному
сердцу; я не сомневаюсь, что, как бы ни были чужды и непривычны для тебя
некоторые из наших жизненных отношений, ты в конце концов всегда сумеешь
верно понять и справедливо оценить их.
Но я боялась одного... После болезни ты быстро накоплял силы для
работы, но то душевное равновесие, от которого зависит самообладание в
словах и поступках во всякую минуту и при всяком впечатлении, еще не
вполне к тебе вернулось. Если бы под влиянием момента и стихийных сил
прошлого, всегда таящихся в глубине человеческой души, ты хоть на секунду
обнаружил ко мне, как женщине, то нехорошее, возникшее из насилия и
рабства отношение, которое господствует в старом мире, ты никогда не
простил бы себе этого. Да, дорогой мой, я знаю, ты строг, часто даже
жесток к самому себе, - ты вынес эту черту из вашей суровой школы вечной
борьбы земного мира, и одна секунда дурного, болезненного порыва навсегда
осталась бы для тебя темным пятном на нашей любви.
Мой Лэнни, я хочу и могу тебя успокоить. Пусть спит и никогда не
просыпается в душе твоей злое чувство, которое с любовью к человеку
связывает беспокойство за живую собственность. У меня не будет других
личных связей. Я могу легко и уверенно обещать тебе это, потому что перед
моей любовью к тебе, перед страстным желанием помочь тебе в твоей великой
жизненной задаче все остальное становится так мелко и ничтожно. Я люблю
тебя не только как жена, я люблю тебя как мать, которая ведет своего
ребенка в новую и чуждую ему жизнь, полную усилий и опасностей. Эта любовь
сильнее и глубже всякой другой, какая может быть у человека к человеку. И
потому в моем обещании нет жертвы.
До свиданья, мое дорогое, любимое дитя.
Твоя Нэтти".
Когда я дочитал письмо, Нэлла вопросительно посмотрела на меня.
- Вы были правы, - сказал я и поцеловал ее руку.
От этого эпизода у меня осталось в душе чувство глубокого унижения. Еще
болезненнее, чем прежде, я стал воспринимать превосходство надо мной
окружающих и на фабрике и во всех других сношениях с марсианами.
Несомненно, я даже преувеличивал это превосходство и свою слабость. В
доброжелательстве и заботливости их обо мне я начинал видеть оттенок
полупрезрительной снисходительности, в их осторожной сдержанности -
скрытое отвращение к низшему существу. Точность восприятия и верность
оценки все более нарушались в этом направлении.
Во всех других отношениях мысль оставалась ясной, и теперь она особенно
сильно работала над заполнением пробелов, связанных с отъездом Нэтти.
Больше, чем прежде, я был убежден, что для участия Нэтти в этой экспедиции
существовали еще неизвестные мне мотивы, более сильные и более важные, чем
те, которые приводились для меня. Новое доказательство любви Нэтти и того
громадного значения, которое она придавала моей миссии в деле сближения
двух миров, было новым подтверждением того, что без исключительных причин
она не решилась бы покинуть меня надолго среди глубин и мелей и подводных
камней океана чуждой мне жизни, лучше и яснее меня самого понимая своим
умом, какие опасности тут угрожали. Было что-то, чего я не знал, но был
убежден, что оно имело ко мне какое-то серьезное отношение; и надо было
выяснить это что-то во что бы то ни стало.
Я решил добраться до истины путем систематического исследования.
Припоминая некоторые случайные и невольные намеки Нэтти, беспокойное
выражение, которое я очень задолго улавливал на ее лице, когда при мне
заходила речь о колониальных экспедициях, я пришел к заключению, что Нэтти
решилась на эту разлуку не тогда, когда об этом мне сказала, а очень
давно, не позже первых дней нашего брака. Значит, и причины надо искать
около этого времени. Но где их искать?
Они могли быть связаны либо с личными делами Нэтти, либо с
происхождением, характером, значением самой этой экспедиции. Первое после
письма Нэтти представлялось наименее вероятным. Следовательно, прежде
всего надо было направить розыски по второму направлению и начать с того,
чтобы вполне выяснить историю происхождения экспедиции.
Само собой разумеется, что экспедиция была решена "колониальной
группой" - так называлось собрание работников, активно участвующих в
организации междупланетных путешествий, вместе с представителями от
центральной статистики и от тех заводов, которые делают этеронефы и вообще
доставляют необходимые средства для этих путешествий. Я знал, что
последний съезд этой "колониальной группы" был как раз во время моей
болезни. Мэнни и Нэтти участвовали там. Так как я тогда уже выздоравливал
и мне было скучно без Нэтти, то я хотел быть тоже на этом съезде, но Нэтти
сказала, что это опасно для моего здоровья. Не зависела ли "опасность" от
чего-нибудь такого, чего мне не следовало знать? Очевидно, требовалось
достать точные протоколы съезда и прочитать все, что могло относиться к
данному вопросу.
Но тут встретились затруднения. В колониальной библиотеке мне дали
только собрание решений съезда. В решениях была превосходно намечена,
почти до мелочей, вся организация грандиозного предприятия на Венере, но
не было ничего такого, что специально меня теперь интересовало. Это никоим
образом для меня не исчерпывало вопроса. Решения при всей их
обстоятельности были изложены без всякой мотивировки, без всяких указаний
на все обсуждение, которое им предшествовало. Когда я сказал библиотекарю,
что мне нужны самые протоколы, он мне объяснил, что протоколы не
опубликованы и что подобных протоколов вообще не велось, как обыкновенно и
делается при технически-деловых собраниях.
На первый взгляд это казалось правдоподобным. Марсиане действительно
чаще всего публикуют только решения своих технических съездов, находя, что
всякое разумное и полезное мнение, высказанное там, либо найдет себе
отражение в принятой резолюции, либо гораздо лучше и обстоятельнее, чем в
короткой речи, будет выяснено автором в особой статье, брошюре, книге,
если сам автор находит его важным. Марсиане вообще не любят чрезмерно
размножать литературу, и ничего подобного нашим многотомным "трудам
комиссий" у них найти нельзя: все сжимается до наименьшего возможного
объема. Но в данном случае я не поверил библиотекарю. Слишком крупные и
важные вещи решались на съезде, чтобы можно было так отнестись к их
обсуждению, как к обычным дебатам по какому-нибудь обычному техническому
вопросу.
Я, однако, постарался скрыть свое недоверие и, чтобы отвлечь от себя
всякое подозрение, покорно углубился в изучение того, что мне дали, в
действительности же тем временем обдумывал план дальнейших действий.
Было очевидно, что в книжной библиотеке я не получу того, что мне надо:
протоколов либо в самом деле не было, либо предупрежденный моим вопросом
библиотекарь искусно спрячет их от меня. Оставалось другое -
фонографическое отделение библиотеки.
Там протоколы могли найтись даже в том случае, если не были изданы в
печати. Фонограф часто заменяет у марсиан стенографию, и в их архивах
хранятся многие неизданные фонограммы различных общественных собраний.
Я выбрал момент, когда книжный библиотекарь был сильно поглощен
работой, и незаметно для него прошел в фонографический отдел. Там я
спросил у дежурного товарища большой каталог фонограмм. Он дал мне его.
По каталогу я быстро нашел номера фонограмм интересующего меня съезда
и, делая вид, что не хочу беспокоить доставанием их дежурного товарища,
отправился сам разыскивать их. Это мне также легко удалось.
Всех фонограмм было пятнадцать, по числу заседаний съезда. При каждой,
как обыкновенно у марсиан делается, было приложено писаное оглавление. Я
быстро пересмотрел их.
Первые пять заседаний оказались посвященными всецело докладам об
экспедициях, устроенных после предыдущего съезда, и новых
усовершенствованиях в технике этеронефов.
В заголовке шестой фонограммы значилось:
"Предложение центральной статистики о переходе к массовой колонизации.
Выбор планеты - Земля и Венера. Речи и предложения Стэрни, Нэтти, Мэнни и
других. Предварительное решение в пользу Венеры".
Я почувствовал, что это то самое, что искал. Я вставил фонограмму в
аппарат. То, что я услышал, навсегда врезалось мне в душу. Вот что там
было.
Шестое заседание открыл Мэнни, председатель конгресса. Первым взял
слово для доклада представитель центральной статистики.
Он посредством ряда точных цифр доказал, что при данном росте населения
и прогрессе его потребностей, если марсиане будут ограничиваться
эксплуатацией всей планеты, то через тридцать лет начнется недостаток в
средствах питания. Помешать этому могло бы открытие технически легкого
синтеза белков из неорганической материи, но никоим образом нельзя
ручаться, что за тридцать лет этого удастся достигнуть. Поэтому совершенно
необходимо, чтобы колониальная группа от простых научных экскурсий на
другие планеты перешла к делу организации настоящего массового переселения
туда марсиан. Налицо имеется две доступные для марсиан планеты с
громадными естественными богатствами. Надо немедленно же решить, какую из
них сделать для начала центром колонизации, и затем приступить к выработке
плана.
Мэнни спрашивает, есть ли желающие возразить по существу против
предложения центральной статистики или против его мотивировки. Желающих не
оказывается.
Тогда Мэнни ставит на обсуждение вопрос о том, какую планету выбрать в
первую очередь в деле массовой колонизации.
Слово берет Стэрни.
- Первый вопрос, поставленный нам представителем центральной
статистики, - так начал Стэрни своим обычным, математически-деловым тоном,
- вопрос о выборе планеты для колонизации, на мой взгляд, не нуждается в
решении, потому что решен давно, решен самой действительностью. Выбирать
не из чего. Из двух доступных нам теперь планет только одна вообще
пригодна для массовой колонизации. Это Земля. О Венере существует большая
литература, с которой все вы, конечно, знакомы. Вывод из всех собранных в
ней данных возможен только один: овладеть Венерой мы теперь не можем. Ее
жгучее солнце истомит и обессилит наших колонистов, ее страшные грозы и
бури разрушат наши постройки, размечут в пространстве наши аэропланы и
разобьют их об исполинские горы. С ее чудовищами мы могли бы еще
справиться, хотя и ценою немалых жертв; но ее бактериальный мир, страшно