Страница:
{193} Из моей спальни был прямо вход в Эрмитаж и после дежурства у Наташи, особенно тяжелого, когда она бредила, было огромным наслаждением выйти из нашего окруженного часовыми помещения и отдохнуть душой среди творений великих мастеров.
{194}
Глава XII
Как-то утром я нашла рядом со своей чашкой кофе письмо с адресом, написанным совсем незнакомым почерком. Открыв его, я с удивлением увидела, что оно без подписи, а, прочтя его, удивилась еще больше. Писал какой-то незнакомый мне мужчина, начиная свое послание словами: "Зная, что Вы разделяете наши взгляды и что, несмотря на Ваше чудовищно отсталое воспитание, Вы достаточно культурны, чтобы интересоваться музеями и картинными галереями, и посещаете их...". Дальше же мне предлагалось в одном из музеев встретиться в определенный час с моим корреспондентом, который введет меня в кружок "наших с Вами единомышленников", и где я, наконец, сбросив мучащие меня, по его мнению, "нравственные цепи", могу свободно предаться счастью партийной работы. В конце письма стоял адрес какой-то дамы, на имя которой я должна была отвечать. Я не знала, что и думать.
Всё это было так дико и непонятно. Но, перечтя еще раз письмо, я показала его только Марусе и разорвала.
Какое-то внутреннее чувство не позволило мне показать письмо моим родителям. Я сама не знала, права я или нет, но мне казалось неблагородным выдавать человека, как никак доверившегося мне: "Ну что ж, - рассуждала я, увидит этот господин, что ошибся, и отстанет".
{195} Но он не отстал, и я дней через пять получила второе письмо, тем же почерком. Но тон его был наглый, и содержание его так меня взорвало, что я, не теряя минуты, снесла письмо папa, как раз сидевшему за, утренним кофе. Только я все же зачеркнула адрес.
Внимательно прочтя письмо и посмотрев на зачеркнутый адрес, папa спросил меня: "А первое?".
Я чистосердечно объяснила мотив моего поведения. Папa пристально посмотрел на меня, не сказал ни слова, но я по глазам его видела, что он меня понял и... одобрил.
Вскоре я забыла об этом инциденте, и, лишь, много месяцев спустя, мамa мне вдруг показывает фотографию какого-то очень красивого брюнета и, на мой вопросительный взор, отвечает, что это и есть мой таинственный корреспондент.
По расследованию охранным отделением оказалось, что проектировалось следующее: когда я приду на свидание, меня поведут на какую-то квартиру, где я должна была встретиться с членами партии социал-революционеров. Между ними и был этот красавец-гипнотизер, под обаяние которого я, по мнению устраивавших этот заговор, неминуемо должна была подпасть. Он бы мне тогда рекомендовал учителя для моих сестер, которому, по моим настояниям, мои родители доверили бы образование своих младших дочерей. Попав, таким образом, в наш дом, этот человек должен был убить моего отца.
Не говоря уже о чудовищности идеи подготовлять покушение на отца через его дочь, остается удивляться наивности людей, могущих себе вообразить, что так и открыли бы свободный доступ в нашу семью человеку, никому незнакомому, по одной моей рекомендации!..
Нервы мои не выдержали потрясенья и напряженья последних недель и, как я ни старалась скрыть {196} своего недомогания, папa первый как-то за столом заметил, что я почти ничего не ем. Тогда я созналась, что давно лишь притворяюсь, что здорова, и что меня всегда знобит.
Смерили температуру - жар и довольно высокий и так каждый день. Доктор нашел, что больны у меня только нервы, и рекомендовал одну лишь радикальную перемену обстановки.
У нас еще жила тетя Анна, которая собиралась скоро ехать к себе домой в Рим, где ее муж был посланником при Святейшем Престоле. Она предложила взять меня с собой, с заездом по дороге на неделю в Париж. А до Рима предполагалось послать меня в Италию, в Сальсомаджиоре, курс лечения в котором, надеялись, укрепит меня.
За последнее время я особенно успела оценить доброту тети Анны. Чего она ни делала, чтобы развеселить меня и отвлечь хотя бы на часть дня от сиденья при больной Наташе: и знакомых для меня подбирала подходящих и интересных, и в театр водила, и каталась, и гуляла со мной.
Теперь, когда мои родители разрешили мне поездку с ней за границу, я была вне себя от радости. Видеть Рим было моей давнишней заветной мечтой, а тут еще и Париж.
{197}
Глава XIII
В начале октября мы выехали с тетей Анной заграницу. Уже знакомое мне Вержболово, аккуратные домики Восточной Пруссии, Берлин и дальше первый раз мною виденная, богатая и цветущая Западная Германия, за ней дымящая сотнями труб, живущая такой интенсивной жизнью, что пульсация ее чувствуется даже при проезде, Бельгия, - всё это промелькнуло перед моими глазами, как в калейдоскопе, и сразу отвлекло от тяжелого кошмара последних недель.
В Париже мы встретились с дядей Сережей Сазоновым, и семь дней нашего там пребывания быстро прошли между осмотром города и примерками моей тети у Борта и Дусэ.
И дядя, и тетя старались меня баловать, и я всё больше и больше отходила душой и отдыхала от пережитого, хотя всё-таки не поправилась достаточно, чтобы вполне оценить Париж.
В Милане назначена была встреча с Mlle Nour, бывшей гувернанткой, а теперь самым преданным другом тети Анны. С ней я отправилась в Сальсомаджиоре, а тетя поехала прямо в Рим.
Только с момента переезда итальянской границы почувствовала я себя вполне нормальным человеком и всем своим существом впитывала в себя всю волшебную красоту Италии, которую сразу полюбила, как вторую родину.
И язык ее, и природа, и памятники искусства - {198} всё меня очаровывало, всё мне было дорого и мило с первого шага моего по этой благословенной земле.
Одно Сальсомаджиоре меня разочаровало - голая, некрасивая местность и две гостиницы международного масштаба. Ничего типичного для Италии, никакой "couleur locale".
Зато потом, когда, кончивши скучное лечение, мы поехали в Рим, останавливаясь по дороге в Парме, Болонье, Флоренции, я совсем попала под обаяние этой удивительной страны.
Особенно сильное впечатление произвела на меня Флоренция. Приехали мы туда ночью и долго искал" свободной комнаты, переезжая из гостиницы в гостиницу. И эта прогулка по темным, плохо освещенным улицам со средневековыми домами, церквами и дворцами, дышащими таинственным и мрачным прошлым и неизъяснимой поэзией - никогда мною не забудется.
Даже Рим - и тот не изгладил этого впечатления. А как там было чудно! Какой добротой окружили меня тетя и дядя, и как непривычно, легко и радостно чувствовала я себя, когда с утра отправлялась с Бедекером под мышкой изучать "заштатную столицу мира", как дядя Сережа Сазонов называл нежно им любимый Рим.
Днем тетя меня брала с собой кататься по городу или по Кампанье или к друзьям с визитами. Казенная квартира Сазоновых была в чудном старинном доме, называемом итальянцами "Палаццо Галицын". Старая каменная лестница, прекрасные потолки и двери клали на этот дом отпечаток старины; а его устройство - такое красивое и удобное, с прекрасной стильной мебелью, хорошими картинами, мягкими коврами превращали его в современный нарядный европейский дом.
Вся жизнь там носила совершенно иной отпечаток, {199} чем у нас дома - всё было мне в диковинку, но всё меня интересовало и очень мне нравилось. Не было в этой жизни и тени патриархальности нашего ковенского быта, ни кипучего темпа жизни петербургской с нелюбимым всеми нами налетом "казенщины", вносимой в нее казенной обстановкой, казенной прислугой и т. д.
Всё здесь было нарядно, подтянуто, удобно и приятно. Вся жизнь интересна и содержательна, но размерена, не утомительна, без болезненных перебоев и глубоких отдыхов русской жизни. Не сразу я ко всему этому привыкла, но, привыкнув, очень оценила.
Дядя Сергей Дмитриевич Сазонов, уже давно жил заграницей: много лет провел он в Англии, и эта жизнь прочно привила ему западноевропейские вкусы и привычки, которые, сливаясь с его чисто русской натурой, создавали из него очень интересного человека. И он, и тетя массу читали на всех знакомых им языках и дядя всегда мне говорил:
- Какая ты счастливая, что не обязана читать кроме книг, газеты, а я вот, по долгу службы, должен с утра набивать себе голову этой дребеденью.
Как дядя и тетя хорошо ни знали Рим и его сокровища, им обоим доставляло огромное наслаждение снова и снова пойти полюбоваться на какую-нибудь любимую картину, статую или здание и они с любовью украшали свой дом произведениями искусств.
Во время моего почти двухмесячного пребывания в Риме дядя Сережа просил для себя, тети и меня аудиенции у Папы.
Быть принятой Папой Римским в частной аудиенции, конечно, очень меня прельщало, и я с восторгом в назначенное утро оделась во всё черное с черным кружевом на голове, как этого требовал в то время этикет при представлении Папе, и что означало траур по утраченной Папой светской власти.
Пройдены ворота со швейцарской гвардией в ее {200} удивительных, красных с желтым средневековых костюмах, пройдено много зал с бесшумно снующими по ним духовными лицами, короткое ожидание в приемной, где нас встречает папский "Camerieri di Сара е di Spado" (Придворный папский чин.) и нас просят в кабинет Его Святейшества.
Из глубины огромной комнаты идет нам навстречу приветливо улыбающийся Пий X. Я старательно делаю глубокий придворный реверанс и целую благословляющую меня руку, украшенную папским перстнем. Потом Папa садится к своему письменному столу, поворачивая кресло лицом к нам, и приглашает нас сесть около себя. Начинается разговор, в котором я не могу принимать участия, несмотря на то, что Папa обращается несколько раз лично ко мне, так как говорит он лишь по-итальянски, не в пример своему предшественнику Льву XIII, свободно изъяснявшемуся на нескольких языках.
Мой запас итальянских слов очень мал и хотя я понимаю сказанную в мою сторону с доброй улыбкой фразу: "Corne sta il suo padre е la sua sorella?" (Как поживают Ваш отец и Ваша сестра?) ответить я могу лишь благодарным взглядом и немым поклоном, предоставляя дяде Сереже рассказать всё могущее интересовать Папу о моем отце и Наташе.
Конец беседы указывается, как у коронованных светских властителей, вставанием самого Папы, снова дающим нам поцеловать свою руку.
Уходя, опять же, как у коронованных, не полагается поворачиваться спиной, а надо пятиться к двери спиной, смотря всё время на Папу.
Я старалась глядеть и на Пия Х и на все его окружающее во все глаза, забыла этикет и преспокойно отвернулась от Папы, простившись с ним. Тетя Анна испуганно повернула меня за плечи, да так энергично, {201} что я, всё еще не соображая, что от меня требуется, быстро повернулась вокруг себя самой как волчок, и лишь тогда, поняв свою оплошность, страшно покраснев, кинулась к двери.
Последнее, что я увидала, взглянув еще раз на Пия X, это весело смеющееся лицо, когда он, покачивая головой, смотрел мне вслед.
Сазоновы, как члены дипломатического корпуса, аккредитованного при Святейшем Престоле, при дворе короля не бывали, так как в то время оба эти двора считались во вражде друг с другом. В еще более отдаленные времена между так называемыми белым и черным обществами была пропасть и представители их друг с другом не бывали знакомы и никогда в нейтральные дома одновременно не приглашались. В 1906 году эта разница сгладилась, но оставались выражения: "Сегодня я была на "черном" чае. В отличие от чая "белого".
Очень интересны бывали у Сазоновых приемы католических прелатов, людей большею частью в высшей степени культурных и всесторонне образованных. Приемы же кардиналов происходили по определенному традиционному этикету.
Встречали кардиналов два лакея у самой дверцы кареты с высокими, особого типа свечами с гербами и красными бантами (цвета кардинальской мантии) и провожали их до верха лестницы, где их на первой сверху ступеньке встречал хозяин (посол или посланник), а хозяйка у входа в помещение посольства или миссии.
{202}
Глава XIV
Всё время моего пребывания в Риме я получала много писем из дому и с грустью узнала из них, что Наташа больна воспалением легких. Ее начали катать в кресле-кушетке по залам Зимнего дворца, где была очень неровная температура, и она, избалованная долгим лежанием в одной и той же комнате, простудилась.
Перенести такую тяжелую болезнь изнуренному организму бедной Наташи было очень трудно, и одно время совсем почти пропала надежда на ее выздоровление, но, по воле Божьей, и тут она выжила и сама писала мне в кровати короткие записки, зовя меня скорей домой.
К Рождеству я вернулась. Одной мне не позволили ехать так далеко и послали м-ль Сандо меня встретить в Мюнхен, до которого меня провожала католическая монахиня.
Помню, как эта монахиня с неизменной, какой-то далекой и рассеянной улыбкой смотрела на меня, слушая мои рассказы и односложно отвечая на мои вопросы. Она была немкой, так что мне было бы легко с ней говорить, но она не имела ни малейшего желания вступать со мной в разговоры и сидела всю дорогу так неподвижно и прямо, что даже не смяла своего белого накрахмаленного головного убора, который не снимала и на ночь. Когда я, просыпаясь ночью, открывала глаза, я видала ее всё такой же свежей, {203} спокойной, сидящей, не опираясь о спинку дивана, и перебирающей четки.
Пасмурным и неприветливым показался мне Петербург после солнцем залитого Рима. И люди все представлялись мне хмурыми и недовольными: то нервно-веселыми, то какими-то пришибленными.
Дивные цветы, которыми наполняли дворцовые садовники наши гостиные, совсем меня не радовали и казались чахлыми и бледными после полных жизненными соками цветов, горами лежащими на Campo di flori и на лестнице Trinita dei Monti. А бедная моя, такая измученная худая-худая Наташа...
Стыдно было за свою жизнерадостность, за дивные дни, прожитые в тепле и солнце, глядя на нее и думая, что она всё это время вот так и пролежала то в кровати, то на кресле, страдая и от ран, и от ужасно мучительных пролежней, образовавшихся от долгого лежания.
Адя был совсем здоров, он меня не узнал и стал называть тетей. Когда же я ему объяснила, что я не тетя, а та самая сестра, которая его всегда укладывала спать, он ужасно сконфузился и весь день ходил потупившись, ни с кем не разговаривая и всё повторяя себе под нос: "Грустно мне, что я не узнал Матю".
Папa я нашла менее утомленным, чем, когда я уезжала, как и мамa. Боязнь за жизнь Наташи улеглась, и они начали вести более нормальный образ жизни. Папa был сильно занят мыслью о выборах во вторую Государственную Думу, открытие которой должно было произойти в феврале.
{204}
Глава XV
В конце 1906 года главной заботой моего отца была подготовка возможно большего количества законопроектов для внесения к открытию второй Государственной Думы. Министры, не привыкшие к парламентскому строю, оказались совершенно не подготовленными к работе с Думой, что выразилось в почти полном отсутствии представленных ими в первую Государственную Думу законопроектов. Дума, оставшаяся без работы, занялась исключительно пустой болтовней и злостной критикой правительства.
Помню рассказ папa, как ему много пришлось поработать, чтобы приучить министров к новой тактике и созданию законопроектов. Его единственным стремлением было сразу занять членов Государственной Думы и придать их работе деловой характер.
В это же время мой отец провел по 87 статье Земельный закон, опубликованный 9-го ноября 1906 г.
Уничтожение общинного землевладения и переселение крестьян на хутора было мечтой моего отца с юношеских лет. В этом он видел главный залог будущего счастья России. Сделать каждого крестьянина собственником и дать ему возможность спокойно работать на своей земле, для себя, это должно было обогатить крестьянство.
При общинном землевладении крестьянин являлся лишь временным эксплоататором назначенного ему общиной земельного участка. Последние дробились, {205} по мере прироста общины, вследствие рождаемости, на более мелкие участки. Крестьянин, как временный владелец своего участка, конечно, старался не улучшить, а наоборот высосать землю. Кроме того, благодаря скученности жизни в деревне участки часто находились в весьма отдаленном расстоянии от дома временного владельца, расстоянии, доходившем иногда до десяти, двенадцати верст.
Всё это представляло громадное неудобство для крестьян и значительное удобство для революционных агитаторов. Совместная жизнь крестьян в деревнях облегчала работу революционеров, а недостатки общинного владения давали последним столь важный козырь в руки, что им легко было перевести крестьян не только на свою сторону, но и сделать из них орудие для своих преступных намерений.
Согласно Земельному закону, вся площадь, находившаяся в общинном владении, парцелировалась и передавалась в полную собственность каждого отдельного крестьянина с возможностью перенесения его построек из деревни на участок.
Всё это производилось за счет государства.
Кроме того, на Крестьянский Банк возлагалась обязанность скупки имений, парцеляции их и продажи желающим крестьянам с выплатой весьма льготной стоимости земли во много лет.
Последняя мера была особенно необходима вследствие недостатка земли у крестьян из-за прироста населения с 1861 года, когда освобожденное от крепостной зависимости крестьянство было наделено землею на правах общинного землевладения.
Чтобы подать пример помещикам, папa первый продал наше Нижегородское имение Крестьянскому Банку.
Недостатки общинного землевладения породили социалистов-революционеров наиболее опасную для {206} правительства партию. Крестьянство, распропагандированное социалистами-революционерами, в некоторой части своей стало представлять большую угрозу. 1905 год, когда почти по всей России пылали помещичьи усадьбы, подожженные крестьянами, ясно это доказал.
Проведением хуторской реформы, где каждый крестьянин становился сам маленьким помещиком, уничтожалась партия социал-революционеров. Поэтому понятно их стремление остановить реформу. Работа этой партии выражалась не только в агитации среди крестьян, часто, благодаря этому противодействовавших проведению реформы, но и вообще в искусной агитации против моего отца и устройстве постоянных на него покушений.
{207}
Глава XVI
Работал мой отец далеко за полночь, обыкновенно до трех часов ночи, причем никогда днем не спал, если не считать короткого отдыха, который он себе позволял ежедневно перед обедом. Тогда он ложился у себя в кабинете на диване и немедленно засыпал на 15 минут, после чего вставал абсолютно свежим и бодрым. Утром он всю жизнь к половине девятого уже совершенно одетый пил кофе.
При такой напряженной работе была ему необходима, хотя бы часовая прогулка на свежем воздухе, но каждый выход или выезд папa из Дворца был сопряжен с такой опасностью для его жизни, что прошло некоторое время, пока не был выработан план устройства таких прогулок.
Ведь хорошо было известно не только полиции, но и моему отцу, что партия социал-революционеров не прекращает готовить на него одно покушение за другим и эта работа шла особенно усиленным темпом до 1909 года, когда деятельность революционеров несколько ослабела. В 1906 же году боевая дружина партии работала исключительно интенсивно. Не менее основательно работала и полиция, искусно открывая готовящиеся покушения.
Начальник охраны папa, разработав план прогулок и выездов, доложил, что он только в том случае может взять на себя ответственность за охрану, если папa на улице не будет давать никаких приказаний ни {208} шоферу, ни кучеру, а будет следовать лишь по тем улицам, которые будут заранее указываться при каждой поездке.
Сначала такая постановка дела начальником охраны сильно раздражала папa, но после некоторых открытых покушений он совершенно с этим согласился.
Работа охраны Зимнего дворца была сильно облегчена массою входов и выходов из него, выходящих на разные улицы.
Выходя из дому, папa сам вперед не знал, какой подъезд будет ему указан для выхода, куда будет подан его экипаж и, если совершалась прогулка, то не знал, куда его повезут. В определенном охраной месте экипаж останавливался, папa выходил из него и совершал часовую прогулку пешком. По окончании прогулки мой отец не знал, ни по каким улицам его повезут, ни к какому подъезду подвезут. Эти остановки происходили в самых разнообразных местах, обыкновенно на окраинах, или за городом.
Поездки с докладом к государю, жившему зимой в Царском Селе, а летом в Петергофе, тоже происходили разными способами и были обставлены самыми тщательными мерами предосторожности. Почти всегда папa ездил с докладом к государю вечером и возвращался около часу ночи.
Из частных лиц первые два года папa не бывал ни у кого, за исключением своей сестры Марии Аркадьевны Офросимовой.
Тетя Маша Офросимова переселилась с семьей в Петербург этой зимой и из дому совсем не выходила, так как была очень больна. Мой отец глубоко любил свою единственную сестру и, невзирая на связанную с этим опасность, ездил к ней во время ее болезни.
Через короткое время охрана открыла, что бывшая свободной квартира, напротив дома тети Маши, была нанята возбудившим с самого начала подозрения {209} лицом. Когда же установили наблюдение, выяснилось, что квартира нанята террористами. После ареста человека, снявшего квартиру, он сознался, что должен был по постановлению партии социал-революционеров, произвести покушение на папa. На следствии он показал, что два раза его рука подымалась для выстрела в моего отца, когда он подходил к окну, но папa оба раза был не один: один раз подвозил на кресле к окну свою больную сестру, а другой раз разговаривал с поставленным им на подоконник мальчиком и при этом так нежно с ним обращался, что рука убийцы невольно опускала револьвер.
{210}
Глава XVII
После Рождества мамa стала вывозить меня в свет, но заставить меня делать визиты, ездить на балы, примерять платья и шляпы оказалось делом не легким.
"Света" я вообще не любила, развлекаться не стремилась, а теперь с тяжело больной Наташей, настроение стало совсем не "светское", и сердце не лежало ни к каким увеселениям.
За этот сезон было несколько красивых балов, самый удачный из которых был "tetes poudrees" во Французском посольстве.
Все дамы были на этом балу или в париках, или напудренные, что придавало залу очень оригинальный и красивый вид.
Были красивые большие балы у графини Мусин-Пушкиной и княгини Трубецкой. Но в общем я наши петербургские балы оценила только тогда, когда уже, будучи замужем, приезжала в Петербург из Берлина.
Масса блестящих мундиров военных и огромное количество брильянтов у дам создавали картину до того блестящую, что заграничные балы с нашими и сравнивать не приходилось.
Масляница была в Петербурге самой веселой неделей, во время которой балы, представленья, катанья на тройках сменяли друг друга без перерыва.
Ровно в 12 часов ночи, в воскресенье перед постом, всё прекращалось театры закрывались, гости в частных домах разъезжались и утомленная {211} последней неделей молодежь, полная радостными воспоминаниями и радужными надеждами отдыхала все семь недель Великого поста.
Многие девицы кончали сезон невестами; постом готовили приданое, а на "Красную Горку" (Неделя после Пасхи.) праздновалась свадьба.
При дворе в эти годы уже не бывало приемов, так что про великолепные балы в Зимнем и Аничковым дворцах я знаю лишь по рассказам старшего поколения.
{212}
Глава XVIII
Обеим императрицам ездила я представляться с моей матерью - Марии Федоровне в Гатчину, а Александре Федоровне уже весной в Петергоф.
Поездка в Гатчину ответила вполне, с самого начала до конца, моим детским представлениям о приеме у императрицы.
Приехав из Петербурга в Гатчину в специальном вагоне, мы были встречены на вокзале придворным выездным лакеем, усадившим нас в придворную коляску.
Через несколько минут езды по городу въехали мы в ограду дворцового парка, и коляска бесшумно покатилась по мягким гладким аллеям. Вскоре среди деревьев показался большой, строгой архитектуры дворец, и нас провели через множество комнат и зал. При входе стояли огромного роста арапы в ярких, декоративных костюмах.
В комнате, перед кабинетом императрицы, нас встретила ее личная фрейлина графиня Гейден, с которой мы и посидели несколько минут, пока не вышла от императрицы представлявшаяся ей дама, и нас графиня Гейден провела к ней.
Первое впечатление от императрицы-матери было:
как это можно с таким маленьким ростом сочетать эту царственную величавость? Ласковая, любезная, простая в обращении Мария Федоровна была императрицей с головы до ног и умела сочетать свою {213} врожденную царственность с такой добротой, что была обожаема всеми своими приближенными.
Меня с первого же взгляда очаровали ее глаза: глубокие прекрасные, на редкость притягивающие к себе, и я вспомнила, как мой дедушка Аркадий Дмитриевич Столыпин, глядя на императрицу, сказал ей раз:
Du hast Diamanten und Perlen
Und alles was Liebсhen begehrt,
Du hast ja die sсhonesten Augen...
сказал и запнулся, заметив, что говорит "ты" в фразе, относящейся к императрице; но та улыбнулась и милостиво промолвила:
{194}
Глава XII
Как-то утром я нашла рядом со своей чашкой кофе письмо с адресом, написанным совсем незнакомым почерком. Открыв его, я с удивлением увидела, что оно без подписи, а, прочтя его, удивилась еще больше. Писал какой-то незнакомый мне мужчина, начиная свое послание словами: "Зная, что Вы разделяете наши взгляды и что, несмотря на Ваше чудовищно отсталое воспитание, Вы достаточно культурны, чтобы интересоваться музеями и картинными галереями, и посещаете их...". Дальше же мне предлагалось в одном из музеев встретиться в определенный час с моим корреспондентом, который введет меня в кружок "наших с Вами единомышленников", и где я, наконец, сбросив мучащие меня, по его мнению, "нравственные цепи", могу свободно предаться счастью партийной работы. В конце письма стоял адрес какой-то дамы, на имя которой я должна была отвечать. Я не знала, что и думать.
Всё это было так дико и непонятно. Но, перечтя еще раз письмо, я показала его только Марусе и разорвала.
Какое-то внутреннее чувство не позволило мне показать письмо моим родителям. Я сама не знала, права я или нет, но мне казалось неблагородным выдавать человека, как никак доверившегося мне: "Ну что ж, - рассуждала я, увидит этот господин, что ошибся, и отстанет".
{195} Но он не отстал, и я дней через пять получила второе письмо, тем же почерком. Но тон его был наглый, и содержание его так меня взорвало, что я, не теряя минуты, снесла письмо папa, как раз сидевшему за, утренним кофе. Только я все же зачеркнула адрес.
Внимательно прочтя письмо и посмотрев на зачеркнутый адрес, папa спросил меня: "А первое?".
Я чистосердечно объяснила мотив моего поведения. Папa пристально посмотрел на меня, не сказал ни слова, но я по глазам его видела, что он меня понял и... одобрил.
Вскоре я забыла об этом инциденте, и, лишь, много месяцев спустя, мамa мне вдруг показывает фотографию какого-то очень красивого брюнета и, на мой вопросительный взор, отвечает, что это и есть мой таинственный корреспондент.
По расследованию охранным отделением оказалось, что проектировалось следующее: когда я приду на свидание, меня поведут на какую-то квартиру, где я должна была встретиться с членами партии социал-революционеров. Между ними и был этот красавец-гипнотизер, под обаяние которого я, по мнению устраивавших этот заговор, неминуемо должна была подпасть. Он бы мне тогда рекомендовал учителя для моих сестер, которому, по моим настояниям, мои родители доверили бы образование своих младших дочерей. Попав, таким образом, в наш дом, этот человек должен был убить моего отца.
Не говоря уже о чудовищности идеи подготовлять покушение на отца через его дочь, остается удивляться наивности людей, могущих себе вообразить, что так и открыли бы свободный доступ в нашу семью человеку, никому незнакомому, по одной моей рекомендации!..
Нервы мои не выдержали потрясенья и напряженья последних недель и, как я ни старалась скрыть {196} своего недомогания, папa первый как-то за столом заметил, что я почти ничего не ем. Тогда я созналась, что давно лишь притворяюсь, что здорова, и что меня всегда знобит.
Смерили температуру - жар и довольно высокий и так каждый день. Доктор нашел, что больны у меня только нервы, и рекомендовал одну лишь радикальную перемену обстановки.
У нас еще жила тетя Анна, которая собиралась скоро ехать к себе домой в Рим, где ее муж был посланником при Святейшем Престоле. Она предложила взять меня с собой, с заездом по дороге на неделю в Париж. А до Рима предполагалось послать меня в Италию, в Сальсомаджиоре, курс лечения в котором, надеялись, укрепит меня.
За последнее время я особенно успела оценить доброту тети Анны. Чего она ни делала, чтобы развеселить меня и отвлечь хотя бы на часть дня от сиденья при больной Наташе: и знакомых для меня подбирала подходящих и интересных, и в театр водила, и каталась, и гуляла со мной.
Теперь, когда мои родители разрешили мне поездку с ней за границу, я была вне себя от радости. Видеть Рим было моей давнишней заветной мечтой, а тут еще и Париж.
{197}
Глава XIII
В начале октября мы выехали с тетей Анной заграницу. Уже знакомое мне Вержболово, аккуратные домики Восточной Пруссии, Берлин и дальше первый раз мною виденная, богатая и цветущая Западная Германия, за ней дымящая сотнями труб, живущая такой интенсивной жизнью, что пульсация ее чувствуется даже при проезде, Бельгия, - всё это промелькнуло перед моими глазами, как в калейдоскопе, и сразу отвлекло от тяжелого кошмара последних недель.
В Париже мы встретились с дядей Сережей Сазоновым, и семь дней нашего там пребывания быстро прошли между осмотром города и примерками моей тети у Борта и Дусэ.
И дядя, и тетя старались меня баловать, и я всё больше и больше отходила душой и отдыхала от пережитого, хотя всё-таки не поправилась достаточно, чтобы вполне оценить Париж.
В Милане назначена была встреча с Mlle Nour, бывшей гувернанткой, а теперь самым преданным другом тети Анны. С ней я отправилась в Сальсомаджиоре, а тетя поехала прямо в Рим.
Только с момента переезда итальянской границы почувствовала я себя вполне нормальным человеком и всем своим существом впитывала в себя всю волшебную красоту Италии, которую сразу полюбила, как вторую родину.
И язык ее, и природа, и памятники искусства - {198} всё меня очаровывало, всё мне было дорого и мило с первого шага моего по этой благословенной земле.
Одно Сальсомаджиоре меня разочаровало - голая, некрасивая местность и две гостиницы международного масштаба. Ничего типичного для Италии, никакой "couleur locale".
Зато потом, когда, кончивши скучное лечение, мы поехали в Рим, останавливаясь по дороге в Парме, Болонье, Флоренции, я совсем попала под обаяние этой удивительной страны.
Особенно сильное впечатление произвела на меня Флоренция. Приехали мы туда ночью и долго искал" свободной комнаты, переезжая из гостиницы в гостиницу. И эта прогулка по темным, плохо освещенным улицам со средневековыми домами, церквами и дворцами, дышащими таинственным и мрачным прошлым и неизъяснимой поэзией - никогда мною не забудется.
Даже Рим - и тот не изгладил этого впечатления. А как там было чудно! Какой добротой окружили меня тетя и дядя, и как непривычно, легко и радостно чувствовала я себя, когда с утра отправлялась с Бедекером под мышкой изучать "заштатную столицу мира", как дядя Сережа Сазонов называл нежно им любимый Рим.
Днем тетя меня брала с собой кататься по городу или по Кампанье или к друзьям с визитами. Казенная квартира Сазоновых была в чудном старинном доме, называемом итальянцами "Палаццо Галицын". Старая каменная лестница, прекрасные потолки и двери клали на этот дом отпечаток старины; а его устройство - такое красивое и удобное, с прекрасной стильной мебелью, хорошими картинами, мягкими коврами превращали его в современный нарядный европейский дом.
Вся жизнь там носила совершенно иной отпечаток, {199} чем у нас дома - всё было мне в диковинку, но всё меня интересовало и очень мне нравилось. Не было в этой жизни и тени патриархальности нашего ковенского быта, ни кипучего темпа жизни петербургской с нелюбимым всеми нами налетом "казенщины", вносимой в нее казенной обстановкой, казенной прислугой и т. д.
Всё здесь было нарядно, подтянуто, удобно и приятно. Вся жизнь интересна и содержательна, но размерена, не утомительна, без болезненных перебоев и глубоких отдыхов русской жизни. Не сразу я ко всему этому привыкла, но, привыкнув, очень оценила.
Дядя Сергей Дмитриевич Сазонов, уже давно жил заграницей: много лет провел он в Англии, и эта жизнь прочно привила ему западноевропейские вкусы и привычки, которые, сливаясь с его чисто русской натурой, создавали из него очень интересного человека. И он, и тетя массу читали на всех знакомых им языках и дядя всегда мне говорил:
- Какая ты счастливая, что не обязана читать кроме книг, газеты, а я вот, по долгу службы, должен с утра набивать себе голову этой дребеденью.
Как дядя и тетя хорошо ни знали Рим и его сокровища, им обоим доставляло огромное наслаждение снова и снова пойти полюбоваться на какую-нибудь любимую картину, статую или здание и они с любовью украшали свой дом произведениями искусств.
Во время моего почти двухмесячного пребывания в Риме дядя Сережа просил для себя, тети и меня аудиенции у Папы.
Быть принятой Папой Римским в частной аудиенции, конечно, очень меня прельщало, и я с восторгом в назначенное утро оделась во всё черное с черным кружевом на голове, как этого требовал в то время этикет при представлении Папе, и что означало траур по утраченной Папой светской власти.
Пройдены ворота со швейцарской гвардией в ее {200} удивительных, красных с желтым средневековых костюмах, пройдено много зал с бесшумно снующими по ним духовными лицами, короткое ожидание в приемной, где нас встречает папский "Camerieri di Сара е di Spado" (Придворный папский чин.) и нас просят в кабинет Его Святейшества.
Из глубины огромной комнаты идет нам навстречу приветливо улыбающийся Пий X. Я старательно делаю глубокий придворный реверанс и целую благословляющую меня руку, украшенную папским перстнем. Потом Папa садится к своему письменному столу, поворачивая кресло лицом к нам, и приглашает нас сесть около себя. Начинается разговор, в котором я не могу принимать участия, несмотря на то, что Папa обращается несколько раз лично ко мне, так как говорит он лишь по-итальянски, не в пример своему предшественнику Льву XIII, свободно изъяснявшемуся на нескольких языках.
Мой запас итальянских слов очень мал и хотя я понимаю сказанную в мою сторону с доброй улыбкой фразу: "Corne sta il suo padre е la sua sorella?" (Как поживают Ваш отец и Ваша сестра?) ответить я могу лишь благодарным взглядом и немым поклоном, предоставляя дяде Сереже рассказать всё могущее интересовать Папу о моем отце и Наташе.
Конец беседы указывается, как у коронованных светских властителей, вставанием самого Папы, снова дающим нам поцеловать свою руку.
Уходя, опять же, как у коронованных, не полагается поворачиваться спиной, а надо пятиться к двери спиной, смотря всё время на Папу.
Я старалась глядеть и на Пия Х и на все его окружающее во все глаза, забыла этикет и преспокойно отвернулась от Папы, простившись с ним. Тетя Анна испуганно повернула меня за плечи, да так энергично, {201} что я, всё еще не соображая, что от меня требуется, быстро повернулась вокруг себя самой как волчок, и лишь тогда, поняв свою оплошность, страшно покраснев, кинулась к двери.
Последнее, что я увидала, взглянув еще раз на Пия X, это весело смеющееся лицо, когда он, покачивая головой, смотрел мне вслед.
Сазоновы, как члены дипломатического корпуса, аккредитованного при Святейшем Престоле, при дворе короля не бывали, так как в то время оба эти двора считались во вражде друг с другом. В еще более отдаленные времена между так называемыми белым и черным обществами была пропасть и представители их друг с другом не бывали знакомы и никогда в нейтральные дома одновременно не приглашались. В 1906 году эта разница сгладилась, но оставались выражения: "Сегодня я была на "черном" чае. В отличие от чая "белого".
Очень интересны бывали у Сазоновых приемы католических прелатов, людей большею частью в высшей степени культурных и всесторонне образованных. Приемы же кардиналов происходили по определенному традиционному этикету.
Встречали кардиналов два лакея у самой дверцы кареты с высокими, особого типа свечами с гербами и красными бантами (цвета кардинальской мантии) и провожали их до верха лестницы, где их на первой сверху ступеньке встречал хозяин (посол или посланник), а хозяйка у входа в помещение посольства или миссии.
{202}
Глава XIV
Всё время моего пребывания в Риме я получала много писем из дому и с грустью узнала из них, что Наташа больна воспалением легких. Ее начали катать в кресле-кушетке по залам Зимнего дворца, где была очень неровная температура, и она, избалованная долгим лежанием в одной и той же комнате, простудилась.
Перенести такую тяжелую болезнь изнуренному организму бедной Наташи было очень трудно, и одно время совсем почти пропала надежда на ее выздоровление, но, по воле Божьей, и тут она выжила и сама писала мне в кровати короткие записки, зовя меня скорей домой.
К Рождеству я вернулась. Одной мне не позволили ехать так далеко и послали м-ль Сандо меня встретить в Мюнхен, до которого меня провожала католическая монахиня.
Помню, как эта монахиня с неизменной, какой-то далекой и рассеянной улыбкой смотрела на меня, слушая мои рассказы и односложно отвечая на мои вопросы. Она была немкой, так что мне было бы легко с ней говорить, но она не имела ни малейшего желания вступать со мной в разговоры и сидела всю дорогу так неподвижно и прямо, что даже не смяла своего белого накрахмаленного головного убора, который не снимала и на ночь. Когда я, просыпаясь ночью, открывала глаза, я видала ее всё такой же свежей, {203} спокойной, сидящей, не опираясь о спинку дивана, и перебирающей четки.
Пасмурным и неприветливым показался мне Петербург после солнцем залитого Рима. И люди все представлялись мне хмурыми и недовольными: то нервно-веселыми, то какими-то пришибленными.
Дивные цветы, которыми наполняли дворцовые садовники наши гостиные, совсем меня не радовали и казались чахлыми и бледными после полных жизненными соками цветов, горами лежащими на Campo di flori и на лестнице Trinita dei Monti. А бедная моя, такая измученная худая-худая Наташа...
Стыдно было за свою жизнерадостность, за дивные дни, прожитые в тепле и солнце, глядя на нее и думая, что она всё это время вот так и пролежала то в кровати, то на кресле, страдая и от ран, и от ужасно мучительных пролежней, образовавшихся от долгого лежания.
Адя был совсем здоров, он меня не узнал и стал называть тетей. Когда же я ему объяснила, что я не тетя, а та самая сестра, которая его всегда укладывала спать, он ужасно сконфузился и весь день ходил потупившись, ни с кем не разговаривая и всё повторяя себе под нос: "Грустно мне, что я не узнал Матю".
Папa я нашла менее утомленным, чем, когда я уезжала, как и мамa. Боязнь за жизнь Наташи улеглась, и они начали вести более нормальный образ жизни. Папa был сильно занят мыслью о выборах во вторую Государственную Думу, открытие которой должно было произойти в феврале.
{204}
Глава XV
В конце 1906 года главной заботой моего отца была подготовка возможно большего количества законопроектов для внесения к открытию второй Государственной Думы. Министры, не привыкшие к парламентскому строю, оказались совершенно не подготовленными к работе с Думой, что выразилось в почти полном отсутствии представленных ими в первую Государственную Думу законопроектов. Дума, оставшаяся без работы, занялась исключительно пустой болтовней и злостной критикой правительства.
Помню рассказ папa, как ему много пришлось поработать, чтобы приучить министров к новой тактике и созданию законопроектов. Его единственным стремлением было сразу занять членов Государственной Думы и придать их работе деловой характер.
В это же время мой отец провел по 87 статье Земельный закон, опубликованный 9-го ноября 1906 г.
Уничтожение общинного землевладения и переселение крестьян на хутора было мечтой моего отца с юношеских лет. В этом он видел главный залог будущего счастья России. Сделать каждого крестьянина собственником и дать ему возможность спокойно работать на своей земле, для себя, это должно было обогатить крестьянство.
При общинном землевладении крестьянин являлся лишь временным эксплоататором назначенного ему общиной земельного участка. Последние дробились, {205} по мере прироста общины, вследствие рождаемости, на более мелкие участки. Крестьянин, как временный владелец своего участка, конечно, старался не улучшить, а наоборот высосать землю. Кроме того, благодаря скученности жизни в деревне участки часто находились в весьма отдаленном расстоянии от дома временного владельца, расстоянии, доходившем иногда до десяти, двенадцати верст.
Всё это представляло громадное неудобство для крестьян и значительное удобство для революционных агитаторов. Совместная жизнь крестьян в деревнях облегчала работу революционеров, а недостатки общинного владения давали последним столь важный козырь в руки, что им легко было перевести крестьян не только на свою сторону, но и сделать из них орудие для своих преступных намерений.
Согласно Земельному закону, вся площадь, находившаяся в общинном владении, парцелировалась и передавалась в полную собственность каждого отдельного крестьянина с возможностью перенесения его построек из деревни на участок.
Всё это производилось за счет государства.
Кроме того, на Крестьянский Банк возлагалась обязанность скупки имений, парцеляции их и продажи желающим крестьянам с выплатой весьма льготной стоимости земли во много лет.
Последняя мера была особенно необходима вследствие недостатка земли у крестьян из-за прироста населения с 1861 года, когда освобожденное от крепостной зависимости крестьянство было наделено землею на правах общинного землевладения.
Чтобы подать пример помещикам, папa первый продал наше Нижегородское имение Крестьянскому Банку.
Недостатки общинного землевладения породили социалистов-революционеров наиболее опасную для {206} правительства партию. Крестьянство, распропагандированное социалистами-революционерами, в некоторой части своей стало представлять большую угрозу. 1905 год, когда почти по всей России пылали помещичьи усадьбы, подожженные крестьянами, ясно это доказал.
Проведением хуторской реформы, где каждый крестьянин становился сам маленьким помещиком, уничтожалась партия социал-революционеров. Поэтому понятно их стремление остановить реформу. Работа этой партии выражалась не только в агитации среди крестьян, часто, благодаря этому противодействовавших проведению реформы, но и вообще в искусной агитации против моего отца и устройстве постоянных на него покушений.
{207}
Глава XVI
Работал мой отец далеко за полночь, обыкновенно до трех часов ночи, причем никогда днем не спал, если не считать короткого отдыха, который он себе позволял ежедневно перед обедом. Тогда он ложился у себя в кабинете на диване и немедленно засыпал на 15 минут, после чего вставал абсолютно свежим и бодрым. Утром он всю жизнь к половине девятого уже совершенно одетый пил кофе.
При такой напряженной работе была ему необходима, хотя бы часовая прогулка на свежем воздухе, но каждый выход или выезд папa из Дворца был сопряжен с такой опасностью для его жизни, что прошло некоторое время, пока не был выработан план устройства таких прогулок.
Ведь хорошо было известно не только полиции, но и моему отцу, что партия социал-революционеров не прекращает готовить на него одно покушение за другим и эта работа шла особенно усиленным темпом до 1909 года, когда деятельность революционеров несколько ослабела. В 1906 же году боевая дружина партии работала исключительно интенсивно. Не менее основательно работала и полиция, искусно открывая готовящиеся покушения.
Начальник охраны папa, разработав план прогулок и выездов, доложил, что он только в том случае может взять на себя ответственность за охрану, если папa на улице не будет давать никаких приказаний ни {208} шоферу, ни кучеру, а будет следовать лишь по тем улицам, которые будут заранее указываться при каждой поездке.
Сначала такая постановка дела начальником охраны сильно раздражала папa, но после некоторых открытых покушений он совершенно с этим согласился.
Работа охраны Зимнего дворца была сильно облегчена массою входов и выходов из него, выходящих на разные улицы.
Выходя из дому, папa сам вперед не знал, какой подъезд будет ему указан для выхода, куда будет подан его экипаж и, если совершалась прогулка, то не знал, куда его повезут. В определенном охраной месте экипаж останавливался, папa выходил из него и совершал часовую прогулку пешком. По окончании прогулки мой отец не знал, ни по каким улицам его повезут, ни к какому подъезду подвезут. Эти остановки происходили в самых разнообразных местах, обыкновенно на окраинах, или за городом.
Поездки с докладом к государю, жившему зимой в Царском Селе, а летом в Петергофе, тоже происходили разными способами и были обставлены самыми тщательными мерами предосторожности. Почти всегда папa ездил с докладом к государю вечером и возвращался около часу ночи.
Из частных лиц первые два года папa не бывал ни у кого, за исключением своей сестры Марии Аркадьевны Офросимовой.
Тетя Маша Офросимова переселилась с семьей в Петербург этой зимой и из дому совсем не выходила, так как была очень больна. Мой отец глубоко любил свою единственную сестру и, невзирая на связанную с этим опасность, ездил к ней во время ее болезни.
Через короткое время охрана открыла, что бывшая свободной квартира, напротив дома тети Маши, была нанята возбудившим с самого начала подозрения {209} лицом. Когда же установили наблюдение, выяснилось, что квартира нанята террористами. После ареста человека, снявшего квартиру, он сознался, что должен был по постановлению партии социал-революционеров, произвести покушение на папa. На следствии он показал, что два раза его рука подымалась для выстрела в моего отца, когда он подходил к окну, но папa оба раза был не один: один раз подвозил на кресле к окну свою больную сестру, а другой раз разговаривал с поставленным им на подоконник мальчиком и при этом так нежно с ним обращался, что рука убийцы невольно опускала револьвер.
{210}
Глава XVII
После Рождества мамa стала вывозить меня в свет, но заставить меня делать визиты, ездить на балы, примерять платья и шляпы оказалось делом не легким.
"Света" я вообще не любила, развлекаться не стремилась, а теперь с тяжело больной Наташей, настроение стало совсем не "светское", и сердце не лежало ни к каким увеселениям.
За этот сезон было несколько красивых балов, самый удачный из которых был "tetes poudrees" во Французском посольстве.
Все дамы были на этом балу или в париках, или напудренные, что придавало залу очень оригинальный и красивый вид.
Были красивые большие балы у графини Мусин-Пушкиной и княгини Трубецкой. Но в общем я наши петербургские балы оценила только тогда, когда уже, будучи замужем, приезжала в Петербург из Берлина.
Масса блестящих мундиров военных и огромное количество брильянтов у дам создавали картину до того блестящую, что заграничные балы с нашими и сравнивать не приходилось.
Масляница была в Петербурге самой веселой неделей, во время которой балы, представленья, катанья на тройках сменяли друг друга без перерыва.
Ровно в 12 часов ночи, в воскресенье перед постом, всё прекращалось театры закрывались, гости в частных домах разъезжались и утомленная {211} последней неделей молодежь, полная радостными воспоминаниями и радужными надеждами отдыхала все семь недель Великого поста.
Многие девицы кончали сезон невестами; постом готовили приданое, а на "Красную Горку" (Неделя после Пасхи.) праздновалась свадьба.
При дворе в эти годы уже не бывало приемов, так что про великолепные балы в Зимнем и Аничковым дворцах я знаю лишь по рассказам старшего поколения.
{212}
Глава XVIII
Обеим императрицам ездила я представляться с моей матерью - Марии Федоровне в Гатчину, а Александре Федоровне уже весной в Петергоф.
Поездка в Гатчину ответила вполне, с самого начала до конца, моим детским представлениям о приеме у императрицы.
Приехав из Петербурга в Гатчину в специальном вагоне, мы были встречены на вокзале придворным выездным лакеем, усадившим нас в придворную коляску.
Через несколько минут езды по городу въехали мы в ограду дворцового парка, и коляска бесшумно покатилась по мягким гладким аллеям. Вскоре среди деревьев показался большой, строгой архитектуры дворец, и нас провели через множество комнат и зал. При входе стояли огромного роста арапы в ярких, декоративных костюмах.
В комнате, перед кабинетом императрицы, нас встретила ее личная фрейлина графиня Гейден, с которой мы и посидели несколько минут, пока не вышла от императрицы представлявшаяся ей дама, и нас графиня Гейден провела к ней.
Первое впечатление от императрицы-матери было:
как это можно с таким маленьким ростом сочетать эту царственную величавость? Ласковая, любезная, простая в обращении Мария Федоровна была императрицей с головы до ног и умела сочетать свою {213} врожденную царственность с такой добротой, что была обожаема всеми своими приближенными.
Меня с первого же взгляда очаровали ее глаза: глубокие прекрасные, на редкость притягивающие к себе, и я вспомнила, как мой дедушка Аркадий Дмитриевич Столыпин, глядя на императрицу, сказал ей раз:
Du hast Diamanten und Perlen
Und alles was Liebсhen begehrt,
Du hast ja die sсhonesten Augen...
сказал и запнулся, заметив, что говорит "ты" в фразе, относящейся к императрице; но та улыбнулась и милостиво промолвила: