Страница:
Узнав об отбытии "Алмаза" из германских вод, император дал распоряжение своему флоту найти яхту. Задача эта великолепно поставленным германским флотом была скоро выполнена, и император Вильгельм пустился на своей яхте "Гогенцоллерн" вслед за "Алмазом". Но мой отец от принятого решения не отказался и систематически избегал во время своего плавания встречи с императором.
Пропутешествовал папa на этот раз долго и в августе, отдохнувший и бодрый, вернулся в Штеттин, куда мы снова выехали свидеться с моими. Наташе тоже морской воздух принес пользу - она порозовела и пополнела, но ходить ей было все же очень трудно, и мои родители решили, по совету докторов, отправить ее на зиму в ортопедический институт знаменитого профессора Гессинга, в Гёггинген, куда ее и повезла мамa. Мы же с папa пошли на "Алмазе" в Либаву.
В Либаве произошел забавный случай. В ожидании съезда папa на берег, вся полиция была поставлена на ноги, и тревогам и волнениям полицмейстера, очевидно, не было пределов. Все ждали, что папa поедет в город в автомобиле или коляске командира порта. Вместо этого, он скромно поехал с нами из порта императора Александра III, где стоял "Алмаз", на трамвае. Мы много гуляли по городу, заходили в магазины, пили чай в кургаузе и уже с темнотой возвращались в трамвае же в порт, где по дороге услышали следующий разговор двух против нас сидящих полицейских:
- Ну, Слава Богу, миновал день благополучно. {284} Столыпин на берег так-таки и не съехал - теперь и отдохнуть можно.
Папa, смеясь глазами, сделал нам знак молчать, а по приезде на яхту отдал приказ с благодарностью полицейместеру за образцовый порядок в городе, который оп подробно осмотрел.
{285}
Глава XXXI
Вернувшись из этой поездки в Берлин, мы уже на всю зиму засели дома, как вдруг непредвиденные события неожиданно вырвали нас на несколько дней из начинавшей налаживаться нашей жизни.
В ноябре мой муж получил телеграмму о кончине в Париже великого князя Алексея Александровича, генерал-адмирала Русского Флота. Тело его перевозилось в экстренном поезде в Петербург. Моему мужу было приказано сопровождать его по Германии, от границы Франции до России. Ехал в том же поезде великий князь Павел Александрович с супругою своей, княгиней Палей, тогда еще графиней Гогенфельзен.
Во время короткой остановки в Берлине на вокзале Фридрихштрассе наш посольский священник отец Мальцев служил панихиду в присутствии членов посольства, и траурный поезд двинулся дальше. На вокзале я узнала, что муж мой получил распоряжение сопровождать тело до Петербурга, и он попросил меня выехать туда же в тот же вечер.
Узнав, что я, выехав вечером, еще до похорон буду в Петербурге, один из германских принцев, просил меня отвезти венок на гроб великого князя, который, по какой-то причине, не успел быть возложен в Берлине. Венок должен был быть мне доставлен прямо на поезд.
Я страшно радовалась в первый раз после замужества возможности ехать в Петербург. Суетилась, {286} покупала и укладывала сестрам подарки... и в результате опоздала на поезд, который плавно прошел прямо перед моими глазами, когда я, запыхавшись, бежала по высокой лестнице Фридрихштрассебангоф, сопровождаемая не менее запыхавшимся нашим выездным лакеем Карлом с чемоданами. Я на минуту опешила, но не успела опомниться, как какой-то расторопный толстый носильщик, сразу оценив положение, за плечи толкнув меня к выходу, крикнув в ухо:
"Schnell, ein Аuto und zum Sсhlesieschen Bahnhof!".
Не прошло и минуты, как я, чемоданы и Карл, рядом с шофером, мчались с недозволенной полицией скоростью через весь Берлин. По дороге я вдруг вспомнила: "А венок принца? Боже мой!"
Sсhlesiescher Bahn, бешеный бег через вокзал, и я в вагоне в тот самый момент, когда поезд двигается. В коридоре ко мне подходит проводник со словами:
- Вы, наверное, та самая дама, для которой оставлено спальное отделение, там вам положен большой пакет.
Вхожу, и нахожу венок, участь которого меня так волновала. Таким образом я, благодаря находчивости берлинского носильщика, с честью исполнила возложенное на меня поручение германского принца и еще раз оценила немецкую сообразительность и порядок.
Мои еще жили в Зимнем дворце, где нам было отведено очень уютное помещение из трех комнат с ванной в нижнем этаже дворца. Мои родители с любовью устроили его нам, удобно и уютно, и всё время нашего пребывания баловали нас, как только могли.
Папa нашли мы в бодром, веселом настроении: работа с новой Государственной Думой ладилась не в пример прошлым годам, и с надеждой, вкладывая в работу всю душу свою, смотрел он на будущее.
Как раз в одну из ближайших недель была им произнесена в Думе речь по поводу земельного {287} законопроекта, об устройстве крестьян, дословный текст которой приводится ниже. Речь эта выражает полно и всесторонне-подробно взгляд моего отца на самое дорогое сердцу его дело - дело об устройстве жизни самого многочисленного класса населения России - русского крестьянства.
В заседании Государственной Думы 5-го декабря 1908 года, при обсуждении земельного законопроекта об устройстве крестьян, мой отец произнес следующую речь:
"Господа члены Государственной Думы! Если я считаю необходимым дать вам объяснение по отдельной статье, по частному вопросу - после того, как громадное большинство Государственной Думы высказалось за проект в его целом, то делаю я это потому, что придаю этому вопросу коренное значение. В основу закона 9-го ноября положена определенная мысль, определенный принцип. Мысль эта, очевидно, должна быть проведена по всем статьям законопроекта; выдернуть ее из отдельной статьи, а тем более заменить ее другой мыслью - значит исказить закон, значит лишить его руководящей идеи. А смысл закона, идея его для всех ясна. В тех местностях России, где личность крестьянина получила уже определенное развитие, где община, как принудительный союз, ставит преграду для его самодеятельности, там необходимо дать крестьянину свободу приложения своего труда к земле, там необходимо дать ему свободу трудиться, богатеть, распоряжаться своей собственностью: надо дать ему власть над землей, кадо избавить его от кабалы отживающего общинного строя (Возгласы "браво!" справа и в центре). Закон, вместе с тем, не ломает общины в тех местах, где хлебопашество имеет второстепенное значение, где существуют другие условия, которые делают общину лучшим способом использования земли.
{288} Если, господа, мысль эта понятна, если она верна, то нельзя вводить в закон другое понятие, ей противоположное; нельзя, с одной стороны, исповедывать, что люди созрели для того, чтобы свободно, без опеки, располагать своими духовными силами, чтобы прилагать свободно свой труд к земле так, как они считают это лучшим, а с другой стороны - признавать, что эти самые люди недостаточно надежны для того, чтобы без гнета сочленов своей семьи распоряжаться своим имуществом.
Господа! Противоречие это станет еще более ясным, если мы дадим себе отчет в том, как понимает правительство термин "личная собственность", и что понимают противники законопроекта под понятием "собственности семейной". Личный собственник по смыслу закона, властен распоряжаться своей землей, властен закрепить за собой свою землю, властен требовать отвода отдельных участков ее к одному месту; он может прикупить себе земли, может заложить ее в Крестьянском банке, может, наконец, продать ее. Весь запас его разума, его воли находятся в полном его распоряжении; он в полном смысле слова кузнец своего счастья. Но вместе с тем ни закон, ни государство не могут гарантировать его от известного риска, не могут обеспечить его от возможности утраты собственности, - и не одно государство не может обещать обывателю такого рода страховку, погашающую его самодеятельность.
Государство может, оно должно делать другое: не тому или иному лицу оно должно обеспечить определенное владение, а за известной группой лиц, за теми лицами, которые прилагают свой труд к земле, за ними оно должно сохранить известную площадь земли, а в России - это площадь земли надельной. Известные ограничения, известные стеснения закон должен налагать на землю, а не на ее владельца. Закон наш знает {289} такие стеснения и ограничения, и мы, господа, в своем законопроекте ограничения эти сохраняем: надельная земля не может быть отчуждена лицу иного сословия; надельная земля не может быть заложена иначе, как в Крестьянский банк; она не может быть продана за личные долги; она не может быть завещана иначе, как по обычаю.
Но, господа, что такое семейная собственность? Что такое она в понятиях тех лиц, которые ее защищают, и для чего она необходима? Ею, во-первых, создаются известные ограничения, и ограничения эти относятся не к земле, а к ее собственнику. Ограничения эти весьма серьезны: владелец земли, по предложению сторонников семейной собственности, не может, без согласия членов семьи, без согласия детей домохозяина, ни продать своего участка, ни заложить его, ни даже, кажется, закрепить его за собою, ни отвести надел к одному месту; он стеснен во всех своих действиях. Что же, господа, из этого может выйти? Возьмем домохозяина, который хочет прикупить к своему участку некоторое количество земли; для того, чтобы заплатить верхи, он должен или продать часть своего надела, или продать весь надел, или заложить свою землю, или, наконец, занять деньги в частных руках. И вот дело, для осуществления которого нужна единая воля, единое соображение, идет на суд семьи, и дети, его дети, могут разрушить зрелое, обдуманное и, может быть, долголетнее решение своего отца. И всё это для того, чтобы создать какую-то коллективную волю! Как бы, господа, этим не наплодить не одну семейную драму. Мелкая семейная община грозит в будущем и мелкой чересполосицей, а в настоящую минуту она, несомненно, будет парализовать и личную волю, и личную инициативу поселянина.
Во имя чего всё это делается? Думаете ли вы этим оградить имущество детей отцов пьяных, {290} расточительных, или женившихся на вторых женах? Ведь в настоящее время община не обеспечивает их от разорения; и в настоящее время, к несчастью, и при общине народился сельский пролетариат; и в настоящее время собственник надельного участка может отказаться от него и за себя, и за своих совершеннолетних сыновей. Нельзя создавать общий закон ради исключительного уродливого явления, нельзя убивать этим кредитоспособность крестьянина, нельзя лишать его веры в свои силы, надежд на лучшее будущее, нельзя ставить преграды обогащению сильного - для того, чтобы слабые разделили с ним его нищету.
Не разумнее ли идти по другому пути, который широко перед вами развил предыдущий оратор граф Бобринский? Для уродливых, исключительных явлений надо создавать исключительные законы; надо развивать институт опеки за расточительность, который в настоящее время наш Сенат признает применимым и к лицам сельского состояния. Надо продумать и выработать закон о недробимости участков. Но главное, что необходимо, это - когда мы пишем закон для всей страны - иметь в виду разумных и сильных, а не пьяных и слабых. (Рукоплескания центра и правых).
Господа, нужна вера. Была минута, и минута эта не далека, когда вера в будущее России была поколеблена, когда нарушены были многие понятия; не нарушена была в эту минуту лишь вера царя в силу русского пахаря и русского крестьянина! (Рукоплескания центра и правых). Это было время не для колебаний, а для решений.
И вот в эту тяжелую минуту правительство приняло на себя большую ответственность, проведя в порядке ст. 87 закон 9-го ноября 1906 года: оно ставило ставку не на убогих и пьяных, а на крепких и сильных. Таковых в короткое время оказалось около полумиллиона домохозяев, закрепивших за собой {291} более 3.200.000 десятин земли. Не парализуйте, господа, дальнейшего развития этих людей и помните, законодательствуя, что таких людей, таких сильных людей в России большинство. (Рукоплескания центра и правых).
Многих смущает, господа, что против принципа личной собственности раздаются нападки и слева и справа. Но левые в данном случае идут против принципов разумной и настоящей свободы. Неужели не ясно, что кабала общины и гнет семейной собственности являются для 90 миллионов населения горькой неволей? Неужели забыто, что этот путь уже испробован, что колоссальный опыт опеки над громадной частью нашего населения потерпел уже громадную неудачу. (Возгласы справа и из центра: "браво!"). Нельзя господа, возвращаться на этот путь, нельзя только на верхах развешивать флаги какой-то мнимой свободы. (Возгласы "браво!"). Необходимо думать и о низах, нельзя уходить от черной работы, нельзя забывать, что мы призваны освободить народ от нищенства, от невежества, от бесправия. (Возгласы "браво!" Рукоплескания справа и из центра).
И насколько, господа, нужен для переустройства нашего Царства, переустройства его на крепких монархических устоях - крепкий личный собственник, насколько он является преградой для развития революционного движения, - видно из трудов последнего съезда социалистов-революционеров, бывшего в Лондоне в сентябре настоящего года.
Я позволю привести вам некоторые положения этого съезда. Вот то, между прочим, что он постановил: "Правительство, подавив попытку открытого восстания и захвата земель в деревне, поставило себе целью распылить крестьянство усиленным насаждением личной частной собственности или хуторским {292} хозяйством. Всякий успех правительства в этом направлении наносит серьезный ущерб делу революции". Затем дальше: "С этой точки зрения современное положение деревни прежде всего требует со стороны партии неуклонной критики частной собственности на землю, критики, чуждой компромиссов со всякими индивидуалистическими тяготениями". Поэтому сторонники семейной собственности и справа и слева, по мне, глубоко ошибаются.
Нельзя, господа, идти в бой, надевши на всех воинов броню или заговорив всех их от поранений. Нельзя, господа, составлять закон, исключительно имея в виду слабых и немощных. Нет, в мировой борьбе, в соревновании народов почетное место могут занять только те из них, которые достигнут полного напряжения своей материальной и нравственной мощи. Поэтому, все силы и законодателя, и правительства должны быть обращены к тому, чтобы поднять производительные силы источника нашего благосостояния - земли. Применением к ней личного труда, личной собственности, приложением к ней всех, всех решительно народных сил, необходимо поднять нашу обнищавшую, нашу слабую, нашу истощенную землю, так как земля - это залог нашей силы в будущем, земля - это Россия". (Продолжительные рукоплескания справа и центра).
{293}
Глава XXXII
В Берлине я с головой окунулась в светскую жизнь, которая теперь мне почему-то понравилась гораздо больше, чем в девичьи годы.
При германском дворе сезон начинался в январе с так называемого "Schleppenkur". Для этого торжества требовался придворный шлейф всем представляющимся дамам, и мамa мне таковой к этому времени заказала. Но этой зимой мне пришлось присутствовать уже до "Schleppenkur" на большом придворном празднестве, а именно на венчании принца Августа-Вильгельма, сына императора Вильгельма.
На всех торжествах при иностранных дворах, где требуется придворное платье, особенно эффектно всегда выделялись русские дамы. У всех остальных придворных костюм состоит из шлейфа, прикрепляющегося к плечам при обыкновенном бальном платье. Традиционный обычай требует лишь от англичанок особого головного убора, состоящего из трех страусовых перьев. Русские же дамы неизменно привлекали всеобщее внимание красотой и богатством наших национальных платьев. Кокошник, фата, богато вышитое исторического покроя русское платье с шлейфом и большое количество драгоценных камней не могли не производить впечатления.
Обряд бракосочетания происходил в небольшой дворцовой церкви, и во время церемонии играл, вместо органа, любимый императором хор трубачей. {294} Вечером мы любовались на очень красивое зрелище "Fackelzug".
Молодые стояли на возвышении, окруженные членами императорской фамилии, и мимо них дефилировали пажи, в красивых исторических костюмах, с зажженными факелами.
Так как церковь, по своим размерам, не вмещала большого числа приглашенных, то на свадьбе присутствовали не все члены дипломатического корпуса, как это было во время "Schleppenkur", где нас одних русских дам было шесть человек.
Это торжество происходило по раз навсегда установленному, строго выработанному этикету.
При приезде во дворец отдельно собирались все немецкие дамы и отдельно дамы-иностранки. Сначала представлялись иностранцы, потом немцы. Император и императрица стояли рядом друг с другом у подножия трона в большом тронном зале, а рядом, на возвышении, находилась вся императорская фамилия. Открывались двери, и при звуках оркестра все представляющиеся дефилировали, один за другим перед императорской четой. Сначала проходили мужчины, делавшие глубокий поклон, затем, одна за другой, проходили дамы, делали придворный реверанс и выходили в дверь, противоположную той, в которую вошли.
До входа в тронный зал, когда мы проходили по соседним залам, каждая дама держала в руках шлейф предшествующей и лишь перед входом выпускала его из рук и стоявшие церемониймейстеры своими палочками подправляли уже на полу лежащий трэн, потом проходили мы мимо шеренги пажей в красных костюмах с белыми жабо, и эти мальчики нарочно говорили всякие глупости, чтобы смутить дам.
За этим следовал сезон балов. Сезон очень короткий, продолжавшийся лишь пять, шесть недель. На {295} это время все особняки носителей громких фамилий оживали. Всё остальное время года они проводили у себя в замках, в своих имениях.
За эти недели берлинское общество не знало отдыха: сплошные обеды, завтраки, балы. Но для нас, молодых дам, была очень обидной тогдашняя берлинская мода, позволявшая на балах танцевать лишь девицам. Дама же, будь ей двадцать лет, должна была чинно сидеть и разговаривать, не отбивая кавалеров у девиц.
И на придворных балах начало было для нас очень скучно. Император и императрица не садились, и мы не смели сесть, а должны были смотреть на разные старинные танцы, вроде менуэта и гавота, исполняемые заранее выучившими их девицами и офицерами.
После этого император своим бодрым, энергичным шагом обходил приглашенных, и его громкий голос был слышен издали. За ним следовал камер-лакей, несший на подносе стакан воды, на случай, если императору захочется пить. И всегда вблизи него, как бы притянутый к императору магнитом, находился турецкий военный агент Энвер-Бей, ставший впоследствии знаменитым турецким вождем.
Император каждый раз очень любезно беседовал со мной, неизменно начиная разговор фразой:
- Nun, wie geht's dem Papa?
Я, помня правила, выученные мною у нашего посла, старалась моими ответами оживлять разговор. Император знал, что Наташа лечится у Гессинга в Гёггингене (Goggingen bei Augsburg.), и очень интересовался, насколько профессор мог помочь ее больным ногам. Он подробно расспрашивал меня о моем отце, о том, живет ли он всё еще в Зимнем дворце. О его работе, о его {296} здоровье. Он поражал своей осведомленностью обо всём и ни с кем из высочайших мне не бывало так легко говорить, как с ним.
После "Cercle" происходили общие танцы. Потом сервировался общий ужин, на котором император и императрица не присутствовали, и к двенадцати часам все разъезжались. Знаком к разъезду служил разносившийся лакеями пунш.
Частные балы затягивались дольше: часов до двух-трех.
Самые, пожалуй, красивые из них давала княгиня Доннерсмарк, по рождению русская, в своем особняке на Parieser Platz. Некоторые из послов устраивали приемы в больших гостиницах, что было, конечно, гораздо менее элегантно, чем приемы в частных домах.
Одним из самых оживленных мест, где собиралось всё общество, был каток в Eispalast. Катание на коньках по искусственному льду было новинкой и привлекало много народу. Был у нас свой день, когда в известные часы пускалась на каток публика только по именным карточкам. Эти веселые катания по понедельникам всегда посещал кронпринц, высокая худощавая фигура которого виднелась, то быстро скользящей по гладкому льду, то в оживленной беседе с кем-нибудь из спортсменов или дам, то за коктейлем между двумя турами.
За эту зиму мы несколько раз навещали Наташу в Гёггингене. Находили мы ее каждый раз всё более окрепшей и веселой и сами за один два дня в этом дивном горном воздухе набирались сил и энергии. Санатория лежит довольно высоко в горах и ни с чем не сравнимое удовольствие прогулки или игры в снежки, в покрытом ослепительно белым снегом саду, на ярком солнце в одних платьях.
Профессор Гессинг велел Наташе носить {297} специальную ортопедическую обувь, но она с ней как-то не сумела справиться - слишком она ей была тяжела и тогда она стала брать ежедневно у профессора уроки ходьбы, в результате чего она выучилась передвигаться без палки и костылей, хоть и не так, как все, но довольно легко.
{298}
Глава XXXIII
Весной этого 1909 года весь политический мир был сильно взволнован событиями, явившимися результатом аннексии Боснии и Герцеговины Австро-Венгрией, объявленной 7-го октября 1908 года.
Предшествовавшие этому событию в начале сентября частные переговоры между нашим министром иностранных дел Извольским и Австро-Венгерским министром графом Эренталь, в Бухлау, резко ухудшили отношения между обеими монархиями. Россия отказывалась признать эту аннексию и требовала созыва международной конференции. Германия всецело поддерживала своего союзника - Австрию, настаивая на безусловном признании аннексии без конференции. Отношения становились крайне натянутыми. В нашем посольстве, как и во всех дипломатических кругах, только и было разговору об этом кризисе: все отдавали себе отчет, до чего серьезен он при существовании австро-германского Союза и какие последствия он может повлечь за собой. Все считали Европу накануне войны.
В эти же дни мой муж получил телеграмму о приходе нашего гардемаринского отряда, возвращавшегося из Средиземного моря в Киль. В обязанности моего мужа входило встречать все русские суда, прибывающие в германские порты. При создавшемся положении визит наших судов был совершенно непонятен.
{299} Приехав накануне их прихода в Киль, мой муж встретил у германских начальствующих лиц, которым он сделал визит, отношение холодное и крайне недоуменное. Ясно было, что как и для него, так и для них появление русских кораблей теперь в Германии было необъяснимо: ведь положение было настолько серьезно, что в Германии уже рассылались карточки с предупреждением о возможной мобилизации. Объяснением этого непонятного прихода нашего отряда могло служить то, что, быть может, декларация была обнародована уже после выхода кораблей в море из последнего порта. Но, с другой стороны, радиотелеграф в то время был уже достаточно развит, чтобы суда могли быть предупреждены вовремя.
Как выяснилось на следующий день, когда корабли пришли, то же чувство недоумения испытывал и командующий отрядом адмирал Литвинов, державший курс на Киль, по распоряжению из Петербурга, но по своей инициативе зарядивший пушки.
При входе в порт каждое из наших судов было поставлено, по указанию встретившего их германского морского офицера, между двумя сильнейшими немецкими броненосцами.
Ко всеобщему облегчению, часа через два после прихода нашего отряда, опасность войны миновала. Она была предотвращена благодаря моему отцу, считавшему безумием для не успевшей еще окрепнуть России вести какую бы то ни было войну.
Через некоторое время после этих тревожных кильских дней мы были в Петербурге, и мой муж рассказывал о пережитых волнениях папa, который на это твердо ответил: "Пока я у власти, я сделаю всё, что в силах человеческих, чтобы не допустить Россию до войны, пока не осуществлена целиком программа, дающая ей внутреннее оздоровление.
Не можем мы меряться с внешним врагом, пока не уничтожены {300} злейшие внутренние враги величия России эс-эры. - Пока же не будет полностью проведена аграрная реформа, они будут иметь силу, пока же они существуют, они никогда не упустят ни одного удобного случая для уничтожения могущества нашей Родины, а чем же могут быть созданы более благоприятные условия для смуты, чем войной?".
Итак, после прихода наших кораблей, атмосфера сразу разрядилась и на следующий же день натянутые отношения заменились самыми теплыми и дружественными. Наступили оживленные, веселые дни, заполненные приглашениями и приемами и у принца Генриха, и на "Славе", и на "Цесаревиче", и на "Богатыре".
На военном корабле каждое торжество носит совсем особенный отпечаток: подвозящие вас к кораблю катера с молодцеватыми матросами, нарядные, веселые офицеры, помещения так мало похожие на то, к чему мы привыкли на суше, подтянутость, блестящая чистота и элегантность всего окружающего - всё это, вместе взятое, создает приподнятое настроение, при котором люди быстро знакомятся и как-то искреннее относятся друг к другу.
Помню, как во время посещения принцем Генрихом и принцессой нашего броненосца "Цесаревич", принц долго и оживленно за бокалом шампанского в адмиральском помещении говорил с адмиралом Литвиновым, который слушал его с очень довольным выражением, и до нас донеслись слова:
- Каковы бы ни были отношения между Россией и Германией, я всегда останусь верным другом вашего царя, и он всегда найдет во мне поддержку. Я вас прошу по приходе в Россию доложить эти мои слова государю императору.
Пропутешествовал папa на этот раз долго и в августе, отдохнувший и бодрый, вернулся в Штеттин, куда мы снова выехали свидеться с моими. Наташе тоже морской воздух принес пользу - она порозовела и пополнела, но ходить ей было все же очень трудно, и мои родители решили, по совету докторов, отправить ее на зиму в ортопедический институт знаменитого профессора Гессинга, в Гёггинген, куда ее и повезла мамa. Мы же с папa пошли на "Алмазе" в Либаву.
В Либаве произошел забавный случай. В ожидании съезда папa на берег, вся полиция была поставлена на ноги, и тревогам и волнениям полицмейстера, очевидно, не было пределов. Все ждали, что папa поедет в город в автомобиле или коляске командира порта. Вместо этого, он скромно поехал с нами из порта императора Александра III, где стоял "Алмаз", на трамвае. Мы много гуляли по городу, заходили в магазины, пили чай в кургаузе и уже с темнотой возвращались в трамвае же в порт, где по дороге услышали следующий разговор двух против нас сидящих полицейских:
- Ну, Слава Богу, миновал день благополучно. {284} Столыпин на берег так-таки и не съехал - теперь и отдохнуть можно.
Папa, смеясь глазами, сделал нам знак молчать, а по приезде на яхту отдал приказ с благодарностью полицейместеру за образцовый порядок в городе, который оп подробно осмотрел.
{285}
Глава XXXI
Вернувшись из этой поездки в Берлин, мы уже на всю зиму засели дома, как вдруг непредвиденные события неожиданно вырвали нас на несколько дней из начинавшей налаживаться нашей жизни.
В ноябре мой муж получил телеграмму о кончине в Париже великого князя Алексея Александровича, генерал-адмирала Русского Флота. Тело его перевозилось в экстренном поезде в Петербург. Моему мужу было приказано сопровождать его по Германии, от границы Франции до России. Ехал в том же поезде великий князь Павел Александрович с супругою своей, княгиней Палей, тогда еще графиней Гогенфельзен.
Во время короткой остановки в Берлине на вокзале Фридрихштрассе наш посольский священник отец Мальцев служил панихиду в присутствии членов посольства, и траурный поезд двинулся дальше. На вокзале я узнала, что муж мой получил распоряжение сопровождать тело до Петербурга, и он попросил меня выехать туда же в тот же вечер.
Узнав, что я, выехав вечером, еще до похорон буду в Петербурге, один из германских принцев, просил меня отвезти венок на гроб великого князя, который, по какой-то причине, не успел быть возложен в Берлине. Венок должен был быть мне доставлен прямо на поезд.
Я страшно радовалась в первый раз после замужества возможности ехать в Петербург. Суетилась, {286} покупала и укладывала сестрам подарки... и в результате опоздала на поезд, который плавно прошел прямо перед моими глазами, когда я, запыхавшись, бежала по высокой лестнице Фридрихштрассебангоф, сопровождаемая не менее запыхавшимся нашим выездным лакеем Карлом с чемоданами. Я на минуту опешила, но не успела опомниться, как какой-то расторопный толстый носильщик, сразу оценив положение, за плечи толкнув меня к выходу, крикнув в ухо:
"Schnell, ein Аuto und zum Sсhlesieschen Bahnhof!".
Не прошло и минуты, как я, чемоданы и Карл, рядом с шофером, мчались с недозволенной полицией скоростью через весь Берлин. По дороге я вдруг вспомнила: "А венок принца? Боже мой!"
Sсhlesiescher Bahn, бешеный бег через вокзал, и я в вагоне в тот самый момент, когда поезд двигается. В коридоре ко мне подходит проводник со словами:
- Вы, наверное, та самая дама, для которой оставлено спальное отделение, там вам положен большой пакет.
Вхожу, и нахожу венок, участь которого меня так волновала. Таким образом я, благодаря находчивости берлинского носильщика, с честью исполнила возложенное на меня поручение германского принца и еще раз оценила немецкую сообразительность и порядок.
Мои еще жили в Зимнем дворце, где нам было отведено очень уютное помещение из трех комнат с ванной в нижнем этаже дворца. Мои родители с любовью устроили его нам, удобно и уютно, и всё время нашего пребывания баловали нас, как только могли.
Папa нашли мы в бодром, веселом настроении: работа с новой Государственной Думой ладилась не в пример прошлым годам, и с надеждой, вкладывая в работу всю душу свою, смотрел он на будущее.
Как раз в одну из ближайших недель была им произнесена в Думе речь по поводу земельного {287} законопроекта, об устройстве крестьян, дословный текст которой приводится ниже. Речь эта выражает полно и всесторонне-подробно взгляд моего отца на самое дорогое сердцу его дело - дело об устройстве жизни самого многочисленного класса населения России - русского крестьянства.
В заседании Государственной Думы 5-го декабря 1908 года, при обсуждении земельного законопроекта об устройстве крестьян, мой отец произнес следующую речь:
"Господа члены Государственной Думы! Если я считаю необходимым дать вам объяснение по отдельной статье, по частному вопросу - после того, как громадное большинство Государственной Думы высказалось за проект в его целом, то делаю я это потому, что придаю этому вопросу коренное значение. В основу закона 9-го ноября положена определенная мысль, определенный принцип. Мысль эта, очевидно, должна быть проведена по всем статьям законопроекта; выдернуть ее из отдельной статьи, а тем более заменить ее другой мыслью - значит исказить закон, значит лишить его руководящей идеи. А смысл закона, идея его для всех ясна. В тех местностях России, где личность крестьянина получила уже определенное развитие, где община, как принудительный союз, ставит преграду для его самодеятельности, там необходимо дать крестьянину свободу приложения своего труда к земле, там необходимо дать ему свободу трудиться, богатеть, распоряжаться своей собственностью: надо дать ему власть над землей, кадо избавить его от кабалы отживающего общинного строя (Возгласы "браво!" справа и в центре). Закон, вместе с тем, не ломает общины в тех местах, где хлебопашество имеет второстепенное значение, где существуют другие условия, которые делают общину лучшим способом использования земли.
{288} Если, господа, мысль эта понятна, если она верна, то нельзя вводить в закон другое понятие, ей противоположное; нельзя, с одной стороны, исповедывать, что люди созрели для того, чтобы свободно, без опеки, располагать своими духовными силами, чтобы прилагать свободно свой труд к земле так, как они считают это лучшим, а с другой стороны - признавать, что эти самые люди недостаточно надежны для того, чтобы без гнета сочленов своей семьи распоряжаться своим имуществом.
Господа! Противоречие это станет еще более ясным, если мы дадим себе отчет в том, как понимает правительство термин "личная собственность", и что понимают противники законопроекта под понятием "собственности семейной". Личный собственник по смыслу закона, властен распоряжаться своей землей, властен закрепить за собой свою землю, властен требовать отвода отдельных участков ее к одному месту; он может прикупить себе земли, может заложить ее в Крестьянском банке, может, наконец, продать ее. Весь запас его разума, его воли находятся в полном его распоряжении; он в полном смысле слова кузнец своего счастья. Но вместе с тем ни закон, ни государство не могут гарантировать его от известного риска, не могут обеспечить его от возможности утраты собственности, - и не одно государство не может обещать обывателю такого рода страховку, погашающую его самодеятельность.
Государство может, оно должно делать другое: не тому или иному лицу оно должно обеспечить определенное владение, а за известной группой лиц, за теми лицами, которые прилагают свой труд к земле, за ними оно должно сохранить известную площадь земли, а в России - это площадь земли надельной. Известные ограничения, известные стеснения закон должен налагать на землю, а не на ее владельца. Закон наш знает {289} такие стеснения и ограничения, и мы, господа, в своем законопроекте ограничения эти сохраняем: надельная земля не может быть отчуждена лицу иного сословия; надельная земля не может быть заложена иначе, как в Крестьянский банк; она не может быть продана за личные долги; она не может быть завещана иначе, как по обычаю.
Но, господа, что такое семейная собственность? Что такое она в понятиях тех лиц, которые ее защищают, и для чего она необходима? Ею, во-первых, создаются известные ограничения, и ограничения эти относятся не к земле, а к ее собственнику. Ограничения эти весьма серьезны: владелец земли, по предложению сторонников семейной собственности, не может, без согласия членов семьи, без согласия детей домохозяина, ни продать своего участка, ни заложить его, ни даже, кажется, закрепить его за собою, ни отвести надел к одному месту; он стеснен во всех своих действиях. Что же, господа, из этого может выйти? Возьмем домохозяина, который хочет прикупить к своему участку некоторое количество земли; для того, чтобы заплатить верхи, он должен или продать часть своего надела, или продать весь надел, или заложить свою землю, или, наконец, занять деньги в частных руках. И вот дело, для осуществления которого нужна единая воля, единое соображение, идет на суд семьи, и дети, его дети, могут разрушить зрелое, обдуманное и, может быть, долголетнее решение своего отца. И всё это для того, чтобы создать какую-то коллективную волю! Как бы, господа, этим не наплодить не одну семейную драму. Мелкая семейная община грозит в будущем и мелкой чересполосицей, а в настоящую минуту она, несомненно, будет парализовать и личную волю, и личную инициативу поселянина.
Во имя чего всё это делается? Думаете ли вы этим оградить имущество детей отцов пьяных, {290} расточительных, или женившихся на вторых женах? Ведь в настоящее время община не обеспечивает их от разорения; и в настоящее время, к несчастью, и при общине народился сельский пролетариат; и в настоящее время собственник надельного участка может отказаться от него и за себя, и за своих совершеннолетних сыновей. Нельзя создавать общий закон ради исключительного уродливого явления, нельзя убивать этим кредитоспособность крестьянина, нельзя лишать его веры в свои силы, надежд на лучшее будущее, нельзя ставить преграды обогащению сильного - для того, чтобы слабые разделили с ним его нищету.
Не разумнее ли идти по другому пути, который широко перед вами развил предыдущий оратор граф Бобринский? Для уродливых, исключительных явлений надо создавать исключительные законы; надо развивать институт опеки за расточительность, который в настоящее время наш Сенат признает применимым и к лицам сельского состояния. Надо продумать и выработать закон о недробимости участков. Но главное, что необходимо, это - когда мы пишем закон для всей страны - иметь в виду разумных и сильных, а не пьяных и слабых. (Рукоплескания центра и правых).
Господа, нужна вера. Была минута, и минута эта не далека, когда вера в будущее России была поколеблена, когда нарушены были многие понятия; не нарушена была в эту минуту лишь вера царя в силу русского пахаря и русского крестьянина! (Рукоплескания центра и правых). Это было время не для колебаний, а для решений.
И вот в эту тяжелую минуту правительство приняло на себя большую ответственность, проведя в порядке ст. 87 закон 9-го ноября 1906 года: оно ставило ставку не на убогих и пьяных, а на крепких и сильных. Таковых в короткое время оказалось около полумиллиона домохозяев, закрепивших за собой {291} более 3.200.000 десятин земли. Не парализуйте, господа, дальнейшего развития этих людей и помните, законодательствуя, что таких людей, таких сильных людей в России большинство. (Рукоплескания центра и правых).
Многих смущает, господа, что против принципа личной собственности раздаются нападки и слева и справа. Но левые в данном случае идут против принципов разумной и настоящей свободы. Неужели не ясно, что кабала общины и гнет семейной собственности являются для 90 миллионов населения горькой неволей? Неужели забыто, что этот путь уже испробован, что колоссальный опыт опеки над громадной частью нашего населения потерпел уже громадную неудачу. (Возгласы справа и из центра: "браво!"). Нельзя господа, возвращаться на этот путь, нельзя только на верхах развешивать флаги какой-то мнимой свободы. (Возгласы "браво!"). Необходимо думать и о низах, нельзя уходить от черной работы, нельзя забывать, что мы призваны освободить народ от нищенства, от невежества, от бесправия. (Возгласы "браво!" Рукоплескания справа и из центра).
И насколько, господа, нужен для переустройства нашего Царства, переустройства его на крепких монархических устоях - крепкий личный собственник, насколько он является преградой для развития революционного движения, - видно из трудов последнего съезда социалистов-революционеров, бывшего в Лондоне в сентябре настоящего года.
Я позволю привести вам некоторые положения этого съезда. Вот то, между прочим, что он постановил: "Правительство, подавив попытку открытого восстания и захвата земель в деревне, поставило себе целью распылить крестьянство усиленным насаждением личной частной собственности или хуторским {292} хозяйством. Всякий успех правительства в этом направлении наносит серьезный ущерб делу революции". Затем дальше: "С этой точки зрения современное положение деревни прежде всего требует со стороны партии неуклонной критики частной собственности на землю, критики, чуждой компромиссов со всякими индивидуалистическими тяготениями". Поэтому сторонники семейной собственности и справа и слева, по мне, глубоко ошибаются.
Нельзя, господа, идти в бой, надевши на всех воинов броню или заговорив всех их от поранений. Нельзя, господа, составлять закон, исключительно имея в виду слабых и немощных. Нет, в мировой борьбе, в соревновании народов почетное место могут занять только те из них, которые достигнут полного напряжения своей материальной и нравственной мощи. Поэтому, все силы и законодателя, и правительства должны быть обращены к тому, чтобы поднять производительные силы источника нашего благосостояния - земли. Применением к ней личного труда, личной собственности, приложением к ней всех, всех решительно народных сил, необходимо поднять нашу обнищавшую, нашу слабую, нашу истощенную землю, так как земля - это залог нашей силы в будущем, земля - это Россия". (Продолжительные рукоплескания справа и центра).
{293}
Глава XXXII
В Берлине я с головой окунулась в светскую жизнь, которая теперь мне почему-то понравилась гораздо больше, чем в девичьи годы.
При германском дворе сезон начинался в январе с так называемого "Schleppenkur". Для этого торжества требовался придворный шлейф всем представляющимся дамам, и мамa мне таковой к этому времени заказала. Но этой зимой мне пришлось присутствовать уже до "Schleppenkur" на большом придворном празднестве, а именно на венчании принца Августа-Вильгельма, сына императора Вильгельма.
На всех торжествах при иностранных дворах, где требуется придворное платье, особенно эффектно всегда выделялись русские дамы. У всех остальных придворных костюм состоит из шлейфа, прикрепляющегося к плечам при обыкновенном бальном платье. Традиционный обычай требует лишь от англичанок особого головного убора, состоящего из трех страусовых перьев. Русские же дамы неизменно привлекали всеобщее внимание красотой и богатством наших национальных платьев. Кокошник, фата, богато вышитое исторического покроя русское платье с шлейфом и большое количество драгоценных камней не могли не производить впечатления.
Обряд бракосочетания происходил в небольшой дворцовой церкви, и во время церемонии играл, вместо органа, любимый императором хор трубачей. {294} Вечером мы любовались на очень красивое зрелище "Fackelzug".
Молодые стояли на возвышении, окруженные членами императорской фамилии, и мимо них дефилировали пажи, в красивых исторических костюмах, с зажженными факелами.
Так как церковь, по своим размерам, не вмещала большого числа приглашенных, то на свадьбе присутствовали не все члены дипломатического корпуса, как это было во время "Schleppenkur", где нас одних русских дам было шесть человек.
Это торжество происходило по раз навсегда установленному, строго выработанному этикету.
При приезде во дворец отдельно собирались все немецкие дамы и отдельно дамы-иностранки. Сначала представлялись иностранцы, потом немцы. Император и императрица стояли рядом друг с другом у подножия трона в большом тронном зале, а рядом, на возвышении, находилась вся императорская фамилия. Открывались двери, и при звуках оркестра все представляющиеся дефилировали, один за другим перед императорской четой. Сначала проходили мужчины, делавшие глубокий поклон, затем, одна за другой, проходили дамы, делали придворный реверанс и выходили в дверь, противоположную той, в которую вошли.
До входа в тронный зал, когда мы проходили по соседним залам, каждая дама держала в руках шлейф предшествующей и лишь перед входом выпускала его из рук и стоявшие церемониймейстеры своими палочками подправляли уже на полу лежащий трэн, потом проходили мы мимо шеренги пажей в красных костюмах с белыми жабо, и эти мальчики нарочно говорили всякие глупости, чтобы смутить дам.
За этим следовал сезон балов. Сезон очень короткий, продолжавшийся лишь пять, шесть недель. На {295} это время все особняки носителей громких фамилий оживали. Всё остальное время года они проводили у себя в замках, в своих имениях.
За эти недели берлинское общество не знало отдыха: сплошные обеды, завтраки, балы. Но для нас, молодых дам, была очень обидной тогдашняя берлинская мода, позволявшая на балах танцевать лишь девицам. Дама же, будь ей двадцать лет, должна была чинно сидеть и разговаривать, не отбивая кавалеров у девиц.
И на придворных балах начало было для нас очень скучно. Император и императрица не садились, и мы не смели сесть, а должны были смотреть на разные старинные танцы, вроде менуэта и гавота, исполняемые заранее выучившими их девицами и офицерами.
После этого император своим бодрым, энергичным шагом обходил приглашенных, и его громкий голос был слышен издали. За ним следовал камер-лакей, несший на подносе стакан воды, на случай, если императору захочется пить. И всегда вблизи него, как бы притянутый к императору магнитом, находился турецкий военный агент Энвер-Бей, ставший впоследствии знаменитым турецким вождем.
Император каждый раз очень любезно беседовал со мной, неизменно начиная разговор фразой:
- Nun, wie geht's dem Papa?
Я, помня правила, выученные мною у нашего посла, старалась моими ответами оживлять разговор. Император знал, что Наташа лечится у Гессинга в Гёггингене (Goggingen bei Augsburg.), и очень интересовался, насколько профессор мог помочь ее больным ногам. Он подробно расспрашивал меня о моем отце, о том, живет ли он всё еще в Зимнем дворце. О его работе, о его {296} здоровье. Он поражал своей осведомленностью обо всём и ни с кем из высочайших мне не бывало так легко говорить, как с ним.
После "Cercle" происходили общие танцы. Потом сервировался общий ужин, на котором император и императрица не присутствовали, и к двенадцати часам все разъезжались. Знаком к разъезду служил разносившийся лакеями пунш.
Частные балы затягивались дольше: часов до двух-трех.
Самые, пожалуй, красивые из них давала княгиня Доннерсмарк, по рождению русская, в своем особняке на Parieser Platz. Некоторые из послов устраивали приемы в больших гостиницах, что было, конечно, гораздо менее элегантно, чем приемы в частных домах.
Одним из самых оживленных мест, где собиралось всё общество, был каток в Eispalast. Катание на коньках по искусственному льду было новинкой и привлекало много народу. Был у нас свой день, когда в известные часы пускалась на каток публика только по именным карточкам. Эти веселые катания по понедельникам всегда посещал кронпринц, высокая худощавая фигура которого виднелась, то быстро скользящей по гладкому льду, то в оживленной беседе с кем-нибудь из спортсменов или дам, то за коктейлем между двумя турами.
За эту зиму мы несколько раз навещали Наташу в Гёггингене. Находили мы ее каждый раз всё более окрепшей и веселой и сами за один два дня в этом дивном горном воздухе набирались сил и энергии. Санатория лежит довольно высоко в горах и ни с чем не сравнимое удовольствие прогулки или игры в снежки, в покрытом ослепительно белым снегом саду, на ярком солнце в одних платьях.
Профессор Гессинг велел Наташе носить {297} специальную ортопедическую обувь, но она с ней как-то не сумела справиться - слишком она ей была тяжела и тогда она стала брать ежедневно у профессора уроки ходьбы, в результате чего она выучилась передвигаться без палки и костылей, хоть и не так, как все, но довольно легко.
{298}
Глава XXXIII
Весной этого 1909 года весь политический мир был сильно взволнован событиями, явившимися результатом аннексии Боснии и Герцеговины Австро-Венгрией, объявленной 7-го октября 1908 года.
Предшествовавшие этому событию в начале сентября частные переговоры между нашим министром иностранных дел Извольским и Австро-Венгерским министром графом Эренталь, в Бухлау, резко ухудшили отношения между обеими монархиями. Россия отказывалась признать эту аннексию и требовала созыва международной конференции. Германия всецело поддерживала своего союзника - Австрию, настаивая на безусловном признании аннексии без конференции. Отношения становились крайне натянутыми. В нашем посольстве, как и во всех дипломатических кругах, только и было разговору об этом кризисе: все отдавали себе отчет, до чего серьезен он при существовании австро-германского Союза и какие последствия он может повлечь за собой. Все считали Европу накануне войны.
В эти же дни мой муж получил телеграмму о приходе нашего гардемаринского отряда, возвращавшегося из Средиземного моря в Киль. В обязанности моего мужа входило встречать все русские суда, прибывающие в германские порты. При создавшемся положении визит наших судов был совершенно непонятен.
{299} Приехав накануне их прихода в Киль, мой муж встретил у германских начальствующих лиц, которым он сделал визит, отношение холодное и крайне недоуменное. Ясно было, что как и для него, так и для них появление русских кораблей теперь в Германии было необъяснимо: ведь положение было настолько серьезно, что в Германии уже рассылались карточки с предупреждением о возможной мобилизации. Объяснением этого непонятного прихода нашего отряда могло служить то, что, быть может, декларация была обнародована уже после выхода кораблей в море из последнего порта. Но, с другой стороны, радиотелеграф в то время был уже достаточно развит, чтобы суда могли быть предупреждены вовремя.
Как выяснилось на следующий день, когда корабли пришли, то же чувство недоумения испытывал и командующий отрядом адмирал Литвинов, державший курс на Киль, по распоряжению из Петербурга, но по своей инициативе зарядивший пушки.
При входе в порт каждое из наших судов было поставлено, по указанию встретившего их германского морского офицера, между двумя сильнейшими немецкими броненосцами.
Ко всеобщему облегчению, часа через два после прихода нашего отряда, опасность войны миновала. Она была предотвращена благодаря моему отцу, считавшему безумием для не успевшей еще окрепнуть России вести какую бы то ни было войну.
Через некоторое время после этих тревожных кильских дней мы были в Петербурге, и мой муж рассказывал о пережитых волнениях папa, который на это твердо ответил: "Пока я у власти, я сделаю всё, что в силах человеческих, чтобы не допустить Россию до войны, пока не осуществлена целиком программа, дающая ей внутреннее оздоровление.
Не можем мы меряться с внешним врагом, пока не уничтожены {300} злейшие внутренние враги величия России эс-эры. - Пока же не будет полностью проведена аграрная реформа, они будут иметь силу, пока же они существуют, они никогда не упустят ни одного удобного случая для уничтожения могущества нашей Родины, а чем же могут быть созданы более благоприятные условия для смуты, чем войной?".
Итак, после прихода наших кораблей, атмосфера сразу разрядилась и на следующий же день натянутые отношения заменились самыми теплыми и дружественными. Наступили оживленные, веселые дни, заполненные приглашениями и приемами и у принца Генриха, и на "Славе", и на "Цесаревиче", и на "Богатыре".
На военном корабле каждое торжество носит совсем особенный отпечаток: подвозящие вас к кораблю катера с молодцеватыми матросами, нарядные, веселые офицеры, помещения так мало похожие на то, к чему мы привыкли на суше, подтянутость, блестящая чистота и элегантность всего окружающего - всё это, вместе взятое, создает приподнятое настроение, при котором люди быстро знакомятся и как-то искреннее относятся друг к другу.
Помню, как во время посещения принцем Генрихом и принцессой нашего броненосца "Цесаревич", принц долго и оживленно за бокалом шампанского в адмиральском помещении говорил с адмиралом Литвиновым, который слушал его с очень довольным выражением, и до нас донеслись слова:
- Каковы бы ни были отношения между Россией и Германией, я всегда останусь верным другом вашего царя, и он всегда найдет во мне поддержку. Я вас прошу по приходе в Россию доложить эти мои слова государю императору.