Страница:
Пробыв около 10 лет у дела земельного устройства, я пришел к глубокому убеждению, что в деле этом нужен упорный труд, нужна продолжительная черная работа. Разрешить этот вопрос нельзя, его надо разрешать. В западных государствах на это потребовались десятилетия. Мы предлагаем вам скромный, но верный путь. Противникам государственности хотелось бы избрать путь радикализма, путь освобождения от исторического прошлого России, освобождения от культурных традиций.
Вам нужны великие потрясения, нам нужна ВЕЛИКАЯ РОССИЯ!"
Это была одна из лучших речей моего отца; из тех речей, каждое слово которых, продиктованное глубоким убеждением и искренней верой в правоту своего взгляда, не могло оставить равнодушным ни одного из слушателей, а, когда были произнесены ставшие историческими слова:
- Вам нужны великие потрясения, нам нужна Великая Россия! - зал дрогнул от рукоплесканий с одной стороны и от злобных выкриков с другой.
Перед тем, чтобы решиться на роспуск Думы, мой отец постановил обождать ответа от председателя Государственной Думы Головина о снятии {249} неприкосновенности с членов Думы социал-демократической партии. Последним сроком для ответа было поставлено Головину второе июня.
Ответ последовал отрицательный, и третьего июня Государственная Дума была распущена.
Одновременно с этим был опубликован именной Указ Сенату с утверждением в исключительном порядке, через Совет Министров, новых правил о выборах в Государственную Думу, заменивших собой правила от 11-го декабря 1905 года.
{250}
Глава XXV
После всех этих тревожных дней и работы, требовавшей от моего отца напряжения всех сил, был ему необходим, хоть кратковременный, но абсолютный отдых.
Государь об этом сам подумал и предложил папa совершить прогулку по Финляндским шхерам на яхте "Нева". Лучшего отдыха придумать было невозможно нигде, как на море, мой отец не мог бы быть настолько изолированным от всех деловых разговоров, решений, обсуждений, докладов и бумаг - от всего огромного аппарата, приводящего в движение жизнь Российской Империи.
Было решено, что едем с папa и мы все, но так как яхта была очень не велика и нам должно было быть предоставлено всего пять кают, то было решено, что, кроме семьи, поедут только няня моего брата, девушка моей матери и Казимир.
Легко себе представить, как прельщала нас эта перспектива: никогда не виденное, кроме, как с берега, море: жизнь на корабле в непосредственной близости к таинственным существам, называемым "моряками" - всё это манило чем-то фантастическим, напоминающим романы Жюль Верна. А кроме этого, еще полная свобода: восемь дней без учительниц, без гувернанток!
И вот, в назначенный день, 14-го июня, с радостным чувством, предвкушая всё это новое, невиданное, {251} едем мы по направлению стоянки яхты. Впереди на автомобиле мои родители с тремя младшими, за ними в одной коляске Наташа и я, а за нами, тоже в коляске Елена с провожающей нас м-ль Сандо.
Исчез из глаз утопающий в зелени Елагин дворец, проехали Каменноостровский проспект с его новыми нарядными домами и длинный Троицкий мост, и мы мчимся по Набережной - пустынной в это время года. Только и слышны в такт выбиваемые по торцам мягкие, тупые удары подков рысаков. Стоит чудный день (было около шести часов вечера). Вот уже виднеется "Нева", на которой нам предстоит провести восемь дней - кругом стоит тишина, столь характерная для этой части Английской набережной.
В тот момент, когда мы останавливаемся, воздух неожиданно прорезывает свист унтер-офицерской дудки и двое матросов-фалрепных, быстро и бесшумно пробежав по сходням с яхты на пристань, застывают по ее сторонам. Встреченные командиром и вахтенным начальником, мы в торжественной тишине входим на яхту и, пройдя по палубе мимо стоящих во фронт офицеров, входим в рубку. В это время раздается громкое "Здравия желаем Ваше Высокопревосходительство" - это матросы яхты отвечают на приветствие папa.
Да, действительно всё так необычайно кругом меня, как я и ожидала. Наташу внесший ее на руках Казимир посадил на катающееся кресло, и я стою рядом с ней, немало растерянная новизной картины.
Очнулась я от пронзительного свиста дудок и такого топота, что мне почудилось, будто все матросы яхты внезапно стали бегать, прокричав что-то, взад и вперед по яхте. Ничего не понимая, испуганно глядим мы с Наташей друг на друга и замечаем, что нос яхты отходит сначала медленно, затем всё быстрее и быстрее от пристани, и весь корабль, разворачиваясь, {252} приближается к середине Невы, по которой быстро, идя по течению, устремляется к морю.
Первый раз я на море и невольно шевелится тревога, как перенесу я его? Так много страшного пришлось и читать и слыхать о качке и морской болезни.
Но ласково и приветливо встречает нас море; я смотрю на него, не двигаясь, не спуская с него глаз и с наслаждением отдаваясь убаюкивающей, тихой и мерной качке, ласкающему ветерку, всей шири и свободе этой необъятной дали. Легкие наполняются ни с чем несравнимым по чистоте воздухом. Боже, как хорошо, как спокойно на душе, как близко к Богу! Ничего не хочется, ничего не надо, далеки мирские заботы, печали и тревоги, а в голове одна мысль: как хорошо это для папa и как он отдохнет. Всегда бы так смотреть в даль и отдаваться всем существом своим ритму корабля, разрезающего волны...
А маленькие сестры в это время носились по всей яхте, всюду совались, всё хотели знать, всех расспрашивали - и к вечеру уже успели выучить несколько морских терминов, которыми щеголяли перед папa, мамa и мною, страшно радуясь, когда мы их не понимали и переспрашивали, что они там говорят.
Не успели мы разместиться по отведенным нам уютным, чистым, особой корабельной чистотой, каютам, как нас позвали обедать.
Аппетит на море большой, мы себя ждать не заставили, и большая, светлого полированного дерева, с мягкими синими кожаными креслами, столовая, мигом наполнилась нашей семьей и офицерами яхты. За длинным овальным красиво сервированном столом, с сидящим во главе командиром, сразу завязалась веселая беседа и к концу обеда мы так хорошо успели все познакомиться друг с другом, будто век плавали вместе.
Всё было удивительно, всё иначе, чем на суше, но {253} удивительнее всего были папa и мамa. Я смотрела на них и не узнавала: они оба помолодели, повеселели, ожили так, что совсем, совсем изменились. Улыбающиеся, спокойные, они не расставались друг с другом и, как сами говорили, переживали второй медовый месяц. О нас, детях, будто и позабыли, - несколько взглядов, вопросов в сторону маленьких, а потом снова разговоры и прогулки по палубе вдвоем, будто не могли они насладиться возможностью свободно разговаривать, свободно двигаться, жить "своею" жизнью...
Всё путешествие, или скорее прогулка, прошло интересно и весело. На яхте играли в корабельные игры, разговаривали, читали. Когда шли близко от берега, любовались прелестными видами Финляндских шхер, а когда съезжали на берег, делали всей компанией большие прогулки. Такие остановки были сделаны в Гельсингфорсе, где мы осматривали город, очень интересовавший моего отца. Странно было так близко от Петербурга гулять по городу совершенно иностранного типа, являющемуся всё же столицей страны, входящей в состав Российской Империи.
Второй нашей остановкой был Ганге, прелестный курорт, подходя к которому я с удивлением увидала огромное количество каких-то странных лодочек, управляемых гребцом, работающим одним веслом на обе стороны. Мне объяснили, что это "байдарки", служащие одним из любимых видов спорта в этих местах.
В Ганге произошел случай, вызвавший наш быстрый уход оттуда. Во время стоянки нашей яхты у стенки пытался пробраться на яхту какой-то штатский.
Схваченный охраной, сопровождавшей моего отца, он оказался революционером.
Из этого видно, как хорошо была поставлена у террористов слежка за папa, который вышел из Петербурга в плавание на яхте в строжайшем инкогнито.
{254} Самой красивой нашей стоянкой было трехдневное пребывание на Гангутском рейде. Офицеры нам рассказывали, что на этом рейде было в 1714 году знаменитое морское сражение, где наш флот под личным командованием Петра Великого разбил шведский флот. Когда я слушала эти рассказы, передо мной одна за другой вставали картины героического прошлого, но скоро их вытеснила прекрасная действительность. Солнце грело так нежно, море так ласково, точно играя, окатывало волнами прибрежные скалы, что и мрачные скалы эти и темный хвойный лес, казалось, улыбались и радовались летнему дню, как и мы все.
За дни нашей стоянки мы совершили целый ряд прогулок и пикников. Все мы полюбили этот рейд и с грустью через три дня снимались с якоря.
Из Гангута мы пошли открытым морем, мимо Гогланда в Бьёрке. Как красив этот таинственного вида остров со спускающимися в море скалами, сплошь покрытыми густыми лесами.
Гогланд скрылся. Белую северную ночь осветила луна. Вода переливалась самыми удивительными серебристыми цветами. Все наши уже ушли спать, но я, выйдя посмотреть на море перед сном, стояла очарованная его красотами и не могла оторваться. Как откровение, открылось мне всё величие моря, я поняла его "изнутри", я не то что полюбила, но вдруг ощутила его.
Неожиданно меня озарила мысль, как молитва, осветившая мою душу: Господи, ведь море это единственное, что осталось нетронутым, таким, каким оно вышло из рук Творца. Оно девственно-чисто, на нем лежит печать Божьего слова, оно таково, каким было в момент, когда над бездной раздались Божьи слова: "Да отделятся воды от суши".
Всю землю Бог создал и богатой и прекрасной, но человек своим упорным, кропотливым, своим таким, часто ненужным, бессмысленным трудом - испортил {255} Божье Творение, снизив до своего уровня несчастную обагренную кровью землю. И море видало много грехов людских - волны его бороздили пираты, слышало оно канонады современных боев. Много жизней погребло оно в лоне своем. Это конечно так - но осталось оно при этом тем, чем было - гордо равнодушным к людским достиженьям и преступленьям, живущим своей жизнью, не хранящим на челе своем ничего напоминающего о людской мелочности, позорящего его вечную красоту.
Вот почему, глядя на море я, чувствовала, как я возвышаюсь душой и приближаюсь к Богу: так же, как, созерцая творения гения, человек способен подняться до пониманья его.
{256}
Глава XXVI
За эти восемь дней плавания решилась моя судьба и, хотя ничего еще не было сказано, но бывают чувства яснее слов, и в душе я бесповоротно знала, что рано ли, поздно ли, но я буду женой одного из офицеров "Невы" лейтенанта Б. И. Бок.
Вернувшись на Елагин, я уже не могла больше втянуться в свою всегдашнюю жизнь - всё, не относящееся к моему молодому счастью, казалось теперь тусклым, ненужным и совершенно неинтересным.
Через несколько дней папa решил позвать всех офицеров яхты к нам на обед, чтобы отблагодарить за радушное гостеприимство, оказанное нам на "Неве".
Обед был устроен на террасе дворца. Прелестна была эта терраса с видом в сад, с цветниками, и рекой за ними, оживленно снующими по ней катерами и лодками. А за рекой эффектно выделялся, среди густой листвы деревьев белый Каменноостровский театр с колоннами. Поодаль, в ресторане "Фелисиена", по вечерам играла музыка, и эти, издали долетающие сюда звуки, часто пошлых ресторанных мотивов, тая в летнем вечернем воздухе, казались нежными и поэтичными.
Были у нас офицеры с "Невы" еще раз, на именинах моей матери. В этот день мы ставили, после обеда, спектакль, текст к которому был написан Наташей; сама она исполняла в нем сидячую роль (ее раненые ноги не позволяли ей даже стоять).
{257} Представление прошло с инцидентом, сильно огорчившим бедную Наташу, ревниво следящую за тем, чтобы ее произведения и разучивались и разыгрывались безукоризненно; а тут Елена, смутившаяся многочисленной публикой, посреди своего главного монолога, вдруг запнулась и, покраснев, на всю залу сказала: "Матя, как дальше?" Я ей из-за кулис подсказала, и дальше всё пошло гладко. Но ни гром аплодисментов по окончании спектакля, ни щедро расточаемые по адресу автора комплименты, не смогли утешить бедную Наташу: она считала, что ее пьесу провалили, и была глубоко несчастна.
Я так полюбила Елагин, что стала умолять папa остаться там и на зиму. Папa мне ответил, что и ему здесь очень нравится, и что провести зиму в этом дворце, среди парка, было бы блаженством, но, кроме того, это было бы непростительным эгоизмом, так как это заставляло бы всю массу людей, имеющих до папa дело, ездить зимой из города в эту даль, когда к тому же нет больше сообщения по воде. Летом - другое дело: большинство должностных лиц сами на даче и многие из них на том же Елагином острове.
В августе приехала гостить к нам тетя Анна Сазонова и в сентябре увезла меня снова заграницу, так как доктора считали для меня необходимым второй курс лечения в Сальсомаджиоре.
Невестой я еще не была, но и мои родители, как и я, чувствовали, что это дело решенное, а пока я, хотя и очень неохотно, подчинилась велению их и докторов и уехала на два месяца подкрепить свое здоровье в Италию.
На этот раз мы ехали через Венецию, где назначена была встреча с дядей и тетей Столыпиными, с которыми я и должна была ехать в "Салсо".
Я их знала сравнительно очень мало, так как жили {258} они до сих пор в своем Саратовском имении. Теперь же дядя Александр Аркадьевич стал постоянным сотрудником "Нового Времени" и поселился в Петербурге. Был у них один сын намного моложе меня.
После путешествия до Александрова в вагоне-салоне мы пересели с тетей Анной в заграничный поезд и ночью следующего дня были в Венеции.
Приезд в таинственную Венецию с ее гондолами, темными водами каналов, сказочными дворцами и тишиной, полной шопотом веков, поразил меня больше даже, чем я ожидала, и вся эта феерия захватила меня своим очарованием.
С дядей, тетей и с моим двоюродным братом мы сразу сошлись и подружились, и мне с самого начала до конца пребывания было с ними на редкость легко и хорошо. Потом их дом в Петербурге стал для меня самым родным и близким после родительского.
В Сальсомаджиоре они завели себе сразу много знакомств с различными милыми лечащимися там русскими, со многими из которых сошлась и я. Мы делали большие прогулки вместе, ходили друг к другу в гости и даже в "ингаляционный" зал отправлялись компанией. Последнее было чуть ли не самым забавным.
Огромный зал, уставленный соломенной мебелью, заполнялся какими-то призраками в белых балахонах, гуляющими и сидящими в густейшем целебном тумане. Когда мы одевали эти белые халаты и платки на голову, мы должны были отдавать все находящиеся на нас золотые вещи на хранение, так как йодистые пары, которыми наполнялась зала, разъедали не только платья, но и металлы.
Мои родители, предвидя скорую перемену моей жизни, еще заботливее относились ко мне, и я {259} получала очень много писем из дому, причем сам папa находил время написать мне несколько раз длинно и подробно.
За время моего отсутствия Наташе сделана была операция. Через тринадцать месяцев после ранения доктора убедились в том, что в таком виде ноги действовать не могут, и предложили искусственно сломать кости и потом попробовать срастить их более правильно.
И вот, пролежавшую целый год бедняжку подвергли этой тяжелой операции. Результаты, слава Богу, сказались скоро: выпрямленные ноги стали действовать, и она уже перед Рождеством ходила на костылях.
Обо всех мучениях моей сестры я узнавала лишь по письмам, сама блаженствуя под небом Италии.
Кончив курс лечения в Салсомаджиоре, дядя Саша решил поехать, до возвращения в Петербург, куда-нибудь на "Nachkur", и выбор его пал на прелестный уголок итальянской Ривьеры - Санкта Маргарита. Прельстило его при выборе этого места больше всего его название.
- Ты только подумай, - говорил он, - Маргарита уже сама по себе какое красивое имя, а тут еще святая. Место с таким названием не может не быть раем.
Он оказался прав: мало на земле мест лучше Санкта Маргариты. Типичный маленький итальянский городок (я говорю про 1907 год) со всем беспорядком и несравнимым очарованием итальянских селений, с черноглазыми растрепанными, но живыми, как ртуть, итальянками; с маленькой всегда гостеприимно открытой церковью, где перед ярко-раскрашенной статуей Мадонны вечно видны молящиеся.
{260} Городок этот омывается голубым морем, волны которого с шумом разбиваются о высокие скалы, а с другой его стороны виднеются теряющиеся в облаках горы. И всего две гостиницы, в это время года полупустые.
Да, название не обмануло, и Санкта Маргарита, действительно, оказалась райским уголком.
Оттуда поехала я в Рим и в декабре домой, в Петербург. В Риме было так же хорошо, как и в прошлом году, но я переживала тогда единственную в жизни пору, когда всем существом готовишься к предстоящей перемене жизни и живешь настолько эгоистично своим счастьем, что всё окружающее как-то отодвигается от тебя. И поэтому Вечный город меньше говорил моему сердцу, чем в прошлом году.
В ноябре, читая об открытии третьей Государственной Думы, я была глубоко счастлива за папa. Я читала и слышала о том, что, по-видимому, выборы на этот раз оказались удачными, и представителями народа стали люди, действительно достойные его доверия, стремящиеся к работе, а не к одной лишь пустой критике, и сердце наполнялось надеждою на счастливое развитие России.
Уехала я на этот раз уже одна, как "взрослая". Ехала через Вену и Варшаву, куда за мной был послан вагон. В Варшаве надо было проехать через город от одного вокзала на другой, и те несколько часов, которые я провела в этом городе, оказались для меня настоящей пыткой.
При выходе из заграничного вагона, доходящего до Варшавы, меня встретил какой-то генерал с огромным букетом красных роз, чем меня так смутил, что я готова была провалиться сквозь землю. Пришлось с этим генералом и букетом в руках проехать в {261} открытом экипаже через всю Варшаву.
На Петербургском вокзале, встреченная с огромным почетом жандармами и полицией, через царские комнаты "проследовала" в свой вагон. Кроме всей, страшно меня смущавшей внешней стороны моего кратковременного пребывания в Варшаве, чувствовала я себя сильно взволнованной рассказами моего спутника-генерала о последнем заседании Государственной Думы, во время которого, обсуждая военное положение и говоря о казнях, Родичев нанес личное оскорбление моему отцу.
Папa послал ему тут же своих секундантов. Через короткое время, когда папa прошел в так называемый "Министерский павильон", куда удалялись члены правительства в Думе для отдыха, явился туда Родичев и принес моему отцу извинение. Мне потом рассказывал один из присутствующих при этом, как мой отец, выслушав Родичева, с головы до ног смерил его высокомерным взглядом, и ясно и раздельно очень громко произнес:
- Я вас прощаю.
Когда я приехала в Петербург, там все еще были под впечатлением происшедшего, и дома только и было разговору об этом случае, тяжело отразившемся на моем отце.
Наташа училась ходить на костылях и немного окрепла. Цвет лица ее уже не был таким прозрачно-белым, успевшие отрасти волосы придавали ей более взрослый вид.
После Рождества Б. И. Бок официально просил моей руки у моих родителей, они дали согласие на наш брак и 2 февраля по этому случаю был отслужен торжественный молебен в присутствии родственников с обеих сторон. Не только мне, но и всем моим очень понравилась семья моего жениха, а я сразу {262} почувствовала, что этот дом будет моим вторым родительским домом.
Когда папa в тот же вечер на докладе у Государя рассказал о нашей помолвке, Государь сказал, что хорошо знает моего жениха и поздравляет меня с отличным выбором.
{263}
Глава XXVII
Время от второго февраля по двадцать первое апреля прошло, как полагается, в визитах, поздравлениях, приемах, примерках у портних и катаньях по магазинам. Но я была так бесконечно счастлива, что не замечала ни утомления, ни скуки от этой суеты, и весь день жила ожиданьем минуты, когда вечером приедет мой жених, и мы после обеда вдвоем удалимся в фонарь, выходящий на Дворцовую площадь, в котором была моя маленькая гостиная. Это тот фонарь, из которого императрица Александра Федоровна, супруга Николая I, смотрела на бунт декабристов.
Глядя на наши сияющие лица, улыбались счастливой улыбкой папa и мамa. Младшие сестры с жадным любопытством разглядывали нас, а м-ль Сандо, Зетинька и старая прислуга растроганно нас поздравляли.
Даже строгие, ворчливые дворцовые лакеи смотря на нас, сочувственно улыбались и ласково провожали глазами, когда мы после обеда совершали бесконечные прогулки по залам Зимнего дворца.
Папa каждый раз, когда видел меня, нежно гладил меня по голове и повторял: "Только была бы ты счастлива, девочка моя".
Как сон пронеслись эти десять недель. Я усердно изучала морские термины и типы кораблей, но, когда на одном из приемных дней моей матери меня принялся экзаменовать генерал Линевич, я провалилась в пух и прах и он шуточно-строго сказал мне: "В среду, {264} через неделю, я снова буду у вашей матушки, и если вы к тому времени не подучитесь, то пеняйте на себя: ваш брак разрешен не будет". Хорошо, что генерал забыл свое обещание, так как морская наука мне окончательно не далась.
Мой жених, назначенный морским агентом в Берлин, уезжал на короткое время в Германию, чтобы принять дела от своего предшественника князя Долгорукова и всё приготовить для нашей там жизни.
Свадьба наша была назначена на 20-ое апреля, но незадолго до этого узнали мы, что в этот же день будет венчаться великая княжна Мария Павловна, выходившая замуж за шведского принца, герцога Зюдерманландского. Свадьба предполагалась очень торжественная, и, конечно, мои родители должны были присутствовать на ней, почему пришлось перенести мою свадьбу на 21-ое апреля.
Хотя я и была назначена дежурной фрейлиной на свадьбу Марии Павловны, я просила освободить меня от участия на этом торжестве - хотелось провести дома последний вечер перед собственной свадьбой.
Но на большом парадном обеде в честь высочайших жениха и невесты я была. Никогда еще не видала я такого большого стола, такого количества родных с обеих сторон.
Церемониал обеда был самый торжественный. Великие князья в андреевских, великие княгини в екатерининских лентах через плечо. Высшие придворные чины исполняли исторические функции, связанные с их званием. Так обершенк граф Строганов должен был наливать вино государю. Помню, как он перед обедом, шутя говорил, насколько он волнуется, боясь не справиться со своими сложными обязанностями.
После обеда, рядом с обеденным залом, был "Cerele", как это всегда устраивается после парадных {265} обедов. Все приглашенные стоят в зале, оставляя посередине пустое место для членов императорской и королевской семей, которые, подходя по очереди то к одному, то к другому, разговаривают с приглашенными.
Этикет требует при разговоре с высочайшими особами придерживаться следующего правила: никогда не задавать вопросов, а лишь отвечать на то, о чем спрашивают вас. Нечего прибавлять, что, конечно, первому заговаривать нельзя.
Не знаю, что случилось со мной, но я обыкновенно такая застенчивая, когда императрица Александра Федоровна говорила с мамa, вдруг вмешалась в разговор.
Я стояла рядом со своей матерью и с восторгом смотрела на молодую императрицу, поразительно красивую и эффектную в светлом платье, сверкающую брильянтами. Она представлялась мне феей из волшебной сказки. Теперь это была не та женщина, обманувшая мои детские мечты, которую я видела в Александрии, а красавица-русская царица во всем величии своего сана.
Обменявшись несколькими незначительными фразами с мамa, императрица замолкла. Молчала, следуя этикету, и мамa. Я взглянула на императрицу и вдруг сразу поняла, до чего ей мучительно это молчание. Красные пятна появились на ее щеках, и видно было, как она ищет тему, не находит ее, а отойти, поговорив лишь минуты две, не хочет.
Вам нужны великие потрясения, нам нужна ВЕЛИКАЯ РОССИЯ!"
Это была одна из лучших речей моего отца; из тех речей, каждое слово которых, продиктованное глубоким убеждением и искренней верой в правоту своего взгляда, не могло оставить равнодушным ни одного из слушателей, а, когда были произнесены ставшие историческими слова:
- Вам нужны великие потрясения, нам нужна Великая Россия! - зал дрогнул от рукоплесканий с одной стороны и от злобных выкриков с другой.
Перед тем, чтобы решиться на роспуск Думы, мой отец постановил обождать ответа от председателя Государственной Думы Головина о снятии {249} неприкосновенности с членов Думы социал-демократической партии. Последним сроком для ответа было поставлено Головину второе июня.
Ответ последовал отрицательный, и третьего июня Государственная Дума была распущена.
Одновременно с этим был опубликован именной Указ Сенату с утверждением в исключительном порядке, через Совет Министров, новых правил о выборах в Государственную Думу, заменивших собой правила от 11-го декабря 1905 года.
{250}
Глава XXV
После всех этих тревожных дней и работы, требовавшей от моего отца напряжения всех сил, был ему необходим, хоть кратковременный, но абсолютный отдых.
Государь об этом сам подумал и предложил папa совершить прогулку по Финляндским шхерам на яхте "Нева". Лучшего отдыха придумать было невозможно нигде, как на море, мой отец не мог бы быть настолько изолированным от всех деловых разговоров, решений, обсуждений, докладов и бумаг - от всего огромного аппарата, приводящего в движение жизнь Российской Империи.
Было решено, что едем с папa и мы все, но так как яхта была очень не велика и нам должно было быть предоставлено всего пять кают, то было решено, что, кроме семьи, поедут только няня моего брата, девушка моей матери и Казимир.
Легко себе представить, как прельщала нас эта перспектива: никогда не виденное, кроме, как с берега, море: жизнь на корабле в непосредственной близости к таинственным существам, называемым "моряками" - всё это манило чем-то фантастическим, напоминающим романы Жюль Верна. А кроме этого, еще полная свобода: восемь дней без учительниц, без гувернанток!
И вот, в назначенный день, 14-го июня, с радостным чувством, предвкушая всё это новое, невиданное, {251} едем мы по направлению стоянки яхты. Впереди на автомобиле мои родители с тремя младшими, за ними в одной коляске Наташа и я, а за нами, тоже в коляске Елена с провожающей нас м-ль Сандо.
Исчез из глаз утопающий в зелени Елагин дворец, проехали Каменноостровский проспект с его новыми нарядными домами и длинный Троицкий мост, и мы мчимся по Набережной - пустынной в это время года. Только и слышны в такт выбиваемые по торцам мягкие, тупые удары подков рысаков. Стоит чудный день (было около шести часов вечера). Вот уже виднеется "Нева", на которой нам предстоит провести восемь дней - кругом стоит тишина, столь характерная для этой части Английской набережной.
В тот момент, когда мы останавливаемся, воздух неожиданно прорезывает свист унтер-офицерской дудки и двое матросов-фалрепных, быстро и бесшумно пробежав по сходням с яхты на пристань, застывают по ее сторонам. Встреченные командиром и вахтенным начальником, мы в торжественной тишине входим на яхту и, пройдя по палубе мимо стоящих во фронт офицеров, входим в рубку. В это время раздается громкое "Здравия желаем Ваше Высокопревосходительство" - это матросы яхты отвечают на приветствие папa.
Да, действительно всё так необычайно кругом меня, как я и ожидала. Наташу внесший ее на руках Казимир посадил на катающееся кресло, и я стою рядом с ней, немало растерянная новизной картины.
Очнулась я от пронзительного свиста дудок и такого топота, что мне почудилось, будто все матросы яхты внезапно стали бегать, прокричав что-то, взад и вперед по яхте. Ничего не понимая, испуганно глядим мы с Наташей друг на друга и замечаем, что нос яхты отходит сначала медленно, затем всё быстрее и быстрее от пристани, и весь корабль, разворачиваясь, {252} приближается к середине Невы, по которой быстро, идя по течению, устремляется к морю.
Первый раз я на море и невольно шевелится тревога, как перенесу я его? Так много страшного пришлось и читать и слыхать о качке и морской болезни.
Но ласково и приветливо встречает нас море; я смотрю на него, не двигаясь, не спуская с него глаз и с наслаждением отдаваясь убаюкивающей, тихой и мерной качке, ласкающему ветерку, всей шири и свободе этой необъятной дали. Легкие наполняются ни с чем несравнимым по чистоте воздухом. Боже, как хорошо, как спокойно на душе, как близко к Богу! Ничего не хочется, ничего не надо, далеки мирские заботы, печали и тревоги, а в голове одна мысль: как хорошо это для папa и как он отдохнет. Всегда бы так смотреть в даль и отдаваться всем существом своим ритму корабля, разрезающего волны...
А маленькие сестры в это время носились по всей яхте, всюду совались, всё хотели знать, всех расспрашивали - и к вечеру уже успели выучить несколько морских терминов, которыми щеголяли перед папa, мамa и мною, страшно радуясь, когда мы их не понимали и переспрашивали, что они там говорят.
Не успели мы разместиться по отведенным нам уютным, чистым, особой корабельной чистотой, каютам, как нас позвали обедать.
Аппетит на море большой, мы себя ждать не заставили, и большая, светлого полированного дерева, с мягкими синими кожаными креслами, столовая, мигом наполнилась нашей семьей и офицерами яхты. За длинным овальным красиво сервированном столом, с сидящим во главе командиром, сразу завязалась веселая беседа и к концу обеда мы так хорошо успели все познакомиться друг с другом, будто век плавали вместе.
Всё было удивительно, всё иначе, чем на суше, но {253} удивительнее всего были папa и мамa. Я смотрела на них и не узнавала: они оба помолодели, повеселели, ожили так, что совсем, совсем изменились. Улыбающиеся, спокойные, они не расставались друг с другом и, как сами говорили, переживали второй медовый месяц. О нас, детях, будто и позабыли, - несколько взглядов, вопросов в сторону маленьких, а потом снова разговоры и прогулки по палубе вдвоем, будто не могли они насладиться возможностью свободно разговаривать, свободно двигаться, жить "своею" жизнью...
Всё путешествие, или скорее прогулка, прошло интересно и весело. На яхте играли в корабельные игры, разговаривали, читали. Когда шли близко от берега, любовались прелестными видами Финляндских шхер, а когда съезжали на берег, делали всей компанией большие прогулки. Такие остановки были сделаны в Гельсингфорсе, где мы осматривали город, очень интересовавший моего отца. Странно было так близко от Петербурга гулять по городу совершенно иностранного типа, являющемуся всё же столицей страны, входящей в состав Российской Империи.
Второй нашей остановкой был Ганге, прелестный курорт, подходя к которому я с удивлением увидала огромное количество каких-то странных лодочек, управляемых гребцом, работающим одним веслом на обе стороны. Мне объяснили, что это "байдарки", служащие одним из любимых видов спорта в этих местах.
В Ганге произошел случай, вызвавший наш быстрый уход оттуда. Во время стоянки нашей яхты у стенки пытался пробраться на яхту какой-то штатский.
Схваченный охраной, сопровождавшей моего отца, он оказался революционером.
Из этого видно, как хорошо была поставлена у террористов слежка за папa, который вышел из Петербурга в плавание на яхте в строжайшем инкогнито.
{254} Самой красивой нашей стоянкой было трехдневное пребывание на Гангутском рейде. Офицеры нам рассказывали, что на этом рейде было в 1714 году знаменитое морское сражение, где наш флот под личным командованием Петра Великого разбил шведский флот. Когда я слушала эти рассказы, передо мной одна за другой вставали картины героического прошлого, но скоро их вытеснила прекрасная действительность. Солнце грело так нежно, море так ласково, точно играя, окатывало волнами прибрежные скалы, что и мрачные скалы эти и темный хвойный лес, казалось, улыбались и радовались летнему дню, как и мы все.
За дни нашей стоянки мы совершили целый ряд прогулок и пикников. Все мы полюбили этот рейд и с грустью через три дня снимались с якоря.
Из Гангута мы пошли открытым морем, мимо Гогланда в Бьёрке. Как красив этот таинственного вида остров со спускающимися в море скалами, сплошь покрытыми густыми лесами.
Гогланд скрылся. Белую северную ночь осветила луна. Вода переливалась самыми удивительными серебристыми цветами. Все наши уже ушли спать, но я, выйдя посмотреть на море перед сном, стояла очарованная его красотами и не могла оторваться. Как откровение, открылось мне всё величие моря, я поняла его "изнутри", я не то что полюбила, но вдруг ощутила его.
Неожиданно меня озарила мысль, как молитва, осветившая мою душу: Господи, ведь море это единственное, что осталось нетронутым, таким, каким оно вышло из рук Творца. Оно девственно-чисто, на нем лежит печать Божьего слова, оно таково, каким было в момент, когда над бездной раздались Божьи слова: "Да отделятся воды от суши".
Всю землю Бог создал и богатой и прекрасной, но человек своим упорным, кропотливым, своим таким, часто ненужным, бессмысленным трудом - испортил {255} Божье Творение, снизив до своего уровня несчастную обагренную кровью землю. И море видало много грехов людских - волны его бороздили пираты, слышало оно канонады современных боев. Много жизней погребло оно в лоне своем. Это конечно так - но осталось оно при этом тем, чем было - гордо равнодушным к людским достиженьям и преступленьям, живущим своей жизнью, не хранящим на челе своем ничего напоминающего о людской мелочности, позорящего его вечную красоту.
Вот почему, глядя на море я, чувствовала, как я возвышаюсь душой и приближаюсь к Богу: так же, как, созерцая творения гения, человек способен подняться до пониманья его.
{256}
Глава XXVI
За эти восемь дней плавания решилась моя судьба и, хотя ничего еще не было сказано, но бывают чувства яснее слов, и в душе я бесповоротно знала, что рано ли, поздно ли, но я буду женой одного из офицеров "Невы" лейтенанта Б. И. Бок.
Вернувшись на Елагин, я уже не могла больше втянуться в свою всегдашнюю жизнь - всё, не относящееся к моему молодому счастью, казалось теперь тусклым, ненужным и совершенно неинтересным.
Через несколько дней папa решил позвать всех офицеров яхты к нам на обед, чтобы отблагодарить за радушное гостеприимство, оказанное нам на "Неве".
Обед был устроен на террасе дворца. Прелестна была эта терраса с видом в сад, с цветниками, и рекой за ними, оживленно снующими по ней катерами и лодками. А за рекой эффектно выделялся, среди густой листвы деревьев белый Каменноостровский театр с колоннами. Поодаль, в ресторане "Фелисиена", по вечерам играла музыка, и эти, издали долетающие сюда звуки, часто пошлых ресторанных мотивов, тая в летнем вечернем воздухе, казались нежными и поэтичными.
Были у нас офицеры с "Невы" еще раз, на именинах моей матери. В этот день мы ставили, после обеда, спектакль, текст к которому был написан Наташей; сама она исполняла в нем сидячую роль (ее раненые ноги не позволяли ей даже стоять).
{257} Представление прошло с инцидентом, сильно огорчившим бедную Наташу, ревниво следящую за тем, чтобы ее произведения и разучивались и разыгрывались безукоризненно; а тут Елена, смутившаяся многочисленной публикой, посреди своего главного монолога, вдруг запнулась и, покраснев, на всю залу сказала: "Матя, как дальше?" Я ей из-за кулис подсказала, и дальше всё пошло гладко. Но ни гром аплодисментов по окончании спектакля, ни щедро расточаемые по адресу автора комплименты, не смогли утешить бедную Наташу: она считала, что ее пьесу провалили, и была глубоко несчастна.
Я так полюбила Елагин, что стала умолять папa остаться там и на зиму. Папa мне ответил, что и ему здесь очень нравится, и что провести зиму в этом дворце, среди парка, было бы блаженством, но, кроме того, это было бы непростительным эгоизмом, так как это заставляло бы всю массу людей, имеющих до папa дело, ездить зимой из города в эту даль, когда к тому же нет больше сообщения по воде. Летом - другое дело: большинство должностных лиц сами на даче и многие из них на том же Елагином острове.
В августе приехала гостить к нам тетя Анна Сазонова и в сентябре увезла меня снова заграницу, так как доктора считали для меня необходимым второй курс лечения в Сальсомаджиоре.
Невестой я еще не была, но и мои родители, как и я, чувствовали, что это дело решенное, а пока я, хотя и очень неохотно, подчинилась велению их и докторов и уехала на два месяца подкрепить свое здоровье в Италию.
На этот раз мы ехали через Венецию, где назначена была встреча с дядей и тетей Столыпиными, с которыми я и должна была ехать в "Салсо".
Я их знала сравнительно очень мало, так как жили {258} они до сих пор в своем Саратовском имении. Теперь же дядя Александр Аркадьевич стал постоянным сотрудником "Нового Времени" и поселился в Петербурге. Был у них один сын намного моложе меня.
После путешествия до Александрова в вагоне-салоне мы пересели с тетей Анной в заграничный поезд и ночью следующего дня были в Венеции.
Приезд в таинственную Венецию с ее гондолами, темными водами каналов, сказочными дворцами и тишиной, полной шопотом веков, поразил меня больше даже, чем я ожидала, и вся эта феерия захватила меня своим очарованием.
С дядей, тетей и с моим двоюродным братом мы сразу сошлись и подружились, и мне с самого начала до конца пребывания было с ними на редкость легко и хорошо. Потом их дом в Петербурге стал для меня самым родным и близким после родительского.
В Сальсомаджиоре они завели себе сразу много знакомств с различными милыми лечащимися там русскими, со многими из которых сошлась и я. Мы делали большие прогулки вместе, ходили друг к другу в гости и даже в "ингаляционный" зал отправлялись компанией. Последнее было чуть ли не самым забавным.
Огромный зал, уставленный соломенной мебелью, заполнялся какими-то призраками в белых балахонах, гуляющими и сидящими в густейшем целебном тумане. Когда мы одевали эти белые халаты и платки на голову, мы должны были отдавать все находящиеся на нас золотые вещи на хранение, так как йодистые пары, которыми наполнялась зала, разъедали не только платья, но и металлы.
Мои родители, предвидя скорую перемену моей жизни, еще заботливее относились ко мне, и я {259} получала очень много писем из дому, причем сам папa находил время написать мне несколько раз длинно и подробно.
За время моего отсутствия Наташе сделана была операция. Через тринадцать месяцев после ранения доктора убедились в том, что в таком виде ноги действовать не могут, и предложили искусственно сломать кости и потом попробовать срастить их более правильно.
И вот, пролежавшую целый год бедняжку подвергли этой тяжелой операции. Результаты, слава Богу, сказались скоро: выпрямленные ноги стали действовать, и она уже перед Рождеством ходила на костылях.
Обо всех мучениях моей сестры я узнавала лишь по письмам, сама блаженствуя под небом Италии.
Кончив курс лечения в Салсомаджиоре, дядя Саша решил поехать, до возвращения в Петербург, куда-нибудь на "Nachkur", и выбор его пал на прелестный уголок итальянской Ривьеры - Санкта Маргарита. Прельстило его при выборе этого места больше всего его название.
- Ты только подумай, - говорил он, - Маргарита уже сама по себе какое красивое имя, а тут еще святая. Место с таким названием не может не быть раем.
Он оказался прав: мало на земле мест лучше Санкта Маргариты. Типичный маленький итальянский городок (я говорю про 1907 год) со всем беспорядком и несравнимым очарованием итальянских селений, с черноглазыми растрепанными, но живыми, как ртуть, итальянками; с маленькой всегда гостеприимно открытой церковью, где перед ярко-раскрашенной статуей Мадонны вечно видны молящиеся.
{260} Городок этот омывается голубым морем, волны которого с шумом разбиваются о высокие скалы, а с другой его стороны виднеются теряющиеся в облаках горы. И всего две гостиницы, в это время года полупустые.
Да, название не обмануло, и Санкта Маргарита, действительно, оказалась райским уголком.
Оттуда поехала я в Рим и в декабре домой, в Петербург. В Риме было так же хорошо, как и в прошлом году, но я переживала тогда единственную в жизни пору, когда всем существом готовишься к предстоящей перемене жизни и живешь настолько эгоистично своим счастьем, что всё окружающее как-то отодвигается от тебя. И поэтому Вечный город меньше говорил моему сердцу, чем в прошлом году.
В ноябре, читая об открытии третьей Государственной Думы, я была глубоко счастлива за папa. Я читала и слышала о том, что, по-видимому, выборы на этот раз оказались удачными, и представителями народа стали люди, действительно достойные его доверия, стремящиеся к работе, а не к одной лишь пустой критике, и сердце наполнялось надеждою на счастливое развитие России.
Уехала я на этот раз уже одна, как "взрослая". Ехала через Вену и Варшаву, куда за мной был послан вагон. В Варшаве надо было проехать через город от одного вокзала на другой, и те несколько часов, которые я провела в этом городе, оказались для меня настоящей пыткой.
При выходе из заграничного вагона, доходящего до Варшавы, меня встретил какой-то генерал с огромным букетом красных роз, чем меня так смутил, что я готова была провалиться сквозь землю. Пришлось с этим генералом и букетом в руках проехать в {261} открытом экипаже через всю Варшаву.
На Петербургском вокзале, встреченная с огромным почетом жандармами и полицией, через царские комнаты "проследовала" в свой вагон. Кроме всей, страшно меня смущавшей внешней стороны моего кратковременного пребывания в Варшаве, чувствовала я себя сильно взволнованной рассказами моего спутника-генерала о последнем заседании Государственной Думы, во время которого, обсуждая военное положение и говоря о казнях, Родичев нанес личное оскорбление моему отцу.
Папa послал ему тут же своих секундантов. Через короткое время, когда папa прошел в так называемый "Министерский павильон", куда удалялись члены правительства в Думе для отдыха, явился туда Родичев и принес моему отцу извинение. Мне потом рассказывал один из присутствующих при этом, как мой отец, выслушав Родичева, с головы до ног смерил его высокомерным взглядом, и ясно и раздельно очень громко произнес:
- Я вас прощаю.
Когда я приехала в Петербург, там все еще были под впечатлением происшедшего, и дома только и было разговору об этом случае, тяжело отразившемся на моем отце.
Наташа училась ходить на костылях и немного окрепла. Цвет лица ее уже не был таким прозрачно-белым, успевшие отрасти волосы придавали ей более взрослый вид.
После Рождества Б. И. Бок официально просил моей руки у моих родителей, они дали согласие на наш брак и 2 февраля по этому случаю был отслужен торжественный молебен в присутствии родственников с обеих сторон. Не только мне, но и всем моим очень понравилась семья моего жениха, а я сразу {262} почувствовала, что этот дом будет моим вторым родительским домом.
Когда папa в тот же вечер на докладе у Государя рассказал о нашей помолвке, Государь сказал, что хорошо знает моего жениха и поздравляет меня с отличным выбором.
{263}
Глава XXVII
Время от второго февраля по двадцать первое апреля прошло, как полагается, в визитах, поздравлениях, приемах, примерках у портних и катаньях по магазинам. Но я была так бесконечно счастлива, что не замечала ни утомления, ни скуки от этой суеты, и весь день жила ожиданьем минуты, когда вечером приедет мой жених, и мы после обеда вдвоем удалимся в фонарь, выходящий на Дворцовую площадь, в котором была моя маленькая гостиная. Это тот фонарь, из которого императрица Александра Федоровна, супруга Николая I, смотрела на бунт декабристов.
Глядя на наши сияющие лица, улыбались счастливой улыбкой папa и мамa. Младшие сестры с жадным любопытством разглядывали нас, а м-ль Сандо, Зетинька и старая прислуга растроганно нас поздравляли.
Даже строгие, ворчливые дворцовые лакеи смотря на нас, сочувственно улыбались и ласково провожали глазами, когда мы после обеда совершали бесконечные прогулки по залам Зимнего дворца.
Папa каждый раз, когда видел меня, нежно гладил меня по голове и повторял: "Только была бы ты счастлива, девочка моя".
Как сон пронеслись эти десять недель. Я усердно изучала морские термины и типы кораблей, но, когда на одном из приемных дней моей матери меня принялся экзаменовать генерал Линевич, я провалилась в пух и прах и он шуточно-строго сказал мне: "В среду, {264} через неделю, я снова буду у вашей матушки, и если вы к тому времени не подучитесь, то пеняйте на себя: ваш брак разрешен не будет". Хорошо, что генерал забыл свое обещание, так как морская наука мне окончательно не далась.
Мой жених, назначенный морским агентом в Берлин, уезжал на короткое время в Германию, чтобы принять дела от своего предшественника князя Долгорукова и всё приготовить для нашей там жизни.
Свадьба наша была назначена на 20-ое апреля, но незадолго до этого узнали мы, что в этот же день будет венчаться великая княжна Мария Павловна, выходившая замуж за шведского принца, герцога Зюдерманландского. Свадьба предполагалась очень торжественная, и, конечно, мои родители должны были присутствовать на ней, почему пришлось перенести мою свадьбу на 21-ое апреля.
Хотя я и была назначена дежурной фрейлиной на свадьбу Марии Павловны, я просила освободить меня от участия на этом торжестве - хотелось провести дома последний вечер перед собственной свадьбой.
Но на большом парадном обеде в честь высочайших жениха и невесты я была. Никогда еще не видала я такого большого стола, такого количества родных с обеих сторон.
Церемониал обеда был самый торжественный. Великие князья в андреевских, великие княгини в екатерининских лентах через плечо. Высшие придворные чины исполняли исторические функции, связанные с их званием. Так обершенк граф Строганов должен был наливать вино государю. Помню, как он перед обедом, шутя говорил, насколько он волнуется, боясь не справиться со своими сложными обязанностями.
После обеда, рядом с обеденным залом, был "Cerele", как это всегда устраивается после парадных {265} обедов. Все приглашенные стоят в зале, оставляя посередине пустое место для членов императорской и королевской семей, которые, подходя по очереди то к одному, то к другому, разговаривают с приглашенными.
Этикет требует при разговоре с высочайшими особами придерживаться следующего правила: никогда не задавать вопросов, а лишь отвечать на то, о чем спрашивают вас. Нечего прибавлять, что, конечно, первому заговаривать нельзя.
Не знаю, что случилось со мной, но я обыкновенно такая застенчивая, когда императрица Александра Федоровна говорила с мамa, вдруг вмешалась в разговор.
Я стояла рядом со своей матерью и с восторгом смотрела на молодую императрицу, поразительно красивую и эффектную в светлом платье, сверкающую брильянтами. Она представлялась мне феей из волшебной сказки. Теперь это была не та женщина, обманувшая мои детские мечты, которую я видела в Александрии, а красавица-русская царица во всем величии своего сана.
Обменявшись несколькими незначительными фразами с мамa, императрица замолкла. Молчала, следуя этикету, и мамa. Я взглянула на императрицу и вдруг сразу поняла, до чего ей мучительно это молчание. Красные пятна появились на ее щеках, и видно было, как она ищет тему, не находит ее, а отойти, поговорив лишь минуты две, не хочет.