Страница:
— А семья есть?
— Была.
— А дети?
— Дочка с женой живет.
— Видишь ее?
— Вижу. И деньги, считай, все отдаю. Зачем они мне? Я больше месяца редко на берегу выдерживаю.
— А сколько дочке?
— Три скоро. Смешная. Я с ней прощаюсь, а она: «Ах, опять уходишь? Я тогда какать не буду!» Представляешь?
Гурский кивнул и улыбнулся.
— Слушай, — матрос Юра смущенно кивнул на пустой стакан Александра, — может, еще? Ты как?
— Да я в норме, но… — Адашев вынул деньги, — у меня сегодня еще дел невпроворот. Тебе помочь, что ли?
— Да нет, — Юра как-то странно посмотрел на Гурского, — я не в том смысле, у меня еще есть. Просто в одиночку не хочется, а с другой стороны, тебя провоцировать…
— Все нормально. Еще сотку могу себе позволить смело. — Гурский привстал из-за стола.
— Сиди-сиди, — остановил его Юра. — Может, сто пятьдесят?
— Ну давай.
Матрос сграбастал со стола стаканы, ушел к стойке и вернулся, поставив перед Гурским наполненный на три четверти, а себе — до краев.
Они чокнулись, пожелав друг другу удачи, выпили за один раз и молча доели рыбу. Закурили.
— Ну вот, — раздавив в пепельнице сигарету, сказал Юра. — Теперь пойду, поем и спать лягу. Теперь засну.
— Я, пожалуй, тоже пойду, — Гурский встал из-за стола.
Они вышли из бара, попрощались и разошлись в разные стороны.
Сделав машинально несколько шагов, Гурский вдруг остановился и остолбенел. Он растерянно огляделся вокруг, задрал голову. Вокруг была непроглядная тьма, над головой — звездное небо.»Что за ерунда такая? — пронеслось в голове. — Я ж часок всего… Куда день девался?!»
Отчаянно не хотелось верить в очевидное. Но деваться было некуда. Хронический недосып, нервотрепка всех последних дней, выпитая на выставке водка и девять часов разницы между местным временем и еще неперестроившимися толком внутри организма Адашева-Гурского биологическими часами сыграли с ним шутку: вечер он принял за утро.
Мелькнула, правда, на миг сумасшедшая мысль о том, что это не закончился еще «тот» вечер, что Дима и Петрович ждут его сейчас в экспозиционном зале, а он, видимо… видимо… Но Гурский взглянул на часы и отогнал ее ввиду явной абсурдности.
Необходимо было со всем мужеством прямо взглянуть в звериный оскал действительности и признать, что проспал он почти сутки без нескольких часов. И все аэропорты, самолеты, возвращения домой — это все теперь только завтра.
Вот так.
Он плюнул, выругался и побрел в сгустившейся тьме через пустой рынок, по натоптанной между высоких сугробов дорожке, к гостинице.
Глава 42
Глава 43
Глава 44
Глава 45
— Была.
— А дети?
— Дочка с женой живет.
— Видишь ее?
— Вижу. И деньги, считай, все отдаю. Зачем они мне? Я больше месяца редко на берегу выдерживаю.
— А сколько дочке?
— Три скоро. Смешная. Я с ней прощаюсь, а она: «Ах, опять уходишь? Я тогда какать не буду!» Представляешь?
Гурский кивнул и улыбнулся.
— Слушай, — матрос Юра смущенно кивнул на пустой стакан Александра, — может, еще? Ты как?
— Да я в норме, но… — Адашев вынул деньги, — у меня сегодня еще дел невпроворот. Тебе помочь, что ли?
— Да нет, — Юра как-то странно посмотрел на Гурского, — я не в том смысле, у меня еще есть. Просто в одиночку не хочется, а с другой стороны, тебя провоцировать…
— Все нормально. Еще сотку могу себе позволить смело. — Гурский привстал из-за стола.
— Сиди-сиди, — остановил его Юра. — Может, сто пятьдесят?
— Ну давай.
Матрос сграбастал со стола стаканы, ушел к стойке и вернулся, поставив перед Гурским наполненный на три четверти, а себе — до краев.
Они чокнулись, пожелав друг другу удачи, выпили за один раз и молча доели рыбу. Закурили.
— Ну вот, — раздавив в пепельнице сигарету, сказал Юра. — Теперь пойду, поем и спать лягу. Теперь засну.
— Я, пожалуй, тоже пойду, — Гурский встал из-за стола.
Они вышли из бара, попрощались и разошлись в разные стороны.
Сделав машинально несколько шагов, Гурский вдруг остановился и остолбенел. Он растерянно огляделся вокруг, задрал голову. Вокруг была непроглядная тьма, над головой — звездное небо.»Что за ерунда такая? — пронеслось в голове. — Я ж часок всего… Куда день девался?!»
Отчаянно не хотелось верить в очевидное. Но деваться было некуда. Хронический недосып, нервотрепка всех последних дней, выпитая на выставке водка и девять часов разницы между местным временем и еще неперестроившимися толком внутри организма Адашева-Гурского биологическими часами сыграли с ним шутку: вечер он принял за утро.
Мелькнула, правда, на миг сумасшедшая мысль о том, что это не закончился еще «тот» вечер, что Дима и Петрович ждут его сейчас в экспозиционном зале, а он, видимо… видимо… Но Гурский взглянул на часы и отогнал ее ввиду явной абсурдности.
Необходимо было со всем мужеством прямо взглянуть в звериный оскал действительности и признать, что проспал он почти сутки без нескольких часов. И все аэропорты, самолеты, возвращения домой — это все теперь только завтра.
Вот так.
Он плюнул, выругался и побрел в сгустившейся тьме через пустой рынок, по натоптанной между высоких сугробов дорожке, к гостинице.
Глава 42
«Что-то не срастается, — думал Адашев-Гурский утром следующего дня по пути к выставке, куда решил заглянуть на минутку перед отъездом. — Петька сказал, что они тоже знают про Камчатку. Вопрос: „Почему я их опередил?“ Браток этот, который меня из поезда выбросил, постоянно чуть впереди меня оказывался. И в Комсомольске, и в Николаевске. Куда он мог рвануть из Николаевска? В Хабаровск, куда же еще. И я в Хабаровск. Но я позже. Он выехал раньше — раз, да и не в грузовике, как я, а на легковушке — два.
Я приехал утром в среду, позвонил Ленке и туг же улетел. В среду вечером я эту трубку и взял. А он здесь всяко во вторник оказаться должен был. Не смог к фигуре подступиться? Ерунда. Я смог, а он что — глупее? Ну, допустим, задержался он в дороге, сломалось там что-нибудь, но уж в среду-то, вместе со мной, тем же рейсом… Ну не загулял же он на Хабаре. Не тот случай.
Выходит что? А выходит, что, когда Петр говорил мне, мол, «они тоже знают», он имел в виду не этого, который вместе со мной мотается, а тех, кто его послал. Так, что ли?
Ну хорошо, они, конечно, там знать не могут, где его носит, а что же он-то на связь с ними сразу из Хабаровска не вышел? Странно? Странно. Может такое быть? Вряд ли… А если он с ними связывался, но на Камчатку не улетел, то только потому, что приказа не было. Почему? А потому лишь, что не могли они ему сказать, куда дальше ехать, сами не знали. А сказали потом, когда я уже улетел. А он на тот рейс опоздал. Правдоподобно? С натяжечкой, но — да.
Он меня из поезда выкинул, больше мы не пересекались, чего ему дергаться? Выспался, позвонил утречком, узнал и на следующий день вылетел.
«Знают», — сказал Петька, когда со мной разговаривал. Я на самолет успел, а этот парень нет… Что ж они сами ему не позвонили? Да черт их знает, я в гостинице остановился, а он, может, у своих людей на квартире, а там телефона нет, — хоть и Хабаровск, но Дальний Восток все-таки. Да мало ли что… Но нарисоваться он здесь может в любой момент. А трубка у меня уже. И, значит, интерес у него уже ко мне будет, конкретно… Такой вот расклад».
Гурский вошел в Дом быта и поднялся по лестнице на пятый этаж. Лифт не работал.
— Привет! — обрадовался ему Дмитрий.
— Здорово, — Александр протянул руку. — Как дела?
— Да потихоньку. Я уж думал, ты улетел.
— Сегодня. Может, посылку передать? Или на словах?
— Да нет, чего передавать, я сам через неделю дома буду, да и звонил вчера. Пойдем позавтракаем?
Вдруг Гурскому показалось, что он теряет сознание. Голова закружилась, пол поплыл под ногами. Он оперся на стол с разложенными билетами, по которому покатился и упал на пол карандаш. Длилось это ощущение всего несколько секунд, а потом исчезло так же внезапно, как и возникло.
Александр взглянул на Диму, который растерянно смотрел на кассира:
— Марь Петровна…
— Ну да, — она сняла очки. — Тряхнуло немножко. По радио вчера еще предупреждали.
Из экспозиционного зала, раздвинув темно-зеленую ткань, выглянула контролер:
— Дмитрий Алексеич, там Петр чуть не упал, еще качается. Посмотрите, может поправить что-нибудь. И у Жириновского стакан весь расплескался.
— Это землетрясение? — вскинул брови Гурский.
— А вы оставайтесь, — улыбнулась кассир. — Может, вулкан еще проснется, Авачинский, он дымит. Увидите — красиво…
— Нет, спасибо, я уж лучше по телевизору. Дима, пошли.
— Да обождите, может, еще толчок будет, обычно их несколько, а здесь — шестой этаж все-таки.
— Пятый.
— Вместе с техническим — шестой.
— И что?
— Ну… Всякое бывает. Пролеты лестничные сразу обрушиваются. Дом стоит, а пролеты… И в лифты нельзя заходить. И от окон как можно дальше, осколками может поранить.
— А что делать?
— Ничего. Вот, видите? Это капитальная стена, вот туда, в дверной проем, встать и стоять. И ждать.
— И все?
— И все.
— Ма-ама дорогая… И вам не страшно?
— Страшно. Сорок лет уже здесь живу, а все боюсь. И все боятся. Так что вы не стесняйтесь.
Дима ушел в зал. Гурский невольно уставился на тяжелые бетонные балки потолка.
— И долго ждать? — он нервно достал сигарету.
— Кто ж знает? Может, и не будет больше. Только не курите, пожалуйста, не выношу. Дмитрий вышел из зала.
— Пошли?
— А? — Александр взглянул на Марью Петровну.
— А что я могу сказать… — она надела очки и стала листать каталог выставки.
— Пошли, — решительно сказал Гурский. — Только очень быстро.
Перепрыгивая через ступеньки, они скатились по лестнице вниз, в считанные секунды оказавшись на крыльце служебного входа.
— Сто пятьдесят, — задыхаясь произнес Дмитрий. — Изначально предполагалось сто. Но теперь — сто пятьдесят как минимум. А может, и больше. Пьяные не умирают, их Господь бережет.
— Разумно.
— Да! — Дима застегивал на ходу куртку. — Тебя тут парень один вчера искал.
— Что за парень?-насторожился Гурский.
— Да понимаешь… — переходя через дорогу, Дмитрий на минуту замолчал, подыскивая слова. — Как-то все очень… ну… как-то с ним…
— Что такое?
— Вчера холодно было, народу меньше гораздо, я его поэтому сразу и приметил: здоровый такой, сумка через плечо и рожа злобная.
В меховой куртке, кожаной.
— Да, в коричневой. Ты его знаешь? «Вот она, беда. Приехала…» — подумал Гурский.
— Ну и?..
— Подходит он ко мне и говорит: «А почему это у Сталина трубка ненастоящая?» Я ему объясняю — это муляж, так и должно быть, что же вы хотите, чтобы и ордена, и бриллианты настоящие были? А он на меня смотрит, как на врага народа, и говорит, что, мол, «брюлики» — другое дело, а трубка, «чисто конкретно», настоящая должна быть. Он знает. Поменяли? Кто? Зачем? И, ты знаешь, мне даже не по себе стало, смотрит прямо в глаза, такое впечатление — сейчас бить будет. А потом расслабился так немного и уже другим совсем тоном спрашивает:
«А приятель мой, высокий такой, в яркой куртке, к вам не заглядывал?» Мы, дескать, с ним разминулись, а у него все наши бумаги. Ну, Марь Петровна, кассир наша, ему и сказала, что, мол, вчера заходил. А я еще брякнул, что ты заглянуть обещал, попрощаться, но пока не заходил. Он зубы так стиснул и ушел. Я только потом подумал, что зря брякнул. Не похожи вы с ним на приятелей.
— Почему?
— Рожа у него бандитская. Такой, знаешь, из «быков». Ты меня извини, конечно, у тебя свои дела, но… лучше бы тебе с ним не встречаться.
«Это-то понятно, — думал Гурский. — Но и прятаться здесь негде. Да и аэропорт крохотный, не разминешься. А если опять в Красноярске керосину не будет и куковать там сутки, а то и больше, он меня точно где-нибудь в сортире выпасет и грохнет, теперь уж точно. Он же понял, что трубка у меня, а „гипс снять“ проще всего с бесчувственного тела, „с трупа“ наконец. Ему же небось без нее возвращаться не велено. Начальство у него строгое. Он и так в поезде лоханулся, да и в Хабаровске на целые сутки отстал. Злой. Добром не отвяжется».
— Погоди-ка, — сказал он Диме, остановившись возле одного из маленьких магазинчиков, которые сплошной стеной окружали рынок. — Давай зайдем.
— И, ты знаешь, — продолжал тот задумчиво, входя вслед за Гурским в магазин, — мне почему-то кажется, что трубка у Сталина в самом деле настоящая была… Его, правда, Лева монтировал, я не приглядывался, у нас всегда на монтаже запарка, не до того. Но я же потом смотрителей подменял, поглядывал. С ним да с Лениным народ фотографироваться любит. И вот такое смутное у меня ощущение, что вроде другая у него сейчас трубка в руке. Мистика…
— Не бери в голову. — Адашев подошел к прилавку, где были разложены коробки с сигарами, табаки, мундштуки и трубки.
— Во! — Дима ткнул пальцем в одну из трубок. — Вот такая вроде была. Только чуть побольше и не такая новая.
— А я вот давно хотел купить, но как-то все… Вот эту и покажите, — попросил Гурский продавщицу.Она подала трубку. Адашев покрутил ее в руках, вынул мундштук из чубука, вставил обратно.
— Дорогая, — уважительно сказал Дмитрий.
— Настоящая потому что, — пожал плечами Гурский. — Так и должно быть.
— Берете? — спросила продавщица.
— Да, — Гурский достал деньги. — И табачок, пожалуйста, вот этот. «Клана» у вас нет? Ну, что делать… Давайте «Амфору», только вот эту, покрепче.
В закусочной, позавтракав, он набил и раскурил трубку, выпуская клубы ароматного дыма. Затем вытряхнул в пепельницу остатки пепла, спрятал новую, но уже пользованную, пахнущую табаком и душистой золой трубку в карман, вышел на улицу и зажмурился. Солнечные лучи, отражаясь от неправдоподобно белого снега, слепили глаза.
— Как же ты здесь без очков-то? — спросил у Димы.
— Да я днем на улице-то почти не бываю. Выскочил, перекусил, сотку хлопнул и обратно. А потом только вечером, на ужин что-нибудь взять. Так что… Ну, пока?
— Счастливо. На, я вот тут телефон свой записал, звони если что…
— Ага, спасибо. А ты бы купил все-таки домой рыбки, икорки. Здесь на рынке дешево. И все наисвежайшее. А то как-то… с Камчатки ведь. Сегодня летишь?
— Да. Сегодня прямой рейс. В пять с чем-то. Ну, бывай.
— Пока. — Дмитрий зашагал на выставку.
Я приехал утром в среду, позвонил Ленке и туг же улетел. В среду вечером я эту трубку и взял. А он здесь всяко во вторник оказаться должен был. Не смог к фигуре подступиться? Ерунда. Я смог, а он что — глупее? Ну, допустим, задержался он в дороге, сломалось там что-нибудь, но уж в среду-то, вместе со мной, тем же рейсом… Ну не загулял же он на Хабаре. Не тот случай.
Выходит что? А выходит, что, когда Петр говорил мне, мол, «они тоже знают», он имел в виду не этого, который вместе со мной мотается, а тех, кто его послал. Так, что ли?
Ну хорошо, они, конечно, там знать не могут, где его носит, а что же он-то на связь с ними сразу из Хабаровска не вышел? Странно? Странно. Может такое быть? Вряд ли… А если он с ними связывался, но на Камчатку не улетел, то только потому, что приказа не было. Почему? А потому лишь, что не могли они ему сказать, куда дальше ехать, сами не знали. А сказали потом, когда я уже улетел. А он на тот рейс опоздал. Правдоподобно? С натяжечкой, но — да.
Он меня из поезда выкинул, больше мы не пересекались, чего ему дергаться? Выспался, позвонил утречком, узнал и на следующий день вылетел.
«Знают», — сказал Петька, когда со мной разговаривал. Я на самолет успел, а этот парень нет… Что ж они сами ему не позвонили? Да черт их знает, я в гостинице остановился, а он, может, у своих людей на квартире, а там телефона нет, — хоть и Хабаровск, но Дальний Восток все-таки. Да мало ли что… Но нарисоваться он здесь может в любой момент. А трубка у меня уже. И, значит, интерес у него уже ко мне будет, конкретно… Такой вот расклад».
Гурский вошел в Дом быта и поднялся по лестнице на пятый этаж. Лифт не работал.
— Привет! — обрадовался ему Дмитрий.
— Здорово, — Александр протянул руку. — Как дела?
— Да потихоньку. Я уж думал, ты улетел.
— Сегодня. Может, посылку передать? Или на словах?
— Да нет, чего передавать, я сам через неделю дома буду, да и звонил вчера. Пойдем позавтракаем?
Вдруг Гурскому показалось, что он теряет сознание. Голова закружилась, пол поплыл под ногами. Он оперся на стол с разложенными билетами, по которому покатился и упал на пол карандаш. Длилось это ощущение всего несколько секунд, а потом исчезло так же внезапно, как и возникло.
Александр взглянул на Диму, который растерянно смотрел на кассира:
— Марь Петровна…
— Ну да, — она сняла очки. — Тряхнуло немножко. По радио вчера еще предупреждали.
Из экспозиционного зала, раздвинув темно-зеленую ткань, выглянула контролер:
— Дмитрий Алексеич, там Петр чуть не упал, еще качается. Посмотрите, может поправить что-нибудь. И у Жириновского стакан весь расплескался.
— Это землетрясение? — вскинул брови Гурский.
— А вы оставайтесь, — улыбнулась кассир. — Может, вулкан еще проснется, Авачинский, он дымит. Увидите — красиво…
— Нет, спасибо, я уж лучше по телевизору. Дима, пошли.
— Да обождите, может, еще толчок будет, обычно их несколько, а здесь — шестой этаж все-таки.
— Пятый.
— Вместе с техническим — шестой.
— И что?
— Ну… Всякое бывает. Пролеты лестничные сразу обрушиваются. Дом стоит, а пролеты… И в лифты нельзя заходить. И от окон как можно дальше, осколками может поранить.
— А что делать?
— Ничего. Вот, видите? Это капитальная стена, вот туда, в дверной проем, встать и стоять. И ждать.
— И все?
— И все.
— Ма-ама дорогая… И вам не страшно?
— Страшно. Сорок лет уже здесь живу, а все боюсь. И все боятся. Так что вы не стесняйтесь.
Дима ушел в зал. Гурский невольно уставился на тяжелые бетонные балки потолка.
— И долго ждать? — он нервно достал сигарету.
— Кто ж знает? Может, и не будет больше. Только не курите, пожалуйста, не выношу. Дмитрий вышел из зала.
— Пошли?
— А? — Александр взглянул на Марью Петровну.
— А что я могу сказать… — она надела очки и стала листать каталог выставки.
— Пошли, — решительно сказал Гурский. — Только очень быстро.
Перепрыгивая через ступеньки, они скатились по лестнице вниз, в считанные секунды оказавшись на крыльце служебного входа.
— Сто пятьдесят, — задыхаясь произнес Дмитрий. — Изначально предполагалось сто. Но теперь — сто пятьдесят как минимум. А может, и больше. Пьяные не умирают, их Господь бережет.
— Разумно.
— Да! — Дима застегивал на ходу куртку. — Тебя тут парень один вчера искал.
— Что за парень?-насторожился Гурский.
— Да понимаешь… — переходя через дорогу, Дмитрий на минуту замолчал, подыскивая слова. — Как-то все очень… ну… как-то с ним…
— Что такое?
— Вчера холодно было, народу меньше гораздо, я его поэтому сразу и приметил: здоровый такой, сумка через плечо и рожа злобная.
В меховой куртке, кожаной.
— Да, в коричневой. Ты его знаешь? «Вот она, беда. Приехала…» — подумал Гурский.
— Ну и?..
— Подходит он ко мне и говорит: «А почему это у Сталина трубка ненастоящая?» Я ему объясняю — это муляж, так и должно быть, что же вы хотите, чтобы и ордена, и бриллианты настоящие были? А он на меня смотрит, как на врага народа, и говорит, что, мол, «брюлики» — другое дело, а трубка, «чисто конкретно», настоящая должна быть. Он знает. Поменяли? Кто? Зачем? И, ты знаешь, мне даже не по себе стало, смотрит прямо в глаза, такое впечатление — сейчас бить будет. А потом расслабился так немного и уже другим совсем тоном спрашивает:
«А приятель мой, высокий такой, в яркой куртке, к вам не заглядывал?» Мы, дескать, с ним разминулись, а у него все наши бумаги. Ну, Марь Петровна, кассир наша, ему и сказала, что, мол, вчера заходил. А я еще брякнул, что ты заглянуть обещал, попрощаться, но пока не заходил. Он зубы так стиснул и ушел. Я только потом подумал, что зря брякнул. Не похожи вы с ним на приятелей.
— Почему?
— Рожа у него бандитская. Такой, знаешь, из «быков». Ты меня извини, конечно, у тебя свои дела, но… лучше бы тебе с ним не встречаться.
«Это-то понятно, — думал Гурский. — Но и прятаться здесь негде. Да и аэропорт крохотный, не разминешься. А если опять в Красноярске керосину не будет и куковать там сутки, а то и больше, он меня точно где-нибудь в сортире выпасет и грохнет, теперь уж точно. Он же понял, что трубка у меня, а „гипс снять“ проще всего с бесчувственного тела, „с трупа“ наконец. Ему же небось без нее возвращаться не велено. Начальство у него строгое. Он и так в поезде лоханулся, да и в Хабаровске на целые сутки отстал. Злой. Добром не отвяжется».
— Погоди-ка, — сказал он Диме, остановившись возле одного из маленьких магазинчиков, которые сплошной стеной окружали рынок. — Давай зайдем.
— И, ты знаешь, — продолжал тот задумчиво, входя вслед за Гурским в магазин, — мне почему-то кажется, что трубка у Сталина в самом деле настоящая была… Его, правда, Лева монтировал, я не приглядывался, у нас всегда на монтаже запарка, не до того. Но я же потом смотрителей подменял, поглядывал. С ним да с Лениным народ фотографироваться любит. И вот такое смутное у меня ощущение, что вроде другая у него сейчас трубка в руке. Мистика…
— Не бери в голову. — Адашев подошел к прилавку, где были разложены коробки с сигарами, табаки, мундштуки и трубки.
— Во! — Дима ткнул пальцем в одну из трубок. — Вот такая вроде была. Только чуть побольше и не такая новая.
— А я вот давно хотел купить, но как-то все… Вот эту и покажите, — попросил Гурский продавщицу.Она подала трубку. Адашев покрутил ее в руках, вынул мундштук из чубука, вставил обратно.
— Дорогая, — уважительно сказал Дмитрий.
— Настоящая потому что, — пожал плечами Гурский. — Так и должно быть.
— Берете? — спросила продавщица.
— Да, — Гурский достал деньги. — И табачок, пожалуйста, вот этот. «Клана» у вас нет? Ну, что делать… Давайте «Амфору», только вот эту, покрепче.
В закусочной, позавтракав, он набил и раскурил трубку, выпуская клубы ароматного дыма. Затем вытряхнул в пепельницу остатки пепла, спрятал новую, но уже пользованную, пахнущую табаком и душистой золой трубку в карман, вышел на улицу и зажмурился. Солнечные лучи, отражаясь от неправдоподобно белого снега, слепили глаза.
— Как же ты здесь без очков-то? — спросил у Димы.
— Да я днем на улице-то почти не бываю. Выскочил, перекусил, сотку хлопнул и обратно. А потом только вечером, на ужин что-нибудь взять. Так что… Ну, пока?
— Счастливо. На, я вот тут телефон свой записал, звони если что…
— Ага, спасибо. А ты бы купил все-таки домой рыбки, икорки. Здесь на рынке дешево. И все наисвежайшее. А то как-то… с Камчатки ведь. Сегодня летишь?
— Да. Сегодня прямой рейс. В пять с чем-то. Ну, бывай.
— Пока. — Дмитрий зашагал на выставку.
Глава 43
Гурский миновал вещевые ряды, обогнул крытый центральный корпус рынка и медленно пошел вдоль прилавков, на которых была развешана на бечевках, разложена грудами на больших железных подносах всевозможная свежая, соленая, подкопченная рыба, расставлены стеклянные банки и пластиковые бидоны из-под импортного майонеза, наполненные красной икрой.
Он шел, пробовал икру, приценивался, торговался, советовался с продавцами, какую лучше взять рыбу, чтобы не испортилась в дороге без холодильника, и тайком бросал взгляды по сторонам.
«Должен он меня пасти, — рассуждал Адашев-Гурский, — должен. Он небось и вчера весь извелся, пока я сутки в номере спал и носа не высовывал. На выставку прощаться с Димкой я не заходил, это он знает, улететь вечером не мог, рейсы мои дневные. Значит, здесь я где-то. И уж на рынок-то за гостинчиком местным для друзей, для семьи, по его понятиям, заглянуть должен. Это мне Димон правильно подсказал. Здесь ему, для того чтобы меня засечь, самое правильное место. Не по улицам же бегать. Тем более что я его внешне, считается, как бы и не знаю. Где же ты, родное сердце?
Интересно, а вот когда червяк на крючке извивается, его поведение относительно окуня можно характеризовать как виктимное?»
Он дошел до конца рядов и медленно пошел обратно.
«Нет, только здесь он должен меня караулить. Не шмотки же китайские я домой повезу? Икорку, только икорку и рыбку. Ну? Где же ты?» — Гурский остановился, достал сигарету и, пытаясь прикурить, быстро, не поворачивая головы, одними глазами огляделся по сторонам. Потом, якобы загораживая пламя от ветра, развернулся, склонился к зажигалке и оглядел пространство за спиной.
«Оп-паньки, голуба моя… Вот ты и нарисовался». Александр увидел метрах в десяти позади себя рослого парня в кожаной куртке с откинутым на спину подбитым мехом капюшоном. Тот склонился к прилавку и пробовал с ложечки икру.
Гурский подошел, встал рядом.
— Ну и как, не очень соленая?
— Да нет вроде… — поднял голову парень. — Вкусно.
— И почем? — спросил Гурский у продавщицы.
— Ну, вон ту, — она указала на литровую стеклянную банку, — за сто рублей отдам.
— Да стекло везти неудобно. Кокну еще. А это? — он коснулся рукой, держащей сигарету, пластикового бидончика с крышкой и ручкой.
— Ну, тут побольше двух килограмм…
— За двести, а?
— Ну ладно.
— А довезу я до Ленинграда, не испортится?
— Ничего ей не сделается. Вы ж самолетом?
— Ну да. Сегодня. Вот только вещи в гостинице заберу.
— Довезете, не переживайте.
— Вот и спасибо, — он расплатился, взял бидончик. — Теперь рыбки еще, и все.
«А может, это и не ты вовсе? — думал он, покупая рядом пару балыков кижуча и две теши. — Мало ли здоровых ребят в меховых куртках ходит. Холодно. И рожа не такая уж и бандитская. И вообще, что значит „бандитская рожа“? Ничего не значит. Ровным счетом. Тот на Димку зверем смотрел с высоты своего роста, вот он и оробел. А этот даже и симпатичный. Взгляд открытый. Вот в глазах, правда, что— то… Так это теперь почти у каждого. Жизнь такая. Куртка коричневая. И сумка на плече… Ладно, посмотрим».
Парень не стал ничего покупать и не спеша направился к выходу с рынка.
Александр походил еще немного между рядов, купил и сразу съел большое китайское яблоко и пошел в гостиницу.
Войдя в вестибюль и увидев давешнего парня у стойки регистрации, разговаривающего о чем-то с администратором, он испытал смешанные чувства. Где— то внутри шевельнулись одновременно и тревога, и азарт. Гурский невольно окинул взглядом рослую широкоплечую фигуру.
«Ну… если в честном открытом бою, — прикинул он, — то шансы выжить вообще-то есть. Но только нам это без надобности. Хотелось бы обойтись без рукосуйства. Истинный мастер побеждает без поединка. Максимум, так сказать, общения при минимуме спорта».
Александр поднялся на свой этаж, взял у дежурной ключ, зашел в номер, запер за собой дверь и занялся приготовлениями к осуществлению своего немудреного плана. Все необходимо было сделать очень быстро.
Первым делом он достал купленную трубку, собрал на ладонь немного влажной песчаной грязи с рифленой подметки своего ботинка и плотно потер бурой кашицей девственно блестящую полировку чубука. Затем тщательно обтер комком туалетной бумаги и заново подполировал о краешек шерстяного свитера.
Осмотрел со всех сторон — стало вроде убедительнее. На всякий случай немного погрыз мундштук, оставив на нем явственные следы зубов, и тоже затер их краем свитера. Понюхал чубук — изнутри пахло сгоревшим табаком, потянул воздух через мундштук — на языке остался горьковатый привкус.
«Ну что, — подумал, — по запарке должен схавать. А времени раздумывать ему никто давать и не собирается. И потом, его номер — шестнадцатый. Ему небось не меньше моего вся эта канитель обрыдла. Он тоже домой хочет. Формально он свою задачу выполнил — вот она, трубка. А там дальше пусть старшие гадают. Верно, дружок?»
Переложил настоящую трубку из пуховика во внутренний нагрудный карман камуфляжа, небрежно бросил пуховик на стол и очень аккуратно вложил в один из раскрывшихся его карманов другую, недавно купленную, но так, чтобы она, якобы наполовину вывалившись, сразу, с порога, бросалась в глаза. Отошел к двери, посмотрел, вернулся и чуть подправил.
После этого вынул из сумки большой прозрачный мешок с разноцветными пластмассовыми горошинами и длинные толстые шерстяные носки. Взяв со стола небольшую увесистую пепельницу из литого стекла, опустил ее в носки, засунув один в другой, и убрал в широкий набедренный карман камуфляжных брюк. Мешок поставил возле дивана. Подошел к окну и задернул плотные шторы. Теперь гостиная, освещаемая лишь через дверной проем светом из окна спальни, погрузилась в полумрак. Вернулся к мешку с шариками, подцепил вилкой пластиковый бок, надорвал и потянул за образовавшийся лоскуток. Через дыру содержимое хлынуло на пол. Отступая от стола к двери, равномерно и тщательно разровнял шарики на твердом гладком полу. В мешке оставалось еще достаточно, но и того, что высыпалось, вполне хватило, чтобы покрыть изрядную площадь пола ровным плотным разноцветным ковром.
Распрямился и оглядел результаты труда: полоска света очень удачно падала прямо на торчащую из кармана трубку, оставляя в сумраке плоскость пола. Взглянул на часы — уложился в несколько минут.
«Так… — подумал. — Вот и все, пожалуй».
Зашел в ванную, включил душ и прошел несколько шагов по коридору до небольшого холла, где у столика дежурной по этажу увидел стоящего к нему спиной парня в коричневой кожаной куртке с капюшоном.
— Девушка, — подошел он к столику. — А у меня воды горячей нет. Это как?
— Где?
— Да вон, в номере у меня, в кране. Чуть ли не джакузи есть, — сказал он, обращаясь к парню, — а воды горячей нет. А?
— Бывает… — хмыкнул тот.
— Вы подождите. Откройте воду и подождите, она пойдет, только не сразу, — успокоила Гурского дежурная.
— Ну ладно… — Он развернулся и пошел в номер.
«А коридор от ее столика не просматривается, — отметил про себя. — И в коридоре темновато, свет в номер почти не падает. Все как надо».
— Спасибо! — громко сказал Александр, выглянув из номера. — Все в порядке!
— Ну вот видите… — ответила девушка. — А вы переживали.
«А мы и не переживали ни разу…» — сказал Гурский про себя, запершись в санузле и оставив чуть приоткрытой входную дверь номера.
— А за-ахадити к на-ам на агане-ек… — негромко пропел он под шум душа, сел на закрытую крышку унитаза, отвинтил пробку с захваченной из сумки пластиковой фляги со стратегическим запасом коньяка, нетронутого аж еще с того времени, когда он отхлебывал из нее, сидя на железном полу вагонного тамбура, сделал хороший глоток, закурил сигарету и стал ждать.
Прошла минута.
Две.
Три.
Гурский докурил сигарету, потушил ее под краном и бросил в корзину для мусора.
«А может, это все-таки и не он вовсе, а? — зашевелились сомнения. — А я сижу тут, как этот… как последний пенделок».
Он встал и приложил одно ухо к запертой двери ванной, заткнув другое пальцем, чтобы не мешал прислушиваться шум льющейся из душа воды.
Тишина.
И вдруг ухо уловило какой-то легкий шорох. Потом еще.
Адашев-Гурский осторожно вытащил из кармана и свободно свесил вдоль бедра носки с засунутой в них увесистой пепельницей. Тело его напряглось, словно это он сам прокрадывался в чужой номер, стараясь ничего не задеть в полумраке, не издать ни малейшего звука, он даже перестал дышать. Так нинзя стелится, сливаясь с тенью, пробираясь в логово врага.
И вдруг тишина взорвалась.
Практически одновременно раздались: скользкое шварканье и звук упавшего тела, сдавленное яростное ругательство, звон разбитого стекла, сухое щелканье разлетающихся по комнате и отскакивающих от стен жестких пластиковых шариков и еще какой-то отчетливый короткий, неприятно костяной стук.
«Это же он небось башкой…» — болезненно сморщившись, догадался Гурский.
— Кто там? — крикнул он через дверь. — Я сейчас, только оденусь. Вы там осторожнее, у меня шарики рассыпались…
Подождал еще минуту, потом подергал за ручку двери и хлопнул по ней ладонью:
— Вот черт! Секундочку, сейчас, тут задвижку заело.
Наконец, сосчитав до десяти, открыл дверь и вышел в маленький коридорчик, ведущий от распахнутой входной двери в гостиную.
— Двери за собой закрывать надо, — ворчливо сказал себе под нос, плотно притворил и запер на замок дверь номера.
Аккуратно переступая через шарики, Александр подошел к окну и, распахнув шторы, огляделся: тяжелое кресло на колесиках отлетело к телевизионной тумбочке и разбило ее стеклянную дверцу, стол опрокинулся, куртка валялась на полу.
Гурский поднял куртку и проверил карманы — трубки не было. Присел на корточки и тщательно осмотрел пол. Кроме бесчисленных разноцветных шариков, закатившихся в самые укромные углы, и осколков стекла на полу ничего не валялось.
Трубка исчезла.
«Сокол ты мой, — благодарно подумал о парне Гурский. — Нинзя ты мой ушибленный…»
Подошел к телефону, набрал номер и, услышав заспанный голос Волкова, сказал:
— Привет, Петька, извини, что разбудил, я сегодня вылетаю.
— Все понял, встречу.
— У меня рейс…
— …все-все, Саня, я сплю. Я все понял, не волнуйся. Пока, — и Петр отключил телефон.
— Ну, все так все, — Александр положил трубку на аппарат, сделал шаг и, наступив нечаянно на подвернувшиеся под ногу предательские шарики, поскользнулся, взмахнул, пытаясь сохранить равновесие, в воздухе одной рукой, другой удерживая открытую фляжку, и растянулся на полу во весь рост, больно ударившись локтем. Взглянул на фляжку — левая рука удерживала ее в идеально вертикальном положении, ни одной капли коньяка из горлышка не расплескалось.
Адашев-Гурский приподнялся на здоровом локте, переложил коньяк в ушибленную руку, сделал несколько больших глотков, поставил флягу на пол, лег на спину, закрыл глаза и, вздохнув, сказал вслух:
— Мы собой довольны.
Он шел, пробовал икру, приценивался, торговался, советовался с продавцами, какую лучше взять рыбу, чтобы не испортилась в дороге без холодильника, и тайком бросал взгляды по сторонам.
«Должен он меня пасти, — рассуждал Адашев-Гурский, — должен. Он небось и вчера весь извелся, пока я сутки в номере спал и носа не высовывал. На выставку прощаться с Димкой я не заходил, это он знает, улететь вечером не мог, рейсы мои дневные. Значит, здесь я где-то. И уж на рынок-то за гостинчиком местным для друзей, для семьи, по его понятиям, заглянуть должен. Это мне Димон правильно подсказал. Здесь ему, для того чтобы меня засечь, самое правильное место. Не по улицам же бегать. Тем более что я его внешне, считается, как бы и не знаю. Где же ты, родное сердце?
Интересно, а вот когда червяк на крючке извивается, его поведение относительно окуня можно характеризовать как виктимное?»
Он дошел до конца рядов и медленно пошел обратно.
«Нет, только здесь он должен меня караулить. Не шмотки же китайские я домой повезу? Икорку, только икорку и рыбку. Ну? Где же ты?» — Гурский остановился, достал сигарету и, пытаясь прикурить, быстро, не поворачивая головы, одними глазами огляделся по сторонам. Потом, якобы загораживая пламя от ветра, развернулся, склонился к зажигалке и оглядел пространство за спиной.
«Оп-паньки, голуба моя… Вот ты и нарисовался». Александр увидел метрах в десяти позади себя рослого парня в кожаной куртке с откинутым на спину подбитым мехом капюшоном. Тот склонился к прилавку и пробовал с ложечки икру.
Гурский подошел, встал рядом.
— Ну и как, не очень соленая?
— Да нет вроде… — поднял голову парень. — Вкусно.
— И почем? — спросил Гурский у продавщицы.
— Ну, вон ту, — она указала на литровую стеклянную банку, — за сто рублей отдам.
— Да стекло везти неудобно. Кокну еще. А это? — он коснулся рукой, держащей сигарету, пластикового бидончика с крышкой и ручкой.
— Ну, тут побольше двух килограмм…
— За двести, а?
— Ну ладно.
— А довезу я до Ленинграда, не испортится?
— Ничего ей не сделается. Вы ж самолетом?
— Ну да. Сегодня. Вот только вещи в гостинице заберу.
— Довезете, не переживайте.
— Вот и спасибо, — он расплатился, взял бидончик. — Теперь рыбки еще, и все.
«А может, это и не ты вовсе? — думал он, покупая рядом пару балыков кижуча и две теши. — Мало ли здоровых ребят в меховых куртках ходит. Холодно. И рожа не такая уж и бандитская. И вообще, что значит „бандитская рожа“? Ничего не значит. Ровным счетом. Тот на Димку зверем смотрел с высоты своего роста, вот он и оробел. А этот даже и симпатичный. Взгляд открытый. Вот в глазах, правда, что— то… Так это теперь почти у каждого. Жизнь такая. Куртка коричневая. И сумка на плече… Ладно, посмотрим».
Парень не стал ничего покупать и не спеша направился к выходу с рынка.
Александр походил еще немного между рядов, купил и сразу съел большое китайское яблоко и пошел в гостиницу.
Войдя в вестибюль и увидев давешнего парня у стойки регистрации, разговаривающего о чем-то с администратором, он испытал смешанные чувства. Где— то внутри шевельнулись одновременно и тревога, и азарт. Гурский невольно окинул взглядом рослую широкоплечую фигуру.
«Ну… если в честном открытом бою, — прикинул он, — то шансы выжить вообще-то есть. Но только нам это без надобности. Хотелось бы обойтись без рукосуйства. Истинный мастер побеждает без поединка. Максимум, так сказать, общения при минимуме спорта».
Александр поднялся на свой этаж, взял у дежурной ключ, зашел в номер, запер за собой дверь и занялся приготовлениями к осуществлению своего немудреного плана. Все необходимо было сделать очень быстро.
Первым делом он достал купленную трубку, собрал на ладонь немного влажной песчаной грязи с рифленой подметки своего ботинка и плотно потер бурой кашицей девственно блестящую полировку чубука. Затем тщательно обтер комком туалетной бумаги и заново подполировал о краешек шерстяного свитера.
Осмотрел со всех сторон — стало вроде убедительнее. На всякий случай немного погрыз мундштук, оставив на нем явственные следы зубов, и тоже затер их краем свитера. Понюхал чубук — изнутри пахло сгоревшим табаком, потянул воздух через мундштук — на языке остался горьковатый привкус.
«Ну что, — подумал, — по запарке должен схавать. А времени раздумывать ему никто давать и не собирается. И потом, его номер — шестнадцатый. Ему небось не меньше моего вся эта канитель обрыдла. Он тоже домой хочет. Формально он свою задачу выполнил — вот она, трубка. А там дальше пусть старшие гадают. Верно, дружок?»
Переложил настоящую трубку из пуховика во внутренний нагрудный карман камуфляжа, небрежно бросил пуховик на стол и очень аккуратно вложил в один из раскрывшихся его карманов другую, недавно купленную, но так, чтобы она, якобы наполовину вывалившись, сразу, с порога, бросалась в глаза. Отошел к двери, посмотрел, вернулся и чуть подправил.
После этого вынул из сумки большой прозрачный мешок с разноцветными пластмассовыми горошинами и длинные толстые шерстяные носки. Взяв со стола небольшую увесистую пепельницу из литого стекла, опустил ее в носки, засунув один в другой, и убрал в широкий набедренный карман камуфляжных брюк. Мешок поставил возле дивана. Подошел к окну и задернул плотные шторы. Теперь гостиная, освещаемая лишь через дверной проем светом из окна спальни, погрузилась в полумрак. Вернулся к мешку с шариками, подцепил вилкой пластиковый бок, надорвал и потянул за образовавшийся лоскуток. Через дыру содержимое хлынуло на пол. Отступая от стола к двери, равномерно и тщательно разровнял шарики на твердом гладком полу. В мешке оставалось еще достаточно, но и того, что высыпалось, вполне хватило, чтобы покрыть изрядную площадь пола ровным плотным разноцветным ковром.
Распрямился и оглядел результаты труда: полоска света очень удачно падала прямо на торчащую из кармана трубку, оставляя в сумраке плоскость пола. Взглянул на часы — уложился в несколько минут.
«Так… — подумал. — Вот и все, пожалуй».
Зашел в ванную, включил душ и прошел несколько шагов по коридору до небольшого холла, где у столика дежурной по этажу увидел стоящего к нему спиной парня в коричневой кожаной куртке с капюшоном.
— Девушка, — подошел он к столику. — А у меня воды горячей нет. Это как?
— Где?
— Да вон, в номере у меня, в кране. Чуть ли не джакузи есть, — сказал он, обращаясь к парню, — а воды горячей нет. А?
— Бывает… — хмыкнул тот.
— Вы подождите. Откройте воду и подождите, она пойдет, только не сразу, — успокоила Гурского дежурная.
— Ну ладно… — Он развернулся и пошел в номер.
«А коридор от ее столика не просматривается, — отметил про себя. — И в коридоре темновато, свет в номер почти не падает. Все как надо».
— Спасибо! — громко сказал Александр, выглянув из номера. — Все в порядке!
— Ну вот видите… — ответила девушка. — А вы переживали.
«А мы и не переживали ни разу…» — сказал Гурский про себя, запершись в санузле и оставив чуть приоткрытой входную дверь номера.
— А за-ахадити к на-ам на агане-ек… — негромко пропел он под шум душа, сел на закрытую крышку унитаза, отвинтил пробку с захваченной из сумки пластиковой фляги со стратегическим запасом коньяка, нетронутого аж еще с того времени, когда он отхлебывал из нее, сидя на железном полу вагонного тамбура, сделал хороший глоток, закурил сигарету и стал ждать.
Прошла минута.
Две.
Три.
Гурский докурил сигарету, потушил ее под краном и бросил в корзину для мусора.
«А может, это все-таки и не он вовсе, а? — зашевелились сомнения. — А я сижу тут, как этот… как последний пенделок».
Он встал и приложил одно ухо к запертой двери ванной, заткнув другое пальцем, чтобы не мешал прислушиваться шум льющейся из душа воды.
Тишина.
И вдруг ухо уловило какой-то легкий шорох. Потом еще.
Адашев-Гурский осторожно вытащил из кармана и свободно свесил вдоль бедра носки с засунутой в них увесистой пепельницей. Тело его напряглось, словно это он сам прокрадывался в чужой номер, стараясь ничего не задеть в полумраке, не издать ни малейшего звука, он даже перестал дышать. Так нинзя стелится, сливаясь с тенью, пробираясь в логово врага.
И вдруг тишина взорвалась.
Практически одновременно раздались: скользкое шварканье и звук упавшего тела, сдавленное яростное ругательство, звон разбитого стекла, сухое щелканье разлетающихся по комнате и отскакивающих от стен жестких пластиковых шариков и еще какой-то отчетливый короткий, неприятно костяной стук.
«Это же он небось башкой…» — болезненно сморщившись, догадался Гурский.
— Кто там? — крикнул он через дверь. — Я сейчас, только оденусь. Вы там осторожнее, у меня шарики рассыпались…
Подождал еще минуту, потом подергал за ручку двери и хлопнул по ней ладонью:
— Вот черт! Секундочку, сейчас, тут задвижку заело.
Наконец, сосчитав до десяти, открыл дверь и вышел в маленький коридорчик, ведущий от распахнутой входной двери в гостиную.
— Двери за собой закрывать надо, — ворчливо сказал себе под нос, плотно притворил и запер на замок дверь номера.
Аккуратно переступая через шарики, Александр подошел к окну и, распахнув шторы, огляделся: тяжелое кресло на колесиках отлетело к телевизионной тумбочке и разбило ее стеклянную дверцу, стол опрокинулся, куртка валялась на полу.
Гурский поднял куртку и проверил карманы — трубки не было. Присел на корточки и тщательно осмотрел пол. Кроме бесчисленных разноцветных шариков, закатившихся в самые укромные углы, и осколков стекла на полу ничего не валялось.
Трубка исчезла.
«Сокол ты мой, — благодарно подумал о парне Гурский. — Нинзя ты мой ушибленный…»
Подошел к телефону, набрал номер и, услышав заспанный голос Волкова, сказал:
— Привет, Петька, извини, что разбудил, я сегодня вылетаю.
— Все понял, встречу.
— У меня рейс…
— …все-все, Саня, я сплю. Я все понял, не волнуйся. Пока, — и Петр отключил телефон.
— Ну, все так все, — Александр положил трубку на аппарат, сделал шаг и, наступив нечаянно на подвернувшиеся под ногу предательские шарики, поскользнулся, взмахнул, пытаясь сохранить равновесие, в воздухе одной рукой, другой удерживая открытую фляжку, и растянулся на полу во весь рост, больно ударившись локтем. Взглянул на фляжку — левая рука удерживала ее в идеально вертикальном положении, ни одной капли коньяка из горлышка не расплескалось.
Адашев-Гурский приподнялся на здоровом локте, переложил коньяк в ушибленную руку, сделал несколько больших глотков, поставил флягу на пол, лег на спину, закрыл глаза и, вздохнув, сказал вслух:
— Мы собой довольны.
Глава 44
В пятницу поздним вечером Волков ехал в аэропорт.
Неделя прошла с того дня, как Адашев-Гурский отправился за трубкой, которая, возможно, была ключом ко всей истории. Добыл ее Александр или возвращался с пустыми руками — этого Петр не знал, ибо не стал задавать вопросов по телефону, который сам же специально подставил для прослушивания. Он нарочно оборвал разговор, чтобы ничего не подозревающий друг опять ненароком чего-нибудь не ляпнул.
По интонациям Гурского догадаться об успехе или провале экспедиции было невозможно. Он вообще был скуп на внешние проявления эмоций, никогда не демонстрируя крайние их состояния, и люди, мало его знавшие, полагали, что такие чувства, как восторг или отчаяние, вовсе никогда не продуцируются этой холодной, чуть сонной душой сноба. Возможно, так оно и было на самом деле. Даже в юношеских драках, на памяти Петра, Гурский был молчалив, расчетлив, но беспощаден.
«Да, неделя прошла, — думал Петр, направляясь к выезду из города на Киевское шоссе. — Сегодня пятница уже, а я его в четверг провожал. Везет он трубку — есть еще какие-то шансы. Нет — сливай воду. Все. Тупик».
За последние два дня произошли события, окончательно оборвавшие ниточку, которая, казалось, способна была привести Волкова к цели. И хоть события эти он спровоцировал сам, совершенно сознательно, но в глубине души таилась надежда — они не будут финалом, вскроются за ними еще какие-то факты, имена, события, обнажатся, наконец, те потаенные пружины, что, распрямляясь, двигали ситуацию к непонятному нападению на старика, с которого и началась вся эта кутерьма.
Собственно, смерть отца Ирины Гольдберг и была той загадкой, которую он должен был разгадать. За это ему деньги и платили. А все остальное… Но поскольку совершенно никаких следов вроде не просматривалось, Петр и полез в темную чащобу наугад, вслепую.
Так загонщики, обложив участок леса, где, предположительно, обитает зверь, идут цепью, молотят палками по стволам деревьев, орут и улюлюкают, загоняя его на притаившегося на номере стрелка. Только в данном раскладе и загонщиками, и стрелком одновременно был сам Волков.Вот так обстояли дела на тот момент, когда Волков, оставив машину на парковке, вошел в здание аэропорта.
Неделя прошла с того дня, как Адашев-Гурский отправился за трубкой, которая, возможно, была ключом ко всей истории. Добыл ее Александр или возвращался с пустыми руками — этого Петр не знал, ибо не стал задавать вопросов по телефону, который сам же специально подставил для прослушивания. Он нарочно оборвал разговор, чтобы ничего не подозревающий друг опять ненароком чего-нибудь не ляпнул.
По интонациям Гурского догадаться об успехе или провале экспедиции было невозможно. Он вообще был скуп на внешние проявления эмоций, никогда не демонстрируя крайние их состояния, и люди, мало его знавшие, полагали, что такие чувства, как восторг или отчаяние, вовсе никогда не продуцируются этой холодной, чуть сонной душой сноба. Возможно, так оно и было на самом деле. Даже в юношеских драках, на памяти Петра, Гурский был молчалив, расчетлив, но беспощаден.
«Да, неделя прошла, — думал Петр, направляясь к выезду из города на Киевское шоссе. — Сегодня пятница уже, а я его в четверг провожал. Везет он трубку — есть еще какие-то шансы. Нет — сливай воду. Все. Тупик».
За последние два дня произошли события, окончательно оборвавшие ниточку, которая, казалось, способна была привести Волкова к цели. И хоть события эти он спровоцировал сам, совершенно сознательно, но в глубине души таилась надежда — они не будут финалом, вскроются за ними еще какие-то факты, имена, события, обнажатся, наконец, те потаенные пружины, что, распрямляясь, двигали ситуацию к непонятному нападению на старика, с которого и началась вся эта кутерьма.
Собственно, смерть отца Ирины Гольдберг и была той загадкой, которую он должен был разгадать. За это ему деньги и платили. А все остальное… Но поскольку совершенно никаких следов вроде не просматривалось, Петр и полез в темную чащобу наугад, вслепую.
Так загонщики, обложив участок леса, где, предположительно, обитает зверь, идут цепью, молотят палками по стволам деревьев, орут и улюлюкают, загоняя его на притаившегося на номере стрелка. Только в данном раскладе и загонщиками, и стрелком одновременно был сам Волков.Вот так обстояли дела на тот момент, когда Волков, оставив машину на парковке, вошел в здание аэропорта.
Глава 45
Адашев-Гурский появился вместе с другими пассажирами в небольшом зале прибытия совершенно вымотанным, небритым, с темными кругами вокруг запавших глаз и совершенно трезвым. Увидев Волкова, он улыбнулся.