Страница:
уверенностью сказать, что он преследует при этом мнимо духовные цели и что
церковное добро для него, что бельмо в глазу. Очевидно, для прикрытия
готовящегося заговора он предложил основать общество по изучению Библии,
что, впрочем, у большинства присутствующих вызвало насмешливо-отрицательную
реакцию. Чтобы с одной стороны от него, а с другой стороны от финансиста
узнать побольше, после того, как удалились оба пациента госпиталя и рабочий
с фабрики, по моему предложению мы посетили публичный дом. Хотя мне и не
удалось получить там дополнительных сведений о финансисте, но поведение
господина Э. становилось все более подозрительным. Доктор, который, вне
всякого сомнения, был завсегдатаем в этом заведении, представил меня со
словами: это господин из правительства, ему следует оказать хороший прием,
из чего я понял, что Э. испытывает по отношению ко мне определенные
подозрения и поэтому призывает своих сообщников вести себя со мной
осторожно. После этого мне не удалось расколоть господина Э., и хотя он по
моему предложению и за мой счет выпил очень много, подтолкнуть его, вопреки
обыкновению, к тому, чтобы поискать комнату, не удалось, внешне он остался
совершенно трезвым, это состояние он использовал для произнесения в салоне
громких речей о несоответствии христианству и о пороке, витающем в такого
рода заведениях. Когда добровольно ушедший на войну доктор объяснил по этому
поводу, что подобные дома поддерживаются военной администрацией по
медико-санитарным соображениям и поэтому их необходимо считать военными
объектами, он отступил от своей оппозиционной точки зрения, к которой,
впрочем, снова вернулся по дороге домой.
Не рискуя сегодня больше утомлять, расписываюсь в моем глубочайшем
почтении и искренней готовности быть и в дальнейшем к вашим услугам
С уважением Вильг. Хугюнау
PS. Позволю себе дополнительно сообщить, что во время заседания в кафе
"У Пфальца" господин Эш упоминал о том, что в местной тюрьме содержится один
или несколько дезертиров, которые должны быть расстреляны. После этого также
им было высказано всеобщее мнение, что бессмысленно сейчас, перед концом
войны, расстреливать еще и дезертиров, ведь и без того пролито достаточно
крови. Господин Эш высказал мнение, что по этому поводу необходимо провести
акцию. Имеет ли он в виду насильственные или какие-либо иные действия, он не
сказал. Мне бы хотелось еще раз подчеркнуть, что я считаю упомянутого Э.
волком в овечьей шкуре, который прикрывает свою хищную сущность
благочестивыми разговорами. Еще раз к услугам.
С уважением вышеозначенный
Закончив донесение, Хугюнау посмотрел в зеркало, чтобы убедиться,
удается ли ему та ироничная гримаса, которая так часто раздражала его в Эше.
Да, письмецо было состряпано мастерски; он правильно делал, что когда-то
придирался к этому Эшу, и эта приятная мысль так взволновала его, что он тут
же представил себе радость, которую испытает майор при получении документа.
Он задумался над тем, а не должен ли передать письмо лично, но потом решил,
что будет лучше, майор получит донесение служебной почтой. Итак, он отправил
подписанное письмо, не забыв предварительно вырисовать на конверте большими
буквами три раза подчеркнутое "Лично в руки".
Но Хугюнау заблуждался; майор совершенно не обрадовался, найдя на своем
письменном столе среди документов сие послание.
Это было пасмурное утро, капли дождя стекали по оконным стеклам
канцелярии, а в воздухе пахло или серой, или гарью. За этим письмом
скрывалось нечто отвратительное и насильственное, и не знал майор да и не
его была обязанность знать, что всегда является насилием, если кто-то
предпринимает попытку связать собственную действительность с
действительностью других и проникнуть в нее; тут в голову ему пришли слова
"ночные призраки", и казалось, что он должен защищать себя, должен защищать
свою жену и своих детей от чего-то, что было не его миром, а каким-то
болотом. Помедлив, он еще раз взял в руки письмо; в принципе, ни в чем
нельзя упрекнуть человека, насильственная деятельность которого просто
незаметна, который всего лишь исполняет патриотический долг и пишет донос,и
если это принимает характер противоречивой и не пользующейся уважением
деятельности агента-провокатора, то вряд ли можно винить в этом
необразованного человека. Но поскольку все это, собственно, было непостижимо
и не поддавалось пониманию, то майор испытывал один лишь стыд, что доверился
человеку более низкого духовного уровня, и его лицо под седыми волосами
слегка покраснело. Тем не менее комендант города не мог себе позволить
просто так бросить документ в корзину для бумаг, во многом это была
служебная обязанность продолжать с умеренным недоверием наблюдение за
подозрительным лицом, следить за ним в определенной степени с расстояния,
что позволяло бы предотвратить возможную беду, которая могла бы угрожать
родине со стороны господина Эша.
Старший полковой врач разговаривал с доктором Кесселем по телефону:
"Коллега, не могли бы вы подойти сегодня к трем на операцию? Небольшое
извлечение пули.,."
Доктор Кессель промямлил, что едва ли он сможет, он так ограничен во
времени.
"Для вас, наверное, это будет крайне пустяковое дело сделать небольшой
надрез для извлечения пули, для меня -- тоже, приходится довольствоваться
малым, впрочем со временем это перестает казаться жизнью или работой, я тоже
намерен сменить место работы, но сегодня -- увы! -- ничего не поделаешь. Я
приказываю вам приехать, посылаю за вами автомобиль, через полчаса
начинаем",
Куленбек положил трубку, улыбнулся: "Ну что ж, на пару часов он занят".
Рядом сидел Флуршютц: "И все-таки странно, что вы вызываете Кесселя
из-за такого пустяка".
"Шустрый Кессель всегда попадается мне под руку, А мы сразу же удалим и
аппендицит этого Кнезе".
"Вы что, и вправду намерены его оперировать?"
"А почему нет? Мужичок должен получить удовольствие.,, ну и я тоже",
"А он согласен на операцию?"
"Ну, Флуршютц, сейчас вы так же наивны, как и наш старина Кессель,-- до
сих пор я хоть у кого-то спрашивал согласия? А после они еще и благодарны
мне были. И четыре недели отпуска по болезни, которые я обеспечиваю каждому
из них... Ну, вот видите".
Флуршютц хотел что-то возразить, но Куленбек отмахнулся: "Ах, избавьте
меня от ваших секреционных теорий, Дорогой друг, если я могу заглянуть в
брюхо, то мне совершенно не нужны никакие теории, следуйте моему примеру и
становитесь хирургом -- единственная возможность остаться молодым".
"А всю свою работу с железами внутренней секреции прикажете запрятать в
дальний ящик стола?"
"Сделайте это и успокойтесь. Вы ведь уже очень неплохо оперируете".
"Что-то нужно делать с Ярецки, господин старший полковой врач, парень
дошел до ручки",
"Попробовать, что ли, трепанацию?"
"Но вы уже выписали его, он со своими нервами подлежит теперь
специальному лечению".
"Я направил его в Кройцнах, там уж он оправится. Вы прямо беда, а не
поколение! Пару раз нализался -- и уже катастрофа, прямая дорога в больницу
для нервнобольных... Ордоннанц!"
В дверях появилась Ордоннанц.
"Скажите сестре Карле, что в три операция. Да, сегодня ничего не
давайте кушать Марвицу из второй палаты и Кнезе из третьей. Ну, ладно,
скажите, Флуршютц, нам ведь, собственно, совершенно ни к чему этот бедный
Кессель, мы и сами чудненько со всем этим справимся... Кессель все равно не
оценит это, будет просто ныть, что болят ноги; настоящий садизм с моей
стороны вытащить его сюда,., ну, так что скажете, Флуршютц?"
"Как прикажете, господин старший полковой врач, за мной дело не станет,
но долго так продолжаться не может. И потом, это же просто невозможно,
волевым решением сводить всю медицину к операциям",
"Неповиновение, Флуршютц?"
"Чистая теория, господин старший полковой врач. Нет, просто мне
кажется, что в не таком уж далеком будущем медицину постигнет настолько
глубокая специализация, что консилиум между терапевтом, хирургом или
дерматологом вообще не сможет привести к какому-то результату просто потому,
что больше не будет средства для взаимопонимания между специализациями".
"Неправильно, совершенно неправильно, Флуршютц, вскоре вообще будут
одни только хирурги. Это единственное, что останется от всей этой жалкой
медицины. Человек -- это мясник, и везде он остается мясником, ничего
другого он не понимает, а это ему понятно, как дважды два четыре". И доктор
Куленбек стал рассматривать свои большие, ловкие, покрытые волосами руки и
пальцы с предельно коротко подстриженными ногтями.
Затем он задумчиво произнес: "Знаете, кто не приемлет этот факт, у того
действительно может поехать крыша. Все это необходимо воспринимать так, как
оно есть, и иметь свою долю радости в этом. Так что, Флуршютц, послушайтесь
совета, смените лошадь и становитесь хирургом".
За каждый рулон бумаги, который нужно было поставить, приходилось
сражаться, и хотя на руках у Эша была выданная властями справка о выделении
достаточного количества бумаги для "Куртрирского вестника", ему приходилось
каждую неделю мотаться на бумажную фабрику. Почти каждый раз возникали
скандалы с престарелым господином Келлером или с заведующим производством.
Рабочий день как раз закончился, когда Эш уходил с фабрики. На улице он
догнал мастера Либеля и машиниста Фендриха. Либеля, собственно, он терпеть
не мог, особенно его башку с соломенными волосами и толстой веной на лбу. Он
процедил: "Добрый вечер".
"Добрый, Эш, выбились из сил со стариком?"
Эш не понял."Ну, чтобы он поставил вам бумагу".
"Чушь собачья",-- ответил Эш.
Фендрих остановился и показал дыры на своих подошвах: "Это стоит шесть
марок. Вот к чему ведет, когда зарплаты растут".
Эш уцепился за эту мысль: "Только зарплатами все это объяснить нельзя,
это заблуждение всех профсоюзов".
"Как так, Эш, не хотите ли вы залатать заблуждения Фендриха тоже с
помощью библейских нравоучений?..-- и с удивлением он отметил: --
Нравоучение, заблуждение -- рифмуется".
"Чушь собачья",-- повторил Эш.
Глаза Фендриха заблестели в провалах воспаленных глазниц; он был
туберкулезником, и ему не хватало молока. Он сказал: "Вера, наверное, это
тот шик, который могут позволить себе только богатые".
Либель добавил: "Майоры и издатели газет",
Эш выдавил из себя едва ли не извиняющимся тоном: "Я в газете всего
лишь служащий,-- но затем раздраженно добавил: -- Да это вообще ерунда,
можно подумать, что профсоюзы дали обет бедности!"
Фендрих сказал: "Не так уж это плохо, когда можешь верить".
Эш продолжал: "Я для себя кое-что прояснил: вера тоже должна
обновляться, и для нее должна наступить новая жизнь.,, в Библии говорится,
что только сыну позволено будет возвести храм".
Либель заметил: "Естественно, у следующего поколения дела будут идти
лучше, что тут нового.., Я больше не могу прожить на свои сто сорок марок,
даже если сюда добавить производственные премии. До старика это не доходит,
К тому же я, так сказать, мастер".
"А у меня не больше,-- сказал Эш,-- даже если учитывать дом. У меня два
квартиранта, с которых я как порядочный человек не могу требовать плату за
квартиру, бедняги, Я больше трачу на содержание дома, чем имею с него",
Вечерний ветерок подул прохладой, Фендрих закашлялся.
Либель вздохнул: "Ну, да".
Эш признался: "Я ходил уже и к пастору.,."
"Зачем?"
"Чтобы прояснить это место в Библии. Идиот, он даже не выслушал меня,
Начал нести какую-то ахинею о молитве и церкви, и это все. Придурок, нужно
самому себе помогать",
"Да,-- согласился Фендрих,-- на чужую помощь не надейся".
Либель возразил: "Те, кто держатся вместе, помогают друг другу. В этом
преимущество профсоюзов".
"Доктор считает, что мне нужно в горы, я уже раз десять обращался в
больничную кассу, но кто пришел не с фронта, тот может пока подождать, а я
продолжаю кашлять".
Эш скорчил ироничную мину: "С профсоюзами и больничными кассами вы
продвинетесь не дальше, чем я со своим попом".
"Остается одно-- загнуться",-- сказал Фендрих и закашлялся.
Либель спросил: "А что вы, собственно, хотите!"
Эш задумался: "Раньше мне казалось, что нужно просто уехать... в
Америку... На пароходе через огромный океан, чтобы можно было начать новую
жизнь, но теперь..."
Либель ждал продолжения: "Но теперь?"
Но Эш неожиданно выпалил: "Протестантам там, наверное, лучше... майор
тоже протестант.., но сначала нужно самому задуматься над этим... нужно было
бы собраться всем вместе и почитать Библию, чтобы получить представление...
кто в одиночестве, тот всегда сомневается, особенно если еще так много
думает"."Если есть друзья, то тогда легче",- сказал Фендрих.
"Приходите ко мне,-- предложил Эш,-- я покажу вам то место в Библии".
"Хорошо",-- ответил Фендрих.
"Ну а как вы, Либель?"-- Эш почувствовал, что обязан задать и этот
вопрос,
"Вначале рассказали бы, что вы там себе придумали",
Фендрих вздохнул: "Каждый может это увидеть только собственными
глазами".
Либель ухмыльнулся и ушел. "Он еще придет",--произнес Эш.
49 История девушки из Армии спасения в Берлине (7)
6 памяти сохранилось не так уж много от того вечера, когда я
сопровождал Нухема Зуссина в Армию спасения. Я был занят более важными
делами. Можно как угодно оценивать занятия философией, но окружающий нас мир
становится невзрачным и менее привлекательным. А кроме того, и
примечательные вещи становятся невзрачными, пока их переживаешь. Короче
говоря, я помнил только то, как Нухем Зуссин вышагивал рядом со мной, в
своем застегнутом сюртуке, в своих слишком коротких и потому болтающихся
брюках и в своей слишком маленькой смешной бархатной шапочке. Все эти евреи,
если у них на головах не красуются их черные фуражки с козырьком, носят эти
слишком маленькие бархатные шапочки, даже следящий, так сказать, за модой
доктор Литвак. Я не смог удержаться, чтобы не задать не совсем корректный
вопрос Нухему: откуда он взял такую шапочку? "Дали",- был ответ.
К тому же те события и вовсе не стоили того, чтобы о них говорить.
Некий налег важности они получили лишь благодаря доктору Литваку, который
вчера побывал у меня. У него была не очень приятная привычка заходить
запросто; во время моей так называемой болезни он тоже поступил подобным
образом. Итак, он снова стоял передо мной, а я как раз растянулся в
шезлонге, в руках он держал неизменную прогулочную трость, а на голове у
него была маленькая смешная бархатная шапочка. Собственно, она казалась не
такой уж и маленькой, она была широкая, но сидела очень уж высоко, не
покрывая всей головы. Впрочем, у меня сложилось впечатление, что доктор
Литвак в молодости тоже имел молочный цвет лица. Сейчас же оно напоминало
безупречные желтоватые сливки. ' "Вы не могли бы мне сказать, что с
Зуссином?"
Я сказал, и это соответствовало истине: "Он мой друг".
"Друг, прекрасно...- Доктор Литвак пододвинул к себе стул.- Люди
волнуются, они решили позвать меня... Вы понимаете?"
В принципе я не был обязан его понимать, но мне хотелось сократить это
расследование: "Он имеет право идти туда, куда хочет",
"Нет, кто-то имеет право, кто-то не имеет, Я ведь ни в чем вас не
упрекаю... но что он делает с гойей'?"
Только сейчас я вспомнил, что в тот вечер Мари и Нухем побывали в моей
комнате. У кого нет денег, тот не очень может пошататься по забегаловкам.
Я не смог сдержать улыбку.
"Вы смеетесь, а жена сидит там и плачет".
Это была, конечно, новость; я, впрочем, мог бы и знать, что эти евреи
женятся уже в пятнадцать лет. Хоть бы я знал, кто был женой Нухема; одна из
этих модных девушек? Или одна из матрон с пробором? Последнее показалось мне
более приемлемым.
Я прикоснулся к цепочке пенсне доктора Литвака: "У него что, и дети
есть?"
"А кто у него должен быть? Котенок?"
Лицо доктора Литвака приняло столь возмущенное выражение, что мне
пришлось поинтересоваться, как его зовут по имени.
"Доктор Симеон Литвак",- представился он еще раз.
"Итак, послушайте, доктор, что вы, собственно говоря, от меня хотите?"
На какое-то мгновение он задумался: "Я человек свободный от
предрассудков... Но это заходит слишком далеко... Вы должны его удержать".
"От чего я должен его удержать? Что он хочет в Сион? Оставьте ему это
его безобидное удовольствие".
"Он еще и крещение примет... Вы должны его удержать".
"Да плевать, поедет он в Иерусалим иудеем или христианином".
"Иерусалим",- он сказал это с выражением лица человека, которому в рот
положили сладкую конфетку.
"Ну вот",- заявил я, надеясь, теперь-то уж он отстанет от меня.
Он, очевидно, все еще наслаждался названием: "Я человек, лишенный
предрассудков... но с громкими песнопениями и die Schmonzes (Всякой чушью
(фр.).) попасть туда еще никому не удавалось... Это удел других людей... Мне
приходится посещать каждого, я врач, мне может быть абсолютно все равно,
иудей это или христианин... везде есть хорошие люди... Вы удержите его?"
Эта настойчивость начала действовать мне на нервы: "Я большой
антисемит,- он недоверчиво улыбнулся,- я уполномоченный Армии спасения и
ведаю у них снабжением в Иерусалиме..."
"Шутите,- сказал он веселым тоном, хотя это было ему явно неприятно,-
шутите, как это ни прискорбно".
В этом, впрочем, он был прав: шутка, как это ни прискорбно, была как
раз тем, что так смахивало на преобладающее во мне отношение к жизни. Кто
должен быть в ответе за все это? Война? Я не знал, не знаю, наверное, и
сегодня, хотя кое-что с тех пор изменилось.
Я все еще перебирал пальцами цепочку пенсне доктора Литвака. Он сказал:
"Вы ведь современный человек..."
"Ну и что дальше?"
"Что вы можете дать людям, кроме их...-он с трудом выдавил из себя это
слово,- ... их предрассудков?"
"Так, это вы называете предрассудками!"
Тут он смутился окончательно. "Это, собственно, не предрассудки... что
такое предрассудки?..- наконец он успокоился.- Это ведь действительно не
предрассудки".
Когда он ушел, я задумался над тем вечером в Армии спасения. Как уже
говорилось, он прошел для меня совершенно без впечатлений. То там, то здесь
на глаза мне попадался Нухем Зуссин, я видел, как он сидел и слушал
песнопения, а его еврейские губы на молочного цвета лице улыбались слегка
растерянно. А потом я пригласил их обоих в свою комнату, или правильнее было
бы - только Мари, Нухем ведь и так жил здесь, так вот, а потом они оба
сидели у меня в комнате, слушали меня и молчали. Пока Нухем снова не показал
на лютню и не попросил: "Сыграйте". Тогда Мари взяла в руки лютню и спела
песню: "Сквозь врата Сиона прошествовали полки могучие, омытые кровью Агнца,
и для тебя есть место". А Нухем прислушивался, и на его лице по-прежнему
играла немного растерянная улыбка.
В течение восьми дней Хугюнау ждал, что получит от майора какое-то
поощрение или, по крайней мере, ответ. Прошло десять дней, и его охватило
беспокойство. Информация, очевидно, не понравилась майору. Но разве это его
вина, что кретин Эш не дал больше материала? Хугюнау задумался: а не
отправить ли ему второй донос, но только что прикажете в нем писать? Что Эш,
как и до того, якшается с виноградарями и рабочими, так в этом нет ничего
нового, майор будет скучать!
Майор не должен скучать, Хугюнау ломал голову над вопросом, что бы
предложить майору, Непременно должно что-то случиться; в редакции заправлял
Эш и делал это так, словно нет тут никакого издателя, а в типографии
помереть можно было со скуки, В поисках выхода Хугюнау рылся в крупных
газетах и нашел его, обнаружив, что ежедневные газеты повсеместно служат
делу отечественной благотворительности, тогда как "Куртрирский вестник" не
предпринимал ничего, ну совершенно ничего в этом направлении. Именно так
выглядело доброе сердце господина Эша, доброе сердце, не выносившее вида
нищеты виноградарей. Но для своей персоны он знал хорошо что следует
предпринимать.
В пятницу вечером после длительного перерыва он снова появился в
обеденном зале гостиницы и направился прямиком в комнату для уважаемых лиц,
поскольку к их кругу принадлежал и сам. Майор сидел за своим столиком в
обеденном зале, и Хугюнау, проходя мимо, поздоровался степенно и кратко.
Господа, к счастью, были уже большей частью в сборе, и Хугюнау заявил,
что неимоверно рад встретить их всех, поскольку должен обсудить кое-что
важное и не откладывая, еще до того, как придет господин майор. В растянутой
речи он изложил суть: город нуждается в настоящем благотворительном
обществе, из разряда тех, которые повсеместно существуют уже годами для
смягчения тягот войны, он предлагает немедленно создать такое объединение.
Что касается его целей, то он среди всего прочего хотел бы предложить хотя
бы уход за солдатскими могилами, заботу о вдовах и сиротах погибших и еще
кое-что, необходимо собрать деньги на столь благородные цели, для этого
можно было бы, например, выставить на продажу "Железного Бисмарка" (Немецкая
награда, изготавливаемая из железа), булавку за десять пфеннигов, это
все-таки действительно стыд и позор, что именно здесь нет ни одного
соответствующего памятника, да, в конечном итоге самые различные
благотворительные мероприятия, без учета сборов, могли бы постоянно
пополнять кассу, Ну а почетное покровительство над этим объединением, для
которого он позволяет себе предложить название "Мозельданк"1, мог бы взять
на себя господин комендант города. Он сам и его "Куртрирский вестник" всегда
-- разумеется в меру своих скромных сил -- и бесплатно к услугам объединения
и его благородных целей.
Вряд ли, собственно, стоит говорить о том, что проект вызвал всеобщее
одобрение и был принят единогласно и без обсуждений. Хугюнау и аптекарю
господину Паульсену было поручено обратиться с соответствующим предложением
к господину майору, и, поправив на себе сюртуки, они с некой
торжественностью направились в обеденный зал.
Майор выглядел немного ошарашенным, затем он сделал легкий уставной
щелчок каблуками и принялся внимательно слушать фразы, слетавшие с уст обоих
господ, ничего не понимая. Фразы смешивались и перебивали друг друга, майор
слушал о "Железном Бисмарке", о солдатских вдовах и о каком-то "Мозельданке"
и ничего не мог понять. Хугюнау наконец стало достаточно ясно, что слово
необходимо предоставить аптекарю господину Паульсену; поступить так казалось
ему также проявлением скромности, так что он затих, принявшись рассматривать
часы на стене, картину "Кронпринц Фридрих после Гравелоттской битвы" и
табличку "Шпатенброй" (с лопаточкой), которая была повешена на веревочке
рядом с портретом кронпринца. И где сейчас берут "Шпатенброй"! До майора,
между тем, дошла суть сказанного аптекарем Паульсеном: он отметил, что
никаких оснований военного порядка для отказа взять на себя почетное
покровительство нет, он приветствует эту патриотическую акцию и может самым
сердечным образом выразить свою благодарность; он поднялся, чтобы высказать
свою признательность также остальным господам, оставшимся в соседней
комнате. Паульсен и Хугюнау последовали за ним, гордые за успешно сделанное
дело.
Компания долго не расходилась, поскольку это было своего рода
празднование создания объединения. Хугюнау выжидал момента, чтобы подойти к
майору, эта возможность представилась довольно скоро, поскольку было
предложено выпить за благополучие и процветание нового объединения, а также
его покровителя, при этом, само собой разумеется, не был забыт и инициатор
прекрасной идеи господин издатель Хугюнау.
Хугюнау, держа в руке бокал, обошел, чокаясь, весь стол и добрался
таким образом до майора фон Пазенова: "Надеюсь, сегодня господин майор
остался доволен мной".
Майор ответил, что у него никогда не было повода для недовольства.
"Ну как же, как же, господин майор, мое донесение оказалось столь
скудным на информацию... но я прошу учесть в мое оправдание, что условия
очень уж сложные. К тому же я сильно перегружен работой по реформированию
газеты; я прошу не считать забвением своего долга тот факт, что я еще не
смог отправить второе донесение..."
Майор сделал отрицательный жест рукой: "Мне кажется, вряд ли стоит
заниматься этим делом дальше; вы исполнили СБОЙ долг в достаточно
удовлетворительной степени".
Хугюнау был поражен. "О, еще вовсе нет, еще вовсе нет",-- бормотал он,
демонстрируя свое намерение только сейчас по-настоящему показать свою
бдительность.
Когда майор никак не отреагировал на это, Хугюнау продолжил: "Мы завтра
же напечатаем сообщение о "Мозельданке", Не окажет ли господин майор честь
своим посещением нашему предприятию, покровителем которого он так любезно
согласился стать? Вне всякого сомнения, это будет самой лучшей рекламой
нашего объединения".
Майор сказал, что он, конечно же, с большой охотой посетит редакцию и
типографию; завтрашний день, правда, уже полностью расписан, но ведь один
день ничего не решает.
"Чем быстрее, тем лучше,-- рискнул настоять Хугюнау,-- Господин майор,
впрочем, не найдет там ничего особенного, все в высшей степени скромно, и
работы по реорганизации внешне, естественно, не бросаются в глаза, но
типография, констатируя со всей скромностью, в полном порядке,.."
Внезапно его осенила новая идея: "Типография, например, вполне могла бы
справиться с печатанием материалов военной администрации,-- он весь
церковное добро для него, что бельмо в глазу. Очевидно, для прикрытия
готовящегося заговора он предложил основать общество по изучению Библии,
что, впрочем, у большинства присутствующих вызвало насмешливо-отрицательную
реакцию. Чтобы с одной стороны от него, а с другой стороны от финансиста
узнать побольше, после того, как удалились оба пациента госпиталя и рабочий
с фабрики, по моему предложению мы посетили публичный дом. Хотя мне и не
удалось получить там дополнительных сведений о финансисте, но поведение
господина Э. становилось все более подозрительным. Доктор, который, вне
всякого сомнения, был завсегдатаем в этом заведении, представил меня со
словами: это господин из правительства, ему следует оказать хороший прием,
из чего я понял, что Э. испытывает по отношению ко мне определенные
подозрения и поэтому призывает своих сообщников вести себя со мной
осторожно. После этого мне не удалось расколоть господина Э., и хотя он по
моему предложению и за мой счет выпил очень много, подтолкнуть его, вопреки
обыкновению, к тому, чтобы поискать комнату, не удалось, внешне он остался
совершенно трезвым, это состояние он использовал для произнесения в салоне
громких речей о несоответствии христианству и о пороке, витающем в такого
рода заведениях. Когда добровольно ушедший на войну доктор объяснил по этому
поводу, что подобные дома поддерживаются военной администрацией по
медико-санитарным соображениям и поэтому их необходимо считать военными
объектами, он отступил от своей оппозиционной точки зрения, к которой,
впрочем, снова вернулся по дороге домой.
Не рискуя сегодня больше утомлять, расписываюсь в моем глубочайшем
почтении и искренней готовности быть и в дальнейшем к вашим услугам
С уважением Вильг. Хугюнау
PS. Позволю себе дополнительно сообщить, что во время заседания в кафе
"У Пфальца" господин Эш упоминал о том, что в местной тюрьме содержится один
или несколько дезертиров, которые должны быть расстреляны. После этого также
им было высказано всеобщее мнение, что бессмысленно сейчас, перед концом
войны, расстреливать еще и дезертиров, ведь и без того пролито достаточно
крови. Господин Эш высказал мнение, что по этому поводу необходимо провести
акцию. Имеет ли он в виду насильственные или какие-либо иные действия, он не
сказал. Мне бы хотелось еще раз подчеркнуть, что я считаю упомянутого Э.
волком в овечьей шкуре, который прикрывает свою хищную сущность
благочестивыми разговорами. Еще раз к услугам.
С уважением вышеозначенный
Закончив донесение, Хугюнау посмотрел в зеркало, чтобы убедиться,
удается ли ему та ироничная гримаса, которая так часто раздражала его в Эше.
Да, письмецо было состряпано мастерски; он правильно делал, что когда-то
придирался к этому Эшу, и эта приятная мысль так взволновала его, что он тут
же представил себе радость, которую испытает майор при получении документа.
Он задумался над тем, а не должен ли передать письмо лично, но потом решил,
что будет лучше, майор получит донесение служебной почтой. Итак, он отправил
подписанное письмо, не забыв предварительно вырисовать на конверте большими
буквами три раза подчеркнутое "Лично в руки".
Но Хугюнау заблуждался; майор совершенно не обрадовался, найдя на своем
письменном столе среди документов сие послание.
Это было пасмурное утро, капли дождя стекали по оконным стеклам
канцелярии, а в воздухе пахло или серой, или гарью. За этим письмом
скрывалось нечто отвратительное и насильственное, и не знал майор да и не
его была обязанность знать, что всегда является насилием, если кто-то
предпринимает попытку связать собственную действительность с
действительностью других и проникнуть в нее; тут в голову ему пришли слова
"ночные призраки", и казалось, что он должен защищать себя, должен защищать
свою жену и своих детей от чего-то, что было не его миром, а каким-то
болотом. Помедлив, он еще раз взял в руки письмо; в принципе, ни в чем
нельзя упрекнуть человека, насильственная деятельность которого просто
незаметна, который всего лишь исполняет патриотический долг и пишет донос,и
если это принимает характер противоречивой и не пользующейся уважением
деятельности агента-провокатора, то вряд ли можно винить в этом
необразованного человека. Но поскольку все это, собственно, было непостижимо
и не поддавалось пониманию, то майор испытывал один лишь стыд, что доверился
человеку более низкого духовного уровня, и его лицо под седыми волосами
слегка покраснело. Тем не менее комендант города не мог себе позволить
просто так бросить документ в корзину для бумаг, во многом это была
служебная обязанность продолжать с умеренным недоверием наблюдение за
подозрительным лицом, следить за ним в определенной степени с расстояния,
что позволяло бы предотвратить возможную беду, которая могла бы угрожать
родине со стороны господина Эша.
Старший полковой врач разговаривал с доктором Кесселем по телефону:
"Коллега, не могли бы вы подойти сегодня к трем на операцию? Небольшое
извлечение пули.,."
Доктор Кессель промямлил, что едва ли он сможет, он так ограничен во
времени.
"Для вас, наверное, это будет крайне пустяковое дело сделать небольшой
надрез для извлечения пули, для меня -- тоже, приходится довольствоваться
малым, впрочем со временем это перестает казаться жизнью или работой, я тоже
намерен сменить место работы, но сегодня -- увы! -- ничего не поделаешь. Я
приказываю вам приехать, посылаю за вами автомобиль, через полчаса
начинаем",
Куленбек положил трубку, улыбнулся: "Ну что ж, на пару часов он занят".
Рядом сидел Флуршютц: "И все-таки странно, что вы вызываете Кесселя
из-за такого пустяка".
"Шустрый Кессель всегда попадается мне под руку, А мы сразу же удалим и
аппендицит этого Кнезе".
"Вы что, и вправду намерены его оперировать?"
"А почему нет? Мужичок должен получить удовольствие.,, ну и я тоже",
"А он согласен на операцию?"
"Ну, Флуршютц, сейчас вы так же наивны, как и наш старина Кессель,-- до
сих пор я хоть у кого-то спрашивал согласия? А после они еще и благодарны
мне были. И четыре недели отпуска по болезни, которые я обеспечиваю каждому
из них... Ну, вот видите".
Флуршютц хотел что-то возразить, но Куленбек отмахнулся: "Ах, избавьте
меня от ваших секреционных теорий, Дорогой друг, если я могу заглянуть в
брюхо, то мне совершенно не нужны никакие теории, следуйте моему примеру и
становитесь хирургом -- единственная возможность остаться молодым".
"А всю свою работу с железами внутренней секреции прикажете запрятать в
дальний ящик стола?"
"Сделайте это и успокойтесь. Вы ведь уже очень неплохо оперируете".
"Что-то нужно делать с Ярецки, господин старший полковой врач, парень
дошел до ручки",
"Попробовать, что ли, трепанацию?"
"Но вы уже выписали его, он со своими нервами подлежит теперь
специальному лечению".
"Я направил его в Кройцнах, там уж он оправится. Вы прямо беда, а не
поколение! Пару раз нализался -- и уже катастрофа, прямая дорога в больницу
для нервнобольных... Ордоннанц!"
В дверях появилась Ордоннанц.
"Скажите сестре Карле, что в три операция. Да, сегодня ничего не
давайте кушать Марвицу из второй палаты и Кнезе из третьей. Ну, ладно,
скажите, Флуршютц, нам ведь, собственно, совершенно ни к чему этот бедный
Кессель, мы и сами чудненько со всем этим справимся... Кессель все равно не
оценит это, будет просто ныть, что болят ноги; настоящий садизм с моей
стороны вытащить его сюда,., ну, так что скажете, Флуршютц?"
"Как прикажете, господин старший полковой врач, за мной дело не станет,
но долго так продолжаться не может. И потом, это же просто невозможно,
волевым решением сводить всю медицину к операциям",
"Неповиновение, Флуршютц?"
"Чистая теория, господин старший полковой врач. Нет, просто мне
кажется, что в не таком уж далеком будущем медицину постигнет настолько
глубокая специализация, что консилиум между терапевтом, хирургом или
дерматологом вообще не сможет привести к какому-то результату просто потому,
что больше не будет средства для взаимопонимания между специализациями".
"Неправильно, совершенно неправильно, Флуршютц, вскоре вообще будут
одни только хирурги. Это единственное, что останется от всей этой жалкой
медицины. Человек -- это мясник, и везде он остается мясником, ничего
другого он не понимает, а это ему понятно, как дважды два четыре". И доктор
Куленбек стал рассматривать свои большие, ловкие, покрытые волосами руки и
пальцы с предельно коротко подстриженными ногтями.
Затем он задумчиво произнес: "Знаете, кто не приемлет этот факт, у того
действительно может поехать крыша. Все это необходимо воспринимать так, как
оно есть, и иметь свою долю радости в этом. Так что, Флуршютц, послушайтесь
совета, смените лошадь и становитесь хирургом".
За каждый рулон бумаги, который нужно было поставить, приходилось
сражаться, и хотя на руках у Эша была выданная властями справка о выделении
достаточного количества бумаги для "Куртрирского вестника", ему приходилось
каждую неделю мотаться на бумажную фабрику. Почти каждый раз возникали
скандалы с престарелым господином Келлером или с заведующим производством.
Рабочий день как раз закончился, когда Эш уходил с фабрики. На улице он
догнал мастера Либеля и машиниста Фендриха. Либеля, собственно, он терпеть
не мог, особенно его башку с соломенными волосами и толстой веной на лбу. Он
процедил: "Добрый вечер".
"Добрый, Эш, выбились из сил со стариком?"
Эш не понял."Ну, чтобы он поставил вам бумагу".
"Чушь собачья",-- ответил Эш.
Фендрих остановился и показал дыры на своих подошвах: "Это стоит шесть
марок. Вот к чему ведет, когда зарплаты растут".
Эш уцепился за эту мысль: "Только зарплатами все это объяснить нельзя,
это заблуждение всех профсоюзов".
"Как так, Эш, не хотите ли вы залатать заблуждения Фендриха тоже с
помощью библейских нравоучений?..-- и с удивлением он отметил: --
Нравоучение, заблуждение -- рифмуется".
"Чушь собачья",-- повторил Эш.
Глаза Фендриха заблестели в провалах воспаленных глазниц; он был
туберкулезником, и ему не хватало молока. Он сказал: "Вера, наверное, это
тот шик, который могут позволить себе только богатые".
Либель добавил: "Майоры и издатели газет",
Эш выдавил из себя едва ли не извиняющимся тоном: "Я в газете всего
лишь служащий,-- но затем раздраженно добавил: -- Да это вообще ерунда,
можно подумать, что профсоюзы дали обет бедности!"
Фендрих сказал: "Не так уж это плохо, когда можешь верить".
Эш продолжал: "Я для себя кое-что прояснил: вера тоже должна
обновляться, и для нее должна наступить новая жизнь.,, в Библии говорится,
что только сыну позволено будет возвести храм".
Либель заметил: "Естественно, у следующего поколения дела будут идти
лучше, что тут нового.., Я больше не могу прожить на свои сто сорок марок,
даже если сюда добавить производственные премии. До старика это не доходит,
К тому же я, так сказать, мастер".
"А у меня не больше,-- сказал Эш,-- даже если учитывать дом. У меня два
квартиранта, с которых я как порядочный человек не могу требовать плату за
квартиру, бедняги, Я больше трачу на содержание дома, чем имею с него",
Вечерний ветерок подул прохладой, Фендрих закашлялся.
Либель вздохнул: "Ну, да".
Эш признался: "Я ходил уже и к пастору.,."
"Зачем?"
"Чтобы прояснить это место в Библии. Идиот, он даже не выслушал меня,
Начал нести какую-то ахинею о молитве и церкви, и это все. Придурок, нужно
самому себе помогать",
"Да,-- согласился Фендрих,-- на чужую помощь не надейся".
Либель возразил: "Те, кто держатся вместе, помогают друг другу. В этом
преимущество профсоюзов".
"Доктор считает, что мне нужно в горы, я уже раз десять обращался в
больничную кассу, но кто пришел не с фронта, тот может пока подождать, а я
продолжаю кашлять".
Эш скорчил ироничную мину: "С профсоюзами и больничными кассами вы
продвинетесь не дальше, чем я со своим попом".
"Остается одно-- загнуться",-- сказал Фендрих и закашлялся.
Либель спросил: "А что вы, собственно, хотите!"
Эш задумался: "Раньше мне казалось, что нужно просто уехать... в
Америку... На пароходе через огромный океан, чтобы можно было начать новую
жизнь, но теперь..."
Либель ждал продолжения: "Но теперь?"
Но Эш неожиданно выпалил: "Протестантам там, наверное, лучше... майор
тоже протестант.., но сначала нужно самому задуматься над этим... нужно было
бы собраться всем вместе и почитать Библию, чтобы получить представление...
кто в одиночестве, тот всегда сомневается, особенно если еще так много
думает"."Если есть друзья, то тогда легче",- сказал Фендрих.
"Приходите ко мне,-- предложил Эш,-- я покажу вам то место в Библии".
"Хорошо",-- ответил Фендрих.
"Ну а как вы, Либель?"-- Эш почувствовал, что обязан задать и этот
вопрос,
"Вначале рассказали бы, что вы там себе придумали",
Фендрих вздохнул: "Каждый может это увидеть только собственными
глазами".
Либель ухмыльнулся и ушел. "Он еще придет",--произнес Эш.
49 История девушки из Армии спасения в Берлине (7)
6 памяти сохранилось не так уж много от того вечера, когда я
сопровождал Нухема Зуссина в Армию спасения. Я был занят более важными
делами. Можно как угодно оценивать занятия философией, но окружающий нас мир
становится невзрачным и менее привлекательным. А кроме того, и
примечательные вещи становятся невзрачными, пока их переживаешь. Короче
говоря, я помнил только то, как Нухем Зуссин вышагивал рядом со мной, в
своем застегнутом сюртуке, в своих слишком коротких и потому болтающихся
брюках и в своей слишком маленькой смешной бархатной шапочке. Все эти евреи,
если у них на головах не красуются их черные фуражки с козырьком, носят эти
слишком маленькие бархатные шапочки, даже следящий, так сказать, за модой
доктор Литвак. Я не смог удержаться, чтобы не задать не совсем корректный
вопрос Нухему: откуда он взял такую шапочку? "Дали",- был ответ.
К тому же те события и вовсе не стоили того, чтобы о них говорить.
Некий налег важности они получили лишь благодаря доктору Литваку, который
вчера побывал у меня. У него была не очень приятная привычка заходить
запросто; во время моей так называемой болезни он тоже поступил подобным
образом. Итак, он снова стоял передо мной, а я как раз растянулся в
шезлонге, в руках он держал неизменную прогулочную трость, а на голове у
него была маленькая смешная бархатная шапочка. Собственно, она казалась не
такой уж и маленькой, она была широкая, но сидела очень уж высоко, не
покрывая всей головы. Впрочем, у меня сложилось впечатление, что доктор
Литвак в молодости тоже имел молочный цвет лица. Сейчас же оно напоминало
безупречные желтоватые сливки. ' "Вы не могли бы мне сказать, что с
Зуссином?"
Я сказал, и это соответствовало истине: "Он мой друг".
"Друг, прекрасно...- Доктор Литвак пододвинул к себе стул.- Люди
волнуются, они решили позвать меня... Вы понимаете?"
В принципе я не был обязан его понимать, но мне хотелось сократить это
расследование: "Он имеет право идти туда, куда хочет",
"Нет, кто-то имеет право, кто-то не имеет, Я ведь ни в чем вас не
упрекаю... но что он делает с гойей'?"
Только сейчас я вспомнил, что в тот вечер Мари и Нухем побывали в моей
комнате. У кого нет денег, тот не очень может пошататься по забегаловкам.
Я не смог сдержать улыбку.
"Вы смеетесь, а жена сидит там и плачет".
Это была, конечно, новость; я, впрочем, мог бы и знать, что эти евреи
женятся уже в пятнадцать лет. Хоть бы я знал, кто был женой Нухема; одна из
этих модных девушек? Или одна из матрон с пробором? Последнее показалось мне
более приемлемым.
Я прикоснулся к цепочке пенсне доктора Литвака: "У него что, и дети
есть?"
"А кто у него должен быть? Котенок?"
Лицо доктора Литвака приняло столь возмущенное выражение, что мне
пришлось поинтересоваться, как его зовут по имени.
"Доктор Симеон Литвак",- представился он еще раз.
"Итак, послушайте, доктор, что вы, собственно говоря, от меня хотите?"
На какое-то мгновение он задумался: "Я человек свободный от
предрассудков... Но это заходит слишком далеко... Вы должны его удержать".
"От чего я должен его удержать? Что он хочет в Сион? Оставьте ему это
его безобидное удовольствие".
"Он еще и крещение примет... Вы должны его удержать".
"Да плевать, поедет он в Иерусалим иудеем или христианином".
"Иерусалим",- он сказал это с выражением лица человека, которому в рот
положили сладкую конфетку.
"Ну вот",- заявил я, надеясь, теперь-то уж он отстанет от меня.
Он, очевидно, все еще наслаждался названием: "Я человек, лишенный
предрассудков... но с громкими песнопениями и die Schmonzes (Всякой чушью
(фр.).) попасть туда еще никому не удавалось... Это удел других людей... Мне
приходится посещать каждого, я врач, мне может быть абсолютно все равно,
иудей это или христианин... везде есть хорошие люди... Вы удержите его?"
Эта настойчивость начала действовать мне на нервы: "Я большой
антисемит,- он недоверчиво улыбнулся,- я уполномоченный Армии спасения и
ведаю у них снабжением в Иерусалиме..."
"Шутите,- сказал он веселым тоном, хотя это было ему явно неприятно,-
шутите, как это ни прискорбно".
В этом, впрочем, он был прав: шутка, как это ни прискорбно, была как
раз тем, что так смахивало на преобладающее во мне отношение к жизни. Кто
должен быть в ответе за все это? Война? Я не знал, не знаю, наверное, и
сегодня, хотя кое-что с тех пор изменилось.
Я все еще перебирал пальцами цепочку пенсне доктора Литвака. Он сказал:
"Вы ведь современный человек..."
"Ну и что дальше?"
"Что вы можете дать людям, кроме их...-он с трудом выдавил из себя это
слово,- ... их предрассудков?"
"Так, это вы называете предрассудками!"
Тут он смутился окончательно. "Это, собственно, не предрассудки... что
такое предрассудки?..- наконец он успокоился.- Это ведь действительно не
предрассудки".
Когда он ушел, я задумался над тем вечером в Армии спасения. Как уже
говорилось, он прошел для меня совершенно без впечатлений. То там, то здесь
на глаза мне попадался Нухем Зуссин, я видел, как он сидел и слушал
песнопения, а его еврейские губы на молочного цвета лице улыбались слегка
растерянно. А потом я пригласил их обоих в свою комнату, или правильнее было
бы - только Мари, Нухем ведь и так жил здесь, так вот, а потом они оба
сидели у меня в комнате, слушали меня и молчали. Пока Нухем снова не показал
на лютню и не попросил: "Сыграйте". Тогда Мари взяла в руки лютню и спела
песню: "Сквозь врата Сиона прошествовали полки могучие, омытые кровью Агнца,
и для тебя есть место". А Нухем прислушивался, и на его лице по-прежнему
играла немного растерянная улыбка.
В течение восьми дней Хугюнау ждал, что получит от майора какое-то
поощрение или, по крайней мере, ответ. Прошло десять дней, и его охватило
беспокойство. Информация, очевидно, не понравилась майору. Но разве это его
вина, что кретин Эш не дал больше материала? Хугюнау задумался: а не
отправить ли ему второй донос, но только что прикажете в нем писать? Что Эш,
как и до того, якшается с виноградарями и рабочими, так в этом нет ничего
нового, майор будет скучать!
Майор не должен скучать, Хугюнау ломал голову над вопросом, что бы
предложить майору, Непременно должно что-то случиться; в редакции заправлял
Эш и делал это так, словно нет тут никакого издателя, а в типографии
помереть можно было со скуки, В поисках выхода Хугюнау рылся в крупных
газетах и нашел его, обнаружив, что ежедневные газеты повсеместно служат
делу отечественной благотворительности, тогда как "Куртрирский вестник" не
предпринимал ничего, ну совершенно ничего в этом направлении. Именно так
выглядело доброе сердце господина Эша, доброе сердце, не выносившее вида
нищеты виноградарей. Но для своей персоны он знал хорошо что следует
предпринимать.
В пятницу вечером после длительного перерыва он снова появился в
обеденном зале гостиницы и направился прямиком в комнату для уважаемых лиц,
поскольку к их кругу принадлежал и сам. Майор сидел за своим столиком в
обеденном зале, и Хугюнау, проходя мимо, поздоровался степенно и кратко.
Господа, к счастью, были уже большей частью в сборе, и Хугюнау заявил,
что неимоверно рад встретить их всех, поскольку должен обсудить кое-что
важное и не откладывая, еще до того, как придет господин майор. В растянутой
речи он изложил суть: город нуждается в настоящем благотворительном
обществе, из разряда тех, которые повсеместно существуют уже годами для
смягчения тягот войны, он предлагает немедленно создать такое объединение.
Что касается его целей, то он среди всего прочего хотел бы предложить хотя
бы уход за солдатскими могилами, заботу о вдовах и сиротах погибших и еще
кое-что, необходимо собрать деньги на столь благородные цели, для этого
можно было бы, например, выставить на продажу "Железного Бисмарка" (Немецкая
награда, изготавливаемая из железа), булавку за десять пфеннигов, это
все-таки действительно стыд и позор, что именно здесь нет ни одного
соответствующего памятника, да, в конечном итоге самые различные
благотворительные мероприятия, без учета сборов, могли бы постоянно
пополнять кассу, Ну а почетное покровительство над этим объединением, для
которого он позволяет себе предложить название "Мозельданк"1, мог бы взять
на себя господин комендант города. Он сам и его "Куртрирский вестник" всегда
-- разумеется в меру своих скромных сил -- и бесплатно к услугам объединения
и его благородных целей.
Вряд ли, собственно, стоит говорить о том, что проект вызвал всеобщее
одобрение и был принят единогласно и без обсуждений. Хугюнау и аптекарю
господину Паульсену было поручено обратиться с соответствующим предложением
к господину майору, и, поправив на себе сюртуки, они с некой
торжественностью направились в обеденный зал.
Майор выглядел немного ошарашенным, затем он сделал легкий уставной
щелчок каблуками и принялся внимательно слушать фразы, слетавшие с уст обоих
господ, ничего не понимая. Фразы смешивались и перебивали друг друга, майор
слушал о "Железном Бисмарке", о солдатских вдовах и о каком-то "Мозельданке"
и ничего не мог понять. Хугюнау наконец стало достаточно ясно, что слово
необходимо предоставить аптекарю господину Паульсену; поступить так казалось
ему также проявлением скромности, так что он затих, принявшись рассматривать
часы на стене, картину "Кронпринц Фридрих после Гравелоттской битвы" и
табличку "Шпатенброй" (с лопаточкой), которая была повешена на веревочке
рядом с портретом кронпринца. И где сейчас берут "Шпатенброй"! До майора,
между тем, дошла суть сказанного аптекарем Паульсеном: он отметил, что
никаких оснований военного порядка для отказа взять на себя почетное
покровительство нет, он приветствует эту патриотическую акцию и может самым
сердечным образом выразить свою благодарность; он поднялся, чтобы высказать
свою признательность также остальным господам, оставшимся в соседней
комнате. Паульсен и Хугюнау последовали за ним, гордые за успешно сделанное
дело.
Компания долго не расходилась, поскольку это было своего рода
празднование создания объединения. Хугюнау выжидал момента, чтобы подойти к
майору, эта возможность представилась довольно скоро, поскольку было
предложено выпить за благополучие и процветание нового объединения, а также
его покровителя, при этом, само собой разумеется, не был забыт и инициатор
прекрасной идеи господин издатель Хугюнау.
Хугюнау, держа в руке бокал, обошел, чокаясь, весь стол и добрался
таким образом до майора фон Пазенова: "Надеюсь, сегодня господин майор
остался доволен мной".
Майор ответил, что у него никогда не было повода для недовольства.
"Ну как же, как же, господин майор, мое донесение оказалось столь
скудным на информацию... но я прошу учесть в мое оправдание, что условия
очень уж сложные. К тому же я сильно перегружен работой по реформированию
газеты; я прошу не считать забвением своего долга тот факт, что я еще не
смог отправить второе донесение..."
Майор сделал отрицательный жест рукой: "Мне кажется, вряд ли стоит
заниматься этим делом дальше; вы исполнили СБОЙ долг в достаточно
удовлетворительной степени".
Хугюнау был поражен. "О, еще вовсе нет, еще вовсе нет",-- бормотал он,
демонстрируя свое намерение только сейчас по-настоящему показать свою
бдительность.
Когда майор никак не отреагировал на это, Хугюнау продолжил: "Мы завтра
же напечатаем сообщение о "Мозельданке", Не окажет ли господин майор честь
своим посещением нашему предприятию, покровителем которого он так любезно
согласился стать? Вне всякого сомнения, это будет самой лучшей рекламой
нашего объединения".
Майор сказал, что он, конечно же, с большой охотой посетит редакцию и
типографию; завтрашний день, правда, уже полностью расписан, но ведь один
день ничего не решает.
"Чем быстрее, тем лучше,-- рискнул настоять Хугюнау,-- Господин майор,
впрочем, не найдет там ничего особенного, все в высшей степени скромно, и
работы по реорганизации внешне, естественно, не бросаются в глаза, но
типография, констатируя со всей скромностью, в полном порядке,.."
Внезапно его осенила новая идея: "Типография, например, вполне могла бы
справиться с печатанием материалов военной администрации,-- он весь